Страница:
...Синева небес отражалась в бирюзе моря, рассекая форштевнем барашки волн, из залива выходил корабль, крестьянин в тени белого дома под красной черепицей плел из длинных прутьев вершу для рыбы, и никто не заметил крутого падения потерявшего власть над полетом...
Тяжелое послеобеденное солнце лило свой желтый густеющий свет сквозь проем неплотно сдернутых штор, неярко сияя на лакированной пленке пола, затаясь в густом ворсе небольшого коврика, ласково греясь на розовой коже тела. Дмитрий спал на боку, неловко зарывшись лицом в подушку: а Алена лежала, раскинувшись, и, лениво улыбаясь, смотрела в потолок. Она всегда думала о чем-то своем. Когда ее спрашивали она поднимала синие глазищи и молча, удивленно и сердито пожимала плечами. Она могла неожиданно разреветься в разгар веселья или быть радостно-жестокой, не замечая происходящей рядом трагедии. Она казалась загадкой, хотя тайны на самом деле никакой не было. Просто она постоянно грезила. Если она видела красивое платье, то представляла себе, как бы она в нем выглядела, если ей что-то было по вкусу, клубника, например, она наедалась ею до отвала, до полного пресыщения, если она встречала симпатичного парня, ей хотелось, чтобы он уделял все свое внимание ей и только ей. Отсюда и буйная радость, когда желанное платье становилось ее собственностью, отсюда и гнев, и ревность, если ею не восхищались. А на тех, у кого не было такой стройной фигуры, как у нее, такой белозубой улыбки, как у нее, такой роскошной косы, как у нее, она смотрела с равнодушным сожалением. Единственный, кому она, пускай ерепенясь, но подчинялась, был Венька Клюев. Если другие парни стеснялись и млели от Алениной красоты, то Венька был бесцеремонным и нахальным. От его приставаний Алена зло отмахивалась, яростно колотила его, когда он распускал руки, но при этом панически боялась его рысьих глаз, веселого оскала, верила, что он при случае может прибить насмерть. Тогда, на дне рождения у Катьки Поповой, дочки коровинского прокурора, у нее испортилось настроение, потому что сначала было скучно, потом пришел сильно опоздавший Венька Клюев с каким-то неуклюжим толстым блондином и подарил Поповой духи "Красная Москва", чего он отродясь не делал, и поэтому Алена ушла на балкон, внутренне ожидая, что Клюев все-таки явится. На балконе Алена, почувствовав спиной чье-то присутствие, злорадно сказала: - Вот только попробуй, коснись, - и обернулась. Перед ней стоял растерянный Дмитрий Перов. Мгновения было достаточно, чтобы у Алены созрел план мести Клюеву. Она не только танцевала весь вечер с Перовым, но и попросила Дмитрия проводить ее. Вениамин снисходительно отнесся к этому, считая, что инженер должен получить хоть какую-то компенсацию подаренные духи. Потом случилось так, что Клюев перешел работать в отдел снабжения завода и пропадал в командировках. Алена виделась несколько раз с Дмитрием и даже рассказала о нем отцу. Енисей Сергеевич сразу оценил возможные перспективы московского залетного гостя и, искренне заботясь о будущем дочери, нарисовал ей заманчивую картинку жизни сначала в Москве, а потом заграницей, поскольку пришла заявка из Минвнешторга на специалиста по торговому оборудованию, и осторожно посоветовал Алене присмотреться к Перову. Далее все складывалось в соответствии с планами Енисея Сергеевича: Дмитрий и Алена поженились, купили однокомнатную кооперативную квартиру в новом районе Москвы, и Алена зажила в ожидании новых подарков судьбы. Однако судьба что-то не торопилась. Время от времени в Москве появлялся Клюев и гостил на правах старого знакомого у Перовых. В каждый свой приезд Вениамин приглашал их в ресторан и не скупился на