Страница:
Тишина. Полная и верная тишина. На лицах покой, уверенность и незлобивость. Такие же и собаки. Подавляющее число тех и других здоровы на вид, поджары и крепки, привлекательны.
Страна работает. Хотя и очень еще рано. Я чувствую напряжение утреннее. В воздухе ясность и целеустремленность.
Мирная внешне жизнь. Даже собаки мирны и миролюбивы, не агрессивны. Каким способом это достигается, не знаю.
В Германии собаки приучены к порядку. Срут германские собаки исключительно под деревьями или в кустах. А хозяева выводят собак гулять только в назначенные часы. Например, Hans выводил свою собаку всегда в один и тот же час, в 7.30 утром и вечером. Поскольку распорядок дня в Германии правильный и крепкий. И теперь собаку, которая принадлежала безвременно ушедшему в мир иной Hans (что это за мир – не очень ясно, ибо, отказавшись платить церковный налог, Hans вышел еще при жизни из церковной общины), выводит безликий Порядок, в привычное для собаки время.
Надо отметить, что германцы, в том числе, и Hans до позавчерашнего вечера, традиционно хорошо обучают собак. Особенно хорошо германские собаки справлялись со своими задачами по усмирению и умерщвлению славян и евреев в германских концлагерях во время второй мировой войны. Концлагери были во многих странах мира и в России. Но только германцы и Hans додумались использовать человеческую кожу, волосы, золотые коронки в бытовых целях, а пепел в сельскохозяйственных, на удобрения. Чтобы ничего не пропадало. Нация совершила коллективный грех. Страшный грех смертоубийства был возведен в почесть, долг и цель. Бог был из Германии изгнан.
В этом веке сатана трижды оборол немецкий народ: в образе германского имперского национализма – в 1914 году, в образе вселенского фашизма – в 1939 году (под лозунгом «Deutschland über alles!» («Германия превыше всех!»), наконец, в образе вселенского потребления – в пятидесятые годы (под лозунгом – «Du bist, was du hast!» («Ты тот, что ты имеешь!»).
Поначалу Бог отравлен ипритом, потом угарным газом и Его останки доедены собаками, напоследок Бог в Германии был растерзан толпой и потреблен на сувениры.
Теперь/пока весна в Германии. Очень тихая и спокойная весна. Как и тогда, когда русские войска перешли границу германскую в 1945 году.
Итак, четверг. Представим себе, что я вновь со вчерашнего дня в Германии. Впервые мы уехали из России вместе с Хеленой и Двойрой. В Москве остались мои дети Ханна и Эстер, дети от бывшей жены.
Позавчера вечером перед отъездом, 9 марта, я прощался со старшими детьми, Эстер проплакала у меня весь вечер на животе. Кажется, мои досужие разговоры и не менее досужие мысли насчет отъезда из Москвы за границу лишены какого-либо смысла. Кажется, я не могу вдали и долго без детей. Их жизнь невозможна долго без меня рядом. На ближайшие годы. Иного не дано, кажется.
Утро незаметно переходит в день. В основном Кёльн населяют германцы и чёрные американские скворцы с желтыми клювами. И очень много некрасивых женщин – результат упорной работы и повсеместной целеустремленности и сосредоточенности германского народа. Видимо, нелегко вывести нацию, в которой преобладают некрасивые женщины, которые отличаются от мужчин только внешними формами и одеждами.
Германские женщины в большинстве нехороши собой. Но в большинстве стильно и со вкусом одеты. Крайне энергичны, в массе здоровы. У большинства широкая и размашистая, марширующая походка, как на параде. Мало красивых германок. Много стильных, прекрасно одетых, независимых манерой, разговором, поведением, но не гармоничных, а грубоватых. Многие германские женщины отвратительны. Многие, действительно, испорченно ходят. Смотреть на них во время их индивидуального марша без содрогания невозможно. Независимость лишает женщину внутренней гармонии. И тайны, именуемой во всем мире, – женственностью. Женская чрезмерная внешняя свобода – часто нехороша внутренне.
Переглянулся в парке с немкой, которая гуляет по городу с ребёнком в коляске. Русская мне бы ответила иначе. Не столь независимо, хотя и более таинственно. Хотя немка ответила определеннее.
Мы живем в районе четырех – пятиэтажных домов. Из таких домов состоит почти весь Кёльн. Все дома покрыты черепицей. Как и сто и двести лет назад. От этого дома не стали менее или более старомодными. От этого дома стали привлекательнее. И прочнее. Поскольку черепица долговечнее шифера или железа, выдерживает дольше. Хотя, возможно, черепица дороже.
Во дворе нашего дома подобие гаражей с замшелыми крышами. Перед окнами ряд огромных платанов, со свернувшимися в трубочку пожухлыми коричневыми листьями.
Будний день. Много велосипедистов, в основном, молодые и не очень, женщины. На улицах, в магазинах практически нет гуляющих, праздношатающихся, неторопливых мужчин и женщин трудоспособного возраста. Всюду пожилые люди, либо мамаши с детьми. Молодые и трудоспособные работают.
Я не был больше двух лет в Германии. Вот как мне тогда увиделась страна.
«111596. В это сложно поверить мне самому, но сие так и есть. Я не спал три ночи подряд. Сегодня, вчера и позавчера. Не считая получаса и одного раза в два часа, в кабине, в кресле, уткнувшись в локти на столе. Как я это выдержал. Более того, я работал, сделал нечто, что никак не мог бы одолеть даже в спокойной ситуации.
Я, кажется, понял, что мне мешает, не позволяет писать в журнале. Я ничего не забыл, мне скучно писать на уровне социальной, информативной функции языка, Мне уже достаточно понимания схемы ситуации, а затем хочется уйти глубже с помощью языка прозы.
Собственно, практически все функции журналистские я осознал и прошел. Нужно дальше написать некую роль – под названием – „лучшее перо“, абсолютно холодно и рассудочно просчитать задачи и сформулировать объем требований информативного языка, не забывая, что и в такой роли – это все равно язык.
Сценарий, постановка, игра на многотысячную публику.
Странно, кроме интереса к логике профессии и деньгам – ничего меня не интересует в работе. Хотя, здесь вполне есть возможности для решения каких-то гражданских или даже – возможно иногда – интеллектуальных задач.
Жена права. Немного больше юмора, не нужно раскладывать мир на два тона – черный и белый, не нужно требовать не от себя максимального всегда, максимального на уровне трагедии.
