Владимир Лорченков. Время ацтеков

Владимир Лорченков
Время ацтеков

   – Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждает она.
   И стреляет в диван, на котором я было развалился.
   – Понял? – спрашивает она.
   Я киваю.
   – Умрешь без мучений, – повторяет она.
   – Будто во сне, – обещает она.
   – Умрешь по высшему разряду, – обещает она еще раз.
   Я замираю, словно мышь, заслышавшая шаги лисицы над головой. Полуодетый – с натянутым на левую ногу носком, но без штанов.
   – Ага, смешно выглядишь, – улыбается она.
   – Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – просит она.
   – Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делится она планами.
   – Что ты знаешь о любви? – спрашивает она.
   – Что ты вообще знаешь? – вжимает она окурок в блюдце с раскисшим лимоном.
   – Что. Ты. Знаешь, – чеканит она.
   – Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.
   Я тупо, как в школе, когда не выучишь урок, а училка добивается ответа, который и так знает, молчу, глядя на нее и сквозь нее. Стараюсь почувствовать все так, как будто я не здесь.
   – Но ты-то здесь, – усмехается она.
   – Ты-то здесь, – ловит она мой взгляд.
   – Как бы тебе ни хотелось обратного, – торжествует она.
   – Провалиться к чертовой матери отсюда! – шипит она.
   – Исчезнуть как… – теряется она.
   – …Как привидение! – находит она точное, на ее взгляд, сравнение.
   – Как гребаное привидение! – торжествует она.
   – Долбаный Каспер! – ликует Света.
   Наша песня хороша, начинай сначала. При всем уважении к тому, что она говорит, да и вообще, учитывая, что вся эта история имеет ко мне непосредственное отношение, я вынужден признать: она повторяется. Я бы зевнул, да мне страшно. Не хочется ее нервировать. В руках у нее пистолет. Не какой-нибудь там киношный «Магнум», которого я в глаза не видел. Не «Беретта» мафиози и не револьвер-«бульдог», из которого покинутые истеричные дамы, чьи лица скрыты вуалью, стреляют в любовников. Нет. Она целится в меня из обыкновенного пистолета Макарова, который девушке ее комплекции нужно держать двумя руками. Света так его и держит.
   – Что ты знаешь о любви? – снова спрашивает она.
   Я открываю рот, чтобы ответить, но она легким взмахом «макарова» дает мне знать, что необходимости в этом нет. Я закрываю рот, киваю и, увидев пятно на рубашке – оно ползет к вороту, – снова его раскрываю. Оказывается, это был не взмах, а отдача, которая слегка дернула ее руки. Судя по тому, что Света не выглядит удивленной, она понимала, что стреляет в меня.
   – Како… – пытаюсь начать я.
   – Заткнись, – на этот раз просто взмахивает пистолетом она.
   Я затыкаюсь. Она до удивления убедительна. В правом плече побаливает.
   – Что ты знаешь о любви? – говорит она.
   – У меня был муж, представляешь? – иронично осведомляется она.
   – Славный старый добрый муж, – нараспев говорит она, отходя к окну.
   – Старше меня на пятнадцать лет, – садится она на стул лицом к спинке.
   – Не пялься на мои ляжки, – самодовольно говорит она, нелогично разведя ноги.
   – Он мне вдул, когда мне было всего пятнадцать. Представляешь? После вечеринки, где собрался весь наш дегенеративный класс. Боже. Там было мальчиков пять, которым я нравилась, но все они боялись ко мне подойти, потому что я была красивая. Чересчур. Поэтому меня трахнул старший брат одноклассницы. Ночевала я там же. Вот так. В первый же вечер. Ну, должна же я была поступить как блядь, если меня все так называли? – дрожит она.
   – Мы и сошлись, и через полгода поженились, – рассказывает она.
   – Но в тот вечер… Никакой боли, ничего. Он просто скользнул в меня. Раз. И все. Ого-го. Я подумала: ну и ну, когда эта штука в меня попала, – становится задумчивой она.
