Владимир Михановский. Секрет двух полюсов

Владимир Михановский
Секрет двух полюсов

Пролог

   Приобретя в рассрочку «безан» новейшего выпуска, он сразу приступил к выполнению своего плана, задуманного еще до того, как физик подарил ему рулон желтоватого ионизированного пластика. Поставив машину во дворе, он принялся тщательно обклеивать ее, уродуя красивые обтекаемые формы. Всю, от фар до багажника. Ребятишки со всего двора обступили чудака, на все лады обсуждая невиданное зрелище. Что делает дяденька?
   На вопросы он не отвечал, только скалил зубы, совсем как орангутанг в зоопарке.
   К ребятишкам по одному присоединились взрослые, но и они не могли разгадать суть происходящего, а он по прежнему безмолвствовал.
   Он закончил свое дело уже ближе к вечеру. Пососал палец, который поранил, когда разрезал пластик. Затем, отойдя на два шага, обошел «безан», любуясь делом рук своих, сел за руль и отогнал машину в подземный гараж, где одна ячейка по решению компании принадлежала ему.

* * *

   Детство свое, проведенное в доме Ньюморов, Линда Лоун вспоминала, словно длинный кошмарный сон. Кончившийся наконец, такой сон оставляет надолго тягостное чувство, хотя неприятные события подчас чередуются в нем с чем-то светлым, радостным, пусть и не поддающимся точному определению. Может быть, именно в этом чередовании притягательная власть снов?
   Мать Ньюмора, впрочем, относилась к ней хорошо. Да и Ньюмор-старший, в редкие свои прилеты из дальнего космоса, не делал никакого различия между нею и сыном.
   И все-таки детство оставило в душе глубокую ссадину, которая не проходила с годами. Причиной тому был Ньюмор-младший, которого в семье звали Ньюм.
   Как только девочка после катастрофы, постигшей их семью, поселилась в богатом доме Ньюморов, их весьма дальних родственников, мальчишка стал для нее злым гением. Она часто плакала из-за него втихомолку, хотя Ньюм никогда не таскал ее за рыжие косички и вообще не занимался рукоприкладством. Но как-то так у него выходило, что в любой детской шалости, в ненароком разбитой чашке саксонского фарфора, в сломанной розе на клумбе, в воде, налитой в шляпы гостей, оставленные в гардеробной, – во всем этом была виновата Линда.
   Взять хоть ту же злополучную чашку. Хотя уже столько лет прошло, впечатления детства были живы в памяти Линды, и она готова была «прокручивать» их до бесконечности. Особенно тот эпизод, врезавшийся как заноза.
   …Они вдвоем играли в саду, потом вернулись в дом, и Ньюм стал показывать ей, как матросы танцуют джигу. У него танец получался хорошо, он вообще с детства был талантлив, и репетиторы в один голос прочили ему блестящее будущее, особенно в точных науках.
   – Теперь ты! – сказал он и, взяв Линду за руку, вывел ее на середину комнаты.
   Поначалу дело не клеилось.
   – Прыгай, прыгай повыше! – покрикивал Ньюмор, входя в роль учителя танцев и увлекаясь ею, как и всем, за что он брался. – Так, а теперь хлопок и прыжок в сторону.
   Когда девочка подпрыгнула, исполняя рискованное па, Ньюмор, направляя, подтолкнул ее. Паркет был скользок как лед, и она, не удержавшись, упала, задев эту чертову тумбочку…
   На грохот в комнату вошла мать Ньюмора. Несколько секунд она молчала, оценивая ситуацию.
   Линда и Ньюмор стояли рядом, потупив глаза.
   Мать Ньюмора нарушила молчание:
   – Опять подрались?
   Мальчик покачал головой.
   Женщина перевела испытующий взгляд на Линду:
   – Это ты сделала?
   – Я… – прошептала Линда.
   Мать Ньюмора с сожалением посмотрела на осколки фарфора, усеявшие пол.
   – Этой чашке, девочка, было четыреста лет… – вздохнула она. – Расскажи, как это случилось?