После трех бессонных ночей и создания статьи, которая может всколыхнуть, или хотя бы подтолкнуть какие-то процессы, способные привести к усилению государства, строительству нового государства…
Так вот, после этих трех ночей, я сижу себе в самолете, лечу из Франкфурта в Кельн, разумеется, перед тем прилетев во Франкфурт из Москвы. По дороге из Москвы рядом со мной сидела двенадцатилетняя нимфетка, а сзади цвета ваксы негр с глумливым выражением лица и дергал волосы из ноздрей. Потом ему надоело это занятием, и он начал грызть ногти. Затем уперся глазами в миловидную бортпроводницу и затем уже заснул, почмокивая широким, не вмещающимся в рот языком. При этом его уши трепетали, как гнилые листья секвои. В самолете было душно, ногам тесно, и от кресла лучшей немецкой авиакомпанииLűftganzaпахло кислой капустой. В целом полет проходил нормально.
Никакой разницы. Все знакомо. Главное, здешние лица похожи на наши, столь заметны заметные, столь неочевидны тусклые. Так и у нас. Я был прав. Ощущение от Германии, будто ты дома, только все забыли мой язык, либо я стал глухонемым. Ужасное ощущение, Они такие же люди, но и я не слишком от них отличаюсь. А вот не понимаем друг друга. Никак.
Английский, и вообще другой язык – это не просто язык – это новая жизнь, это возможность расширить свою жизнь, свои ощущения обогатить. Но есть свидетельство нового, более богатого времени, более полифоничной и структурно многообразной жизни. Язык – это открытость миру. Довольно соплей. Препятствие к изучению языка – не лень, не отсутствие времени и способностей, а закрытость жизни, которой мы жили долгие годы, десятилетия, столетия, наследуемая провинциальность и общинность крестьянской жизни недалеких предков, для которых мир был ограничен рекой рядом с деревней, далеким городом, в котором покупали сапоги и одежду.
Все же я дико провинциален, и дико зажат в этой своей провинциальности, отсюда и не светскость, отсюда видимая шероховатость в общении с людьми – от зажатости, от комплексов, которыми, кажется, набита не только моя башка, а и желудок.
Но раскрыть себя окружающему миру я должен и обязан, иного нет пути. Иначе смерть.
Православная церковь прожила долго в священной закрытости, в священной вере в возможность стяжать духа святого, вне знаний, вне культуры, вне ума, вне окружающего мира. В таком виде православие – это институт – нет, не враждебный миру, но и не способствующий его развитию.
В чем же сила православия…
Въезжаю в центре Кельна на автобусе по мосту. Стоп. Шалею раз и на всю жизнь. Кельнский собор в ночи, подсвечен вечерними огнями города – чувства одновременной радости и святости.
Людской обычный муравейник в метро. Жизнь кипит и через край плещется. Очень сильная динамика во всем и во всех.
Бомжи на ступеньках в метро – считают мелочь, все в порядке. Тот же мир – единый мир.
Могу предположить, что за этим внешним парадом, насыщенный правилами и условностями очень не простой, тяжелый для жизни мир. Люди в этом мире обязаны подчинять значительную часть своего существа обществу, общежитию, знаний правил общежития. В этом смысле человек здесь менее свободен личностно, но сильнее общественно, когда он вписан в общественную среду.
Мне здесь нравится по атмосфере, по духу, хотя, кажется, очень сильно провинциально. Но все также шумливо, также серьезно, также трудно, такие же напряженные после работы лица.
Квартирка у девочки хороша. Удивительно все же гармоничное существо, совершенно адекватный мир себе создала. Здесь свободно и легко дышится. Славно и не напряженно. Зачем же этот мир рушить. Его надо укрепить и развить. Не надо его разрушать. Напротив. Не нужно толкать ее к возвращению. Напротив, ее нужно толкнуть к вхождению и утверждению в этом мире.
Мой первоначальный план: основа для дальнейшего развития. Зачем же от него отказываться.
Не хочу.
В этой квартирке хорошая медитация.
И, наконец, ей здесь нравится, она себя здесь чувствует естественно и, кажется, ей удается не просто быть адекватной этому миру, но и найти подходу в глубину его, подобраться к его корням и найти свое место и свое изложение жизни здесь.
Вечером сходили – наконец-то – в немецкую народную баню. Нет никакого особенного вожделения смотреть на голую женщину в бане, напротив, это абсолютно нормальное состояние – совместное мытье. Собственно. я это понял еще и на примере своей семьи – теперь окончательно в этом убедился. Естественно – не стыдиться того, чего стыдиться не нужно.
Конечно, варварский обычай. Ходят немцы (кроме двух женских дней, когда во всех банях Германии могут мыться только женщины; при том, что мужских дней нет), трясут членами разных размеров, почти как в питерской Кунсткамере, и ходят немки и трясут грудями разных объемов. И всюду вагины, вагины, вагины, отовсюду на тебя смотрят сомкнутые или разверстые щели женские, смотрят пристально, не мигая. Смотрят на меня вагины, не мигая. Разнотравье женских вагин и мужских членов. Есть те и другие очень даже ничего.
Это и вполне демократичный обычай. Апофеоз немецкой банной демократии: голая немецкая старая плоская обвисшая жопа с линялой и сморщенной кожей.
111696. Очевидная мысль. Ты хочешь помочь своей стране? Да. Значит, нужно ее сделать более открытой и понятной окружающему миру. Это некоторая, а может быть, и основная мысль современного мира. Открытость и понятность. Быть вместе с миром – всегда было важно, сегодня в этом главная задача. Только так можно жить, без границ, без удручающей мир опасности.
Какая жестокая несправедливость – обилие языков, разные народности.
При всей очевидности мысли. Работа по ее оживлению и реализации требует огромного напряжения всех сил человека. Причем, каждого, прежде – тебя самого.
После Москвы Кельн – провинциальный, тихий городок, где можно расслабиться, и уже не очень пугаться потерять что-либо из чего-либо.
Но и здесь меня принимают за своего.
Самое сильное впечатление – Лев Копелев. Писатель, философ. В год платит 40 марок, чтобы его телефона не было ни в одном справочнике.
