Во Ивлин. Пригоршня праха

   - О господи, курточку-то как измазал. Бен сказал:
   - Ты у меня вскорости на скачках призы будешь брать.
   - Всего вам хорошего, мистер Хэккет.
   - И вам, миссис.
   - До свиданья, Бен. Можно, я вечером приду на ферму, посмотрю, как ты чистишь лошадей?
   - Не мне решать. У няни спроси. Но знаешь что: у серой ломовой глисты завелись. Хочешь посмотреть, как я лекарство ей даю?
   - Очень хочу. Нянь, можно я пойду, ну можно?
   - Спроси у мамы. А теперь идем, хватит с тебя на сегодня лошадей.
   - Не хватит, - сказал Джон, - совсем не хватит.
   Дорогой он спросил:
   - А можно, я буду пить молоко у мамы в комнате?
   - Посмотрим.
   Няня всегда давала уклончивые ответы вроде: "Поживем - увидим", "Это еще что за вопрос?", "Подрастешь - узнаешь", резко отличавшиеся от решительных и грубоватых суждений Бена.
   - А что смотреть?
   - Мало ли что...
   - Ну, например?
   - Например, посмотрим, будешь ты задавать глупые вопросы или нет.
   - Глупая потаскуха, старая потаскуха.
   - Джон! Как ты смеешь? Это еще что такое?
   Вдохновленный успехом своей вылазки, Джон вырвался у няни из рук, пустился перед ней в пляс, распевая: "Старая потаскуха, глупая потаскуха", и таким манером дошел до боковых дверей. Когда они поднялись на порог, няня молча сняла с него гамаши; ее мрачный вид несколько отрезвил Джона.
   - Ступай прямо в детскую, - сказала няня. - А я поговорю о твоем поведении с мамой.
   - Няня, прости меня. Я не знаю, что это значит, но я не хотел это сказать.
   - Ступай прямо в детскую.
   Бренда наводила красоту.
   - С тех пор, как Бен Хэккет стал его учить ездить верхом, ваша милость, с ним просто сладу нет.
   Бренда плюнула в тушь.
   - И все же, няня, что именно он сказал?
   - Ой, да мне и выговорить стыдно, ваша милость.
   - Чепуха, говорите. Иначе я могу подумать, что он сказал что-нибудь похуже.
   - Уж хуже некуда... он назвал меня старой потаскухой, ваша милость.
   Бренда поперхнулась в полотенце.
   - Он вас так назвал?
   - И не раз. Он выплясывал передо мной до самого дома и распевал во весь голос.
   - Понятно... Что ж, вы совершенно правильно сделали, сказав мне об этом.
   - Благодарю вас, ваша милость, но раз уж зашел разговор, я вам скажу, что, по моему разумению, Бен Хэккет очень уж торопится с этой ездой. Так недалеко и до беды. Сегодня утром мальчик упал с лошади и чуть не убился.
   - Хорошо, няня. Я поговорю с мистером Ластом. Она поговорила с Тони. Оба хохотали до упаду.
   - Милый, - сказала она, - поговорить с ним надо тебе. Ты в серьезном жанре выступаешь куда лучше.
   - А я считал, что "потаскуха" очень хорошее слово, - возражал Джон, - и потом Бен всех так называет.
   - И напрасно.
   - А я больше всех на свете люблю Бена. А он всех вас умнее.
   - Ты же понимаешь, что не можешь любить его больше мамы.
   - Все равно люблю больше. Куда больше.
   Тони почувствовал, что пора прекратить пререкания и приступить к заранее приготовленной проповеди.
   - Послушай, Джон. Ты поступил очень плохо, назвав няню старой потаскухой. Во-первых, ты ее обидел. Вспомни, сколько она для тебя каждый день делает.
   - Ей за это платят.
   - Помолчи. И, во-вторых, люди твоих лет и твоего положения в обществе не употребляют таких слов. Люди бедные употребляют известные выражения, которые не подобают джентльменам. Ты джентльмен. Когда ты вырастешь, этот дом и много других вещей станут принадлежать тебе. И ты должен научиться разговаривать как будущий владелец всего этого, научиться быть внимательным к тем, кто не так счастлив, как ты, и в особенности к женщинам. Ты меня понял?
