Мне, наконец, дали белье (серое и влажное). Я умылся над сортиром и вытер лицо носовым платком (заподло вытираться тюремным полотенцем). И даже если Глеб и загнул, у меня не возникало никакого желания пользоваться этой именуемой полотенцем тряпицей, тем более что в качестве тряпки у двери лежит точно такое же.
Лег в кровать и полузакрыл глаза. Надо быть настороже, неизвестно, насколько Глебов «мир» искренен.
Размышляю о собственной реакции на попытку сделать из меня пассивного гомосексуалиста. Почему, собственно? Я всегда был далек от осуждения гомосексуализма как такового, а «священный отряд» Фив, составленный из любовников и столь благосклонно поминаемый де Садом и Николаем Козловым, никогда не вызывал у меня иных чувств, кроме симпатии, если не восхищения. Как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов».
Неужели дело в социальном статусе, в отношении общества, в трактовке? Там это было почетно, здесь – позорно.
И еще, в насилии. Маркиз де Сад оправдывал насилие, даже убийство возводил в ранг доблести. «Половой акт грязен – так сделаем его еще грязнее»! Почему же «грязен»? Г-н маркиз, проповедник либэртинажа, впоследствии переименованного в либертерианство, находился в плену сексофобии, характерной для его времени, и откровенно именовал себя развратником. И потому его заносило: «семь бед – один ответ!»
Наивно! Как герой мультфильма, рычащий страшным голосом: «Я великий злодей!» Мало кто из современных бэдээсэмеров назовет собственные развлечения развратом. Мы умнее и свободнее и способны отличить секс от насилия, мы провозгласили принцип добровольности и смогли вписаться в общество, еще не вполне, еще со скрипом, но все же. Увы, типичный зэк не умнее типичного обывателя и находится в плену тех же комплексов, что и маркиз де Сад. А я вынужден подчиняться распространенным здесь стереотипам – иначе смерть.
Как же они извратили высокую любовь воинов!
Мы с Кабошем сидим в пабе «Стивен» и обсуждаем вопрос о брэндинге. Прошло почти полгода с того момента, как Жюстина заговорила о клейме. С тех пор она не раз возвращалась к этому разговору, и постепенно я понял, что тоже этого хочу.
– Бычки о свою руку никогда не тушил? – поинтересовался Кабош. – Попробуй!
– Не курю.
Мэтр достал пачку «Винстона» и закурил.
– Ты же бросил.
– Иногда балуюсь.
Он сделал затяжку и отдал мне сигарету.
– Давай! Незабываемые впечатления.
Улыбнулся почти сладострастно.
Лето, я в рубашке с короткими рукавами.
Только не на тыльную сторону кисти, а то народ может удивиться. Лучше на предплечье. В крайнем случае, можно будет надеть рубашку с длинными рукавами, чтобы скрыть ожог.
– Прямо здесь? – спрашиваю я.
– А что? Здесь народ поймет.
Возможно. Паб «Стивен» служит местом постоянных встреч тематической тусовки. Но ведь возможны и случайные люди. Что, если не смогу сдержать крик? Ладно, музыка громкая, заглушит.
Кладу руку на стол, горящий конец бычка впечатывается в кожу.
– Мать!
– Вот так-то! – заключает Кабош. – Клеймо в сто раз хуже.
– Я не под эндорфинами.
– Зато под пивом. Одно другого стоит.
Помолчали.
Кабош предложил сигарету.
– Будешь?
– А ладно! Давай!
Я с удовольствием затягиваюсь. Жюстина табак на дух не переносит, а главное, терпеть не может курильщиков, говорит: «У них губы холодные!»
– Ну что, передумал? – спрашивает Кабош.
– Почему же? Ты мне технологию-то объясни.
– Хорошо. Но сначала на себе попробуешь.
– Я всегда все на себе пробую. Но в этом случае мне бы хотелось твоего присутствия при эксперименте.
– Ага! Чтобы личный врач на крайний случай! – он усмехнулся. – Разумно. Даже проассистировать могу.
– Буду очень обязан.
– Так. Прежде всего на месте клеймения не должно быть нервных узлов и крупных сосудов. Куда ставить собираетесь?
– На плечо обычно ставили. Не на лоб же!
– Можно и на плечо, если Жюстина собирается до конца жизни отказаться от пляжей и платьев на бретельках или не боится шокировать общественность.
– Это мы с ней обсудим. А куда еще?
– На попу. Самое безопасное. Далее. Место клеймения надо тщательно очистить от волосков, обработать антисептиком и просушить. Существует две основных технологии нанесения клейма: историческая и бэдээсэмная. Есть еще химический метод (работа с кислотами), но я бы не советовал. И есть салоны тату. Там тоже брэндингом занимаются. Не хотите обратиться?