Этот человек – моя мечта, всюду дома, всюду гражданин. Он дружил с Виктором Некрасовым, да и выросли они в одном городе – Киеве. А перед самым отъездом из СССР в 1980 году, он жил в Москве. А еще раньше отсидел 10 лет в шарашке сталинской. Он дружит с Еленой Боннэр. Он в Кельне, его дети и внуки – в Германии, Швеции, США, России, всюду. Он мыслит мир – как единое и неразрывное целое.
Совершенно седой, старик, пергаментная кожа лица и рук, крепкое и свежее рукопожатие – очень похоже на рукопожатие поэта Ивана Межирова – такое же стремительное, неожиданно крепкое и по стилю мальчишеское, а по вере великодушное. Нездоров, точнее, недостаточно силен, но совершенно здрав, Жаль, быстро утомляется, можно было бы говорить часами, но через два часа разговора он очень устал.
Его дом на краю по-немецки ухоженного леса. В окно на втором этаже лезут ветви деревьев. На стенах портреты друзей, показалось, ближе к нам – портрет Фаины Раневской, автопортрет Виктора Некрасова, Высоцкий в спектакле, снимок Галича с дарственной, на двери предвыборный портрет Сергея Ковалева, с которым они сходны в главном – политика может быть нравственной, и когда-то, как утверждает Копелев, совершенно безосновательно, и была.
Он совсем не один, его окружают близкие ему люди. Это – здорово, такая старость, такое счастье в сердце. Его любят, он любит, он прожил трудную, но исполненную труда созидательного жизнь.
Марина, секретарь Копелева, говорит, что его автограф стоит очень дорого на рынке раритетов, один бизнесмен молодой прислал письмо с семью фотографиями Копелева и просил подписать, якобы для друзей, потом выяснилось, что для продажи. Постоянно приходят конверты с фотографиями и одной маркой, просят автограф и просят отправить адресату.
Немцы его любят за то, что он может говорить о них хорошее тогда, когда они лишены такой возможности, например, в разговоре об антисемитизме.
Его первая и, может быть лучшая книга о войне, „Хранить вечно“ – о бесчинствах русских в Восточной Пруссии в конце войны.
Номер его дома 41, район Zulz, аристократический район, непосредственно примыкающий к району Университету, дом на краю леса, на краю леса табличка – „Осторожно, птицы“, с изображением парящего коршуна.
Он вполне обеспечен, квартиру купил, у него были большие гонорары.
Совсем недавно вышли две книги – „Мы жили в Кельне“ и о его жизни в „шарашке“ после войны, когда за „буржуазный гуманизм к врагу“ Копелева посадили на десять лет. Книги раскупаются, любая продавщица самого захудалого магазинчика книжного знает имя Копелева, стоит спросить – „есть ли у вас Копелев“, в ответ неизменное – „o, jа“, и обязательно пойдет вынет с полки, на которой Набоков, Миллер, Маркес, кое-где Буковский, книгу Копелева.
Его новый издательский проект – очень дорогой для рядового читателя, цена одного тома переваливает за сто марок, сейчас готовится к изданию карманный вариант, более дешевое издание для всех.
Гражданин мира – это когда ты свой всюду.
Намоленное место, у так называемой „Украшенной Мадонны“ в Dom, главном католическом храме Кельна. Небольшая скульптура Богородицы размером с куклу и с ребенком на руках, в белом платье невесты, в коронке и обвешенная по периметру многочисленными дарами, крестами, кольцами, серьгами, видимо, от получивших чудотворную помощь от молитвы. Голоса миллионов с мольбами, просьбами и угрозами, слышишь, стоит закрыть глаза. Волна любви и боли поднимает тебя над землей. Я поставил свечи, такие маленькие пластмассовые прозрачные плошечки, наполненные парафином с ломким фитилем посередине. Зажег, поставил, закрыл глаза и услышал хор голосов. Я последним ушел из собора, там никого более не оставалось. Величественное зрелище, древние стены и древние потолки, древний собор. Прекрасные и простые звуки органа, золото икон. Темно, вечерняя молитва, сумрак покрыл плечи и лица, углы смягчены тьмой, воздух дышит молитвой. Люди думают о святой участи или просто возвышенном, думают о близких и любви к ним, о самом заветном молят и ищут защиты от страхов земных и неземных.
А на площади перед собором цветным мелом исполненный портрет Бетховена, люди обходят стороной, не хотят наступать на лицо гения, даже в его нарисованном однодневном варианте.
Гул, движение, рождественская елка в огнях, торговля дурацкими колпаками в каком-то переулке, суета и говор, радость встреч и просто веселье – ночной Кельн, и многочисленные кабачки и Рейн, сумасшедшее течение, шум воды, набережная пустынная, огни, редкие велосипедисты. Ночной Кельн в центре – один простой и прекрасный в безыскусности аттракцион. Это прекрасная жизнь, без которой тяжелые будни кажутся неоправданно тяжелыми и непонятно откуда и зачем пришедшими в мою жизнь.
Я стоял на берегу Рейна и смотрел вглубь и вдаль, когда на обратной стороне Рейна вспыхнул огонь и столь же резко погас – кто-то сфотографировал с той стороны меня и этот берег, но ничего на снимке не будет видно, кроме человека перед объективом, а темноту за ним уже никто и никогда не расшифрует, и лишь я знаю, что кроется за спиной героя.
Встретили в баре, где был один сплошной джаз, встретили пару – она Татьяна, он Бруно, из Баварии, из под Мюнхена, она из Санкт-Петербурга, пять лет замужем за полицейским, который скоро едет на полгода служить в составе миротворческих сил в бывшую Югославию. Он там будет не военным, а полицейским, причем, без оружия, смотреть за порядком, заработная плата в два раза выше, сам вызвался и прошел небольшой конкурс. Слегка врун, когда я рассказал о проститутках, которых в Югославии подвозят к военным городкам в день заработной платы, он заговорил о какой-то хуйне – типа, что посылают туда тех, которые женаты, будто бы женатому не хочется еще сильнее. Любопытно, их при подготовке предупреждают – берите с собой фотографии жены, желательно обнаженной жены, чтобы можно было под одеялом заняться онанизмом, глядя на жену и ее вагину.
Она бойкая и живая. Слегка косая в глазах, маленькая ведьмочка.
Ах, как мне понятны немцы, как понятны мотивы того и другого человека, это совершенно русские лица, одна реакция на одни и те же события.