   - А разве Бен не такой счастливый, как я?
   - Это к делу не относится. А теперь иди наверх, извинись перед няней и пообещай никого так не называть.
   - Ладно.
   - И раз ты сегодня так скверно себя вел, я не разрешаю - тебе завтра кататься верхом.
   - Завтра воскресенье.
   - Ладно, тогда послезавтра.
   - Ты сказал "завтра", так нечестно.
   - Джон, не препирайся. Если ты не возьмешься за ум, я отошлю Громобоя дяде Реджи и скажу ему, что не считаю возможным оставлять пони такому нехорошему мальчику. Тебе бы это было неприятно, верно?
   - А зачем дяде Реджи пони? Он на нем не сможет ездить, он слишком тяжелый. И потом он всегда за границей.
   - Он ее отдаст другому мальчику, и вообще это не относится к делу. А теперь беги, попроси у няни прощения.
   Уже в дверях Джон сказал:
   - Так мне можно кататься в понедельник? Ты же сказал "завтра".
   - Да, видимо, так.
   - Ура! Громобой сегодня прекрасно шел. Мы прыгнули высоко-высоко. Он сначала закинулся, а потом перелетел, как птичка.
   - И ты не упал?
   - Ага, один раз. Но Громобой тут ни при чем. Просто я распустил ноги, ядри их в корень, и сел на жопу,
   - Ну как твоя лекция? - спросила Бренда.
   - Ужасно, просто ужасно.
   - Беда в том, что няня ревнует к Бену.
   - Боюсь, и мы станем к нему ревновать в самом скором времени.
   Они обедали за маленьким круглым столиком, стоявшим посреди огромной столовой. Обеспечить ровную температуру в этой комнате оказалось делом невозможным: даже когда один бок поджаривался в непосредственной близости к камину, другой леденили десятки перекрестных сквозняков. Бренда поставила множество опытов с ширмами и переносным электрорадиатором, но особых успехов не достигла. Даже сегодня, когда повсюду было тепло, в столовой стоял пронизывающий холод.
   Хотя Тони и Бренда отличались прекрасным здоровьем и нормальным телосложением, они сидели на диете. Это сообщало некоторую пикантность их трапезам и спасало от двух варварских крайностей, грозящих одиноким едокам, - всепоглощающего обжорства и бессистемного чередования яичниц и бутербродов с непрожаренным мясом.
   Сейчас они придерживались системы, которая исключала сочетание протеина и крахмала в одной трапезе. Они завели себе каталог, в котором было обозначено, какие продукты содержат протеин и какие крахмал; в большинство нормальных блюд входило и то и другое, так что Тони и Бренда немало забавлялись, выбирая меню. Обычно кончалось тем, что они заказывали какое-то блюдо "в порядке исключения".
   - Я убежден, что оно мне очень полезно.
   - Да, милый, а когда нам это прискучит, мы сможем перейти на алфавитную диету и каждый день есть продукты, начинающиеся на другую букву. На "з" мы здорово наголодаемся: весь день ничего, кроме заливных угрей и земляничного желе.. Ты что собираешься делать днем?
   - Ничего особенного. В пять придет Картер просмотреть еще раз счета. А после обеда я, может, съезжу в Пигстэнтон. Похоже, у нас арендуют лоуотеровскую ферму, она долго пустовала, и мне надо посмотреть, какие там нужны переделки.
   - А я б не отказалась от киношки.
   - Идет. Лоуотер вполне подождет до понедельника.
   - А потом мы можем зайти к Вулворту, ну как? Так что, принимая во внимание милую обходительность Бренды и здравый смысл Тони, не приходится удивляться, что друзья считали их примерной парой, весьма успешно разрешившей проблему совместного существования. Пуддинг без протеина оказался неаппетитным. Пять минут спустя принесли телеграмму. Тони вскрыл ее и сказал:
   - Вот чертовщина.