   – Но знаешь, – улыбается она.
   – Это оказалось вовсе не ого-го, когда я подросла и поняла, что бывают совершенно разные ого-го, – смеется она.
   – А то ого-го оказалось таким лишь потому, что я ничего такого до этого раньше и не пробовала, – покачивает головой она.
   – И оказалось, что как мужчина он так себе, трахал меня раз в два месяца, да и то это был праздник, – складывает она лицо в горькую маску.
   – Да и денег у него оказалось мало, ведь то, что в пятнадцать лет кажется богатством, на самом деле – на два похода в бар, – вырывается у нее.
   – Причем с другими бабами, как мне регулярно и не без доли сочувствия сообщали некоторые, как я предполагаю, из них же. Он был очень даже хорош.
   Настолько, что сообщения на его телефон шли, как лемминги в океан. Толпами, – плачет она.
   – Могу даже зачитать одно, – утирает глаза она рукой с пистолетом.
   – Мой жеребец, хочу, чтобы проткнул меня сегодня вечером. Распори мои потроха, как сделал это вчера. В благодарность за это я надену свой жадный рот на твое великолепие, – медленно, наверное, потому, что сообщение написано на латинице, читает она.
   – Медленно, потому что на латинице, – кивает она.
   – Как и почему получилось, что этот огромный каменный рог в постели со мной превращался в нечто маловразумительное, я не знаю, – устало говорит она, и я вижу, что слезы высохли.
   – Но ты не понимаешь, что значит принимать соболезнования от телок, которых пялит – и отменно – твой муж, соболезнования тому, что тебя-то он пялит слабенько и вовсе не собирается что-то менять, – горько перекатывает во рту слова она.
   – Итак, он меня не удовлетворял, да и не собирался, – сухо говорит она.
   – Причем разводиться не желал, потому что… зачем? – спрашивает она саму себя.
   – Под рукой молодая глупая телка, удобная во всех смыслах и не способная вырваться и жить самостоятельно, – выносит она себе приговор.
   – Потому что не умеет ничего делать и ни хрена из себя не представляет, – запрокидывает голову она.
   – Кем я и была, – резюмирует она.
   Я начинаю чувствовать головокружение. Под локтем хлюпает. У нее закрыты глаза, и я решаюсь попытать счастья.
   – Не шевелись, у меня слух как у кошки, – говорит она.
   – Шевельнешься – и ты покойник, – предупреждает она.
   – Ты уже покойник, – говорит она.
   – Но я продолжу, – продолжает она.
   – Итак, я, дырка для редкой мастурбации, совершенно случайно нашла, кого бы вы могли подумать? – снова развеселилась она.
   – Нашла тебя, – тыкает она в меня пистолетом, но я не вздрагиваю, потому что ослаб.
   – О, мой король, – передразнивает она мои комплименты.
   – Мой сладкий мальчик, – ласково говорит она.
   – Мой ангел с апельсиново-пшенично-сладко-пахнущими-розами-волосами, – хлюпает она, но это, видимо, уже от спиртного.
   – Ты трахал меня так, как никто в мире. Сколько раз ты натянул меня за восемь часов тогда? Н у, база отдыха?
   – Десять, – удовлетворенно кивает она, глядя на мои растопыренные пальцы.
   – А сколько часов ты трахал меня без перерыва тогда? Ну, парк, кусты, вечер?
   – Пять, – улыбается она моей пятерне.
   – Господи, да в первый раз я думала, ты мне все там раскурочишь, – плачет она.
   – Разворотишь, – хихикает она.
   – И только потом я поняла, что это не в тебе проблема была, а во мне, – признается она.
   – Что меня и не трахали-то как надо.
