Вольф Клаус-Петер. Под увеличительным стеклом

Клаус-Петер Вольф
Под увеличительным стеклом

   Многое в этом романе взято из жизни. Что-то из того, что здесь описано, стало уже достоянием общественности.
   Подобного рода случаи, возможно, известны читателю из прессы. Тем не менее это не репортаж, а вымышленная история. Кому-то, быть может, покажется, что в отдельных описаниях автор сгустил краски или усилил, заострил ситуации. Но смею заверить читателя: в процессе работы над книгой я столкнулся с действительностью гораздо более страшной, чем моя история.
   Пусть эта книга поможет вам стать внимательными ко всему, что творится вокруг. Преступления, совершаемые по отношению к больным и беспомощным, старикам и детям, порождаются разными причинами, но они были бы просто невозможны, не будь нашего равнодушия.

 

1

   Картина была, признаться, удручающая.
   Отправляешься, что называется, в полном параде к одному из старейшин нашей литературы, чтобы взять у него интервью, а встречаешь трясущегося, наполовину выжившего из ума старика, который содержится в доме престарелых и питается молочной кашей.
   Санитар попросил меня не фотографировать старика. Пусть, дескать, в памяти читателей останется его прежний облик. И вручил мне две фотографии, на которых Рольф Кемпинский запечатлен в его лучшие годы.
   Я протянул старику коробочку шоколадных конфет, но санитар с мягкой улыбкой отвел мою руку.
   – Нет, нет, с коньячной начинкой нельзя. Алкоголь. Вы понимаете.
   Понимаю.
   Когда-то им зачитывались. Школьником, помню, я проглотил подряд несколько его романов. Со временем шум вокруг него утих. Выдвинулись новые, молодые авторы. Года два назад к нему вдруг снова пробудился интерес. Начали переиздавать его книги, какие-то произведения были даже экранизированы. Сейчас Рольф Кемпинский стоял на пороге своего восьмидесятилетия. Мне было поручено взять у него интервью для нашего журнала.
   Ну дело сделано – и ладно. Я возвращался в редакцию на велосипеде. Машина моя снова была в ремонте. И вдруг нате вам, пожалуйста, дождь! Я изо всех сил крутил педали и думал, что же мне написать о Рольфе Кемпинском. Я мог бы сказать несколько уважительных слов о нем. Перечислить его романы, пожалуй, рассказать кое-что из его жизни. О том, что я увидел, наверное, не стоило упоминать.
   О фотографиях можно было забыть. Я промок настолько, что пиджак липнул к телу, будто вторая кожа, и обе фотографии свежего и здорового Рольфа Кемпинского разбухли от сырости во внутреннем кармане.
   На мою беду еще и дорога сменилась. Асфальт кончился, и я трясся теперь по булыжной мостовой. Я изо всех сил старался удерживать велосипед на узкой полосе между бровкой тротуара и проезжей частью дороги. Водители могли только потешаться, глядя на меня, если я вообще привлекал их внимание. А ведь, пожалуй, и в самом деле забавно смотреть на чудака, который шпарит на велосипеде, в то время как проезжающие мимо машины окатывают его чуть ли не двухметровыми фонтанами воды.
   И надо же сообразить такое – отправиться на велосипеде. Все равно что выехать на пони или в собачьей упряжке. Тут немудрено и грипп схватить. Кому-то из нашей братии журналистов, возможно, и горя бы не было – лег бы спокойно в постель и недельку отдохнул. Я же ни о чем таком и помышлять не мог. Ведь я сотрудник не какой-то там газетенки, а «Лупы», альтернативного городского журнала. Три редактора, машинистка (на полставки), Ули – агент по объявлениям и Атце, ответственный за производство и сбыт. Пропащие люди, как говорит о нас моя мать.
   Владельцы журнала – мы, редакторы. Мы затеяли издавать его в 1975 году, так как считали, что он необходим, а может быть, потому, что просто не знали, чем нам тогда еще заниматься. У меня, во всяком случае, уже поперек горла стоял допотопный стиль местной газеты и описания всяких там состязаний по стрельбе.
   Начали мы с тиража в 10 тысяч экземпляров. И с заемных денег. Помещение редакции в иные дни напоминает мусорную свалку; все у нас всегда делается в последнюю минуту и редко когда слаженно. Раза два в неделю как минимум мы вступаем в перепалку друг с другом, и каждый грозится, что бросит это дерьмо и больше в редакцию ни ногой. Так оно и идет у нас вот уже более шести лет. Зато тиражи поднялись. Теперь мы сбываем примерно от 25 до 28 тысяч экземпляров, то есть мы сравнялись в тираже с местной газетой. Можем выплачивать себе приличную зарплату, и с нами считаются.