   – Я танцевала, мама… Вернее, училась танцевать джигу… А пол скользкий… – начала пояснять Линда и, не договорив, умолкла: она сама почувствовала, что ее слова звучат неубедительно, падают в пустоту.
   Мать покачала головой.
   – Линда права, пол скользкий, как каток, – неожиданно вступился за нее Ньюм. В доказательство своих слов он разбежался и проехался на ногах до самого окна.
   – Трудный ребенок, – сказала мать, неизвестно кого имея в виду.
   Ньюм, облокотившись, уставился в окно, словно все происходящее перестало его касаться.
   Наконец, произнеся еще несколько приличествующих случаю сентенций, мать Ньюмора удалилась, чтобы отдать Робу приказание вымести из комнаты осколки.
   Когда дверь закрылась, Линда с облегчением вздохнула. Ньюмор отвернулся от окна. Она исподлобья бросила взгляд на его плутоватые глаза, на губы, готовые, как ей показалось, растянуться в улыбке. Небрежным жестом Ньюмор взлохматил волосы, и без того торчащие в разные стороны.
   – Тоже мне заступница выискалась, – протянул он. – А мне, может, не надо, чтобы за меня заступались.
   – А что тебе надо, Ньюм? – тихонько спросила Линда.
   – Мне нужно, Рыжик, чтобы ты всегда говорила правду. Разве я могу дружить с девчонкой, которая врет?
   Линда шагнула к нему, отвернулась, пряча заблестевшие глаза. За слова о дружбе она могла простить ему все на свете… Но чем же он недоволен? Ведь она всю вину взяла на себя.
   Ньюм заглянул ей в глаза и процедил:
   – Трусиха.
   – Нет! – вздрогнула она от оскорбления.
   – А почему не сказала маме правду?
   – Что я должна была сказать ей?
   – Что я толкнул тебя.
   – Я думала, ты не нарочно…
   – Ах, ты думала, что я не нарочно!.. – протянул Ньюмор. – А я сделал это нарочно, нарочно, нарочно! – запрыгал он на одной ноге, разом утратив напускную серьезность.
   – Неправда.
   – Нет, правда.
   – Зачем ты это сделал?
   – Мне так захотелось. Ну, что же ты стоишь? Ступай, пожалуйся маме! – он толкнул носком осколок драгоценной чашки. – А то накажут!
   Она пожала плечами:
   – Я не боюсь наказания.
   – Все равно ты трусиха! – воскликнул Ньюмор. – Побоялась сказать маме правду.
   Дверь отворилась, и их разговор оборвался. В комнату, неуклюже покачиваясь, вошел робот. Мать звала его «статуя командора», вероятно, за величественную осанку и высокий рост.
   Линда знала, что иметь робота может позволить себе только очень состоятельная семья, настолько дорого обходилась робоприслуга. В семействе Лоунов, например, никаких роботов не было и в помине, даже когда отец – программист вычислительного центра – зарабатывал неплохо. А потом, когда дела пошли все хуже и хуже, стало вовсе не до роботов.
   После того как родители Линды погибли в авиационной катастрофе, девочка осталась одна.
   В семье Ньюморов Линда быстро привыкла к роботам, полумашинам-полусуществам, добродушнейшим созданиям, которые, несмотря на кажущуюся неловкость, умело и четко выполняют команды по дому. Таким был и самый старый робот, «статуя командора», который неизвестно в силу каких причин пользовался особой нелюбовью Ньюмора-младшего.
   Роб кивнул детям, затем, скрипнув, опустился на колени и принялся собирать осколки.
   – Роб, ты помнишь потоп? – спросил Ньюм.
   – Потоп? – переспросил Роб, и его сильные руки-клешни застыли в воздухе. Подобные непонятные вопросы, не связанные с конкретной командой – «подай то, принеси это», – всегда выбивали его из колеи, и мальчишка знал это.
   – Всемирный потоп, – невинно подтвердил Ньюм.
   Робот честно пошарил по подвалам своего запоминающего устройства.
   – Не помню, – честно признался он после паузы, длившейся добрых несколько минут.
   – Странно, ты должен помнить его.