– Угу! Обезболивание вместо сабспейса, и я за дверью. Ну и какой кайф?
– Это, смотря что вас больше интересует: процесс или результат. Результат там будет заведомо лучше.
– Процесс, процесс!
– Как знаешь! Итак. Технология БДСМ. Берешь стальной лист, отрезаешь кусок, накаливаешь, прикладываешь торцом. Держать не больше секунды. Глубина клеймения не должна превышать полтора миллиметра. Если меньше полмиллиметра – клеймо сойдет. Так что имеет смысл вспомнить детство и на дереве потренироваться. В клейме не должно быть замкнутых линий. В месте ожога образуется коллоидная ткань, через которую не прорастают капилляры. Ткань, окруженная ожоговым рубцом, отмирает. Кроме того. От клейма можно, конечно, словить кайф немеренный, когда нижний в правильном состоянии, под эндорфинами. Но ему предстоит неделя ноющей боли и ношения стерильных повязок (от стафилококковой инфекции умереть, как не фиг делать, что частенько и происходило с заклейменными преступниками), а повязки еще надо уметь накладывать. Это у Полин Реаж все легко и просто. Но «История О» – фантазии очевидной ванили, которая в реале никогда ничего не пробовала. Продолжать?
– Продолжай.
– Историческая технология. У палачей были наборные клейма с металлическими штырями. Клеймо получалось из точек, как татуировка. На первый взгляд историческая технология даже безопаснее (площадь клеймения меньше) и предоставляет более широкие возможности: набирай из точек любой рисунок. Кажется, чего проще: забей гвозди в тонкую деревяшку, чтобы вышли с другой стороны, накали – и вперед. Но тогда гвозди должны быть достаточно тупыми, чтобы не увеличить глубину клеймения, и одинаковыми по длине.
– Мне больше нравится историческая технология.
Кабош пожал плечами.
– Ну, на себе попробуешь.
На фоне окружающих трехэтажных особняков дом Кабоша выглядит обителью нищего: первый этаж из белого дешевого кирпича, второй – вообще из бруса. Зато хорош забор. Совершенно глухой и высотой полных три метра. Говорят, в советское время запрещалось ставить заборы выше, чем два десять. Такие и ставят все бывшие, обратившиеся в нынешних, словно по привычке. Кабош не из них и потому внутренне свободен, что парадоксальным образом проявляется в высоте забора.
Перед домом – модный деревянный настил с пластиковым столиком и такими же креслами. Как в открытом кафе. За этим самым столиком и сидим мы с Кабошем, и потягиваем апельсиновый сок. Спиртное Кабош запретил на сегодня волевым решением.
– Джин! Подавай чай! – кричит Кабош.
Каблуки стучат по садовой дорожке и настилу. Я оборачиваюсь.
К столику подходит обнаженная молодая женщина. В руках у нее поднос с чаем, вазочкой с конфетами и двумя плитками шоколада. На шее – кожаный ошейник, на ногах – туфли на шпильках.
Девушка, пожалуй, красива, но, на мой взгляд, высоковата, да и грудь могла бы быть не такой тяжелой. Лицо знакомое. Где-то я ее видел.
Она ставит поднос на стол, гремят чашки, пахнет сладостями, отступает на шаг и преклоняет колени.
– А кто-то говорил, что рабынь не держит! – усмехнулся я.
– Ну-у, если женщина просит… Хочешь? Тебе сейчас эндорфины не помешают.
– Спасибо, Кабош. Честно говоря, не знаю, как отреагирует Жюстина. Мне бы не хотелось неожиданностей в наших отношениях. Ты бы хоть предупредил, что у тебя рабыня!
В общем-то, вряд ли Жюстину это расстроит. Тем более что цель чисто утилитарная – повышение концентрации эндорфинов в крови. К тому же Жюстина может ничего и не узнать. А может и узнать. Неожиданностей действительно не хотелось. Такие вещи надо оговаривать заранее.
– Ну как хочешь! – говорит Кабош. – Тогда лопай шоколад. Обе плитки.
Я вопросительно смотрю на мэтра.
– Шоколад тоже вызывает выделение эндорфинов и, еще больше, серотонина, – объясняет он. – При Тематическом «голоде» помогает – факт.
Делает знак своей рабыне.
– Иди!
– Где-то я ее видел, – задумчиво проговорил я, когда она ушла.
– На БДСМ-встречах ты ее видел. Джиния. Известная в Теме Госпожа. Не помнишь?
– А-а! Помню!