   Я с шумом перевожу дух и с удивлением понимаю, что мне все тяжелее дышать. Она улыбается мне призывно и переставляет стул. Теперь спинка за ее спиной. Света сидит, чуть расставив ноги, – шире не позволяет юбка, моя любимая, джинсовая мини, очень, страшно короткая. На ногах у нее чулки до колена – вообще-то это гетры, но для меня гетры навсегда связаны с чем-то охотничьим, поэтому чулки – цветные, делающие ее похожей на малолетку. Накрашена она соответственно, как всегда, когда я хотел увидеть алые губы в своем паху. Удивительно, но блузка на ней вполне пристойная. Обычно под этот наряд я просил ее напялить дешевую виниловую курточку – блестяще-красную, но сегодня она пренебрегла моей просьбой. На ней что-то наподобие рубахи средневековой дамы – с высокой талией, что приятно оттеняет ее немалую грудь. Прическа Светы выше всяких похвал: видимый беспорядок, за многочасовое наведение которого дорогие парикмахеры берут очень и очень много. Один локон, правда, не на своем месте даже в этом искусственном хаосе – он прилип к ее виску. Света выглядит на все двести, думаю я. Чего только? Баллов, проклятий или молний, возникающих от взвизга ширинки, а может, двухсот лет колдовского проклятия или двухсот ударов сердца того маловразумительного ужаса, который чувствует мужчина при виде ошалевшей вакханки с ножом?
   Увидев ее при входе в комнату, я думал, что мы сейчас устроим дикий трах. Последний Дикий Трах. Увы. Света меня опередила.
   Я осторожно пытаюсь увеличить объем вдоха хоть чуть-чуть. Расширяю грудную клетку осторожными кошачьими рывками. Запрокидываю голову и вижу, что туфли на ней – совершенно не подходящие к ансамблю. Босоножки, но не в тон одежде. К таким чулкам больше подошли бы ботиночки.
   – Ну, а как же, милый. Сам виноват, надо было купить мне обувь под стать наряду, – кивает она.
   – Потерпи немножко, осталось совсем чуть-чуть, – ласково говорит она.
   – Итак, на горизонте появляешься ты, и мне плевать, что так часто говорят, н у, в том смысле, что это распространенный оборот, ты, умник хренов! – угрожающе говорит она.
   – Попробуй только улыбнуться! – пристально глядит она на меня, и я не рискую пробовать, потому что хочу пожить еще, пусть всего каких-то пять-десять минут.
   – Умница… Потрепала бы по щеке, да подходить не стану, – хвалит она меня.
   – Считай, что потрепала, – улыбается она.
   – И появление твое производит в моей жизни маленькую революцию, – вспоминает она.
   – Потому что наши с тобой органы друг под друга шиты в какой-то небесной мастерской, – кривит губы Света.
   – Уж мой-то под твой – наверняка, – признает она.
   – И ни в какое сравнение с жалкой возней с моим так называемым мужем то великолепие, которым мы с тобой согревали глаза Бога, а Бог ведь любит хороший секс, ибо где хороший секс, там и любовь, – ни в какое сравнение не идет, – витиевато размышляет она.
   – Ты разворотил мне там все на свете. По-настоящему я занялась сексом только с тобой, – нехотя сознается она.
   – Но, хоть насчет потрахаться ты и мастак, мальчик, у тебя возникли определенные проблемы с тем, что мы называем любовью, – начинает заводиться Света.
   – А именно – ты мне изменяешь, – чеканит она с ненавистью.
   – И если я могла простить это своему муженьку, совратившему глупую телку-школьницу, если я могла это ему простить, потому что на его похождения мне было наплевать, то тебе простить это не могу.
   – Ибо что есть любовь? – спрашивает она.
   – Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричит она.
   – Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю: что такое любовь? – подходит она чуть ближе, и я чувствую запах ее недорогого «Дали».
   – Не хочешь говорить, покажи, – шипит она.
   Я онемевшими пальцами шарю в области ширинки. И, как опытный игрок, сумел просчитать почти все – если ты думаешь, что просчитал все без почти, то ты наверняка проиграл. Поэтому – почти все. Тут три аспекта. Первый: пальцы у меня настолько онемели, что я вряд ли справлюсь сам. Второй: если я не успею вытащить достаточно быстро, а я не смогу сделать это по причине пункта первого, то Свете хватит времени для того, чтобы по достоинству оценить мой ответ. Третий: я рассчитываю на чувство юмора, которое ей никогда – увы, в отличие от меня – не изменяло.