   – Почему должен? – забеспокоилась «статуя командора».
   – Да потому, что ты допотопный! – рассмеялся Ньюмор и фамильярно толкнул в крутое плечо Роба, который продолжал стоять на коленях.
   – Перестань, Ньюм, – не выдержала Линда.
   Поняв, что мальчик над ним, по обыкновению, посмеивается, робот снова принялся за работу.
   Честно говоря, это была старая, очень старая конструкция. Однако отец настрого запретил менять старых роботов на новые модели, которые видоизменялись чуть ли не каждый месяц: конкурирующие фирмы страны наперебой предлагали их богатому потребителю.
   Мать Ньюмора сетовала, что давно бы пора сменить механическую прислугу, что их роботы вконец обветшали и разладились: просто стыдно, когда приходят гости.
   – Пойми, дорогая, что я слишком редко бываю дома, – неизменно отвечал на это Ньюмор-старший. – И потому каждый раз, возвращаясь из Пространства, я мечтаю застать все, как было, – разумеется, в той мере, в какой это возможно пред ликом беспощадного времени. В полете я думаю о тебе, о Ньюме, о Линде и представляю вас такими, какими видел вас в предыдущий свой прилет на Землю. И мне не хочется, чтобы в доме что-то менялось по твоей воле. Я хочу, чтобы гнездо, в которое я возвращаюсь, оставалось прежним. До последнего цветка на клумбе, до последней скамейки, до последнего винтика.
   – А Роб тут при чем?
   – Роб – частица дома, почти частица семьи. Он вынянчил меня на своих клешнях. Как же я могу сдать его на слом?
   – Ясно… – вздыхала жена и переводила разговор на другую тему.
   Линда и Ньюм молчали, ожидая, пока «статуя командора» соберет остатки фарфора и уберется наконец из комнаты. Действовал робот медленно, временами настывал на несколько секунд в нелепой позе, однако – надо отдать ему должное – работал тщательно.
   Закончив работу, Роб повел глазами-фотоэлементами по просторной комнате, поднялся с колен и вдруг двинулся в угол. Ньюм попытался было преградить ему путь, но робот обманул мальчика. В углу робот подобрал последний осколок, заброшенный туда Ньюмором, и зашаркал к выходу, покачиваясь на ходу.
   Ньюмор-младший придирчиво оглядел пол, но не обнаружил на нем ни крошки фарфора.
   – Поздравляю тебя, Рыжик, – с некоторой торжественностью произнес Ньюм, когда дверь за роботом захлопнулась. – Ты выдержала испытание.
   – Какое еще испытание? – недоверчиво переспросила Линда, все время ожидавшая от Ньюма подвоха.
   – На верность!
   – Тоже мне, испытатель нашелся!..
   Он взял ее за руку, Линда мучительно, до корней волос покраснела.
   – А знаешь, рыжим идет, когда они краснеют…
   Она вырвала руку и выбежала. Но негодный мальчишка успел ей отвесить такую увесистую затрещину, что из ее глаз хлынули слезы. Неожиданно щипая ее – и пребольно – Ньюмор знал, что она на него ни за что не пожалуется.
   Каждый раз Линда старалась найти оправдание его поведению. Ясно, голова юноши занята другим. Он такая умница, дифференциальные уравнения щелкает, как орехи. Не обращает на него внимания? Ясное дело, его время уходит на более важные вещи. Толковал же он как-то, что природа человека слишком несовершенна, и задумал в будущем… убрать этот изъян.
   – Я хочу в каждом человеке отделить плохое от хорошего.
   – Как же ты это сделаешь?
   – Есть у меня идейка.
   – Расскажи, Ньюм, – попросила она, чтобы не дать угаснуть разговору.
   И он начал увлеченно рассказывать ей про полушария головного мозга, хромосомы, частицы и внтичастицы, пока бедняжка Линда не почувствовала, что голова ее решительно отказывается понимать что-либо.
   Почувствовал это и Ньюмор и, улыбнувшись, произнес:
   – Знаешь, Рыжик, твоя голова напоминает камеру Вильсона.
   – Что это за камера?