– Устал человек от верхней роли. Свитчинул. Ну что ж? Пусть расслабится в рабстве после тяжкой господской доли. Я подсобить – всегда пожалуйста.
Кабош окинул взглядом остатки ужина.
– Доел?
Я кивнул.
– Тогда пошли.
Вечереет. Солнце падает на запад, оставляя над землей яркую золотую полосу, перечеркнутую черными стволами сосен.
Мы спускаемся в подвал. Идем по большой комнате с низким потолком, носящей следы незавершенного ремонта. Голые стены, только одна оклеена обоями под кирпичную кладку, картон и осколки плитки на земляном полу.
– Отделаю – будет, как во всеми нами любимой «Истории О» – полная звукоизоляция. Все стены обошью пробкой. На полную катушку поразвлекаемся. Было бы готово – не понадобилось бы в лес тащиться. А сейчас – сюда!
Мы оказались в комнатушке площадью метров восемь, отделанной плиткой, как ванная или лаборатория. В углу стоит вполне медицинского вида стеклянный шкаф, усиливающий сходство с последней. У стены – кушетка, покрытая клеенкой, как в поликлинике, но куда чище и новее.
У шкафа – Джин. Она одета: белый халат, как у медсестры, волосы убраны под косынку.
– Маркиз, садись. Джин, иглы стерильные тонкие и антисептик.
– Зачем? – глупо спросил я.
Кабош улыбнулся.
– Надо же тебя подготовить к грядущим подвигам. Займемся плейпирсингом. Посмотрим твою реакцию на боль. Я хочу быть уверенным, что ты не потеряешь сознание от клеймления и сможешь оторвать руку с клеймом.
Я вспомнил, что Джиния прославилась в Тематической тусовке тем, что вышивала крестиком на одном экстремальном мазохисте. Говорят, сложная техника.
Джин и Кабош надели хирургические перчатки и вымыли руки.
– Рубашку снимай! – бросил мне Кабош.
Иглы оказались длинными и тонкими, как от шприцев. Явно не для вышивания.
– Может быть, сам? – спросил Кабош.
– Мне бы хотелось посмотреть на работу мастера. И поучиться. Жюстина интересовалась.
– Я тоже не большой специалист. Джин! Послужи другу Господина.
Они обработали мне плечо антисептиком. И Джин ввела под кожу первую иглу. Неглубоко. Сверху вниз. Игла выходит наружу и снова прокалывает плечо. И так дважды. Кончик иглы появляется на поверхности, возле него набухает кровавая капля. Ловко и быстро. У меня перехватило дыхание.
– Иглы хороши тем, – комментирует Кабош, – что, нанося минимальное поражение организму, вызывают бурное выделение эндорфинов. На этом основан лечебный эффект иглоукалывания. Джин, этого мало. Давай еще! Нам надо создать максимально возможный обезболивающий эффект, при этом, не вводя его в сабспейс, – он оборачивается ко мне. – Иначе ты будешь недееспособен.
Вторая игла вошла вслед за первой. Я чуть не застонал.
– Кстати, обрати внимание, – заметил Кабош. – Концы игл должны оставаться на поверхности. Иначе будет внутренняя гематома, а это не есть хорошо.
– Я видел какую-то передачу об иглоукалывании. Там иглы ставили именно так: перпендикулярно поверхности кожи и конец внутри. – Я стараюсь говорить как можно ровнее и спокойнее.
– Не напрягайся, – советует Кабош. – Расслабься. По иглам есть один специалист. Лет десять жил в Китае, синолог. Небесным Доктором кличут. Хочешь, познакомлю?
– Хочу.
Кабош кивнул.
– Только если он начнет разводить тебя попробовать «особые методы» – не разводись. С его «небес» не все возвращаются.
– Учту.
– Джин! Давай еще парочку.
Когда она закончила, Кабош наложил мне на плечо стерильную повязку. Иглы остались там, под повязкой.
– Пойдем потихоньку.
Он повел меня на первый этаж, поддерживая под руку на лестнице.
– Мэтр! Да я в порядке.
– Конечно, в порядке. Подумаешь, четыре иголки под кожей! Даже не под ногтями! Просто не делай резких движений. Это все может испортить. Сабспейс – состояние хрупкое.
Я не чувствую никакого сабспейса.
– Все еще впереди, – усмехнулся Кабош.
Усадил меня в мягкое кресло на первом этаже.
– Джин! Еще чайку.
Обернулся ко мне.
– Откинься на спинку, расслабься, полузакрой глаза.
Боль, пожалуй, уменьшилась, хотя больнее всего прокалывать кожу. Когда игла уже там – далеко не так больно. Если только не шевелиться.