2

   Как я ненавижу эти чашки с недопитым кофе, которые оставляют на кипе бумаг или еще где-нибудь! Дня через три или четыре смотришь – из нее зеленая плесень таращится на тебя. Где только не натыкаешься на эти заплесневелые чашки – если не на письменном столе или на плите, то уж в мойке непременно увидишь. Мыть мы не любим. Если и моем, то от случая к случаю: в один прекрасный момент кто-нибудь да не выдержит – сколько же можно терпеть такое! – возьмет и все перемоет.
   Вернувшись в редакцию, я лихорадочно принялся чистить, мыть и убирать все подряд. Такое не часто со мной случается. Только когда я зол или в мрачном настроении. К примеру, я предвкушаю приятный вечер перед телевизором – я люблю детективные фильмы, а фильм отменяют ввиду чрезвычайных обстоятельств: ну, скажем, умер какой-то там композитор, и вот нате вам – два десятка скрипачей теперь пилят надрывно своими смычками. Короче: когда я испытываю разочарование, на меня находит лихорадка домашней работы, и это в общем хорошо, иначе сидеть бы мне по уши в грязи. На сей раз моя лихорадка пошла на пользу нашей редакции. Я всю посуду перемыл. Потом сел за письменный стол, вставил в машинку чистый лист и, подперев руками голову, стал думать.
   Рольф Кемпинский накануне своего восьмидесятилетия.
   Знаменитый автор приключенческих романов, исколесивший полмира Рольф Кемпинский встречает свое восьмидесятилетие. Общий тираж его книг, сюжеты которых рождались в рискованных экспедициях, достиг миллиона. Мой взгляд блуждал по комнате. Черный Че Гевара на ярко-красном фоне. Я поднялся из-за стола и кнопкой пришпилил к стене открепившийся у плаката верхний угол. К беспорядку я отношусь терпимо, но что касается плакатов, тут я щепетилен до крайности. Сев на место, я еще раз взглянул на портрет Че Гевары. Потом снова сосредоточился на работе.
   Я заметил, что покусываю ногти. С тех пор как я пытаюсь бросить курить, я частенько ловлю себя на этом. Сейчас я решил, что могу позволить себе выкурить одну сигарету. В конце концов я насквозь промок, выполнил задание, прибрался в редакции и теперь еще должен писать статью о…
   Сигарет у меня не было. Но у Кати должны быть, эта заядлая курильщица всегда держала про запас пачку-две у себя в столе. Я выдвинул ящик и стал рыться в нем. Бумаги. Вырезки из газет. Клей. Пепельница, доверху наполненная окурками. Вот! Два сорта даже! «Голуаз», без фильтра, и еще какие-то, с ментолом. Ни то, ни другое я не люблю, но что делать, я взял одну.
   Я бы сбегал, конечно, в книжную лавку напротив – купить последнюю книжку Рольфа Кемпинского, но с неба по-прежнему низвергались потоки воды, а я уже промок один раз до нитки. Я заварил себе чаю и достал из шкафа коньяк. Может быть, удастся предотвратить простуду, уже дававшую о себе знать пощипыванием в носу.
   – Катя не просто входила. С ее появлением для вас словно бы не оставалось пространства. Она как-то сразу все заполняла собой. Некоторые сотрудники, как только она входила, инстинктивно распахивали окна. Посмот-реть на нее – вроде бы ничего особенного нет. Спадающие на плечи рыжеватые, должно быть, завитые локоны. Довольно вытянутое, можно сказать, узкое лицо. Слишком длинные для ее профессии ногти, всегда ухоженные и покрытые лаком. Выступающий вперед рот с полными губами. Серовато-зеленые глаза. В одежде она отдавала предпочтение национальным стилям. Летом надевала нечто воздушное, индийское. Рост у нее был примерно метр семьдесят пять. Мне она представлялась чудом природы. Ах да, еще этот запах! Сладкий, дурманящий. Что там она втирала себе за ушами, никто не знал, но, право, некоторым, особо чувствительным к запахам людям становилось дурно вблизи нее. Рассказывали, будто маленький мальчик, сидевший рядом с ней в трамвае, даже упал в обморок. Нечто похожее я испытываю в церкви, когда курят ладаном.
   Только я было настроился на аромат чая с коньяком, как вдруг она…