   - Гадости?
   - Гораздо хуже. Вот погляди.
   Бренда прочла: "Приезжаю три восемнадцать нетерпением жду встречи. Бивер".
   - Кто такой Бивер? - спросила она.
   - Один молодой человек.
   - А что, звучит заманчиво.
   - Вот уж нет. Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь его.
   - А зачем он к нам приезжает? Ты его приглашал?
   - Наверное, приглашал, но вполне неопределенно. Я зашел как-то вечером к Брэтту, кроме него, там никого не оказалось, мы с ним выпили, и он вроде сказал, что хотел бы посмотреть наш дом...
   - Ты, наверное, был пьян.
   - Не очень, и потом я никак не предполагал, что он мне это припомнит.
   - Ну и поделом тебе. Вот что получается, когда ты уезжаешь по делам в Лондон, а меня оставляешь одну. Но кто он такой все-таки?
   - Просто молодой человек. У его матери еще эта лавка.
   - Я была с ней когда-то знакома. Она гнусная баба. Кстати, помнится, мы ей должны деньги.
   - Слушай, давай сразу же позвоним ему и скажем, что мы заболели.
   - Поздно, он уже давно в поезде и поедает железнодорожный завтрак, без удержу смешивая крахмал и протеин за свои три шиллинга шесть пенсов.. Его можно сунуть в Галахада. Еще не было случая, чтобы гость провел там ночь и приехал снова: видно, тамошнюю кровать никто не выдерживает.
   - И все-таки что мы будем с ним делать?
   - Ты поезжай в Пигстэнтон. А я займусь им. В одиночку это проще. Вечером его можно довести в кино, а завтра ты покажешь ему дом. Если нам повезет, он уедет вечерним поездом. Ему надо на работу в понедельник утром?
   - Понятия не имею.
   3.18 - далеко не самый удобный поезд. Приезжаешь без четверти четыре, и если ты, как Бивер, не свой человек в доме, не знаешь, куда девать время до чая; однако в отсутствие стеснявшего ее Тони Бренда справлялась со своими обязанностями не без грации, а Бивера настолько редко принимали радушно, что он не заметил некоторой сдержанности встречи.
   Она ждала его в комнате, по старой памяти называвшейся курительной; это было, пожалуй, наименее мрачное место в доме. "Как мило, что вы к нам выбрались. Я должна вас с ходу предупредить, что вы наш единственный гость. Боюсь, вам у нас будет скучно... Тони пришлось уехать по делам, но он скоро вернется... Поезд был переполнен? По субботам всегда так... Не хотите выйти на воздух? Скоро стемнеет, так что давайте ловить солнце, пока не поздно..." и так далее. При Тони ей было б куда труднее - она, перехватила бы его взгляд, и все ее манеры хозяйки замка дошли бы насмарку. Бивер умел поддерживать разговор, так что они вышли через французские окна на террасу, спустились в голландский садик, обогнули оранжерею и вернулись в дом, не испытав и минутной неловкости. Бренда вдруг услышала, как она рассказывает Бивсру, что его мать одна из ее стариннейших приятельниц.
   Тони успел к чаю. Он извинился, что не смог встретить гостя, и почти сразу же удалился в кабинет совещаться с управляющим Бренда расспрашивала Бивера о Лондоне и о том, какие за последнее время состоялись приемы. Бивер проявил невероятную осведомленность.
   - Полли Кокперс скоро дает прием.
   - Да, я знаю.
   - Вы приедете?
   - Скорее всего нет. Мы последнее время никуда не выезжаем.
   Шутки, обошедшие за последние шесть недель весь город, имели для Бренды прелесть новизны, повторение придало им отточенность, и Бивер смог преподнести их довольно эффектно. Он рассказал Бренде о многочисленных переменах в личной жизни ее друзей.
   - А что у Мэри с Саймоном?
   - Неужели не знаете? Полный разрыв.
   - И давно?
   - Началось это еще детом, в Австрии...
   - А Билли Ангмеринг?
   - Пустился в жуткий загул с девицей по имени Шила Шрабб.