И жизнь, конечно, и здесь не сахар. Утром и вечером переполненные трамваи, люди едут с работы и на работу. Обычные лица обычных людей, возвращающихся домой после трудового дня, после тяжелого труда ради хлеба насущного. Хлеб в Германии нелёгок. Как и во всём мире. Но в Германии общество устроено разумнее, нежели во многих иных местах. А люди работают еще интенсивнее, нежели в России.
111796. Были в Бонне. Встретили случайно на вокзале внука Копелева и его барышню – очаровательное создание с не очень хорошими манерами, он начитан, кажется, образован, тверд в убеждениях, но пока еще не в формулировках, немного говорлив.
Погуляли по Бонну, небольшой, простой и провинциальный городок, какая-то игрушечная или даже декоративная столица – в смысле декорация из балета на тему: воссоединение немцев; мэрия, с балкона которой выступал Горбачев, когда говорил о величие момента – воссоединении двух Германий, университет, в котором учились Маркс и Ницше. Оказывается, по берегам Рейна, в окрестностях и самом Бонне, доживают отпущенный срок в специальных виллах богатые сумасшедшие старики, город умирающих сумасшедших.
Затем посидели в частном испанском ресторанчике, хозяин подавал, говорил-говорил, делал комплименты, хорошее молодое испанское красное вино, суп с почками, креветки в кляре – это уже обычное.
Испанский ресторанчик находился в турецком квартале, оказывается, после второй мировой войны, чтобы ускорить восстановление экономики, немцы пригласили огромное количество турков в страну, им давали гражданство, по некоторым прикидкам их теперь около десяти миллионов, а всего в Германии после воссоединения – восемьдесят четыре миллиона человек – вторая страна в Европе после России.
Потом опоздали на трамвай и ждали в каком-то кафе последнего поезда, уехали только в два ночи.
Я, наверное, испуган. Мир, в который я хочу войти, требует от меня предельно большого, а я сейчас не готов к новому уровню точности, причем, не только в изложении, но и в восприятии. Уметь выстраивать мир не после, а до его завершения – это работа, которая требуется от меня. Только ночью понял, что отличает проповеди и заключения архимандрита Иоанна (Крестьянкина) от моих высказываний, моих умозаключений. Нечеловеческая точность. Он – старец, он достиг нечеловеческой точности в искусстве построения мысли, но зримо, точность – это прежде всего стиль, стало быть он нечеловечески стилен. Источник этого стиля – человек, внутренняя духовная работа; в его проповедях нечеловеческая, хотя и формализованная, красота мысли. Это такая же реальность, как и все остальное, что его окружает.
Бог – это стиль.
Архимандрит Иоанн, ты прав, но и одновременно нет, у меня другая стилистика жизни, у меня другое качество точности. Я не менее точен, не менее стилен буду к концу жизни, но я – это не ты. А ребенка мы родим, да не одного, и мой выбор в том, чтобы родить детей, а не только одного ребенка.
Нельзя ради общих мест отвергать человека, даже, если это общее место – вера в Бога.
Одно поколение – это поколение: Александр Солженицын, Виктор Некрасов, Лев Копелев, архимандрит Иоанн (Крестьянкин).
Разные судьбы, разные люди, одна цель – единство мира, высокий стиль мысли, слова и дела, ГЛОБАЛИЗМ МЫШЛЕНИЯ. Разными путями, они приходят к одному – единство мира неизбежно, ибо только сам человек себя способен спасти, только сам человек способен найти себя в этом чудовищном хаосе, определить свой стиль, уточнить стиль мысли и жизни, и понести свое богатство человечеству.
Жизнь удалась – каждый из них способен сказать про себя: основание тому – стиль, точность, последовательность.
111896. Я застрял в аэропорту Франкфурта-на-Майне. Снег залепил окна самолета. Как все препятствовало прилету сюда, так все препятствует отлету.
Не может этого быть. Нельзя рубить по живому. Девочка моя умирает. Никакая самая сильная и правдивая идеология не может противостоять личности; индивидуализм или общинность – вот что схлестнулось в моем случае, на моем примере очень хорошо видно, как я сопротивляюсь общинности, коллективу. Я против коллективизма, против примата общего над частным. И, видимо, все же я оставлю нынешнюю жену – но не детей, воистину.
И это есть общее место – „вор и тать только потому, что полюбил, только потому, что занимался любовью“. Но я не изменял, я просто не занимался любовью с женой. Отец Иоанн прав с точки зрения высокого стиля, который никакого отношения не имеет к реальной жизни – это стиль веры, но не жизни.
„Благословляю! На подвиг жизни в Боге“. – Что он имел ввиду? Подвиг ли это – преодолеть страсть? Это нечто схожее с убийством человека, который тебе не угрожал, но которого ты убил в профилактических целях. Это не подвиг расстаться с женой – это убийство. Но и советы Феофана по поводу того, что, мол, с целью преодоления страсти, надо искать в предмете страсти плохие качества – это просто плебейство, недостойное. Увы-увы, ах, часто, церковь – это лишь люди, причем, часто слабые люди, маленькие, с их маленьким представлением о мире и жизни человеческой.
Нет. Я буду искать вариант, который бы не заканчивался убийством натуры.
111996. Да, я сказал отцу Иоанну (Крестьянкину), что я не хочу бросать жену, но и жить так с ней хочу. Она меня не любит, я ее не люблю».
Страна стала еще напряженнее работать. Больше американизированных лиц. Люди, как правило, в добротной одежде. Преобладают здоровые лица. Редко встречаются разочарованные и удрученные жизнью люди. Столь редко, что они сразу видны.
Германия работает как единый, отлаженный механизм. Целеустремленность и сосредоточенность разлиты в воздухе. Общее впечатление целесообразности и ясности жизни, уверенности во всем, на всех. Но люди сами по себе. За неожиданную услугу или любезность бурно и удивленно благодарят.
Поражает/подражает сосредоточенность на работе. Чиновники в местной районной управе, строительный рабочий на улице, продавцы в магазине – все заняты, собранность в лицах и жестах.
Страна работает столь же напряженно, как и экономит. Счетчики на батареях, на кранах, отсутствие фонарей и наличие видео и фотокамер на автострадах-автобанах и на маленьких улицах в городах. Счетчики и немцы – вот секрет успеха Германии. Немцы и счетчики работают очень интенсивно. И эффективно. В магазинах, учреждениях, ресторанах, в церкви и дома. Счетчики и немцы, постоянно заняты. Все при деле, все на месте. Бесцельно шатающихся нет. Бесцельно шатаются бродяги, эмигранты и туристы.