   – Николя! До чего мерзкая погода! Если бы ты только знал. Сидишь тут себе уютненько и пописываешь свои рецензушки на книжки и фильмы. А на дворе такое творится, ну прямо вселенский потоп!
   Я терпеть не мог, когда она называла меня Николя.
   – Сколько раз я просил тебя не называть меня так.
   – А что это ты, Николя? Тебя погода угнетает?
   – Нет.
   – Ты мне не сделаешь чайку?
   – Сделаю.
   – Ты просто чудо!
   Она уже сидела в своем кресле-вертушке, возложив на стол ноги в коричневых кожаных сапогах. Черная вода капала с подошв на стол, а с него на пол.
   – Ну и дело было у меня сегодня. Бог ты мой! Бургомистр вручал тут одному типу орден за какие там заслуги в области здравоохранения города. Ля-ля-ля-ля-ля. Этакая елейная речь, не знаю, как я только выдержала сию болтовню. Было шампанское, апельсиновый сок. Представители от всех партий муниципалитета, да, и все этак дружненько между собой, все похвалы расточают… А этот чурбан из местной газеты записывает всякую чушь подряд и фотографирует этих козлов, словно они только что высадились с какой-нибудь «летающей тарелки». И завтра люди будут читать эту галиматью.
   – Ты тоже хочешь написать о чествовании?
   – Я что – свихнулась? Злюсь, что поехала. Только время потеряла. Думаешь, большое удовольствие было лицезреть этот спектакль? Те, конечно, думают, что я тоже распишу все это в хвалебном тоне, не жалея красок. Нет, я придумаю что-нибудь другое. Другое…
   Она задумчиво постукивала себя по губам кончиком ручки.
   – Что, например?
   – Мы, альтернативный иллюстрированный городской журнал, тоже должны написать о награждении орденом. Только иначе. К примеру, сделаем сообщение обо всех этих образцовых домах престарелых, но предоставим слово самим подопечным. Не администрации и персоналу.
   – Неплохо.
   Я приготовил тем временем чай и только хотел было подать ей чашку, как она вдруг спрыгнула с места, чмокнула меня на лету и воскликнула:
   – Нет, Николя! Это не просто неплохо, это великолепно! Я сейчас же еду туда!
   – Но, Катя! Не позвонив предварительно, не договорившись! Тебя просто не впустят.
   Она распахнула дверь, я уловил только обрывки фраз, которые она выпалила на ходу: «Внезапное нападение – лучшее средство… с налету… не дать возможности… уловить момент… привет, Николя!»
   Я остался стоять посреди комнаты с двумя чашками в руках.
   Потому, наверное, она и была хорошим репортером. Ей всегда удавалось собрать больше, чем другим, фактов, раскрывающих закулисную сторону событий. Вывернуться, втереть ей очки было не так-то просто. Своими вопросами она обезоруживала, сражала наповал. И делала это с такой обаятельной улыбкой, что я нередко опасался, как бы ее жертвы не стали задним числом благодарить ее за интервью. Трижды она делала разнос бургомистру. Дважды он возбуждал против нее дело. И оба Катя выиграла. В третий раз бургомистр не решился затевать процесс, побоявшись сделаться посмешищем. Ее виртуозные выступления перед судьей напоминали блестящие голливудские инсценировки.
   Ее дерзость и популярность значительно подняли интерес к нашему журналу и, следовательно, тираж. Я убежден, что несколько тысяч читателей «Лупы» покупали ее только из-за Катиных подвальных статей. Она была ударной силой. Духовным центром редакции. Я завидовал ей порой. Первым серьезным делом, принесшим Кате публичный успех, было разоблачение ею начальника полиции. Тот на протяжении ряда лет попустительствовал шайке наркоманов. И брал с них взятки. Катя разведала это и так ловко расставила сети, что тот запутался. Полиция тогда произвела обыск в редакции. Были изъяты несколько тысяч экземпляров «Лупы». Но спасти себя этим он все-таки не смог.
   Она слыла неустрашимой журналисткой, с некоторых пор с ней заигрывали издатели солидных иллюстрированных журналов, но Катя не уходила от нас, хотя где-нибудь в другом месте, возможно, зарабатывала бы намного больше. Быть может, она и в самом деле верила в идею альтернативного журнала. А может, считала, что лучше быть первой у нас, чем второй в каком-нибудь другом журнале.