   - А что слышно у Хелм-Хаббардов?
   - У них тоже не ладится... Дейзи открыла новый ресторан. Он пользуется успехом... Еще появился новый ночной клуб под названием "Садок"...
   - О господи, - сказала Бренда в заключение. - Живут же люди!
   После чая появился Джон Эндрю и тут же завладел разговорен.
   - Здравствуйте, - сказал он. - Я не знал, что вы приедете. Папа сказал: как хорошо раз в кои-то веки провести воскресенье без гостей. Вы охотитесь?
   - Давно не охотился.
   - Бен говорит, что все, кому позволяют средства, должны охотиться для блага страны.
   - Наверное, мне средства не позволяют.
   - А вы бедный?
   - Ради бога, мистер Бивер, не разрешайте ему вам докучать.
   - Да, очень бедный.
   - Такой бедный, что можете называть всех потаскухами?
   - Да, такой.
   - А как вам удалось стать таким бедным?
   - Я всегда был бедным.
   - А! - Джон потерял интерес к теме. - А у серой ломовой на ферме глисты.
   - Откуда ты знаешь?
   - Бен сказал. А потом, это по навозу видать.
   - Боже мой, - сказала Бренда, - что бы сказала няня, если б тебя слышала?
   - А сколько вам лет?
   - Двадцать пять. А тебе?
   - А чем вы занимаетесь?
   - Ничем особенным,
   - На вашем месте я бы чем-нибудь занялся, чтоб - заработать деньги. Тогда бы вы могли охотиться.
   - Но тогда я не мог бы называть всех потаскухами.
   - В этом все равно проку нет.
   (Позже, за ужином в детской, Джон сказал:
   - По-моему, мистер Бивер ужасно глупый, а по-твоему?
   - Откуда мне знать? - сказала няня.
   - По-моему, из всех, кто к нам приезжал, он самый глупый.
   - Гостей хулить - Бога гневить.
   - Все равно в нем ничего хорошего нет. У него глупый голос и глупые глаза, глупый нос и глупая голова, - Джон как литургию пел, - глупые ноги и глупое лицо, глупые руки и глупое пальто...
   - А теперь кончай ужинать, - сказала няня.)
   В этот вечер, перед ужином, Тони подошел к Бренде, которая сидела у туалетного столика, и, склонившись над ее плечом, скорчил в зеркале рожу.
   - Я страшно виноват перед тобой - кинул на тебя Бивера и удрал. Ты была с ним ужасно мила. Она сказала:
   - Это было не так уж тяжело. Он довольно забавный. А в это время в конце коридора Бивер обследовал свою комнату со всей основательностью многоопытного гостя. Настольная лампа отсутствовала. Чернила в чернильнице пересохли. Огонь в камине давно потух. Ванная, как он уже отметил, была черте те где, в башенке, куда надо карабкаться по узкой лестнице. Кровать ему не понравилась - ни на вид, ни на ощупь; когда он для пробы прилег, пружинный матрас, продавленный посредине, угрожающе задребезжал. Обратный билет в третьем классе стоит восемнадцать шиллингов. А еще чаевые надо давать.
   Тони чувствовал свою вину перед Бивером, и поэтому к обеду было подано шампанское, которого ни он, ни Бренда не любили. Не любил его, как оказалось, и Бивер, но тем не менее он был польщен. Шампанское перелили в высокий кувшин и передавали по кругу как символ гостеприимства. После того они отправились в Пигстэнтонский кинотеатр, где шел фильм, который Бивер видел несколько месяцев тому назад. По возвращении их ждал в курительной поднос с грогом и сандвичами. Они поболтали о фильме, и Бивер утаил, что смотрел его во второй раз Тони проводил Бивера до дверей сэра Галахада.
   - Надеюсь, вам здесь будет хорошо спаться.
   - Нисколько не сомневаюсь.
   - Вас утром разбудить? Как вы привыкли?
   - Удобно будет, если я позвоню?
   - Разумеется у вас есть все, что нужно?