Страна работает. Хотя и очень еще рано. Я чувствую напряжение утреннее. В воздухе ясность и целеустремленность.
Мирная внешне жизнь. Даже собаки мирны и миролюбивы, не агрессивны. Каким способом это достигается, не знаю.
В Германии собаки приучены к порядку. Срут германские собаки исключительно под деревьями или в кустах. А хозяева выводят собак гулять только в назначенные часы. Например, Hans выводил свою собаку всегда в один и тот же час, в 7.30 утром и вечером. Поскольку распорядок дня в Германии правильный и крепкий. И теперь собаку, которая принадлежала безвременно ушедшему в мир иной Hans (что это за мир – не очень ясно, ибо, отказавшись платить церковный налог, Hans вышел еще при жизни из церковной общины), выводит безликий Порядок, в привычное для собаки время.
Надо отметить, что германцы, в том числе, и Hans до позавчерашнего вечера, традиционно хорошо обучают собак. Особенно хорошо германские собаки справлялись со своими задачами по усмирению и умерщвлению славян и евреев в германских концлагерях во время второй мировой войны. Концлагери были во многих странах мира и в России. Но только германцы и Hans додумались использовать человеческую кожу, волосы, золотые коронки в бытовых целях, а пепел в сельскохозяйственных, на удобрения. Чтобы ничего не пропадало. Нация совершила коллективный грех. Страшный грех смертоубийства был возведен в почесть, долг и цель. Бог был из Германии изгнан.
В этом веке сатана трижды оборол немецкий народ: в образе германского имперского национализма – в 1914 году, в образе вселенского фашизма – в 1939 году (под лозунгом «Deutschland über alles!» («Германия превыше всех!»), наконец, в образе вселенского потребления – в пятидесятые годы (под лозунгом – «Du bist, was du hast!» («Ты тот, что ты имеешь!»).
Поначалу Бог отравлен ипритом, потом угарным газом и Его останки доедены собаками, напоследок Бог в Германии был растерзан толпой и потреблен на сувениры.
Теперь/пока весна в Германии. Очень тихая и спокойная весна. Как и тогда, когда русские войска перешли границу германскую в 1945 году.
Итак, четверг. Представим себе, что я вновь со вчерашнего дня в Германии. Впервые мы уехали из России вместе с Хеленой и Двойрой. В Москве остались мои дети Ханна и Эстер, дети от бывшей жены.
Позавчера вечером перед отъездом, 9 марта, я прощался со старшими детьми, Эстер проплакала у меня весь вечер на животе. Кажется, мои досужие разговоры и не менее досужие мысли насчет отъезда из Москвы за границу лишены какого-либо смысла. Кажется, я не могу вдали и долго без детей. Их жизнь невозможна долго без меня рядом. На ближайшие годы. Иного не дано, кажется.
Утро незаметно переходит в день. В основном Кёльн населяют германцы и чёрные американские скворцы с желтыми клювами. И очень много некрасивых женщин – результат упорной работы и повсеместной целеустремленности и сосредоточенности германского народа. Видимо, нелегко вывести нацию, в которой преобладают некрасивые женщины, которые отличаются от мужчин только внешними формами и одеждами.
Германские женщины в большинстве нехороши собой. Но в большинстве стильно и со вкусом одеты. Крайне энергичны, в массе здоровы. У большинства широкая и размашистая, марширующая походка, как на параде. Мало красивых германок. Много стильных, прекрасно одетых, независимых манерой, разговором, поведением, но не гармоничных, а грубоватых. Многие германские женщины отвратительны. Многие, действительно, испорченно ходят. Смотреть на них во время их индивидуального марша без содрогания невозможно. Независимость лишает женщину внутренней гармонии. И тайны, именуемой во всем мире, – женственностью. Женская чрезмерная внешняя свобода – часто нехороша внутренне.
Переглянулся в парке с немкой, которая гуляет по городу с ребёнком в коляске. Русская мне бы ответила иначе. Не столь независимо, хотя и более таинственно. Хотя немка ответила определеннее.
Мы живем в районе четырех – пятиэтажных домов. Из таких домов состоит почти весь Кёльн. Все дома покрыты черепицей. Как и сто и двести лет назад. От этого дома не стали менее или более старомодными. От этого дома стали привлекательнее. И прочнее. Поскольку черепица долговечнее шифера или железа, выдерживает дольше. Хотя, возможно, черепица дороже.
Во дворе нашего дома подобие гаражей с замшелыми крышами. Перед окнами ряд огромных платанов, со свернувшимися в трубочку пожухлыми коричневыми листьями.
Будний день. Много велосипедистов, в основном, молодые и не очень, женщины. На улицах, в магазинах практически нет гуляющих, праздношатающихся, неторопливых мужчин и женщин трудоспособного возраста. Всюду пожилые люди, либо мамаши с детьми. Молодые и трудоспособные работают.
Я не был больше двух лет в Германии. Вот как мне тогда увиделась страна.
«111596. В это сложно поверить мне самому, но сие так и есть. Я не спал три ночи подряд. Сегодня, вчера и позавчера. Не считая получаса и одного раза в два часа, в кабине, в кресле, уткнувшись в локти на столе. Как я это выдержал. Более того, я работал, сделал нечто, что никак не мог бы одолеть даже в спокойной ситуации.
Я, кажется, понял, что мне мешает, не позволяет писать в журнале. Я ничего не забыл, мне скучно писать на уровне социальной, информативной функции языка, Мне уже достаточно понимания схемы ситуации, а затем хочется уйти глубже с помощью языка прозы.
Собственно, практически все функции журналистские я осознал и прошел. Нужно дальше написать некую роль – под названием – „лучшее перо“, абсолютно холодно и рассудочно просчитать задачи и сформулировать объем требований информативного языка, не забывая, что и в такой роли – это все равно язык.
Сценарий, постановка, игра на многотысячную публику.
Странно, кроме интереса к логике профессии и деньгам – ничего меня не интересует в работе. Хотя, здесь вполне есть возможности для решения каких-то гражданских или даже – возможно иногда – интеллектуальных задач.
Жена права. Немного больше юмора, не нужно раскладывать мир на два тона – черный и белый, не нужно требовать не от себя максимального всегда, максимального на уровне трагедии.