   Как обычно, я угадываю. Она таращится секунды две на мою возню, потом начинает хохотать и легким взмахом – слава богу, без выстрела – дает мне понять, что шутка оценена по достоинству. Что же. Я подарил себе еще пару минут.
   – Хотел бы, небось, еще? – спрашивает она, облизывая губу, и смотрит вниз, туда, где на ней нет, что вижу теперь и я, нижнего белья.
   – Хотел бы, – довольно кивает она.
   – Я хороша, талия есть, задница что надо, титьки свежие, ноги длинные, да и трахаюсь от души, да вдобавок доступна, как медицина при социализме, – допускает неуместное сравнение она и морщится.
   – Не фиг морщиться, – взмахивает она пистолетом, и я снова чувствую боль, теперь уже в левом плече.
   – Ты бы хотел меня? – смотрит она в мое лицо.
   – Я вижу, – кивает она.
   – В этом ваше отличие. Мужчины… – презрительно роняет она. – Трахаться любите меньше нас, но осознание того, что ты сделал это, занимает все ваше время, – грустно продолжает она.
   – Люди слова, не дела, – выносит она приговор.
   – То ли дело мы, – усмехается она.
   – Помнишь, как мы пошли в этот долбаный театр, и я отсосала тебе на первом ряду, отчего этого вашего Лира чуть кондрашка не хватила? Бедный старик то и дело отворачивался. А прервать спектакль ему мешала эта ваша пресловутая мужская солидарность, – хохочет она.
   – Ну и лицо у него было, когда я специально завершила все с таким шумом… А он все мычал какую-то чушь про коней, царство и каких-то там дочерей, которые его кинули, – от смеха держится она за живот, другой рукой, впрочем, все еще целясь в меня.
   – Было хорошо, – переводит она дух.
   – Особенно тебе, – сжимает она губы.
   – Тебе не стоит жить, – извиняющимся тоном говорит она.
   – Ведь ты все равно уже мертвец без моего тела, – полуспрашивает-полуутверждает она.
   – Отлучение от моей постели и есть смерть для тебя, – объясняет она.
   – Стало быть, тебе пора умирать, – кивает она.
   – Я понимаю, что тебе хотелось последней сигареты, глотка вина, что там еще хотят приговоренные к смерти? А еще лучше, этого тела, – прикрывает она глаза.
   – Но нет. Все, – задумывается она.
   – Больше – нет, – пожимает она плечами.
   – Ни хрена ты не получишь, – заводится она.
   – Никогда больше, – шепчет она.
   – Прощай, – говорит она.
   Света поднимает пистолет. Если бы я был писатель, то сказал бы, что черный зрачок ствола заполняет тьмой комнату. Я не писатель. Скажу, что видел. А видел я немного. Она улыбается, целит прямо в меня, а потом случается то, что должно случиться.
   Она поднимает ствол и стреляет в себя.
 
   Я сижу в теплой ванне, прижав к себе Свету. Она в позе зародыша, разве что не на боку, а сидя, прижата ко мне. Я настолько большой, что она помещается внутри меня, когда и я сворачиваюсь. Мы сидим в почти пустой ванной, без света, и через открытую дверь смотрим в огромное окно кухни, по которому рассыпаны огни соседского дома. За ним – темнота, потому что ее дом находится на самом краю нашего города. Мы сидим в ванной, освещенной отсветами огней, отраженных в окнах, – в общем, мы получаем жалкие остатки света. Вода набирается страшно тихо, даже не журча, и Света спрашивает меня, не поворачиваясь:
   – Что есть любовь?
