Владимир Переверзин. Заложник. История менеджера ЮКОСа

* * *

   Мы все встретимся уже свободными людьми в ноябре 2012 года, спустя восемь лет. Света Бахмина, Малаховский, Курцин и я. «Вот и вся банда в сборе», – горько пошутит кто-то из нас. На четверых мы отсидели около тридцати лет…

* * *

   Я начинаю обживаться в камере. Наконец-то меня находит адвокат. В этот же день мне приносят передачу со всем необходимым. Мыло, зубная щетка, паста, сменное белье, чай, кофе, сладкое… Перебирая эти сокровища, я ловлю завистливые взгляды сокамерников и ощущаю необыкновенное чувство гордости и радости, чувство уверенности в завтрашнем дне. Я понимаю, что не один, осознаю, что меня поддерживают, обо мне заботятся. Это чувства я пронесу через все эти годы…
   Жизнь начинает налаживаться. В тюрьме принято делиться. Получил передачу – отдай на общее. А общее будет перераспределено смотрящим по камере среди нуждающихся, которых большинство. В первый раз я высыпаюсь, проваливаясь в полное забытье. Сплю раз в трое суток. В камере стоит шум и гам, который сливается в постоянный гул, не дающий уснуть. Пока не дойдешь до состояния полного изнеможения, не заснешь. На клопов и тараканов, которыми все кишит, я не обращаю никакого внимания. Зато с изумлением и непониманием наблюдаю, как мои сокамерники борются с неведомой мне напастью – вшами. Самодельным кипятильником они кипятят в тазике белье, спичками прижигают швы на вещах, где скапливаются эти насекомые. Наблюдаю я недолго, до того самого момента, пока сам не ощущаю, что по мне кто-то ползает. Снимаю футболку и с ужасом вижу уже не один десяток насекомых, мирно пасущихся в моем белье, а также множество отложенных яиц. Я с энтузиазмом включаюсь в эту борьбу. Победить вшей в тех условиях было невозможно, но нанести серьезный урон противнику в локальном конфликте было вполне осуществимой задачей…
   Приближается Новый год – 2005-й. Камера живет своей жизнью. Раз в неделю нас водят в душ, который почему-то всегда упорно называют баней. В душевой неимоверная грязь, стены в какой-то слизи, на полу лужи по колено. Некоторые арестованные вообще не выходят из камеры. Неизвестно, что лучше – грязь или какая-нибудь инфекция из душа… Мне чудом удается избежать и того, и другого. В тюрьме положена ежедневная часовая прогулка. Тюрьма днем спит, поэтому на прогулку выходят два-три человека. Я радуюсь любой возможности выйти из камеры. Хоть на час, но сменить обстановку. Увидеть небо, хотя бы и через решетку, вдохнуть глоток свежего морозного воздуха. Меня уже не смущают надзиратели, ходящие по периметру забора, окружающего прогулочный дворик. В глаза бросается надсмотрщик женского пола, с причудливой конструкцией на голове. Черные волосы наполовину прикрывает сдвинутый на бок огненно-рыжий парик, который, в свою очередь, накрывает форменная шапка… Как правило, здесь работают жители других областей, приезжающие на смену или живущие в ведомственных общежитиях…
   Мы гуляем с Денисом О. Он идейный лимоновец и готов сидеть. С его коллегой «по захвату власти» я уже знаком. Денис – молодой, хороший, образованный парень, закончивший Калининградский государственный университет по специальности «учитель истории», и его позиция вызывает у меня уважение. Во время прогулки он отжимается и подтягивается, готовясь к выпавшим на его долю испытаниям. Тогда ему светило до двадцати пяти лет тюрьмы! Общаемся. Мне действительно интересно, чего и как они хотят добиться. Понятно, смены власти. А дальше что? Никакой программы, только лозунги: «Разрушить все до основанья», «Кто был ничем, тот станет всем…» Все понятно, мы это уже проходили… Прогулка заканчивается, и мы возвращаемся в камеру. Завтра Новый год! Первый Новый год в неволе. Несколько человек в камере получают передачи. Мои родственники оплатили доставку из тюремного магазина, и мне приносят сок, конфеты, шоколад, пряники, колбасу. Тюремную баланду есть пока не могу, сижу на хлебе и чае, чувствую, как стремительно снижается вес. «Отлично, похудею», – говорю я сам себе, пытаясь найти положительные стороны в пребывании здесь.
   Камера готовится к празднику. Разделена на части нехитрая снедь, заварен чифирь, поделены конфеты и шоколад. Все находятся в легком нервном возбуждении. Каждый надеется, что этот новый год принесет удачу, будет первым и последним в тюрьме. Мое пребывание здесь я еще считаю недоразумением. Я пока еще уверен, что освобожусь через несколько месяцев. Предположить, что у меня будет целых семь таких праздников, я не могу. Легкомыслие меня спасает, а надежда помогает жить…
   Время тянется очень медленно. Через разбитое окно и решку (решетку) мы слышим Новый год! Отдаленные звуки салюта доносятся до нас, а если вглядеться, то за решеткой видны его отблески. Мы радуемся. После Нового года наступают десять дней тишины. Мертвые дни здесь, как я их называл, и выходные дни там, на свободе. В это время тебе не принесут передачу, не придет адвокат с хорошими новостями, которых ты всегда ждешь.
   Неожиданно грянул шмон. Открываются тормоза, и в камеру заскакивают надзиратели. Нас всех выводят на продол (в коридор) и сажают в клетку. Я с удивлением наблюдаю, как из двери вылетает нехитрый скарб арестованных, который считается неположенным, летят какие-то вещи, сыплются самодельные карты. Полочки, любовно склеенные зэком для того, чтобы хоть как-то приукрасить убогий быт, безжалостно срываются и вылетают за пределы камеры… Шмон внезапно заканчивается, и мы возвращаемся в камеру. Там царит реальный погром. Все перевернуто. На полу гора вещей – тюремщики вытряхнули содержимое наших сумок в одну большую кучу и все перемешали… «Вот суки», – говорю я и начинаю искренне ненавидеть мусоров. Мы долго разбираемся, молча выискиваем свои вещи… В камере стоит тишина. Проходит немного времени, и все возвращается на круги своя. Жизнь продолжается.