   - Да, благодарю вас Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи,
   Однако, вернувшись в курительную, Тони сказал:
   - Знаешь, меня совесть мучит из-за Бивера.
   - Брось, с Бивером полный порядок, - сказала Бренда. Однако Бивер в данный момент чувствовал себя неуютно, он ворочался на постели, терпеливо пытаясь найти положение, в котором смог бы заснуть, и думал, что раз он не собирается сюда больше приезжать, он ничего не даст дворецкому и только пять Шиллингов приставленному к нему лакею. В конце концов ему удалось приладиться к пересеченному ландшафту матраса, и он заснул прерывистым, неспокойным сном до утра. Однако новый день начался с неприятного сообщения, что все воскресные газеты уже отнесли в комнату ее милости.
   По воскресеньям Тони неизменно облачался в темный костюм и белый крахмальный воротничок. Он шел в церковь, садился на большую сосновую скамью, поставленную сюда еще его прадедом в ту пору, когда он перестраивал Хеттон, и "снабженную высокими алыми подушками для коленопреклонений" Камином с причитающейся ему чугунной решеткой и маленькой кочергой, которой отец Тони, бывало, громыхал, когда какое-нибудь место в проповеди вызывало его неодобрение. После смерти отца Огня в камине не разводили, но Тони намеревался возродить к следующей зиме этот обычай. На рождество и на благодарственной молебне в честь жатвы Тони читал тексты из священного писания с аналоя, украшенного медным орлом. После службы он любил еще несколько минут постоять на паперти с сестрой викария и кое с кем из деревенских. Потом возвращался через поля тропкой, ведущей к боковому входу в альпийский садик.
   Он наведывался а оранжереи, выбирал себе бутоньерку, останавливался у садовничьих домиков поболтать (из дверей его обдавало теплыми, все забивающими запахами воскресных обедов) и в завершение выпивал в библиотеке стакан хереса. Таков был простои, но не слишком строгий обряд его воскресного утра, который сложился более или менее стихийно на базе куда более суровых обычаев его родителей; Тони придерживался его с огромным удовольствием. Если Бренда ловила его на том, что он изображает честного богобоязненного джентльмена старой школы, она смеялась над ним, и Тони не обижался, но это отнюдь не умаляло радости, которую ему доставлял еженедельный ритуал, или неудовольствия, когда присутствие гостей нарушало его привычки.
   Вот почему сердце у него оборвалось, когда, выйдя в четверть одиннадцатого из кабинета в залу, он застал там Бивера; тот был одет и явно ожидал, когда его начнут развлекать; огорчение Тони, правда, было недолгим, ибо, приветствуя гостя, он заметил, что тот изучает железнодорожное расписание.
   - Надеюсь, вам хорошо спалось?
   - Великолепно, - сказал Бивер, хотя его бледный вид свидетельствовал об обратном.
   - Очень рад. Я и сам здесь всегда хорошо сплю. Но что это? Вы смотрите расписание? Уж не собираетесь ли вы нас покинуть?
   - Увы, мне придется уехать сегодня вечером.
   - Как неудачно. Я вас почти не видел. К тому же по воскресеньям плохо с поездами. Самый удобный отправляется в пять сорок пять и прибывает в девять. Он идет со всеми остановками, и в нем нет вагона-ресторана
   - Мне он подойдет.
   - Вы никак не сможете остаться до завтра?
   - Никак.
   До парку разносился звон церковных колоколов.
   - Что ж, мне пора в церковь. Полагаю, вы вряд ли захотите ко мне присоединиться?
   Бивер в гостях всегда старался угодить хозяевам, даже если визит оказывался таким безотрадным, как этот.
   - Что вы, с превеликим удовольствием.
   - Нет, правда, я бы на вашем месте ни за что не пошел. Что вам за радость. Я и сам иду более ли менее по необходимости. Оставайтесь здесь Сейчас спустится Бренда. Когда захотите выпить - позвоните.
   - Что ж, не стану возражать.
   - Тогда до скорого свидания.
   Взяв в прихожей шляпу и палку. Тони вышел из дому.