подарки Алене. Она ждала его появления, как праздника, ей претило постоянно ограничивать себя скромной Диминой и еще более скромной своей зарплатой - Алена устроилась секретарем соседнего ЖЭКа: и близко от дома, и отсиживать от звонка до звонка необязательно. Переход Дмитрия на новую работу Алена восприняла как возможность поправить свое материальное благополучие - ее не волновало, что Дмитрий вместо вечерней учебы в Академии Минвнешторга и обещанных, но позабытых заграничных перспектив стал скромным заместителем директора мебельного магазина. И действительно, в доме вскоре появился достаток. Алена, неожиданно для окружающих и даже для самой себя, стала деловой и энергичной - она быстро завела нужные знакомства, покупала, брала в долг, перепродавала, но уже с выгодой. Дмитрия в свои дела она не посвящала. Сегодня, после обильного воскресного обеда, они завалились отдохнуть, Дмитрий сразу же уснул, а Алена лежала и глядела в потолок. Откинула простыню и стала оглаживать себя. Она здорово раздалась в последнее время, платья трещали на ней, но память ее упорно хранила былую стройность фигуры. Алена была уверена, что никогда не растолстеет и, не сдерживаясь, уплетала пироги, пирожные, торты. И, как всегда, до отвала. Нежась в лучах вечернего солнца, Алена вспомнила выпускной вечер после окончания техникума, как у нее кружилась голова после выпитого шампанского и безудержного веселья, как они гуляли до рассвета, а потом всей гурьбой пошли купаться. И как Венька властно и грубо овладел ею, как ей было больно и страшно, страшно от немигающих Венькиных рысьих глаз и его сильных, как клещи, рук, и ей захотелось снова испытать этот страх, эту звериную власть мужчины, жаждущего ее тела, захотелось так сильно, что Алена ласково провела ладонью по Диминой спине. Дмитрий замер на мгновенье во сне, потом шумно вздохнул и зарылся лицом еще глубже в подушку.
...С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...
Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса. В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза. Все. Картины прошлого и нереального бессвязно возникали и исчезали в его воображении, он следил за ними в воспаленно-тупым напряжением вконец измотанного человека. Ему казалось, что влажный песок прилип к ладоням, локтям, коленям, и сколько он не отряхивался, все равно у него оставалось ощущение шероховатых, въевшихся в кожу кристалликов... ...Дмитрий сидел на корточках на дне бетонного колодца, а сверху, в голубом кольце, свешивались головы Лешки Крутова и Кольки Грибанова. "Ну, и здоров же ты, Митяй! Кто же теперь тебя вытащит? И как тебя угораздило?" Ошибка, подумал Дмитрий, это Лешка Крутов должен сидеть здесь, неправильно это. А бельевая веревка все туже врезалась Дмитрию под мышками. "Все правильно, правильно", - визжала белыми от страха губами Галка Струтинская, почему-то оказавшаяся в туалете среди вспотевших, с бегающими глазами молодых людей. "Унижаться надо, обязательно надо, так меня отец учил, он сам унижался, он умеет унижаться и всем надо уметь." А Дмитрий налил полную бутылку воды, по длинному коридору добежал до чертежного зала, распахнул окно, взобрался на подоконник, и, сверкая на солнце, медленно полетели вниз водяные брызги, отскакивая мячиками от серого асфальта, и очередь на автобус, истомленная жарой, смеясь, жадно ловила оседающий водопад, и это была радость, общая радость, и милиционер, добродушно улыбаясь, снял фуражку и вытер платком вспотевшую шею. Железной шее тоже нужен отдых, подумал Дмитрий. "А ты приезжай ко мне на Большое Онего, вздохнешь, все равно дом пустой, никто не живет", - добродушно приглашал старик с Онежского озера. Он