– Причина выделения эндорфинов – даже не боль, а именно ущерб, нанесенный организму, – говорит Кабош. – Так что оно продолжает работать.
Во время чая боль почти прошла, зато нахлынуло состояние эйфории. Довольно легкое, без потери контроля и тумана перед глазами.
Кабош заметил.
– Что, хорошо?
– Хорошо.
– Помнишь переделку «Евгения Онегина» по Теме?
– Васину?
– Васину, Васину! Напомни-ка!
– Только любимые места.
– Давай!
Идем по лесу. Где-то далеко звучат гитары и мелькают между деревьями огни костров. Я вспомнил тот эпизод из булгаковского рассказа «Морфий», где герой колет себе очередную дозу, и неровные звуки шарманки под окном превращаются в ангельский хор. Я в похожем состоянии. Лес кажется необыкновенно прекрасным, я чувствую каждую травинку, каждый лист. Наверху, в просветах между ветвей, словно нарисованных тушью, плывут звезды, и воздух пахнет хвоей и земляникой. Наверное, что-то похожее ощущали буддистские монахи. Сатори. Просветление. Между прочим, частенько наступавшее после удара палкой или многочасового сидения в медитации.
Эндорфины. Внутренние морфины. Опьянение – да! Но без слабости и сонливости. Голова работает четко и ясно, и мне почти не страшно.
– Если мы слышим звон гитары – значит, они услышат крик, – говорит Кабош. – Слишком близко от Москвы. Эх! Надо было подальше дачу строить. Но ничего, я нашел одно место, равноудаленное от всех соседних населенных пунктов.
Мы выходим к кострищу, обложенному кирпичами. Вокруг него – несколько бревен.
– Садись! – говорит Кабош. – Я разведу костер. Не дергайся!
Костер запылал, искры прочерчивают в воздухе витиеватые следы.
– Ну, показывай свое произведение, – просит мэтр.
Я достаю клеймо. Трискель диаметром сантиметра в полтора, набранный из гвоздей с затупленными концами.
Кабош берет, крутит в руках, пальцы пробуют остроту гвоздей, кивает.
Поднимает топорик – кора слетает с бревна рядом со мной.
– Здесь попробуешь!
Клеймо кладем на кирпичи так, чтобы иглы касались пылающих углей. Я усомнился в нашей технологии: деревянная основа и рукоять могут загореться.
– Куда ставить будешь? Показывай!
– На ногу.
Увы, для сэлфбрэндинга и плечи, и ягодицы крайне неудобны.
Я заворачиваю штанину, открывая икру.
– Вот сюда.
Кабош трогает кожу.
– Я подготовился, – говорю я. – Волос нет.
Он кивнул.
Из сумки извлечен пузырек с медицинским спиртом – мэтр обрабатывает место будущего клеймения.
– Пусть сохнет. Теперь пробуй на деревяшке.
Нагибаюсь, вынимаю клеймо из костра, гвозди касаются освобожденного от коры участка дерева, он дымится. Считаю до двух. На бревне остается черный, составленный из точек трискель.
– Неплохо, – говорит Кабош.
Возвращаю клеймо на угли.
– Теперь еще одно, – продолжает мэтр. – Человеку свойственно рефлекторно отстраняться от поражающего воздействия. Так что твою ногу надо фиксировать. На силе воли здесь не выедешь.
– Ничего подобного. Есть опровергающие исторические примеры. Протопопу Аввакуму некая женщина стала на исповеди описывать свои плотские грехи. И обуяло его желание. «Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в тот час…» Тогда достойный святой отец зажег три свечи, прилепил к аналою, внес руку в пламя и держал так, пока не угасло желание.
– У свечей пламя холодное по сравнению с каленым железом. И у тебя ситуация сложнее. Ты хотя бы руку с клеймом удержи секунду. Не так уж мало в таких обстоятельствах. Иди-ка сюда. Здесь есть пень замечательный.
Упомянутый пень стоит в полутора метрах от костра, и к нему сходятся два из четырех бревен.
– Садись сюда.
Я подчиняюсь, он притягивает мою ногу к пню ремнями. Очень туго. До боли.
– Блин! – говорю я.
Он усмехнулся.
– Ничего. Это ненадолго. Поверь мне, так безопаснее. Очень больно?
– Терпимо.
– Я не ради твоего геройства спрашиваю. Вопрос чисто практический. Мне нужно знать, насколько ты под эндорфинами.
– Правда, терпимо.
Он зашел мне за спину и сильно сжал плечо там, где под повязкой в коже сидят иглы.
Я взвыл.
– Ну вот, – говорит мэтр. – Подождем еще минут десять.