   – Видишь ли… Когда эту камеру включают, она наполняется туманом!..
   Линда не обиделась: ясно ведь, парень не думал обидеть ее.
   Она с горечью поняла, что девушке нужны и красота, и богатство, а нее нет ни того ни другого. И она ушла из дома Ньюморов, окунулась в самостоятельную жизнь. Ей повезло – почти сразу она нашла место продавщицы в универсальном торговом комплексе ВДВ – «Все для всех».
   С Ньюмором они иногда встречались, но эти встречи носили случайный характер. Он объяснил ей, что занят все той же задачей улучшения природы человека. Эксперименты стоят чрезвычайно дорого, денег не хватает. Линда, вспомнив про «камеру Вильсона», расспрашивать об опытах не стала, но робко предложила ему все свои скудные сбережения. Когда она назвала сумму, Ньюмор улыбнулся.
   – Ты с работы? – спросил он.
   – Да.
   – Идем лучше, в кафе посидим, чем решать финансовые проблемы.
   Сидя за столиком, она подумала, что теперь дороги их разошлись.
   У Ньюмора своя жизнь, свои заботы.
   А у нее есть Арбен.
   Когда они вышли на улицу, уже стемнело, и стены домов начали светиться.
   – Мы не виделись целую вечность, Рыжик, – сказал Ньюмор.
   – Не вечность, а чуточку меньше: четыре месяца, – уточнила Линда. Она обратила внимание, что со времени их последней встречи он побледнел и осунулся. «Не щадит себя в работе, – подумала она. – И нет небось женской заботы…».
   – У меня горе, Линда. Большое горе, – сказал он, – мама умерла.
   – Давно?
   – Вскоре после того, как мы с тобой виделись.
   – Болела?
   – Она очень тосковала по погибшему отцу, и это свело ее в могилу. Если бы можно было ее избавить от этой тоски, от воспоминаний, она могла бы еще долго жить.
   – Разве это можно – избавить человека от воспоминаний?
   – Надеюсь, что да. Над этим я сейчас работаю. Отделить от человека все, чего он сам хотел бы, разделить его как бы на два полюса…
   – Тебе надо отдохнуть.
   – Некогда.
   – Ну, придумай что-нибудь сногсшибательное.
   – Например?
   – Женись.
   Ньюмор внимательно посмотрел на нее и улыбнулся. Они шли по узенькому скверу, стиснутому громадами домов.
   – Мы с тобой не пара, Рыжик, – сказал он. – Разве ты этого до сих пор не поняла?
   – Я не себя имею в виду.
   – Да? А кого же?
   – Мало ли девушек на белом свете.
   Помолчали.
   – Видишь ли, Рыжик. Дело в том, что я обручен.
   – Что же ты раньше не сказал?
   – Думал, ты знаешь.
   – Откуда мне знать? – пожала плечами Линда. «Брачный курьер» я не выписываю. И кто же она, эта счастливица?
   – Наука.
   Так он всегда. Только начнешь о чем-нибудь серьезном – сразу на шутку сворачивает…
   – А как твой новый знакомый, о котором ты в прошлый раз рассказывала? – перевел Ньюмор разговор на другую тему.
   – Арбен?
   – Ну да. Который стихи пишет, поэт, – пояснил Ньюмор.
   – Арбен не поэт, а импровизатор.
   – Не все ли равно? – махнул он рукой. Главное, чтобы работа ладилась. Как у него дела? Кажется, он в Уэстерне работает?
   – Плохо, – вздохнула Линда. – Я просто в отчаянии. Если так дело пойдет – его выставят. Знаешь сам, Уэстерн шутить не любит.
   К удивлению Линды, физик живо заинтересовался Арбеном.
   – С этого места подробнее, – попросил он.
   – Нервный он, плохо спит, плохо ест. Со всеми на ножах, все у него враги. Все из рук валится…
   – Нервы – болезнь века. Человечество должно воздвигнуть золотой памятник тому, кто избавит его от расстроенных нервов.
   – Вот и у Арбена эта самая болезнь века.
   – А точнее?
   Вместо ответа Линда открыла на ходу сумочку, вытащила записную книжку, полистала и, раскрыв на нужном месте, протянула ее ученому.
   И Ньюмор, запинаясь на малоразборчивых словах, прочел:

 
Жил он, в общем, несладко,
Не защищенный от ветра,
Куцую мерил дорогу,
Слушал пасхальный трезвон.
Сны ему снились такие,
Что всякий раз, проснувшись,
Он говорил: «Слава богу,
Это был только сон».
 

   – Ты пишешь стихи? – удивился Ньюмор. – Вот уж не знал, а ведь мы с тобой пуд соли съели.
   – Это стихи Арбена.
   – Импровизация?
   – Ну да.
   – И о ком эти стихи?
   – О себе… Послушай, Ньюм, помоги ему, – попросила она, пряча записную книжку.
   Он задумался и ничего не ответил.
   Переходя с одной бегущей ленты на другую, они ступили наконец на самую медленную и сошли с нее на улице, где жила Линда.
   Узкая, чуть изогнутая в перспективе улица была застроена старыми домами, стоявшими друг к другу плотно, словно зубы в челюсти.
   – Знаменитый ученый, а ездишь на ленте, как простой инженер, – съязвила Линда. – деньги-то у тебя появились, почему не купишь машину?
   Ньюмор усмехнулся.
   – Деньги нужны мне, Рыжик, для другой цели, – сказал он. – Я уже говорил тебе, что у меня появилась идея… Боюсь, она обойдется мне недешево.
   Минуту они шли молча.
   – Знаешь, Ньюм, я никогда не могла тебя понять до конца, – нарушила паузу девушка. – Ты для меня – задача, которая не имеет решения.
   – Я и сам себя не понимаю до конца, – произнес Ньюмор то ли искренне, то ли чуть наигранно.
   Они подошли к дому, в котором жила Линда. В парадном было полутемно. Лампочка тускло светила сквозь пыль, осевшую на ней со времен потопа. Линда проверила почту, состоявшую из нескольких магазинных счетов. У лестницы они остановились. Линда жила на четвертом этаже и лифтом предпочитала не пользоваться, потому что он вечно застревал между этажами.
   – До свиданья, Рыжик.
   – Будь счастлив, Ньюм.
   Поднимаясь по лестнице, Линда думала об Арбене. Ньюм зовет ее Рыжик, Арбен – цыганочкой. А в прошлый раз, когда они прощались на этой лестнице, сказал: «Я твой раб, Линди. Раб твоей доброты, твоего сердца».
   С Арбеном у них, конечно, машины не будет. И мешка жетонов тоже. Ну и не надо.
   Не в жетонах счастье.
   Перед глазами Линды маячила лестничная стена, вся в разводах сырости, знакомых ей до последнего изгиба. Рядом с дверью – серое пятно, похожее на краба. Вверху – неизменная панель, льющая равнодушный свет.
   Она вошла в комнату и остановилась перед слепым оком видеофона. Ей очень хотелось позвонить Арбену, поговорить с ним. Она даже потрогала холодную клавишу вызова. А вдруг он занимается, а она оторвет его от дела, помешает?
   В последнее время Арбену много приходится работать на дому, по вечерам. Он, бедняга, не справляется с работой.
   «Позвоню ему утром», – решила девушка. Но они встретились только через две недели.
 