стоял с пустой бутылкой в конце сборочного конвейера и ждал, когда готовый автомат для разлива подсолнечного масла подойдет к нему, а Дмитрий торопился закрепить заднюю стенку автомата, потому что кончался квартал и горел план, но Венька Клюев оттащил Дмитрия за рукав, и они долго поднимались вверх по лестнице. На двери, обитой черным дерматином, висела табличка: ЕНИСЕЙ СЕРГЕЕВИЧ БЫКОВ. Венька встряхнул в руке золотые шары, достал из внутреннего кармана духи "Красная Москва", вспрыснул духами цветы, подмигнул веселым желтым глазом Дмитрию, сделал глоток из флакона и, выдыхая, прошептал: "Так лучше будет". "А ты знаешь, почему меня Енисеем назвали? Родитель у меня раскулаченный, в Сибири лес валил, это он потом в Тотьму перебрался." Енисей Сергеевич ловко подцепил рукой кусок балыка, отправил его в рот, а сам стал подталкивать Алену к Дмитрию, а она привалилась к нему теплым боком. "Горько," - негромко сказал Енисей Сергеевич, остро разглядывая Дмитрия. "Сладко, Дима, сладко, давай я тебя буду звать Фердинанд," - оглаживая себя, потянулась Алена, - и почему ты меня никогда не ударишь, вот других жен мужья бьют, любят, значит." "Да ты не сомневайся, Дмитрий Палыч," - оскалился Венька Клюев, - "вдарить я мастак." Дмитрий разжал кулаки и хотел перешагнуть через белую веревочку, ограждающую экспортные экспонаты на международной выставке торгового оборудования, но его не пустил директор Борис Иванович Коваленко. "Ну-ка, покажи язык. Сам видишь, что немецкий, а нужен английский." И Борис Иванович, оглянувшись, сунул Дмитрию в руку красивую шариковую авторучку, и Дмитрий Палыч стал подписывать очень много разных бумаг, которые ему подсовывали тянущиеся со всех сторон руки, те же руки подкладывали не надписанные безликие конверты, и Дмитрий Палыч складывал их в ящик стола, те же руки зааплодировали и преподнесли цветастую чашку с золотистой надписью, пока чей-то голос торжественно не объявил: "Ага! Попался, голубчик. Следствие ведется, следствие! И вот она повесточка. Распишитесь. Вот здесь." За что?! - закричал Дмитрий, но никто не ответил, вопрос так и остался без ответа. Все ушли от ответа, возмутился Дмитрий, получается какая-то всеобщая безответственность, почему же отвечать должен один я?.. Что же теперь будет?.. Нелогично, вяло подумал Дмитрий, откуда взялось это "будет", если уже ничего не будет, нет будущего, все бессмысленно... А может просто уйти? В смерть. Уходят же другие. И я уйду. Как это просто - уйти - и все. Все. В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево. Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей. Дмитрию стало невыносимо, он выбрался из-под ели и побежал, натыкаясь на ветки, попадая лицом в паутину, проваливаясь в чавкающие бочажки, но лес не отпускал его, чернея оврагами, выстраиваясь то редким осинником, то плотным ельником, то зарослями орешника. Дмитрий устал, смертельно устал и шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Огонь костра, заплясавший в черном сумраке, не вызвал у Дмитрия каких-либо эмоций. Он вышел на поляну с двумя палатками и сел у огня. - Эй, парень, ты откуда? - склонилась сбоку к Дмитрию рыжая борода. - Не тронь, человека, видно, и так досталось бедолаге. Чьи-то руки накрыли одеялом трясущегося от холода Дмитрия, поставили ему в ладони большую эмалированную кружку с обжигающим терпким чаем, и он, постепенно оттаивая, заворожено смотрел на пляску огня. Люди в куртках, свитерах и джинсах ходили вокруг костра, отбрасывая гигантские тени на отступивший в темноту лес, смеялись, пели песни и читали стихи:
...Шаги в ночи звучат несмело,
глазам и шорохам темно,
но в темном воздухе висело
оранжевое окно.