После трех бессонных ночей и создания статьи, которая может всколыхнуть, или хотя бы подтолкнуть какие-то процессы, способные привести к усилению государства, строительству нового государства…
Так вот, после этих трех ночей, я сижу себе в самолете, лечу из Франкфурта в Кельн, разумеется, перед тем прилетев во Франкфурт из Москвы. По дороге из Москвы рядом со мной сидела двенадцатилетняя нимфетка, а сзади цвета ваксы негр с глумливым выражением лица и дергал волосы из ноздрей. Потом ему надоело это занятием, и он начал грызть ногти. Затем уперся глазами в миловидную бортпроводницу и затем уже заснул, почмокивая широким, не вмещающимся в рот языком. При этом его уши трепетали, как гнилые листья секвои. В самолете было душно, ногам тесно, и от кресла лучшей немецкой авиакомпанииLűftganzaпахло кислой капустой. В целом полет проходил нормально.
Никакой разницы. Все знакомо. Главное, здешние лица похожи на наши, столь заметны заметные, столь неочевидны тусклые. Так и у нас. Я был прав. Ощущение от Германии, будто ты дома, только все забыли мой язык, либо я стал глухонемым. Ужасное ощущение, Они такие же люди, но и я не слишком от них отличаюсь. А вот не понимаем друг друга. Никак.
Английский, и вообще другой язык – это не просто язык – это новая жизнь, это возможность расширить свою жизнь, свои ощущения обогатить. Но есть свидетельство нового, более богатого времени, более полифоничной и структурно многообразной жизни. Язык – это открытость миру. Довольно соплей. Препятствие к изучению языка – не лень, не отсутствие времени и способностей, а закрытость жизни, которой мы жили долгие годы, десятилетия, столетия, наследуемая провинциальность и общинность крестьянской жизни недалеких предков, для которых мир был ограничен рекой рядом с деревней, далеким городом, в котором покупали сапоги и одежду.
Все же я дико провинциален, и дико зажат в этой своей провинциальности, отсюда и не светскость, отсюда видимая шероховатость в общении с людьми – от зажатости, от комплексов, которыми, кажется, набита не только моя башка, а и желудок.
Но раскрыть себя окружающему миру я должен и обязан, иного нет пути. Иначе смерть.
Православная церковь прожила долго в священной закрытости, в священной вере в возможность стяжать духа святого, вне знаний, вне культуры, вне ума, вне окружающего мира. В таком виде православие – это институт – нет, не враждебный миру, но и не способствующий его развитию.
В чем же сила православия…
Въезжаю в центре Кельна на автобусе по мосту. Стоп. Шалею раз и на всю жизнь. Кельнский собор в ночи, подсвечен вечерними огнями города – чувства одновременной радости и святости.
Людской обычный муравейник в метро. Жизнь кипит и через край плещется. Очень сильная динамика во всем и во всех.
Бомжи на ступеньках в метро – считают мелочь, все в порядке. Тот же мир – единый мир.
Могу предположить, что за этим внешним парадом, насыщенный правилами и условностями очень не простой, тяжелый для жизни мир. Люди в этом мире обязаны подчинять значительную часть своего существа обществу, общежитию, знаний правил общежития. В этом смысле человек здесь менее свободен личностно, но сильнее общественно, когда он вписан в общественную среду.
Мне здесь нравится по атмосфере, по духу, хотя, кажется, очень сильно провинциально. Но все также шумливо, также серьезно, также трудно, такие же напряженные после работы лица.
Квартирка у девочки хороша. Удивительно все же гармоничное существо, совершенно адекватный мир себе создала. Здесь свободно и легко дышится. Славно и не напряженно. Зачем же этот мир рушить. Его надо укрепить и развить. Не надо его разрушать. Напротив. Не нужно толкать ее к возвращению. Напротив, ее нужно толкнуть к вхождению и утверждению в этом мире.
Мой первоначальный план: основа для дальнейшего развития. Зачем же от него отказываться.
Не хочу.
В этой квартирке хорошая медитация.
И, наконец, ей здесь нравится, она себя здесь чувствует естественно и, кажется, ей удается не просто быть адекватной этому миру, но и найти подходу в глубину его, подобраться к его корням и найти свое место и свое изложение жизни здесь.
Вечером сходили – наконец-то – в немецкую народную баню. Нет никакого особенного вожделения смотреть на голую женщину в бане, напротив, это абсолютно нормальное состояние – совместное мытье. Собственно. я это понял еще и на примере своей семьи – теперь окончательно в этом убедился. Естественно – не стыдиться того, чего стыдиться не нужно.
Конечно, варварский обычай. Ходят немцы (кроме двух женских дней, когда во всех банях Германии могут мыться только женщины; при том, что мужских дней нет), трясут членами разных размеров, почти как в питерской Кунсткамере, и ходят немки и трясут грудями разных объемов. И всюду вагины, вагины, вагины, отовсюду на тебя смотрят сомкнутые или разверстые щели женские, смотрят пристально, не мигая. Смотрят на меня вагины, не мигая. Разнотравье женских вагин и мужских членов. Есть те и другие очень даже ничего.
Это и вполне демократичный обычай. Апофеоз немецкой банной демократии: голая немецкая старая плоская обвисшая жопа с линялой и сморщенной кожей.
111696. Очевидная мысль. Ты хочешь помочь своей стране? Да. Значит, нужно ее сделать более открытой и понятной окружающему миру. Это некоторая, а может быть, и основная мысль современного мира. Открытость и понятность. Быть вместе с миром – всегда было важно, сегодня в этом главная задача. Только так можно жить, без границ, без удручающей мир опасности.
Какая жестокая несправедливость – обилие языков, разные народности.
При всей очевидности мысли. Работа по ее оживлению и реализации требует огромного напряжения всех сил человека. Причем, каждого, прежде – тебя самого.
После Москвы Кельн – провинциальный, тихий городок, где можно расслабиться, и уже не очень пугаться потерять что-либо из чего-либо.
Но и здесь меня принимают за своего.
Самое сильное впечатление – Лев Копелев. Писатель, философ. В год платит 40 марок, чтобы его телефона не было ни в одном справочнике.
Этот человек – моя мечта, всюду дома, всюду гражданин. Он дружил с Виктором Некрасовым, да и выросли они в одном городе – Киеве. А перед самым отъездом из СССР в 1980 году, он жил в Москве. А еще раньше отсидел 10 лет в шарашке сталинской. Он дружит с Еленой Боннэр. Он в Кельне, его дети и внуки – в Германии, Швеции, США, России, всюду. Он мыслит мир – как единое и неразрывное целое.