3

   Несмотря на коньяк, я все-таки свалился с гриппом. Натеревшись какой-то мазью, издававшей резкий запах, и обмотав шею банным полотенцем – теплый шарф, что подарила мне мать к рождеству два года назад, куда-то запропастился – я улегся в постель и натянул одеяло до подбородка; я надеялся хорошенько пропотеть. При этом я сосал пастилку, которая якобы должна была прочистить горло, на самом же деле только расползалась и клеилась к небу.
   На днях я раздобыл книгу Рольфа Кемпинского и теперь, лежа в постели, пытался ее читать, но глаза у меня то и дело слипались и я несколько раз засыпал; виной тому был скорее грипп, а не роман.
 
   Ах, я же договорился с Ренатой! Ничего особенного, мы просто хотели вместе пойти в кино. Пришлось, однако, отказаться. Вид у меня к тому же был такой, что я вряд ли мог быть ей приятен.
   Скажу прямо: я влюблен в Ренату. Она отличная девушка. Училась на медика, потом бросила и пошла работать медсестрой. Она рисовала. Акварели ее – чудо воображения. Познакомились мы в галерее Бисмарка. Директор выступил с речью, которая изобиловала терминами и понятиями из области искусства и смысл которой до меня не дошел. Работами Ренаты восхищались. Присутствовали бургомистр и референт по вопросам культуры. Одну ее акварель они приобрели для фойе ратуши. Я взял интервью у Ренаты и добился от нее согласия воспроизвести какую-нибудь из акварелей на обложке очередного номера нашего журнала.
   Я пригласил ее поужинать. В греческий ресторанчик. Потом она пригласила меня к себе на фондю из сыра. Рената рассказала, что оставила работу, потому что хотела только рисовать. Из-за акварели у нас возник в редакции спор. Лотар утверждал, будто я руководствовался чисто личными соображениями. Потому что, дескать, я хотел добиться расположения этой потаскушки. Я отверг его подозрения.
   Потом оказалось, что Рената и Катя учились в одной школе. Катя рассердилась на Лотара из-за того, что тот оскорбительно отозвался о ее старой школьной подруге. Она пригласила Ренату пообедать вместе, и мы в конце концов напечатали ее акварель.
   Катя и Рената отлично ладили между собой и чего только не затевали. Даже в одну квартиру хотели съехаться. А потом вдруг охладели друг к другу. Катя заметила, что между мной и Ренатой что-то есть. Я не совсем понимал, отчего их дружба разладилась. Ведь Катя, собственно, никаких прав не заявляла на меня. Она всегда обходилась со мной как старшая сестра. И все же мне казалось, что именно я был причиной их отчуждения.
   Возможно, Катя просто не терпела рядом с собой соперниц. Она привыкла к тому, что мужчины из ее окружения проявляли к ней интерес и даже чуть-чуть были в нее влюблены. Ей это доставляло наслаждение. А теперь она боялась, что я буду не так внимателен к ней, как прежде. Но я так только предполагал. Может быть, причина была вовсе не во мне, а в чем-то другом, чего я просто мог не углядеть.