И нет на нем креста из рамки
сияет настежь, медоносно,
как потайная дверка в космос,
оранжевая ранка.
Из мрака тихо возникают
и осторожно замирают
продрогшие отчаянцы,
что по ночи шатаются.
стоят, закинув головы,
их много в темноте
пускай не гаснут окна
на черной высоте...
А Дима вспомнил почему-то Енисея Сергеевича, который в минуту откровенности искренне позавидовал Дмитрию: "мне бы твои годы, зятюшка", а потом старика с Онежского озера, ласково рассуждающего: "хошь, не хошь, а помирать придется, только с предками покойнее рядом лежать, да чтоб внуки твои на могилку к тебе бегали, яичком крашеным поминали - вот она и радость, Господи..." Ночь постепенно пошла на убыль. Серым пеплом покрылись угли догорающего костра. Серели предрассветные сумерки, но с каждой минутой все ярче становились краски лесной поляны с палатками. Все давно спали, лишь у погасшего кострища сидели Дмитрий и один из туристов, Валерий. Дмитрий неожиданно расплакался. Судорожно, взахлеб. Валерий, дождавшись пока Дмитрий немного успокоился, спросил: - Что стряслось? - За... За-блу-ди-лся... - всхлипывая, сказал Перов и бессвязно начал рассказывать Валерию про себя. - История, - сочувственно покачал головой Валерий, когда Дмитрий затих. - За жизнь бороться надо. Это точно. Драться. Три года назад мы по верховьям Лены ходили, а неожиданно паводок начался, ледники подтаяли. Переходили залом из бревен. Течение быстрое, тугое. У Седого сын поскользнулся, его под залом затянуло. Седой сына за руку держал, пока мы с Гогой не помогли ему. На берегу , как вытащили, часа полтора откачивали - холодный и все тут. Очнулся-таки, но жить не захотел. Сдался. А Седой его все уговаривал, потерпи, сынок, потерпи до завтра... Солнце поднялось, лес дождался восхода, рассвет разбудил птиц, и они запели, тепло сморило Дмитрия, и он уснул, набираясь сил.
Тяжелое послеобеденное солнце лило свой желтый густеющий свет сквозь проем неплотно сдернутых штор, неярко сияя на лакированной пленке пола, затаясь в густом ворсе небольшого коврика, ласково греясь на розовой коже тела. Дмитрий спал на боку, неловко зарывшись лицом в подушку: а Алена лежала, раскинувшись, и, лениво улыбаясь, смотрела в потолок. Она всегда думала о чем-то своем. Когда ее спрашивали она поднимала синие глазищи и молча, удивленно и сердито пожимала плечами. Она могла неожиданно разреветься в разгар веселья или быть радостно-жестокой, не замечая происходящей рядом трагедии. Она казалась загадкой, хотя тайны на самом деле никакой не было. Просто она постоянно грезила. Если она видела красивое платье, то представляла себе, как бы она в нем выглядела, если ей что-то было по вкусу, клубника, например, она наедалась ею до отвала, до полного пресыщения, если она встречала симпатичного парня, ей хотелось, чтобы он уделял все свое внимание ей и только ей. Отсюда и буйная радость, когда желанное платье становилось ее собственностью, отсюда и гнев, и ревность, если ею не восхищались. А на тех, у кого не было такой стройной фигуры, как у нее, такой белозубой улыбки, как у нее, такой роскошной косы, как у нее, она смотрела с равнодушным сожалением. Единственный, кому она, пускай ерепенясь, но подчинялась, был Венька Клюев. Если другие парни стеснялись и млели от Алениной красоты, то Венька был бесцеремонным и нахальным. От его приставаний Алена зло отмахивалась, яростно колотила его, когда он распускал руки, но при этом панически боялась его рысьих глаз, веселого оскала, верила, что он при случае может прибить насмерть. Тогда, на дне рождения у Катьки Поповой, дочки коровинского прокурора, у нее