   Арбен пришел на свидание с Линдой намного раньше, чем они уговорились.
   На душе было тревожно. Но к обычному дурному настроению примешивались еще беспокойные мысли, связанные с удивительным предложением Ньюмора, знакомого Линды, знаменитого физика.
   Ньюмор оказался дьявольски проницательным – он, неизвестно как, быстро догадался обо всем, что тревожило Арбена. А потом сделал удивительное предложение, потрясшее инженера. Плохо вот, что обсудить это предложение не с кем – приходится решать самому.
   Даже с Линдой нельзя посоветоваться – единственной в мире живой душой, к которой Арбен питал теплые чувства. Полная тайна – непременное условие, которое выдвинул Ньюмор.
   Ну что ж. Тайна так тайна. Лишь бы какой-нибудь толк вышел из того, что задумал Ньюмор.
   В ожидании Линды Арбен медленно прохаживался по аллеям. Листья начали желтеть, обожженные холодным пламенем осени. И в груди Арбен чувствовал холодок, предшествующий состоянию, когда в голове рождаются – невесть каким образом – стихи.
   Он посмотрел на часы. Линда только что закончила смену. От ВДВ до парка ей добираться тремя видами транспорта – аэробусом, подземкой и лентой. Минут двадцать пять, не меньше.
   Он пошел на аллею, где на жетоны играли в шахматы. Арбен любил шахматы, но играть в присутствии зрителей не решался, опасаясь, что «сдадут тормоза» и он из-за какого-нибудь пустяка выйдет из себя.
   Иногда, глядя на чужую партию, он догадывался, что мог бы придумать потрясающую комбинацию с фейерверком жертв… но после третьего или четвертого мысленного хода все будто заволакивалось туманом, оставляя в душе боль и раздражение.
   Арбен стоял у садовой скамьи и наблюдал за шахматной партией, но мысли его витали далеко.
   Из головы не выходил последний разговор с Ньюмором. Тот рассказывал, что в основу его изобретения, которое должно исцелить Арбена, положены элементарные частицы и античастицы – мельчайшие кирпичики, из которых построена наша вселенная. Впоследствии изобретение Ньюмора должно спасти человечество от всех недугов…
   Сами по себе эти частички, как понял Арбен, величайший феномен природы. Каждая такая частичка может иметь сколь угодно большую энергию, если будет обладать высокой скоростью. С другой стороны, энергия весома, согласно уравнению Эйнштейна: энергия равняется массе, умноженной на квадрат скорости света. Значит, чем больше энергия частицы – тем больше ее масса. Ну, а если энергия частицы достаточно велика? Тогда ее масса может быть сколь угодно большой, она может равняться массе земного шара, а то и сотне, тысяче планет!
   Когда такая, летящая с бешеной скоростью частица по какой-то причине прекратит свой бег, энергия перейдет в массу – родится новый мир.
   Быть может, Ньюмор высмеял бы эти рассуждения дилетанта. Но грандиозные картины рождения новых миров из одной-единственной частицы пленили быстро воспламеняющееся воображение Арбена. И в голове родились строки, навеянные последним разговором с физиком:

 
Его секли космические ливни,
Ласкала материнская туманность,
Мир жил привычной жизнью, но однажды
С другим столкнулся, и мгновенным солнцем
Отметил место гибели своей.
Частицы фантастических энергий,
Нырнувшие в бесстрастное пространство, —
Вот что от мира гордого осталось.
Но он не умер!
Канули века,
Всплыла навстречу новая туманность,
Бессонный бег замедлили осколки —
И превратились в новые миры.
Так исчезает мир, чтоб вновь родиться,
Родиться – из космической частицы!..
 