Через десять минут боль успокоилась.
Кабош смотрит мне в глаза.
– Ну что, готов?
Я кивнул.
– Давай.
Он снимает клеймо с углей и протягивает мне рукоятью.
Вздыхаю поглубже, клеймо впечатывается в кожу на ноге.
Боль затопила сознание. Ничего, кроме боли. Наверное, я ору. Не до того, чтобы считать до двух, отмеряя секунду.
Рука Кабоша на моей руке, держащей клеймо. Он с силой сжимает мне кисть и отрывает клеймо от кожи. Отбирает вовсе, взгляд останавливается на ожоге.
– Отлично!
Слегка похлопывает меня по плечу.
– Расслабься. Все позади.
А я уплываю в сабспейс. Настоящий глубокий сабспейс, а не ту легкую эйфорию, что была, когда мы шли по лесу.
Я среди звезд, над кронами деревьев. Костер превратился в светлое пятно где-то далеко, то ли внизу, то ли на периферии сознания. Но непостижимым образом я вижу улыбку Кабоша и ловлю себя на желании пасть перед ним ниц и целовать ему руки, ноги, сапоги.
– Я всегда говорил, что мазохиста можно сделать из любого человека, – говорит обладатель улыбки.
Есть свидетельства, что иногда жертвы инквизиции во время допросов под пыткой приходили в состояние эйфории и объяснялись в любви к палачам. Это ужасало свидетелей и рассматривалось как неопровержимое доказательство связи пытаемых с Дьяволом. (Враг рода человеческого помогает переносить мучения.) Такие свидетельства редки. Когда тебе рвут клещами половой член или ломают ребра – уже не до сабспейса. Методика не та. Но не всегда палачи начинали с грубого членовредительства. При таком обилии экспериментального материала должны же они были, хотя бы по теории вероятности, хоть изредка, вызывать сабспейс.
Кабош снял ремни и наложил повязку, а я все летал среди звезд, в своем подпространстве, и любил всем сердцем своего палача, забыв даже о том, что сам себе поставил клеймо.
И я понял, что не лишу Жюстину этого удовольствия.
Утром звоню Кабошу.
– Ну, жив? – спрашивает он.
– Как видишь. Жюстина сменила повязку на клейме. У нее это неплохо получается.
Она сидит у ног, голова покоится на моих коленях, я глажу ее по волосам.
– Я сегодня приеду, посмотрю.
– Захвати Небесного Доктора.
– Гм… Если получится.
Небесный Доктор появился у нас только через неделю, когда моя рана практически зажила. Интеллигентнейший человек. Худой, высокий. Вежлив, обходителен, эрудирован. Рассказывает о японских и китайских методах заварки чая. Впрочем, и родной, черный, потребляет с удовольствием.
Я думаю о том, можно ли как-нибудь догадаться по его виду, языку, жестам о его… увлечении. А по мне можно? А по Жюстине? Если человек не носит трискель на видном месте, можно?
Маркиз де Сад писал о женщинах, которые стекаются к местам публичных казней: это наши люди! Сейчас показывают множество боевиков и фильмов ужасов, где кровь течет рекой, но мы с Жюстиной, как ни странно, к ним равнодушны. Нет в них бэдээсэмного аромата. Вот, если ночь перед казнью со священником и обрезанием воротника – это да! Это волнует! А тут пришли, постреляли, всех убили – и все. Скучно!
А если бы сейчас в Москве происходили публичные казни, мы бы туда пошли? Да, положа руку на сердце, мы бы туда пошли. Бегом побежали!
Небесный Доктор допивает чай и встает из-за стола.
Мы вопросительно смотрим на него.
– Не сегодня. Сегодня знакомство. В следующую субботу.
Мы с Жюстиной сидим и ждем звонка в дверь. Небесный Доктор обещал прийти к шести, но мы уже час на взводе и ничего не в состоянии делать.
Стрелки на часах вытянулись в вертикальную линию, и раздался звонок. Небесный Доктор феноменально пунктуален.
– Добрый вечер! Готовы!
– Да.
Жюстина помогает снять длинное щегольское пальто и принимает черную шляпу. Под верхней одеждой – рубашка китайского фасона с закрытым воротом. Черный шелк, как на БДСМ-вечеринке. И черные кожаные брюки.
В руках гость держит черный баул, похожий на медицинский чемоданчик позапрошлого века.
Проходим в спальню. Небесный Доктор водружает чемоданчик на тумбочку рядом с кроватью. Открывает. На свет божий извлечен довольно странный набор предметов: кисть для письма, тушечница, антисептик и набор игл, длинных и тонких.
– Ну что ж, начнем. Маркиз, прикажи своей сабе раздеться.