испортилось настроение, потому что сначала было скучно, потом пришел сильно опоздавший Венька Клюев с каким-то неуклюжим толстым блондином и подарил Поповой духи "Красная Москва", чего он отродясь не делал, и поэтому Алена ушла на балкон, внутренне ожидая, что Клюев все-таки явится. На балконе Алена, почувствовав спиной чье-то присутствие, злорадно сказала: - Вот только попробуй, коснись, - и обернулась. Перед ней стоял растерянный Дмитрий Перов. Мгновения было достаточно, чтобы у Алены созрел план мести Клюеву. Она не только танцевала весь вечер с Перовым, но и попросила Дмитрия проводить ее. Вениамин снисходительно отнесся к этому, считая, что инженер должен получить хоть какую-то компенсацию подаренные духи. Потом случилось так, что Клюев перешел работать в отдел снабжения завода и пропадал в командировках. Алена виделась несколько раз с Дмитрием и даже рассказала о нем отцу. Енисей Сергеевич сразу оценил возможные перспективы московского залетного гостя и, искренне заботясь о будущем дочери, нарисовал ей заманчивую картинку жизни сначала в Москве, а потом заграницей, поскольку пришла заявка из Минвнешторга на специалиста по торговому оборудованию, и осторожно посоветовал Алене присмотреться к Перову. Далее все складывалось в соответствии с планами Енисея Сергеевича: Дмитрий и Алена поженились, купили однокомнатную кооперативную квартиру в новом районе Москвы, и Алена зажила в ожидании новых подарков судьбы. Однако судьба что-то не торопилась. Время от времени в Москве появлялся Клюев и гостил на правах старого знакомого у Перовых. В каждый свой приезд Вениамин приглашал их в ресторан и не скупился на подарки Алене. Она ждала его появления, как праздника, ей претило постоянно ограничивать себя скромной Диминой и еще более скромной своей зарплатой - Алена устроилась секретарем соседнего ЖЭКа: и близко от дома, и отсиживать от звонка до звонка необязательно. Переход Дмитрия на новую работу Алена восприняла как возможность поправить свое материальное благополучие - ее не волновало, что Дмитрий вместо вечерней учебы в Академии Минвнешторга и обещанных, но позабытых заграничных перспектив стал скромным заместителем директора мебельного магазина. И действительно, в доме вскоре появился достаток. Алена, неожиданно для окружающих и даже для самой себя, стала деловой и энергичной - она быстро завела нужные знакомства, покупала, брала в долг, перепродавала, но уже с выгодой. Дмитрия в свои дела она не посвящала. Сегодня, после обильного воскресного обеда, они завалились отдохнуть, Дмитрий сразу же уснул, а Алена лежала и глядела в потолок. Откинула простыню и стала оглаживать себя. Она здорово раздалась в последнее время, платья трещали на ней, но память ее упорно хранила былую стройность фигуры. Алена была уверена, что никогда не растолстеет и, не сдерживаясь, уплетала пироги, пирожные, торты. И, как всегда, до отвала. Нежась в лучах вечернего солнца, Алена вспомнила выпускной вечер после окончания техникума, как у нее кружилась голова после выпитого шампанского и безудержного веселья, как они гуляли до рассвета, а потом всей гурьбой пошли купаться. И как Венька властно и грубо овладел ею, как ей было больно и страшно, страшно от немигающих Венькиных рысьих глаз и его сильных, как клещи, рук, и ей захотелось снова испытать этот страх, эту звериную власть мужчины, жаждущего ее тела, захотелось так сильно, что Алена ласково провела ладонью по Диминой спине. Дмитрий замер на мгновенье во сне, потом шумно вздохнул и зарылся лицом еще глубже в подушку.
...С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...
Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса. В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза. Все. Картины прошлого и нереального бессвязно возникали и исчезали в его воображении, он следил за ними в воспаленно-тупым напряжением вконец измотанного человека. Ему казалось, что влажный песок прилип к ладоням, локтям, коленям, и сколько он не отряхивался, все равно у него оставалось ощущение шероховатых, въевшихся в кожу кристалликов... ...Дмитрий сидел на корточках на дне бетонного колодца, а сверху, в голубом кольце, свешивались головы Лешки Крутова и Кольки Грибанова. "Ну, и здоров же ты, Митяй! Кто же теперь тебя вытащит? И как тебя угораздило?" Ошибка, подумал Дмитрий, это Лешка Крутов должен сидеть здесь, неправильно это. А бельевая веревка все туже врезалась Дмитрию под мышками. "Все правильно, правильно", - визжала белыми от страха губами Галка Струтинская, почему-то оказавшаяся в туалете среди вспотевших, с бегающими глазами молодых людей. "Унижаться надо, обязательно надо, так меня отец учил, он сам унижался, он умеет унижаться и всем надо уметь." А Дмитрий налил полную бутылку воды, по длинному коридору добежал до чертежного зала, распахнул окно, взобрался на подоконник, и, сверкая на солнце, медленно полетели вниз водяные брызги, отскакивая мячиками от серого асфальта, и очередь на автобус, истомленная жарой, смеясь, жадно ловила оседающий водопад, и это была радость, общая радость, и милиционер, добродушно улыбаясь, снял фуражку и вытер платком вспотевшую шею. Железной шее тоже нужен отдых, подумал Дмитрий. "А ты приезжай ко мне на Большое Онего, вздохнешь, все равно дом пустой, никто не живет", - добродушно приглашал старик с Онежского озера. Он стоял с пустой бутылкой в конце сборочного конвейера и ждал, когда готовый автомат для разлива подсолнечного масла подойдет к нему, а Дмитрий торопился закрепить заднюю стенку автомата, потому что кончался квартал и горел план, но Венька Клюев оттащил Дмитрия за рукав, и они долго поднимались вверх по лестнице. На двери, обитой черным дерматином, висела табличка: ЕНИСЕЙ СЕРГЕЕВИЧ БЫКОВ. Венька встряхнул в руке золотые шары, достал из внутреннего кармана духи "Красная Москва", вспрыснул духами цветы, подмигнул веселым желтым глазом Дмитрию, сделал глоток из флакона и, выдыхая, прошептал: "Так лучше будет". "А ты знаешь, почему меня Енисеем назвали? Родитель у меня раскулаченный, в Сибири лес валил, это он потом в Тотьму перебрался." Енисей Сергеевич ловко подцепил рукой кусок балыка, отправил его в рот, а сам стал подталкивать Алену к Дмитрию, а она привалилась к нему теплым боком. "Горько," - негромко сказал Енисей Сергеевич, остро разглядывая Дмитрия. "Сладко, Дима, сладко, давай я тебя буду звать Фердинанд," - оглаживая себя, потянулась Алена, - и почему ты меня никогда не ударишь, вот других жен мужья бьют, любят, значит." "Да ты не сомневайся, Дмитрий Палыч," - оскалился Венька Клюев, - "вдарить я мастак." Дмитрий разжал кулаки и хотел перешагнуть через белую веревочку, ограждающую экспортные экспонаты на международной выставке торгового оборудования, но его не пустил директор Борис Иванович Коваленко. "Ну-ка, покажи язык. Сам видишь, что немецкий, а нужен английский." И Борис Иванович, оглянувшись, сунул Дмитрию в руку красивую шариковую авторучку, и Дмитрий Палыч стал подписывать очень много разных бумаг, которые ему подсовывали тянущиеся со всех сторон руки, те же руки подкладывали не надписанные безликие конверты, и Дмитрий Палыч складывал их в ящик стола, те же руки зааплодировали и преподнесли цветастую чашку с золотистой надписью, пока