   Я молчу и глажу ее затылок. Он у нее приятный на ощупь, тяжелый, в мокрых от пота волосах – женская голова вообще преисполнена для меня загадки, тайны и вожделения. Где-то там в этом предмете есть Нечто, что заставляет ее ложиться со мной, ложиться с кем-либо еще, просто ложиться. Я крепко сжимаю ее, она чуть охает, и мягко толкаю Свету вперед, на колени. Вода вдруг резко остывает. Это горячую отключили. Или авария на водопроводе. Света в доме нет из-за аварии в доме. Ну что за город?
   Приходится поднимать Свету и брать ее стоящей. Света постанывает. Тремя часами раньше я завалился к ней выпивший и долго лежал на диване, пока она меня не раздела и не сделала массаж, приговаривая: бедненький, ох ты, бедненький ты мой. Ее собачья покорность меня, конечно, тоже привлекала. Помимо внешности, само собой. Еще мне в ней нравилось то, что, без сомнения, было привито ей мужем, ну, или бывшим мужем, как вам угодно. Она всегда отменно и по часам готовила, в доме было чисто, и мои вещи были постоянно выглажены. Да, он тебя выдрессировал, говорил я ей временами, когда был не слишком уставшим для откровенных разговоров в постели, которые на самом-то деле утомительнее любого траха. Да, он меня выдрессировал, говорила она. Жалко, что мы не успели пожить подольше, внезапно думаю я. Всего-то пару месяцев. Я даже толком не знаю, развелась ли она со своим супругом официально. Да я, в общем, особо этим и не интересовался. Мне было удобно. Домой я приходил редко, трахал не только ее и жил так, как хотел. Ну, разве что раз в неделю выходил на денек в Национальную библиотеку порыться в трудах на тему ацтеков, которые (и труды, и ацтеки) должны были обеспечить мне кандидатскую диссертацию и довольно безбедное существование в институте, спонсируемом американцами.
   Света особой изобретательностью в постели не отличалась, но мне все эти кульбиты и не были нужны. Меня возбуждал сам факт обладания телом. Сказать, что она была совершенством, значило польстить совершенству. Но я изменял ей потому, что, увы, я не моногамен.
   – Я еле стою… – стонет она.
   – Ну ты и вдул, – говорит она.
   – Мой герой, – смеется она.
   – Только предохраняйся, пожалуйста, – говорит она.
   – Ну, когда ты не со мной.
   – Я с тобой, – говорю я.
   – Врун, – хихикает она.
   – Не изменяй мне, – дышит она мне в шею.
   – Пожалуйста.
   – Ты же знаешь, я тебе не изменяю, – привычно вру я.
   – Мммм, – говорит она.
   Я самодовольно улыбаюсь и треплю ее по плечу. Внезапно в доме дают свет, и в квартире ярко вспыхивают все лампы. От неожиданности я падаю. Она властно берет меня за руку. Неожиданно властно для нее. Я морщусь, потом жалуюсь, наконец из моей груди с хрипом выходит стон. Я жмурюсь, потому что свет слепит меня, и прошу:
   – Ну же, перестань, Света.
   Она отвечает:
   – Если бы Светлана могла сделать с вами хоть что-то, мой друг, это было бы чудо почище того, что случилось с Лазарем. Ведь Света мертва.
   Я открываю глаза и вижу у своей постели высокого мужчину с умным лицом, чем-то смахивающим на доберманью морду. Он мягко улыбается мне, кивает, показывает документы, соболезнует и просит ответить на несколько формальных вопросов. После чего у меня учащается сердцебиение.
   Ведь у него та же фамилия, что и у Светы.
   – Судя по наличию в моих плечах двух пуль и отсутствию охраны, меня не обвиняют в убийстве, – шучу я.
   – Все убийцы в дешевых, да и дорогих, детективах начинают разговор с полицией именно такой фразой, – шутит он.
   – Надеюсь, у нас хотя бы дорогой детектив, – пытаюсь улыбнуться я.
   – Вам не так больно, как вы хотите показать прежде всего себе, – говорит он.
   – Я знаю толк в ранениях, эти раны неприятны, но не так уж ужасны, – объясняет он.