– Она не совсем саба…
– Извини. Мне показалось, что у вас весьма элэсный ДС. Так я могу обращаться к ней напрямую?
– Конечно.
– Жюстина, раздевайся.
Весна, солнце еще не село и освещает комнату кроваво-красным сквозь задернутые багровые шторы. У стены, напротив окна, я ставлю два подсвечника и зажигаю свечи.
Жюстина разделась и лежит обнаженная на красных шелковых простынях.
Небесный Доктор ушел мыть руки – слышно, как в ванной течет вода. Он входит в комнату, с улыбкой глядит на Жюстину, потом задумчиво на меня.
– Маркиз, снял бы ты рубашку.
– Зачем?
– Я не в коей мере не хочу оскорбить твое доминантское достоинство. Ты вообще все можешь сделать сам. Гарантирую, не пожалеешь.
– Особые методы?
– Кабош напугал? Все не так страшно. Это просто путешествие. В Китае и Японии было известно множество способов путешествия душ. Даосы и буддисты соревновались друг с другом в этом искусстве, и оно не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Тело монаха лежало в монастыре на севере Японии, а душа была на юге и любовалась зацветающей сакурой или последними хризантемами. Я знаю дверь из этого мира. Да, не все возвратились. Но это означает одно: они не захотели вернуться.
Лег в кровать и полузакрыл глаза. Надо быть настороже, неизвестно, насколько Глебов «мир» искренен.
Размышляю о собственной реакции на попытку сделать из меня пассивного гомосексуалиста. Почему, собственно? Я всегда был далек от осуждения гомосексуализма как такового, а «священный отряд» Фив, составленный из любовников и столь благосклонно поминаемый де Садом и Николаем Козловым, никогда не вызывал у меня иных чувств, кроме симпатии, если не восхищения. Как писал Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов».
Неужели дело в социальном статусе, в отношении общества, в трактовке? Там это было почетно, здесь – позорно.
И еще, в насилии. Маркиз де Сад оправдывал насилие, даже убийство возводил в ранг доблести. «Половой акт грязен – так сделаем его еще грязнее»! Почему же «грязен»? Г-н маркиз, проповедник либэртинажа, впоследствии переименованного в либертерианство, находился в плену сексофобии, характерной для его времени, и откровенно именовал себя развратником. И потому его заносило: «семь бед – один ответ!»
Наивно! Как герой мультфильма, рычащий страшным голосом: «Я великий злодей!» Мало кто из современных бэдээсэмеров назовет собственные развлечения развратом. Мы умнее и свободнее и способны отличить секс от насилия, мы провозгласили принцип добровольности и смогли вписаться в общество, еще не вполне, еще со скрипом, но все же. Увы, типичный зэк не умнее типичного обывателя и находится в плену тех же комплексов, что и маркиз де Сад. А я вынужден подчиняться распространенным здесь стереотипам – иначе смерть.
Как же они извратили высокую любовь воинов!
Мы с Кабошем сидим в пабе «Стивен» и обсуждаем вопрос о брэндинге. Прошло почти полгода с того момента, как Жюстина заговорила о клейме. С тех пор она не раз возвращалась к этому разговору, и постепенно я понял, что тоже этого хочу.
– Бычки о свою руку никогда не тушил? – поинтересовался Кабош. – Попробуй!
– Не курю.
Мэтр достал пачку «Винстона» и закурил.
– Ты же бросил.
– Иногда балуюсь.
Он сделал затяжку и отдал мне сигарету.
– Давай! Незабываемые впечатления.
Улыбнулся почти сладострастно.
Лето, я в рубашке с короткими рукавами.
Только не на тыльную сторону кисти, а то народ может удивиться. Лучше на предплечье. В крайнем случае, можно будет надеть рубашку с длинными рукавами, чтобы скрыть ожог.
– Прямо здесь? – спрашиваю я.
– А что? Здесь народ поймет.
Возможно. Паб «Стивен» служит местом постоянных встреч тематической тусовки. Но ведь возможны и случайные люди. Что, если не смогу сдержать крик? Ладно, музыка громкая, заглушит.
Кладу руку на стол, горящий конец бычка впечатывается в кожу.
– Мать!
– Вот так-то! – заключает Кабош. – Клеймо в сто раз хуже.
– Я не под эндорфинами.
– Зато под пивом. Одно другого стоит.
Помолчали.
Кабош предложил сигарету.
– Будешь?
– А ладно! Давай!
Я с удовольствием затягиваюсь. Жюстина табак на дух не переносит, а главное, терпеть не может курильщиков, говорит: «У них губы холодные!»