чей-то голос торжественно не объявил: "Ага! Попался, голубчик. Следствие ведется, следствие! И вот она повесточка. Распишитесь. Вот здесь." За что?! - закричал Дмитрий, но никто не ответил, вопрос так и остался без ответа. Все ушли от ответа, возмутился Дмитрий, получается какая-то всеобщая безответственность, почему же отвечать должен один я?.. Что же теперь будет?.. Нелогично, вяло подумал Дмитрий, откуда взялось это "будет", если уже ничего не будет, нет будущего, все бессмысленно... А может просто уйти? В смерть. Уходят же другие. И я уйду. Как это просто - уйти - и все. Все. В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево. Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей. Дмитрию стало невыносимо, он выбрался из-под ели и побежал, натыкаясь на ветки, попадая лицом в паутину, проваливаясь в чавкающие бочажки, но лес не отпускал его, чернея оврагами, выстраиваясь то редким осинником, то плотным ельником, то зарослями орешника. Дмитрий устал, смертельно устал и шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Огонь костра, заплясавший в черном сумраке, не вызвал у Дмитрия каких-либо эмоций. Он вышел на поляну с двумя палатками и сел у огня. - Эй, парень, ты откуда? - склонилась сбоку к Дмитрию рыжая борода. - Не тронь, человека, видно, и так досталось бедолаге. Чьи-то руки накрыли одеялом трясущегося от холода Дмитрия, поставили ему в ладони большую эмалированную кружку с обжигающим терпким чаем, и он, постепенно оттаивая, заворожено смотрел на пляску огня. Люди в куртках, свитерах и джинсах ходили вокруг костра, отбрасывая гигантские тени на отступивший в темноту лес, смеялись, пели песни и читали стихи:
...Шаги в ночи звучат несмело,
глазам и шорохам темно,
но в темном воздухе висело
оранжевое окно.
И нет на нем креста из рамки
сияет настежь, медоносно,
как потайная дверка в космос,
оранжевая ранка.
Из мрака тихо возникают
и осторожно замирают
продрогшие отчаянцы,
что по ночи шатаются.
стоят, закинув головы,
их много в темноте
пускай не гаснут окна
на черной высоте...
А Дима вспомнил почему-то Енисея Сергеевича, который в минуту откровенности искренне позавидовал Дмитрию: "мне бы твои годы, зятюшка", а потом старика с Онежского озера, ласково рассуждающего: "хошь, не хошь, а помирать придется, только с предками покойнее рядом лежать, да чтоб внуки твои на могилку к тебе бегали, яичком крашеным поминали - вот она и радость, Господи..." Ночь постепенно пошла на убыль. Серым пеплом покрылись угли догорающего костра. Серели предрассветные сумерки, но с каждой минутой все ярче становились краски лесной поляны с палатками. Все давно спали, лишь у погасшего кострища сидели Дмитрий и один из туристов, Валерий. Дмитрий неожиданно расплакался. Судорожно, взахлеб. Валерий, дождавшись пока Дмитрий немного успокоился, спросил: - Что стряслось? - За... За-блу-ди-лся... - всхлипывая, сказал Перов и бессвязно начал рассказывать Валерию про себя. - История, - сочувственно покачал головой Валерий, когда Дмитрий затих. - За жизнь бороться надо. Это точно. Драться. Три года назад мы по верховьям Лены ходили, а неожиданно паводок начался, ледники подтаяли. Переходили залом из бревен. Течение быстрое, тугое. У Седого сын поскользнулся, его под залом затянуло. Седой сына за руку держал, пока мы с Гогой не помогли ему. На берегу , как вытащили, часа полтора откачивали - холодный и все тут. Очнулся-таки, но жить не захотел. Сдался. А Седой его все уговаривал, потерпи, сынок, потерпи до завтра... Солнце поднялось, лес дождался восхода, рассвет разбудил птиц, и они запели, тепло сморило Дмитрия, и он уснул, набираясь сил.