   – Вы сейчас даже сможете пошевелить пальцами, – говорит он.
   – А слабость – это всего лишь слабость из-за потери крови, – резюмирует он.
   – Я совершенно ничего не боюсь, – улыбаюсь я.
   – Потому что абсолютно ни в чем не виноват, – объясняю я.
   – И, чувствуя это, я уверен в себе на все сто, – завершаю я.
   Это чистая правда, за исключением одного «но». Я не боюсь расследования, потому что не убивал Свету. Но я боюсь ее экс-мужа, потому что это легавый, крупный, опасный, и вполне может разнервничаться из-за того, что я натягивал его жену. Покойную, как выясняется, жену. Ну, а я-то на что рассчитывал? На то, что Света пальнет себе в висок, а потом приготовит мне рататуй и бланманже, да и подаст с охлажденным белым вином 1992 года урожая? Эй, труп, подай мне закусок! Покойница, принесите салфеток и еще вина. Ммм, мертвенькая, твоя попка такая прохладная и ладная. Ладная-прохладная… Забавное было бы зрелище.
   – Забавное было зрелище, – говорит он.
   – Вы на диване, без трусов, со штаниной на одной ноге и в майке, без одного носка, – перечисляет он, как мне кажется, с удовольствием.
   – С двумя дырками в плечах, весь в крови, с дурацкой улыбкой на губах и совершенно белый, – вспоминает он.
   – И она у стула в наряде бляди, – улыбается он.
   – Должен признать, не простой бляди, а изысканной – одетой под девочку, девочку-припевочку, – напевает он.
   – Мне, пожалуй, дурно, – шепчу я.
   – Да бросьте, – смеется он.
   – Мы уже полгода как не жили вместе, если вы понимаете, о чем я, а вы, судя по тому, что пытаетесь изобразить умирающего жука, понимаете, о чем я, – с удовольствием конструирует он фразу.
   – Послушайте, я… – начинаю я.
   – Бросьте, – весело перебивает он.
   – Эту фразу говорят все любовники обманутым мужьям во всех дешевых детективах, – подмигивает он.
   – Вам удобно? – спрашивает он.
   – О, да, – говорю я.
   Он поправляет подо мной подушку, и я, пошевелив всем телом, с радостью понимаю, что легавый был прав. Не все так плохо. Что же, по крайней мере, мне хватит сил крикнуть, если он вдруг начнет меня душить. Но легавый заботлив, как должна быть заботлива мать в дешевом индийском фильме про разбогатевших бедняков. Он взбивает подо мной подушку – осторожненько – и делает все, чтобы я был словно Люси в небесах. Может, думаю я, и таблетку попросить.
   – Эта идиотка застрелилась сама, – кивает он.
   – Только идиот будет утверждать обратное, – пожимает он плечами.
   – А я кто угодно, пусть даже рогоносец… – угрожающе произносит он.
   – … но не идиот, – улыбка снова появляется на его тонких, но приятных губах.
   – Давай определимся с кое-какими вещами сразу, – говорит он.
   – Я в курсе, что ты пялил мою жену, – признает он.
   – Но так как мы были в некотором роде в разводе, это уже не был адюльтер, – с сожалением говорит он.
   – Иначе я бы тебе башку оторвал! – восклицает он.
   – Но так как ты чист, – говорит он.
   – Конечно, я имею в виду – чист в этом… – снова угрожает он.
   – То мы проезжаем эту тему и выворачиваем на новый перекресток, – он, видимо, заядлый водитель.
   – Кстати, права есть? – спрашивает он.
   Я качаю головой. На его лице сожаление.
   – Люблю, когда меня просто катают, хоть сам и умею водить – и недурно, – говорит он.
   – Уверен, мы подружимся и проведем вместе еще немало приятных минут, – поднимает он голову, и я вслед за ним, потолок над нами в мелких трещинах.
   – Словно морщинки, да? У нее от глаз уже начинались морщинки, – рассеянно говорит он.
   – В общем, мы на новом перекрестке, и что же мы тут видим? – спрашивает он.