* * *

   Я переживу сотни подобных шмонов. Были случаи, когда надзиратели банально воровали мои вещи, не гнушаясь присваивать майки, ручки и сигареты. Бывало, что обыски проходили вполне культурно, в рамках приличий. Но привыкнуть к этому, принять это я так никогда и не смог. Меня всегда, до последнего дня эта процедура коробила и вызывала чувство брезгливости…

* * *

   Несмотря на антисанитарию и бытовые неудобства я не был морально подавлен. Мы все были очень разные, пропасть разделяла нас. На свободе я бы никогда не встретился с людьми, находящимися со мной в одной камере. Но здесь, в тюрьме, мы жили дружно, общим интересом, объединенные одной бедой.
   Стук железа о железо. Продольный называет мою фамилию. «Без вещей», – говорит он. Я выхожу из камеры, и мы идем по длинным и запутанным коридорам Матросской Тишины. Опять закрывают в стакан. Ждать приходится недолго. Вскоре открывается дверь, и меня опять куда-то ведут. Рядом вижу других арестантов. Я спрашиваю конвоира: «Куда идем?» «На короткое свидание», – отрезает он. Нас заводят в небольшое убогое помещение с длинным столом, на котором расставлены телефоны. Перед каждым телефоном стул. Я сажусь на один из них и вижу перед собой решетку и окно с грязными стеклами. За окном такая же комната, такой же стол, те же телефоны. Открывается дверь, и я вижу, как вбегают в комнату люди и начинают отчаянно метаться, пытаясь найти своих близких. Время ограничено. Я вижу свою жену, вижу отца, который бросается к телефону, стоящему напротив меня. Почти ничего не слышно. Стоит шум, все стараются перекричать друг друга. Я не слышу, а скорее читаю по губам вопрос: «Как ты?» Изо всех сил я стараюсь улыбаться, но выгляжу потерянным. У меня ком в горле, я не могу говорить… Свидание заканчивается. Мне кажется, что не прошло и пяти минут, хотя оно длилось целых тридцать. Мне очень больно и тяжело, физически плохо. «Главное, что все живы и здоровы», – успокаиваю я себя. Так близко я видел отца в последний раз. Он умер во время суда, не дождавшись меня…

* * *

   Издевательства и унижения сопровождают близких весь наш срок – с первого и до последнего дня. Очередь, чтобы сдать передачу, очередь, чтобы зайти на свидание, обыски и огромное количество надуманных неудобств, с которыми они вынуждены мириться…