4

   Автомобиль для Кати был чисто утилитарной вещью. Никакого особенного ухода за ним не полагалось. Самое большее – через каждые восемь-десять тысяч километров техосмотр, чтобы мотор тарахтел. А вот подкатить автомобиль к моечной установке – ей пока что в голову не приходило. Салон Катиной машины напоминал ее письменный стол. Распечатанные пачки сигарет. Исписанная бумага. Апельсинные корки. Обертки от конфет. Уведомление о наложении штрафа. Иллюстрированные журналы. В ее «ладе» оставалось место только для нее самой. Остальное пространство было завалено всякой всячиной, и весь этот хлам Катя неизменно возила с собой.
   Посещение дома престарелых подействовало на нее крайне удручающе. Воздух спертый, резко пахнет моющими средствами. Коридоры мрачные. Даже комнаты для персонала слабо освещены. Зачастую горит только одна крошечная лампа на письменном столе. Возможно, там экономили электроэнергию, может быть, считали, что яркий свет вреден для больных людей, раздражает их.
   Катя поехала туда с целью побеседовать с самими подопечными. Но завязать разговор оказалось не так просто. Ее напористость здесь не могла помочь. Она была способна положить на лопатки прожженных политиков, но что она могла поделать с глухой бабушкой, которая после того, как наконец уразумела вопрос, только и ответила: «Да, да, так». Немощь стариков парализующе действовала на Катю, сковывала ее инициативу. Старая мебель. Жалкие койки с облупившейся краской на металлических спинках. Ее бессилие перед всем этим угнетало Катю. Она уже жалела, что затеяла это дело. У нее спирало дыхание. Она смогла свободно вздохнуть, только когда вышла на улицу. Катя села в машину и несколько минут сидела не двигаясь. Она всегда так делала после встречи или интервью. Потом она записала себе в блокнот наиболее важные свои наблюдения.
   Может быть, это ненужная затея? Кому могут быть интересны все эти старики из домов престарелых? Она бросила блокнот на заднее сиденье. И тут ее внимание привлекла любопытная сцена у ворот. Там кого-то привязывали к решетке ограды. Нечто вроде шестого чувства журналиста заставило ее пригнуться, чтобы оставаться невидимой для постороннего взгляда. Притаившись, она стала наблюдать. И тотчас пожалела, что не взяла с собой фотоаппарат.
   Двое мужчин привязывали цепью к ограде пожилого человека, а тот спокойно стоял, не оказывая сопротивления. Женщина с седыми волосами держала наизготове стопку листовок. Очевидно, недоставало публики. Женщина оглядывалась по сторонам, высматривая, кому бы она могла сунуть в руки листок.
   Через двор по гравийной дорожке уже бежали четверо санитаров. Распахнув ворота, они с криками набросились на пожилых людей и поспешно принялись отвязывать старика. Тот отбивался ногами, но санитаров было четверо. Потом Катя увидела, что мужчина уже лежит, скорчившись, на земле. Один из санитаров пнул его ногой.
   Пожилая дама выпустила из руки листовки. Санитары тотчас бросились в разные стороны, подхватывая разлетевшиеся листки. Инцидент, казалось, был исчерпан. Санитар, размахивая цепью, кричал:
   – Нечего тут смотреть! А ну, проходите, не любопытствуйте!
   Другой санитар поспешно подбирал листки, которые занесло ветром во двор.
   Катю распирало любопытство. Одна листовка оказалась совсем рядом с ней, метрах в пяти, не больше. Она выскочила из машины, прыжок – и вот уже листок у нее в руке. Затем она также стремительно отпрыгнула назад, к машине. Тут бы ей сесть и уехать, но она встала, притаившись, в промежутке между распахнутой дверцей машины и стеной дома и принялась торопливо читать.
   – Дайте-ка мне, уважаемая, эту писанину.
   Перед ней стоял широкоплечий мужчина. Катя не успела опомниться, как он выхватил у нее из рук листовку.
   – Отдайте сейчас же назад.
   Мужчина покачал головой.
   – Вы должны мне это вернуть.
   – Пожалуйста, уважаемая, не усложняйте дела Вы находитесь на территории учреждения социального обеспечения. Вы вообще не имели права останавливать здесь машину. Но я оставлю это без внимания, если вы не будете поднимать шум и немедленно удалитесь.
   Тут было что-то не так. Катя почти не сомневалась, что стала свидетелем демонстрации. Кто-то дал привязать себя к воротам дома престарелых. Женщина пыталась распространить листовки.
   – Вы, верно, не знаете, с кем разговариваете, – набросилась Катя на мужчину. – Я журналистка. Из «Лупы». Я требую вернуть мне этот листок. И вообще я буду жаловаться на вас директору. Я видела все, что здесь сейчас произошло. Вы ударили ногой человека!
   Катя надеялась припугнуть мужчину, но этот маневр, который оказывал действие на молодых полицейских, не произвел на него ни малейшего впечатления.
   – Журналистка… Из «Лупы». Гм… Весьма благодарен.
   Он скомкал листок в ладони, сунул его в карман брюк и спокойно пошел прочь.