– Ну что, передумал? – спрашивает Кабош.
– Почему же? Ты мне технологию-то объясни.
– Хорошо. Но сначала на себе попробуешь.
– Я всегда все на себе пробую. Но в этом случае мне бы хотелось твоего присутствия при эксперименте.
– Ага! Чтобы личный врач на крайний случай! – он усмехнулся. – Разумно. Даже проассистировать могу.
– Буду очень обязан.
– Так. Прежде всего на месте клеймения не должно быть нервных узлов и крупных сосудов. Куда ставить собираетесь?
– На плечо обычно ставили. Не на лоб же!
– Можно и на плечо, если Жюстина собирается до конца жизни отказаться от пляжей и платьев на бретельках или не боится шокировать общественность.
– Это мы с ней обсудим. А куда еще?
– На попу. Самое безопасное. Далее. Место клеймения надо тщательно очистить от волосков, обработать антисептиком и просушить. Существует две основных технологии нанесения клейма: историческая и бэдээсэмная. Есть еще химический метод (работа с кислотами), но я бы не советовал. И есть салоны тату. Там тоже брэндингом занимаются. Не хотите обратиться?
– Угу! Обезболивание вместо сабспейса, и я за дверью. Ну и какой кайф?
– Это, смотря что вас больше интересует: процесс или результат. Результат там будет заведомо лучше.
– Процесс, процесс!
– Как знаешь! Итак. Технология БДСМ. Берешь стальной лист, отрезаешь кусок, накаливаешь, прикладываешь торцом. Держать не больше секунды. Глубина клеймения не должна превышать полтора миллиметра. Если меньше полмиллиметра – клеймо сойдет. Так что имеет смысл вспомнить детство и на дереве потренироваться. В клейме не должно быть замкнутых линий. В месте ожога образуется коллоидная ткань, через которую не прорастают капилляры. Ткань, окруженная ожоговым рубцом, отмирает. Кроме того. От клейма можно, конечно, словить кайф немеренный, когда нижний в правильном состоянии, под эндорфинами. Но ему предстоит неделя ноющей боли и ношения стерильных повязок (от стафилококковой инфекции умереть, как не фиг делать, что частенько и происходило с заклейменными преступниками), а повязки еще надо уметь накладывать. Это у Полин Реаж все легко и просто. Но «История О» – фантазии очевидной ванили, которая в реале никогда ничего не пробовала. Продолжать?
– Продолжай.
– Историческая технология. У палачей были наборные клейма с металлическими штырями. Клеймо получалось из точек, как татуировка. На первый взгляд историческая технология даже безопаснее (площадь клеймения меньше) и предоставляет более широкие возможности: набирай из точек любой рисунок. Кажется, чего проще: забей гвозди в тонкую деревяшку, чтобы вышли с другой стороны, накали – и вперед. Но тогда гвозди должны быть достаточно тупыми, чтобы не увеличить глубину клеймения, и одинаковыми по длине.
– Мне больше нравится историческая технология.
Кабош пожал плечами.
– Ну, на себе попробуешь.
На фоне окружающих трехэтажных особняков дом Кабоша выглядит обителью нищего: первый этаж из белого дешевого кирпича, второй – вообще из бруса. Зато хорош забор. Совершенно глухой и высотой полных три метра. Говорят, в советское время запрещалось ставить заборы выше, чем два десять. Такие и ставят все бывшие, обратившиеся в нынешних, словно по привычке. Кабош не из них и потому внутренне свободен, что парадоксальным образом проявляется в высоте забора.
Перед домом – модный деревянный настил с пластиковым столиком и такими же креслами. Как в открытом кафе. За этим самым столиком и сидим мы с Кабошем, и потягиваем апельсиновый сок. Спиртное Кабош запретил на сегодня волевым решением.
– Джин! Подавай чай! – кричит Кабош.
Каблуки стучат по садовой дорожке и настилу. Я оборачиваюсь.
К столику подходит обнаженная молодая женщина. В руках у нее поднос с чаем, вазочкой с конфетами и двумя плитками шоколада. На шее – кожаный ошейник, на ногах – туфли на шпильках.
Девушка, пожалуй, красива, но, на мой взгляд, высоковата, да и грудь могла бы быть не такой тяжелой. Лицо знакомое. Где-то я ее видел.
Она ставит поднос на стол, гремят чашки, пахнет сладостями, отступает на шаг и преклоняет колени.
– А кто-то говорил, что рабынь не держит! – усмехнулся я.
– Ну-у, если женщина просит… Хочешь? Тебе сейчас эндорфины не помешают.