* * *

   Я долго прихожу в себя после первого свидания. Не проходит и нескольких дней, как меня опять куда-то вызывают. На этот раз с вещами. Вечер. Переводят в другую камеру. Дают время собраться. У меня щемит сердце, я не хочу покидать эти стены, этих людей, с которыми уже сблизился. Но иного выхода нет. Сворачиваю матрас и собираю вещи. Прощаюсь с ребятами, с которыми я прожил в буквальном смысле бок о бок больше месяца.
   Опять бесконечные коридоры с тусклым освещением. Мы спускаемся в какой-то подземный тоннель, соединяющий корпуса. Мы идем в шестой корпус Матросской Тишины. Камера 601, шестой этаж. Мой сопровождающий не может найти продольного, у которого находится ключ от камеры. Я кладу вещи на пол и сажусь на матрас. Вдруг вижу, что по коридору в сопровождении надзирателя идет Платон Лебедев. Его ведут в соседнюю камеру. Он одет в спортивный костюм, сильно осунулся. Я смотрю на него, силясь что-то сказать. Когда-то, еще до моей работы в ЮКОСе, мы были знакомы. Я его не видел лет пять. Он меня тогда не узнал. Как и я, Лебедев еще не знал, что он – мой «подельник». Об этом я узнаю лишь в августе 2010 года, когда его с Ходорковским будет судить Хамовнический суд…
   Находится ключ от камеры. Открывается дверь, и я захожу в просторную полупустую шестиместную камеру. Там два человека. Одного из них я уже знаю – Сережа сидел со мной на малом спецу, когда его перевели сюда. Здесь он уже прислуживает другому зэку лет пятидесяти пяти – Мише Дашевскому. Моет полы, заваривает чай – одним тюремным словом, он здесь шнырь. Миша меня уже ждал. Он – очевидная сука и знает от оперативников о моем приходе. До меня он сидел в соседней камере с Лебедевым. Он много говорит о нем, наблюдая за моей реакцией. Еще больше он спрашивает. Не скрывает, что общается с оперативниками. Предлагает за деньги принести мобильный телефон, водку, какие душе угодно деликатесы. Хвастается, как хорошо они сидели здесь с каким-то заместителем министра и праздновали Новый год. Он не врет. Но меня все это не очень интересует, и я довольствуюсь ассортиментом тюремного магазина. В камере есть неслыханная роскошь – душ. Я тщательно моюсь сам и перестирываю все вещи, избавляясь от вшей…
   Я нахожусь в этой камере несколько дней. Мы коротаем время за игрой в карты. Вечером надзиратель сообщает, что утром я должен быть готов по сезону. Это значит, что меня куда-то повезут. После подъема я одеваюсь, и меня выводят из камеры. Опять сажают в стакан. Время шесть утра. Стою долго, не нахожу себе места. Ни сесть тебе, ни походить. Можно только стоять. Пытаюсь присесть на корточки. Тоже неудобно. Хочу в туалет, стучу в дверь – сначала ладонью, потом кулаком, потом ногой. Дверь уже сотрясается от моих ударов. Бесполезно. Не достучишься ни до них, ни до их совести. Здесь царит абсолютное равнодушие… К одиннадцати утра за мной приезжает конвой и везет меня на допрос в Генеральную прокуратуру. Ура, я вижу белый снег из окна автомобиля, вижу небо и солнце!
   Идиллия заканчивается в здании прокуратуры. В коридоре я встречаю Свету Бахмину. Нет, она не идет, а медленно передвигается, держась за стену. Лицо ее бело, как мел, взгляд устремлен в одну точку. Очевидно, она не видит ничего и никого вокруг. За руки, чтобы не упала, ее поддерживают два милиционера… Свету, на тот момент мать двоих малолетних детей, реально пытали. Меня приводят на допрос в уже знакомый кабинет, к уже знакомым следователям. Опять беседа. Опять пустые разговоры. Мне задают странные вопросы: бывал ли я в Самаре или Нефтеюганске?
   Не понимая, к чему они ведут, честно рассказываю, что не был. Мне повезло. Иначе это послужило бы «доказательством» предварительного преступного сговора. Меня убеждают дать показания и признать вину. Кажется, такой пустяк, всего-то скажи: «Да, был знаком, получал указания, выполнял приказы, в чем глубоко раскаиваюсь» – и весь этот кошмар закончится, от тебя все отстанут. На повестке моего дня вопрос так не стоял, я не воспринимал их посулы. Я не знаю, как повел бы себя, если был бы в чем-то виноват, был бы знаком и получал указания. Здесь же не было ни первого, ни второго, ни третьего…