5

   Кому было бы приятно валяться больным в постели, когда появляется такая женщина, как Катя? Нос распух от насморка, горло обложено, вокруг шеи намотано банное полотенце, я сипел и хрипел и пахнул травами, нет, право, я стеснялся самого себя. Но она не предупредила, взяла и явилась неожиданно, ошеломив меня.
   Катя беспрерывно курила и размахивала руками. Я отгонял от себя табачный дым. Она же как будто вовсе не замечала этого и пускала струи дыма в мою сторону. Я закашлялся. Она встала, прошла к холодильнику, сделала себе крепкий коктейль и вернулась с бокалом к моей постели. Присела на краешек, отхлебнула и спросила:
   – Ты слышал что-нибудь о «седых пантерах»?
   Я кивнул. Катя рассказала мне, что произошло у ворот дома престарелых, и о листовке, подписанной «седыми пантерами».
   – Они там выдвигают какие-то обвинения в адрес социального обеспечения. Мпого чего. Говорится, например, о применении рукоприкладства, о терроре медикаментами, об объявлении лиц недееспособными и о насильственной отдаче под опеку. Жирно выделено имя того типа, которого наградили орденом. Видимо, этот факт использовали как повод для распространения листовок. Санитары ужасно психовали. Я думаю, что тут дело посерьезнее, чем это может показаться на первый взгляд. – Она вскочила. – Не наглотаться бы мне микробов, у тебя же грипп. Слушай, я должна непременно разыскать «седых пантер». Их нет в телефонной книге.
   Она вылетела из комнаты, оставив свое питье. Я взял чистый носовой платок. Из Катиных речей я ничего толком не понял. В голове у меня была какая-то мешанина. Может, из-за болезни. Я отхлебнул из ее бокала, но не соразмерил глотка, поперхнулся и закашлялся.
   Зачем ей влезать в эти дебри, думал я, тут какая-то темная история, которая явно не сулит ничего приятного. Ограничилась бы, как поначалу намеревалась, статьей о чествовании какого-то там благодетеля человечества – и дело с концом.
   Хорошо, что я схватил грипп. Мне бы не хотелось ввязываться во все это. Я с удовольствием завернулся в одеяло и снова принялся читать Рольфа Кемпинского. Перед глазами у меня то и дело вставал его образ. Вот ведь что делают с человеком старость и болезнь.
   Позвонила моя мать. Она хотела позвать меня к себе пообедать. Специально для меня была приготовлена кислая капуста с грудинкой – мое любимое блюдо, как наивно полагала мать; когда-то в ранней юности я обмолвился, что, дескать, люблю это. Я уже давно утратил вкус к кислой капусте и грудинку не терпел, но сказать ей не решался, моя матушка страшно гордилась своей квашеной капустой. И мне не хотелось ее обижать. В результате раз в неделю я ел кислую капусту с грудинкой.