   "Ну вот, я снова был нелюбезен с этим молодым человеком", - подумал он.
   В подъездной аллее звонко и призывно звучали колокола, и Тони поспешил на зов. Вскоре звон прекратился, раздался один удар, предупреждающий деревню, что через пять минут органист начнет первый гимн. Тони нагнал няню с Джоном, они тоже шли в церковь. Джон был сегодня на редкость доверителен, он сунул Тони маленькую ручку в перчатке и без лишних слов приступил к рассказу, которого ему хватило до самых церковных дверей: это была история мула Одуванчика, который выпил весь ротный запас рома под Ипром в 1917 году; рассказывал он не переводя духа, потому что бежал вприпрыжку рядом с отцом, стараясь не отстать. Когда рассказ кончился, Тони сказал:
   - Какая грустная история.
   - Вот и я так думал, но на самом деле совсем наоборот. Бен говорит, у него были смеху полные штаны.
   Колокол замолк, органист из-за занавески следил, когда появится Тони. Тони прошел по проходу вперед к своей скамье, няня и Джон следовали за ним. Он сел в кресло; они расположились на лавочке за его спиной. Он на полминуты склонил голову на руки; когда он откинулся назад, органист взял первые такты гимна: "Не входи в суд с рабом твоим, о господи!" Служба пошла своим чередом. И, вдыхая приятный, слегка отдающий плесенью запах, привычно садясь, вставая и кланяясь, Тони витал мыслями где-то далеко, с событий прошлой недели перескакивая на будущие планы. Временами какая-нибудь примечательная фраза в литургии возвращала его к действительности, но в основном в это утро его занимал вопрос о ванных и уборных: сколько их еще можно встроить, не нарушая общего стиля дома.
   Деревенский почтальон подошел с кружкой для пожертвований. Тони бросил заранее заготовленные полкроны, Джон и няня свои пенни.
   Викарий с трудом взобрался на кафедру. Это был пожилой человек, почти всю жизнь прослуживший в Индии. Отец Тони дал ему приход по просьбе своего зубного врача. Викарий обладал благородным, звучным голосом и считался лучшим проповедником на много миль в округе.
   Проповеди, созданные им в расцвете сил, первоначально предназначались для гарнизонной часовни; он никак не пытался приспособить их для новой паствы, и они по большей части заканчивались обращением к далеким очагам и далеким семьям. Прихожане этому нисколько не удивлялись. Немногое из того, о чем говорилось в церкви, имело, как они замечали, отношение к их жизни. Они очень любили проповеди своего викария и знали, что, когда викарий заводит речь о далеких очагах, пора отряхивать пыль с колен и искать зонтики.
   - "...И вот теперь, в этот торжественнейший час недели нашей, когда мы стоим здесь, обнажив головы, - читал он, изо всех сил напрягая свой мощный стариковский голос перед концовкой, - воспомним милостивую государыню нашу королеву {Имеется в виду королева Виктория, в правление которой (1837-1901) была написана проповедь. Действие романа происходит в начале 30-х годов, при Георге V (1910-1936).}, чью службу мы несем здесь, и помолим господа о том, чтоб минула ее чаша сия и не пришлось бы ей посылать нас во исполнение долга нашего в отдаленнейшие уголки земли, подумаем об очагах, ради нее оставленных, и о далеких семьях наших и воспомним о том, что хотя между нами и лежат пустыни и океаны, никогда мы не бываем к ним так близки, как поутру в воскресенье, когда, несмотря на разделяющие нас пески и горы, мы едины в преданности властительнице нашей я в общем молебствовании о ее благоденствии; мы гордые подданные ее скипетра и короны".
   ("Преподобный Тендрил ужас как уважает королеву", - сказала как-то Тони жена садовника.)
   Хор стал во фрунт, спел последний гимн, паства с минуту постояла молча, склонив головы, и потянулась к дверям. Прихожане не здоровались, пока не высыпали на кладбище, и только там приветствовали друг друга - участливо, сердечно, словоохотливо.