* * *

   Мои рассказы следователям не нравятся, они явно разочарованы. Заглядывает Салават Каримов, на ломаном русском бросает мне фразу, что нельзя усидеть на двух стульях. Он здесь правит балом, он здесь главный. Протокол моего допроса следователь Русанова относит ему, через некоторое время возвращается и с улыбочкой на лице торжественно сообщает мне: «Салават Кунакбаевич просил привет вам передать и сообщить, что дадут вам двенадцать лет». У меня темнеет в глазах. Я уже не принимаю их за сумасшедших, как того генерала, явившегося ко мне в первую ночь. Я понимаю, что в этих людях нет ничего человеческого, что они способны на все. Мне было больше не о чем с ними разговаривать, и, увы, помочь я им ничем не мог. Это был мой последний допрос без адвоката.

Глава 7
Тюрьма в тюрьме

   Меня везут обратно в Матросскую Тишину. Тот же маршрут, те же охранники, та же машина. Заезжаем в ворота, проходим уже привычным путем. Меня под роспись сдают тюремщикам. Мы идем к стакану, что меня совершенно не радует. Я хочу поскорее попасть в камеру. Конвоир открывает дверь, и я вижу заботливо сложенные вещи, половины из которых не хватает. Мой сокамерник Дашевский обо мне «позаботился»…
   Меня переводят в другую тюрьму. За это время я обзавелся имуществом. У меня полная сумка еды – каши в пакетиках, заваривающиеся кипятком, лапша «Доширак», книги, тетради, постельное белье, одеяло, купленное в тюремном магазине, стиральный порошок… Мы выходим на улицу, во дворик. Меня ждет новая «газель» с надписью на борту «ФСИН России». Меня опять передают с рук на руки, и я залезаю со своим багажом в автомобиль. Мы трогаемся. Я не успеваю толком устроиться, как машина останавливается, и меня просят выйти. Дорога занимает менее минуты. Не понимая, в чем дело, я выхожу наружу. Мы на месте. Это «тюрьма в тюрьме». СИЗО 99/1 ФСИН России, расположенное на территории СИЗО 77/1 УФСИН Москвы, или, как его еще называют, лефортовский, девятый корпус. Здесь я проведу два с половиной года, отсюда я уеду на зону…
   Об этом месте среди арестантов ходят легенды. Я слышал много фантастических историй о камерах с джакузи, о бассейнах. На самом деле это совсем маленькая тюрьма, рассчитанная не больше чем на сто человек. Такое количество людей можно полностью контролировать двадцать четыре часа в сутки, обеспечивая строжайшую изоляцию от внешнего мира. Между собой мы называли это заведение лабораторией. За тобой постоянно наблюдают. Тотальный контроль. Все просматривается и прослушивается. Глазок камеры – шнифт – открывается каждые пять минут. Тонированное стекло глазка меняет тон, когда надзиратель с внешней стороны поднимает шторку. Правила соблюдаются неукоснительно. Надзиратели вежливы и обращаются только на вы.
   Мы поднимаемся на второй этаж в небольшое помещение, предназначенное для обыска. Мои вещи тщательно просматриваются, не остается без внимания ни одна мелочь. Сотрудник досконально делает опись всего имущества. Часть вещей можно сразу взять в камеру, другая часть идет на склад личных вещей, откуда позже по заявлению их можно будет забрать. Уже поздно, время к полуночи. Наконец-то обыск, длившийся около часа, заканчивается, и меня ведут в камеру. В коридоре на полу ковровая дорожка. Ее стелют после отбоя, чтобы не было слышно шагов надзирателей, когда те подходят к глазкам камер. Слышен странный звук, похожий на сигнализацию. Это кукушка. Ее включают, когда кого-то из обитателей этого заведения ведут по коридору или по лестнице. В это время никого другого не выведут из своей камеры, чтобы не было никаких случайных встреч. Ты не знаешь, кто сидит за стенкой. Никаких тебе тюремных дорог, никакой логистики. Когда тебя куда-то вызывают, надзиратель на продоле не назовет твою фамилию, а произнесет только первую букву: «На Пэ…»
   Поднимаемся на третий этаж. Камера 304. Гремят, открываясь, тормоза, и я захожу внутрь. Уже выключен дневной свет, горит ночное освещение, дающее достаточно света, чтобы за тобой можно было подсматривать. Маленькая четырехместная камера, я вижу свободную верхнюю шконку. Все спят. Мой приход прерывает сон арестантов. Один из них встает и встречает меня. Рыжий накачанный мужчина представляется Олегом. Он показывает мне, где что находится, предлагает чай и ложится спать, бросив: «Завтра поговорим». Я ложусь на кровать и пытаюсь уснуть. В шесть утра подъем, зажигается свет. Надо встать и заправить кровать. Не заправил – получишь взыскание за нарушение распорядка дня. Позже это станет предлогом, чтобы не давать УДО. Большинство приезжает в колонию уже с букетом нарушений из СИЗО, о которых зачастую даже не знает! Вообще, как можно назначать какие-то взыскания неосужденным людям, еще находящимся под следствием?