   Закончив мысленно последнюю строчку, Арбен глубоко вздохнул, словно пробуждаясь от сна, пригладил ладонью растрепанные волосы.
   А вот и Линда!
   Девушка еще издали помахала ему рукой, и Арбен, выбравшись из кучки шахматных болельщиков, пошел ей навстречу.
   Ажурная беседка оказалась свободной, и они выбрали солнечную сторону, ловя последние лучи уходящего лета.
   Линда с тревогой посмотрела на его осунувшееся лицо:
   – У тебя неприятности?
   – Неприятности – мое обычное состояние.
   Она поправила на коленях сумочку.
   – Ты не потеряла свою записную книжку?
   – Вот еще! С чего ты взял?
   – Просто хочу ее пополнить.
   Она достала записную книжку, а Арбен неожиданно произнес:
   – Послушай, цыганочка, что бы ты сказала, если бы я… исчез?
   – Исчез?
   – Ну да.
   – Ты уезжаешь?
   Арбен покачал головой:
   – И рад бы, но от себя не уедешь и не уйдешь. Что, если бы я совсем исчез? Ну, растворился в небытии.
   – Брось говорить загадками, – встревожилась она.
   – Я говорю по существу.
   – Не смей! – выпалила Линда и схватила Арбена за руку. – Я понимаю, тебе сейчас плохо. Но все равно, самоубийство – великий грех.
   – Я не собираюсь впадать в грех.
   – Тогда выкладывай, что ты задумал.
   Арбен замялся.
   – Ну?
   – Видишь ли, ансамбль микрочастиц, которые расположены в определенном порядке…
   Линду осенило:
   – Тебе предлагают опасную работу?
   – Вроде того.
   – И нельзя отказаться?
   – Можно.
   – Тогда откажись, Арби, миленький!
   – Поверь, цыганочка, я сейчас все не могу сказать тебе, но если дело выгорит, будет здорово!
   – В твоем нынешнем состоянии нельзя браться за опасное дело.
   – Именно в моем состоянии это необходимо!
   – И ты можешь в результате, как ты говоришь… исчезнуть?
   – В худшем случае.
   – А в лучшем?
   – В лучшем, я изменюсь, все хвори исчезнут, стану совершенно другим!
   Она всплеснула руками:
   Что же ты мне голову морочишь? Задумал пластическую операцию? Так и говори. А то: исчезну, исчезну!..
   – Пожалуй верно. Пластическая операция, – повторил Арбен. – Только не тела, а души…
   – Ты говоришь загадками, как Ньюмор.
   – При чем здесь Ньюмор! – вдруг закричал Арбен, да так, что девушка вздрогнула.
   – Тихо, Арби, милый… Я не думала тебя обидеть.
   Он успокоился так же неожиданно, как вспылил. Сидел вялый, безвольный, какой-то поникший.
   – Как незаметно к нам пришла осень… – произнесла Линда после паузы. – Мне привиделось, что осень – это я. Бреду по дорогам, из рощи – в рощу, из города в город, гляжу в небо, затянутое тучами. Бреду босая – и нет конца моему пути…
   – Хорошо! – жестом остановил ее Арбен и потер лоб, сосредоточиваясь. Знакомое чувство, сладкое и тревожное, охватило его, и он медленно прочитал, вглядываясь в одну точку:

 
Босоногая осень брела по болотам,
Оставляла слезинки на травах колючих
И стояла подолгу, следя за полетом
Улетающих птиц и скучающих тучек.
Зябко кутала белые плечи в туманы,
Понапрасну стучалась в холодные зданья
И смотрела на горы, леса и поляны,
Опаленные кротким огнем увяданья.
А ночами украдкой она уходила
От тропинок подальше, я тягучую роздымь,
И, вздыхая от жажды, до света ловила
Запрокинутым ртом водянистые звезды.
 

   – Арбен, здорово! – сказала Линда и поцеловала его. – Перепишешь мне? – протянула она ему записную книжку.
   – Дай еще тему, сказал Арбен, чувствуя, что вдохновение не оставило его.
   – Пощади себя!
   – Я жду.
   – Ну, давай еще про осень.
   Он встал перед ней и без роздыха начал:

 
Вновь ты со мною, осень-прощальность,
Призрачность тени, зыбкость луча,
Тяжеловесная сентиментальность
Добропорядочного палача.
Посвист разбойный ветра лихого,
Лист ниспадает, косо скользя.
Стынет в устах заветное слово,
Ветры гуляют, клены гася.
Падай же, падай, листьев опальность,
Медь под ногой шурши, горяча,
Жги мое сердце, осень-прощальность
И стариковская ласка луча.
 

   Арбен принялся записывать стихи в записную книжку, а Линда отвернулась украдкой, чтобы Арбен не видел, вытерла слезы: так действовала на нее поэзия.
   Они сидели в беседке, а потом прогуливались по аллеям, пока не начало темнеть. Линда сгорала от любопытства после загадочных слов Арбена, но расспрашивать его не стала, знала по опыту – это бесполезно.