Совершенно седой, старик, пергаментная кожа лица и рук, крепкое и свежее рукопожатие – очень похоже на рукопожатие поэта Ивана Межирова – такое же стремительное, неожиданно крепкое и по стилю мальчишеское, а по вере великодушное. Нездоров, точнее, недостаточно силен, но совершенно здрав, Жаль, быстро утомляется, можно было бы говорить часами, но через два часа разговора он очень устал.
Его дом на краю по-немецки ухоженного леса. В окно на втором этаже лезут ветви деревьев. На стенах портреты друзей, показалось, ближе к нам – портрет Фаины Раневской, автопортрет Виктора Некрасова, Высоцкий в спектакле, снимок Галича с дарственной, на двери предвыборный портрет Сергея Ковалева, с которым они сходны в главном – политика может быть нравственной, и когда-то, как утверждает Копелев, совершенно безосновательно, и была.
Он совсем не один, его окружают близкие ему люди. Это – здорово, такая старость, такое счастье в сердце. Его любят, он любит, он прожил трудную, но исполненную труда созидательного жизнь.
Марина, секретарь Копелева, говорит, что его автограф стоит очень дорого на рынке раритетов, один бизнесмен молодой прислал письмо с семью фотографиями Копелева и просил подписать, якобы для друзей, потом выяснилось, что для продажи. Постоянно приходят конверты с фотографиями и одной маркой, просят автограф и просят отправить адресату.
Немцы его любят за то, что он может говорить о них хорошее тогда, когда они лишены такой возможности, например, в разговоре об антисемитизме.
Его первая и, может быть лучшая книга о войне, „Хранить вечно“ – о бесчинствах русских в Восточной Пруссии в конце войны.
Номер его дома 41, район Zulz, аристократический район, непосредственно примыкающий к району Университету, дом на краю леса, на краю леса табличка – „Осторожно, птицы“, с изображением парящего коршуна.
Он вполне обеспечен, квартиру купил, у него были большие гонорары.
Совсем недавно вышли две книги – „Мы жили в Кельне“ и о его жизни в „шарашке“ после войны, когда за „буржуазный гуманизм к врагу“ Копелева посадили на десять лет. Книги раскупаются, любая продавщица самого захудалого магазинчика книжного знает имя Копелева, стоит спросить – „есть ли у вас Копелев“, в ответ неизменное – „o, jа“, и обязательно пойдет вынет с полки, на которой Набоков, Миллер, Маркес, кое-где Буковский, книгу Копелева.
Его новый издательский проект – очень дорогой для рядового читателя, цена одного тома переваливает за сто марок, сейчас готовится к изданию карманный вариант, более дешевое издание для всех.
Гражданин мира – это когда ты свой всюду.
Намоленное место, у так называемой „Украшенной Мадонны“ в Dom, главном католическом храме Кельна. Небольшая скульптура Богородицы размером с куклу и с ребенком на руках, в белом платье невесты, в коронке и обвешенная по периметру многочисленными дарами, крестами, кольцами, серьгами, видимо, от получивших чудотворную помощь от молитвы. Голоса миллионов с мольбами, просьбами и угрозами, слышишь, стоит закрыть глаза. Волна любви и боли поднимает тебя над землей. Я поставил свечи, такие маленькие пластмассовые прозрачные плошечки, наполненные парафином с ломким фитилем посередине. Зажег, поставил, закрыл глаза и услышал хор голосов. Я последним ушел из собора, там никого более не оставалось. Величественное зрелище, древние стены и древние потолки, древний собор. Прекрасные и простые звуки органа, золото икон. Темно, вечерняя молитва, сумрак покрыл плечи и лица, углы смягчены тьмой, воздух дышит молитвой. Люди думают о святой участи или просто возвышенном, думают о близких и любви к ним, о самом заветном молят и ищут защиты от страхов земных и неземных.
А на площади перед собором цветным мелом исполненный портрет Бетховена, люди обходят стороной, не хотят наступать на лицо гения, даже в его нарисованном однодневном варианте.
Гул, движение, рождественская елка в огнях, торговля дурацкими колпаками в каком-то переулке, суета и говор, радость встреч и просто веселье – ночной Кельн, и многочисленные кабачки и Рейн, сумасшедшее течение, шум воды, набережная пустынная, огни, редкие велосипедисты. Ночной Кельн в центре – один простой и прекрасный в безыскусности аттракцион. Это прекрасная жизнь, без которой тяжелые будни кажутся неоправданно тяжелыми и непонятно откуда и зачем пришедшими в мою жизнь.
Я стоял на берегу Рейна и смотрел вглубь и вдаль, когда на обратной стороне Рейна вспыхнул огонь и столь же резко погас – кто-то сфотографировал с той стороны меня и этот берег, но ничего на снимке не будет видно, кроме человека перед объективом, а темноту за ним уже никто и никогда не расшифрует, и лишь я знаю, что кроется за спиной героя.
Встретили в баре, где был один сплошной джаз, встретили пару – она Татьяна, он Бруно, из Баварии, из под Мюнхена, она из Санкт-Петербурга, пять лет замужем за полицейским, который скоро едет на полгода служить в составе миротворческих сил в бывшую Югославию. Он там будет не военным, а полицейским, причем, без оружия, смотреть за порядком, заработная плата в два раза выше, сам вызвался и прошел небольшой конкурс. Слегка врун, когда я рассказал о проститутках, которых в Югославии подвозят к военным городкам в день заработной платы, он заговорил о какой-то хуйне – типа, что посылают туда тех, которые женаты, будто бы женатому не хочется еще сильнее. Любопытно, их при подготовке предупреждают – берите с собой фотографии жены, желательно обнаженной жены, чтобы можно было под одеялом заняться онанизмом, глядя на жену и ее вагину.
Она бойкая и живая. Слегка косая в глазах, маленькая ведьмочка.
Ах, как мне понятны немцы, как понятны мотивы того и другого человека, это совершенно русские лица, одна реакция на одни и те же события.
И жизнь, конечно, и здесь не сахар. Утром и вечером переполненные трамваи, люди едут с работы и на работу. Обычные лица обычных людей, возвращающихся домой после трудового дня, после тяжелого труда ради хлеба насущного. Хлеб в Германии нелёгок. Как и во всём мире. Но в Германии общество устроено разумнее, нежели во многих иных местах. А люди работают еще интенсивнее, нежели в России.