   Все встают, одеваются, заправляют кровати. Можно спать дальше, в одежде. Открывается кормушка – окошко в камере – завтрак подан. Берем хлеб, сахар, кашу. По тюремным меркам здесь очень хорошо кормят. Пьем чай, разговариваем и знакомимся. Молодой парень Андрей из Зеленограда собирается на выезд (то есть в суд), о чем ему сообщили накануне вечером и напомнили утром. У него 105-я статья, убийство мэра Зеленограда. Он уедет в суд и не вернется – суд присяжных оправдает его. Такое случается крайне редко – в стране, где отсутствует презумпция невиновности, суды не оправдывают в принципе. Такое возможно только лишь с присяжными заседателями. Это система. Случись преступление – у вас есть десять подозреваемых, среди которых, например, семь невиновных. В России посадят всех. Не важно, что невиновные будут сидеть. Главное, что виновные наказаны.
   Открывается дверь, в камеру заходят надзиратели – проверка. Надо встать. Дежурный по камере делает доклад: «В камере четыре человека. Дежурный такой-то». Офицер забирает заявления, назначает дежурного на следующий день и уходит. «Странный ритуал, – думаю я. – Неужели и так не видно, сколько нас в камере?» Но это именно ритуал, который неукоснительно соблюдается. Отказался от доклада – получишь взыскание. Некоторым арестантам по неписаным тюремным правилам нельзя делать подобный доклад – воры в законе и стремящиеся стать таковыми отказываются от этого. Я никуда не стремлюсь и соблюдаю навязанные правила.
   Мы продолжаем пить чай. Мои новые сокамерники рассказывают об этой тюрьме, хотя у меня самого уже начало складываться определенное впечатление. В камере есть телевизор и холодильник. Туалет отгорожен от общего пространства стеной и закрыт занавеской. Я вижу книги и газеты. Олег рассказывает мне о том, что здесь есть спортзал, в который можно попасть, отказавшись от прогулки. Он агитирует меня присоединиться к ним. Если я пойду гулять, они не попадут в спортзал. Я соглашаюсь. Спортзал платный, так же как и дополнительный душ. Пишешь заявление: «Прошу списать с моего лицевого счета такую-то сумму». Зал стоит сто тридцать рублей в день с человека. Душ по шестьдесят. Платит кто-то один. Получается не дешево. Но это великое счастье – выйти из камеры, сменить обстановку. Счастье случается не каждый день. В спортзал ходим два-три раза в неделю. С лицевого счета оплачивается аренда холодильника и телевизора – по тридцать рублей в день. Раз в месяц – тюремный магазин, где есть все необходимое и даже больше…
   В камере живут общим – все продукты для всех. В этой камере никто ни в чем не нуждается. Мы знакомимся. Олег из Мурманска. У него статья 105, часть 2, и статья 162, часть 4. Убийства и разбои. Он реальный бандит и знает, за что сидит. Мне он несимпатичен, но мы ладим. Второй сокамерник – Андрей Колегов – фигура посерьезнее. Он из Кургана, организатор и лидер печально известной Курганской преступной группировки. Убийства, бандитизм, организация преступного сообщества. Работали жестко и много. Убивали кого надо и кого не надо. Среди жертв Колегова были воры в законе. В тюрьме это приговор. На тебе ставят так называемый крест. Колегов осужден на двадцать четыре года. Его привезли в Москву из колонии в Коми, где он отбывал свой срок. Привезли для участия в следственных действиях по другим делам. Проверяли его причастность к убийствам Влада Листьева и небезызвестного криминального авторитета Сильвестра. Андрей был последним, кто видел Сильвестра живым. После встречи с ним машина Сильвестра была взорвана на Тверской улице.
   Через год я опять попаду к ним в камеру, а еще через год узнаю, что Андрея нашли повешенным в одиночной камере Тульской пересыльной тюрьмы, куда его завезли по пути в Коми. Говорят, это было самоубийство. Зная его лично, я в это не верю. Он уверен в себе и спокоен. Говорит очень тихим голосом. Смотрит прямо в глаза, словно сканирует тебя. Взгляд никогда не отводит. Глаза жесткие, безжалостные. Он закончил военное училище, эрудирован и образован. Мы коротаем время за игрой в шахматы. Баталии занимают почти все наше свободное время. Игра отвлекает от грустных мыслей и спасает от депрессий. Мы говорим об Алексее Пичугине, который до меня сидел именно в этой камере. Мне рассказывают о том, как однажды его вызвали на допрос, после которого принесли в камеру в бессознательном состоянии. Он спал больше суток и не мог вспомнить, что с ним произошло.