   Я только заговорил, а мать уже поняла, что со мной.
   – Ах, мой мальчик, как это не хорошо. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не выходил из дома без шарфа в такую погоду. Значит, ты лежишь? Но ты хоть натираешься? Тебе надо хорошенько пропотеть. Нет ничего хуже, чем запущенный грипп. Не вздумай только поехать в редакцию. Обойдутся раз и без тебя. Обязательно пей горячий чай с лимоном, сейчас же сделай себе… ах нет, лучше я сама приеду и все сделаю…
   – Но, ма, в этом нет необходимости.
   – А, у тебя уже кто-то есть? Так это чудесно, мы познакомимся наконец. Ты никогда не показываешь мне своих подружек. Только не говори, что у тебя их нет. Знаю, кавалер все делает без лишних слов. Но рано или поздно, а приспеет и для тебя пора жениться.
   – Мать, тебе в самом деле нет смысла приезжать.
   Мне уже намного лучше.
   – Делай, как тебе говорят. Лежи, в постели и не высовывайся из-под одеяла. Через полчаса я буду у тебя.
   Я не мог отговорить ее не приезжать.
   Я окинул взглядом комнату. До ее прихода надо бы навести мало-мальский порядок. Хотя бы подобрать с пола нижнее белье и затолкать его в корзину. Я наклонился за носками и кальсонами, а когда выпрямился, вдруг почувствовал головокружение. Я протер глаза я попытался удержать равновесие. Сделал два шага к кровати и безвольно упал в постель.
   Пришла мать. Она заставила меня сменить пропотевшее белье, натерла меня резко пахнувшей мазью, впихнула в меня кучу таблеток, в эффективности которых якобы она убедилась на собственном опыте, потом приготовила мне горячее питье с лимоном и настоем мелиссы.
   Я лежал, укрытый до подбородка одеялом, в шапке-ушапке на голове, и смотрел, как мать наводила глянец в моей комнате. Перво-наперво она освободила шкафы и протерла их внутри. Затем перемыла посуду, в том числе и неиспользованную, и аккуратно расставила все по полкам. Я извелся, пока она гремела чашками и тарелками. Каждый звук меня раздражал, причинял боль. Даже от позвякивания коньячных рюмок у меня мороз пробегал по коже. К счастью, я был избавлен от гудения пылесоса. Я попробовал было углубиться в чтение, как вдруг она подошла ко мне, взяла из рук книгу, хмыкнула, взглянув на обложку.
   – Рольф Кемпинский. Я зачитывалась им в юности. В библиотеке всегда была очередь на его книги. Бывало, что новый роман еще только должен был выйти, а я уже записывалась на него. И читать могла ночь напролет. А утром ничего, бодрая была. Ты ведь знаешь меня! И весь день потом – работаю по дому и думаю о героях. Фантазирую, домысливаю, как там у них могло бы сложиться дальше. И ты знаешь – частенько угадывала, да. Не всегда, конечно.