111796. Были в Бонне. Встретили случайно на вокзале внука Копелева и его барышню – очаровательное создание с не очень хорошими манерами, он начитан, кажется, образован, тверд в убеждениях, но пока еще не в формулировках, немного говорлив.
Погуляли по Бонну, небольшой, простой и провинциальный городок, какая-то игрушечная или даже декоративная столица – в смысле декорация из балета на тему: воссоединение немцев; мэрия, с балкона которой выступал Горбачев, когда говорил о величие момента – воссоединении двух Германий, университет, в котором учились Маркс и Ницше. Оказывается, по берегам Рейна, в окрестностях и самом Бонне, доживают отпущенный срок в специальных виллах богатые сумасшедшие старики, город умирающих сумасшедших.
Затем посидели в частном испанском ресторанчике, хозяин подавал, говорил-говорил, делал комплименты, хорошее молодое испанское красное вино, суп с почками, креветки в кляре – это уже обычное.
Испанский ресторанчик находился в турецком квартале, оказывается, после второй мировой войны, чтобы ускорить восстановление экономики, немцы пригласили огромное количество турков в страну, им давали гражданство, по некоторым прикидкам их теперь около десяти миллионов, а всего в Германии после воссоединения – восемьдесят четыре миллиона человек – вторая страна в Европе после России.
Потом опоздали на трамвай и ждали в каком-то кафе последнего поезда, уехали только в два ночи.
Я, наверное, испуган. Мир, в который я хочу войти, требует от меня предельно большого, а я сейчас не готов к новому уровню точности, причем, не только в изложении, но и в восприятии. Уметь выстраивать мир не после, а до его завершения – это работа, которая требуется от меня. Только ночью понял, что отличает проповеди и заключения архимандрита Иоанна (Крестьянкина) от моих высказываний, моих умозаключений. Нечеловеческая точность. Он – старец, он достиг нечеловеческой точности в искусстве построения мысли, но зримо, точность – это прежде всего стиль, стало быть он нечеловечески стилен. Источник этого стиля – человек, внутренняя духовная работа; в его проповедях нечеловеческая, хотя и формализованная, красота мысли. Это такая же реальность, как и все остальное, что его окружает.
Бог – это стиль.
Архимандрит Иоанн, ты прав, но и одновременно нет, у меня другая стилистика жизни, у меня другое качество точности. Я не менее точен, не менее стилен буду к концу жизни, но я – это не ты. А ребенка мы родим, да не одного, и мой выбор в том, чтобы родить детей, а не только одного ребенка.
Нельзя ради общих мест отвергать человека, даже, если это общее место – вера в Бога.
Одно поколение – это поколение: Александр Солженицын, Виктор Некрасов, Лев Копелев, архимандрит Иоанн (Крестьянкин).
Разные судьбы, разные люди, одна цель – единство мира, высокий стиль мысли, слова и дела, ГЛОБАЛИЗМ МЫШЛЕНИЯ. Разными путями, они приходят к одному – единство мира неизбежно, ибо только сам человек себя способен спасти, только сам человек способен найти себя в этом чудовищном хаосе, определить свой стиль, уточнить стиль мысли и жизни, и понести свое богатство человечеству.
Жизнь удалась – каждый из них способен сказать про себя: основание тому – стиль, точность, последовательность.
111896. Я застрял в аэропорту Франкфурта-на-Майне. Снег залепил окна самолета. Как все препятствовало прилету сюда, так все препятствует отлету.
Не может этого быть. Нельзя рубить по живому. Девочка моя умирает. Никакая самая сильная и правдивая идеология не может противостоять личности; индивидуализм или общинность – вот что схлестнулось в моем случае, на моем примере очень хорошо видно, как я сопротивляюсь общинности, коллективу. Я против коллективизма, против примата общего над частным. И, видимо, все же я оставлю нынешнюю жену – но не детей, воистину.
И это есть общее место – „вор и тать только потому, что полюбил, только потому, что занимался любовью“. Но я не изменял, я просто не занимался любовью с женой. Отец Иоанн прав с точки зрения высокого стиля, который никакого отношения не имеет к реальной жизни – это стиль веры, но не жизни.
„Благословляю! На подвиг жизни в Боге“. – Что он имел ввиду? Подвиг ли это – преодолеть страсть? Это нечто схожее с убийством человека, который тебе не угрожал, но которого ты убил в профилактических целях. Это не подвиг расстаться с женой – это убийство. Но и советы Феофана по поводу того, что, мол, с целью преодоления страсти, надо искать в предмете страсти плохие качества – это просто плебейство, недостойное. Увы-увы, ах, часто, церковь – это лишь люди, причем, часто слабые люди, маленькие, с их маленьким представлением о мире и жизни человеческой.
Нет. Я буду искать вариант, который бы не заканчивался убийством натуры.
111996. Да, я сказал отцу Иоанну (Крестьянкину), что я не хочу бросать жену, но и жить так с ней хочу. Она меня не любит, я ее не люблю».
Страна стала еще напряженнее работать. Больше американизированных лиц. Люди, как правило, в добротной одежде. Преобладают здоровые лица. Редко встречаются разочарованные и удрученные жизнью люди. Столь редко, что они сразу видны.
Германия работает как единый, отлаженный механизм. Целеустремленность и сосредоточенность разлиты в воздухе. Общее впечатление целесообразности и ясности жизни, уверенности во всем, на всех. Но люди сами по себе. За неожиданную услугу или любезность бурно и удивленно благодарят.
Поражает/подражает сосредоточенность на работе. Чиновники в местной районной управе, строительный рабочий на улице, продавцы в магазине – все заняты, собранность в лицах и жестах.
Страна работает столь же напряженно, как и экономит. Счетчики на батареях, на кранах, отсутствие фонарей и наличие видео и фотокамер на автострадах-автобанах и на маленьких улицах в городах. Счетчики и немцы – вот секрет успеха Германии. Немцы и счетчики работают очень интенсивно. И эффективно. В магазинах, учреждениях, ресторанах, в церкви и дома. Счетчики и немцы, постоянно заняты. Все при деле, все на месте. Бесцельно шатающихся нет. Бесцельно шатаются бродяги, эмигранты и туристы.