* * *

   …Я не был знаком с Алексеем Пичугиным. Наверное, к счастью. Иначе мои одиннадцать лет строгого режима за факт работы в ЮКОСе показались бы мне несбыточной мечтой на фоне пожизненного срока, который можно было получить лишь за знакомство с ним. Алексей Пичугин пострадал больше всех. Работали с ним долго и жестко. На нем опробовали весь арсенал средств давления на человека, использовали весь чудовищный опыт, накопленный за годы сталинских репрессий. Он был первым, кого арестовали, и, к сожалению, будет последним, кто освободится по нашему делу. На него следователи возлагали самые большие надежды, но он их не оправдал… Я преклоняюсь перед мужеством и силой духа этого человека, которого не сломали. Я часто думал о нем, размышлял о его деле, о его судьбе…
   «Как такое могло произойти, как такое могло случиться?» – не один раз задавал я себе этот вопрос.
   Страшно представить, насколько мы отстали от цивилизованных стран, где судебная система является основой основ благополучной жизни общества, в котором любой гражданин может обжаловать любое действие или бездействие чиновника, что, в свою очередь, гарантирует соблюдение всех прав, свобод и равенство всех членов этого общества. У нас же судебная система представляет собой неприступный редут, выстроенный между интересами власть имущих и остальными, и именно поэтому они, эту власть имеющие в прямом и переносном смысле, так яростно этот редут защищают, очевидно, понимая: «Вот падет эта крепость, и кончится наша власть…»
   Как подобное возможно в стране с такой богатой историей, в стране, прошедшей через сталинские лагеря и массовые репрессии? Почему не осмыслен пережитый опыт? В этом и заключается наша трагедия. При этом народ делает свои мудрые выводы: «Лес рубят – щепки летят», «От сумы да тюрьмы не зарекайся»…
   Я не хочу быть щепкой, не хочу, чтобы мои сограждане стали такими щепками при очередной рубке леса…
   Еще сто тридцать лет назад, в 1878 году, председатель Петербургского окружного суда А. Ф. Кони сказал: «Хочу служить закону, а не прислуживать». Перед слушанием дела Веры Засулич министр юстиции граф Пален пытался дать напутствие Кони, сказав: «Теперь все зависит от вас, от вашего умения и красноречия». На что Кони ответил: «Граф! Умение председателя суда состоит в беспристрастном соблюдении закона. Я вас прошу не ждать от меня большего, кроме точного исполнения моих обязанностей». Его принципиальная позиция обеспечила вынесение оправдательного приговора Вере Засулич… Как это актуально сейчас! Но, увы, во времена нынешние не быть бы уважаемому Кони председателем Мосгорсуда! Такое невозможно в стране, где отсутствует презумпция невиновности, а судебная система носит карательный, иезуитский характер. Свидетельство тому – ничтожно малое количество оправдательных приговоров, даже можно говорить об их фактически полном отсутствии. Это при том, что по количеству полиции на душу населения Россия впереди планеты всей, по уровню преступности мы тоже далеко не в аутсайдерах. В цивилизованных странах оправдательных приговоров около двадцати процентов… Как такое может быть? У нас что, полиция лучше работает, чем, например, в Испании или Германии? Сомнительно. Все дело в той самой презумпции. Там она есть, а у нас ее нет. То есть на бумагах-то она, конечно, у нас в России есть, а на самом деле… С этого все и начинается, и становится страшно… Тебе могут предъявить чудовищные, самые немыслимые обвинения и бездоказательно осудить, как и произошло с Пичугиным…