   – Оп-па. Полицейского, который должен быстро оформить явное и ясное дело по явному и ясному самоубийству своей бывшей, но все-таки жены, – говорит он.
   – Другие полицейские, а ведь это свора, – явно иронизирует он, – говорят ему: эй, парень, займись этим делом, утоли жажду мести, пришей этому придурку, ну, который был с твоей женой в тот вечер, что-нибудь.
   – Например, убийство, – приподнимается он.
   – Но я говорю себе, а на кой хрен? Разве не получил каждый из нас то, что хотел? – спрашивает он.
   – Сколько тебе лет? – интересуется он.
   – Тридцать? Совсем еще мальчик. Мне сорок пять, наверное, я был для нее староват, – признает он.
   – Тем не менее раз уж ты так молод, мы на ты, – с огромным опозданием предлагает он.
   – Разумеется, – соглашаюсь я, ведь спорить по мелочам смысла нет, все главное явно впереди.
   У него длинные и сильные руки.
   – Правда, зато не староват для постели, весь район перетрахал, она тебе рассказывала? – гордится собой он.
   – Рассказывала, – хочу я сделать ему приятно.
   – Ну вот, – улыбается он, – не будем мучить ни себя, ни тебя, ни кого-либо еще. Ибо ты не убийца, что ясно и ежу. Если, конечно, еж этот не заканчивал полицейскую академию, а я, слава богу, ее не заканчивал!
   Он ржет, а я, тактично улыбаясь, жду конца этого приступа. Ненавижу весельчаков.
   – Поэтому мы быстро все обсудим, – говорит он, – и закроем тему убийства. Это все, что я смогу для тебя сделать, мой друг.
   – Тему убийства, – киваю я.
   – Ну да, – кивает он, – у нас ведь явное самоубийство.
   – Да уж, – вспоминаю я пистолет у ее виска, – куда уж явнее.
   – Ты видел, как она это сделала? – жадно нагибается он ко мне.
   – Да, – закрываю глаза я.
   – Что она сказала перед этим? – спрашивает она.
   Неожиданно палату заполняет запах опасности. Он перебивает ароматы побелки, лекарств и моего – видимо, я тут не первую неделю – пота. Запах опасности. Паленая шерсть. Надо реагировать, иначе, парализованный, ты погибнешь. Это страшно неприятно, но – пора.
   – Она сказала, что никто никогда не брал ее так, как я, – медленно обдумываю я слова, – и что, напротив, никто и никогда не трахал ее так плохо, как ты.
   – Так и сказала, «напротив»? – хмыкает он.
   – Хомяки взбунтовались, – смеется он.
   Несколько минут мы молчим.
   – Ты нарываешься, пацан, – весело и просто говорит он.
   – Впрочем, это свидетельствует о том, что ты, по крайней мере, не тупой и не конченый слабак, – делает он мне комплимент.
   – Только не радуйся, потому что ты всего лишь полуконченый слабак, – дает он мне определение, с которым я в принципе согласен.
   – Я не вижу смысла в этом сопротивлении, но раз ты этого хочешь… – говорит он.
   – Чего ты добиваешься? – спрашивает он.
   – Чтобы ты ушел, – отвечаю я. – Ты болтаешь без умолку. Допрос закончен?
   – Ну что ты, – достает он блокнот. – Это была лишь беседа друзей. А сейчас мы займемся формальностями.
   – Ты же сам сказал, – с трудом разлепляю я губы, – что это явное самоубийство. И знаешь это. И я знаю.
   – Да, дружок, – печально соглашается он.
   – Но ведь есть еще и такая интересная во всех смыслах, особенно для такого интеллектуала, как я… – говорит он…
   – Ты ж, еп те, не думал, что интеллектуалы обитают только в ваших сраных институтах изучения перьев в заднице индейцев? – иронизирует он над моей улыбкой.
   – Так вот, для такого интеллектуального легаша, как я, есть весьма интересная статья, как «доведение до самоубийства», – говорит он.