   Тони поговорил с женой ветеринара и с мистером Партриджем из лавки, затем к нему подошел викарий.
   - Леди Бренда, надеюсь, не заболела?
   - Ничего серьезного, легкое недомогание, - Тони неизменно отвечал так, когда появлялся в церкви без Бренды. - Очень интересная проповедь, викарий.
   - Рад, что она вам понравилась, мой дорогой мальчик. Это одна из моих любимых. Неужели вы никогда раньше ее не слышали?
   - Нет. Уверяю вас.
   - Да, последнее время я ее здесь не читал. Но когда меня. Приглашают замещать, я неизменно останавливаю свой выбор на ней. Сейчас справлюсь - у меня отмечено, когда я ее произносил, - и старик открыл большую рукописную книгу, которую нес под мышкой. Черный переплет ее обветшал, а страницы пожелтели от старости. - Так, так, вот она здесь. Первый раз я ее читал в Джелалабаде, когда туда прибыли кольдстримские гвардейцы {Имеется в виду оккупация Джелалабада (1879-1880) английскими войсками в ходе второй англо-афганской войны.}; потом в Красном море, когда в четвертый раз возвращался с побывки, потом в Сндмуте, Ментоне, Уинчестере, на летнем слете вожаков герл-скаугов в 1921 году... В гильдии церковных актеров в Лестере... Дважды зимой 1926 года в Борнмуте, когда бедная Ада так болела... - Да, пожалуй, я не читал ее здесь с 1911 года, а вы тогда были слишком малы, чтобы ее оценить.
   Сестра викария завязала с Джоном беседу. Он рассказывал ей про мула Одуванчика. "...Бен говорит, он бы оклемался, если б мог блевать, только мулы не могут блевать, и лошади не могут..."
   Няня схватила его за руку и потащила к дому.
   - Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел повторять, что говорит Бен Хаккет! Мисс Тендрил неинтересно про Одуванчика. И чтоб я больше от тебя не слышала такого слова - "блевать".
   - Это же значит, что его тошнило...
   - Мисс Тендрил неинтересно знать, как кого тошнило. Когда группки между папертью и кладбищенскими воротами стали распадаться, Тони направился в сад. В оранжереях был сегодня богатый ассортимент бутоньерок, он выбрал лимонно-желтые гвоздики с алыми кружевными краями для себя и Бивера и камелию для жены.
   Лучи ноябрьского солнца, проникая через стрельчатые и круглые витражи, окрашивались расписными гербами в зелень, золото, червлень и лазурь, дробились освинцованными эмблемами на бесчисленные цветные пятна и точки. Бренда ступенька за ступенькой спускалась по главной лестнице, попадая то в сумрак, то в радужное сияние. Обеими руками она прижимала к груди сумочку, шляпку, незаконченную вышивку по канве и растрепанную кипу воскресных газет; из-за всего этого словно из-за чадры выглядывали только глаза и лоб. Внизу из тьмы вынырнул Бивер в остановился у подножья лестницы, глядя на Бренду.
   - Вам помочь?
   - Нет, спасибо, я справлюсь. Как вы спали?
   - Великолепно.
   - Пари держу, что нет.
   - Видите ли, я вообще плохо сплю.
   - В следующий раз, как вы приедете, вам отведут другую комнату. Но только вряд ли вы приедете. У нас такое редко случается. А это очень печально, потому что без гостей скучно, а живя здесь, невозможно завести новых друзей.
   - Тони ушел в церковь.
   - Да, он это любит. Он скоро вернется. Давайте выйдем на несколько минут - такая прелестная погода. По возвращении Тони застал их в библиотеке. Бивер гадал Бренде на картах.
   - А теперь еще раз снимите, - говорил он, - и посмотрим, что будет, что случится... Вот... вас ждет нечаянная радость и деньги из-за чьей-то смерти. Вернее, вы убьете человека. Не могу сказать кого - мужчину или женщину... Потом вам предстоит дальняя дорога по морю, потом вы выйдете замуж за шестерых негров разом, родите одиннадцать детей, отпустите бороду и умрете.