– Спасибо, Кабош. Честно говоря, не знаю, как отреагирует Жюстина. Мне бы не хотелось неожиданностей в наших отношениях. Ты бы хоть предупредил, что у тебя рабыня!
В общем-то, вряд ли Жюстину это расстроит. Тем более что цель чисто утилитарная – повышение концентрации эндорфинов в крови. К тому же Жюстина может ничего и не узнать. А может и узнать. Неожиданностей действительно не хотелось. Такие вещи надо оговаривать заранее.
– Ну как хочешь! – говорит Кабош. – Тогда лопай шоколад. Обе плитки.
Я вопросительно смотрю на мэтра.
– Шоколад тоже вызывает выделение эндорфинов и, еще больше, серотонина, – объясняет он. – При Тематическом «голоде» помогает – факт.
Делает знак своей рабыне.
– Иди!
– Где-то я ее видел, – задумчиво проговорил я, когда она ушла.
– На БДСМ-встречах ты ее видел. Джиния. Известная в Теме Госпожа. Не помнишь?
– А-а! Помню!
– Устал человек от верхней роли. Свитчинул. Ну что ж? Пусть расслабится в рабстве после тяжкой господской доли. Я подсобить – всегда пожалуйста.
Кабош окинул взглядом остатки ужина.
– Доел?
Я кивнул.
– Тогда пошли.
Вечереет. Солнце падает на запад, оставляя над землей яркую золотую полосу, перечеркнутую черными стволами сосен.
Мы спускаемся в подвал. Идем по большой комнате с низким потолком, носящей следы незавершенного ремонта. Голые стены, только одна оклеена обоями под кирпичную кладку, картон и осколки плитки на земляном полу.
– Отделаю – будет, как во всеми нами любимой «Истории О» – полная звукоизоляция. Все стены обошью пробкой. На полную катушку поразвлекаемся. Было бы готово – не понадобилось бы в лес тащиться. А сейчас – сюда!
Мы оказались в комнатушке площадью метров восемь, отделанной плиткой, как ванная или лаборатория. В углу стоит вполне медицинского вида стеклянный шкаф, усиливающий сходство с последней. У стены – кушетка, покрытая клеенкой, как в поликлинике, но куда чище и новее.
У шкафа – Джин. Она одета: белый халат, как у медсестры, волосы убраны под косынку.
– Маркиз, садись. Джин, иглы стерильные тонкие и антисептик.
– Зачем? – глупо спросил я.
Кабош улыбнулся.
– Надо же тебя подготовить к грядущим подвигам. Займемся плейпирсингом. Посмотрим твою реакцию на боль. Я хочу быть уверенным, что ты не потеряешь сознание от клеймления и сможешь оторвать руку с клеймом.
Я вспомнил, что Джиния прославилась в Тематической тусовке тем, что вышивала крестиком на одном экстремальном мазохисте. Говорят, сложная техника.
Джин и Кабош надели хирургические перчатки и вымыли руки.
– Рубашку снимай! – бросил мне Кабош.
Иглы оказались длинными и тонкими, как от шприцев. Явно не для вышивания.
– Может быть, сам? – спросил Кабош.
– Мне бы хотелось посмотреть на работу мастера. И поучиться. Жюстина интересовалась.
– Я тоже не большой специалист. Джин! Послужи другу Господина.
Они обработали мне плечо антисептиком. И Джин ввела под кожу первую иглу. Неглубоко. Сверху вниз. Игла выходит наружу и снова прокалывает плечо. И так дважды. Кончик иглы появляется на поверхности, возле него набухает кровавая капля. Ловко и быстро. У меня перехватило дыхание.
– Иглы хороши тем, – комментирует Кабош, – что, нанося минимальное поражение организму, вызывают бурное выделение эндорфинов. На этом основан лечебный эффект иглоукалывания. Джин, этого мало. Давай еще! Нам надо создать максимально возможный обезболивающий эффект, при этом, не вводя его в сабспейс, – он оборачивается ко мне. – Иначе ты будешь недееспособен.
Вторая игла вошла вслед за первой. Я чуть не застонал.
– Кстати, обрати внимание, – заметил Кабош. – Концы игл должны оставаться на поверхности. Иначе будет внутренняя гематома, а это не есть хорошо.
– Я видел какую-то передачу об иглоукалывании. Там иглы ставили именно так: перпендикулярно поверхности кожи и конец внутри. – Я стараюсь говорить как можно ровнее и спокойнее.
– Не напрягайся, – советует Кабош. – Расслабься. По иглам есть один специалист. Лет десять жил в Китае, синолог. Небесным Доктором кличут. Хочешь, познакомлю?
– Хочу.
Кабош кивнул.
– Только если он начнет разводить тебя попробовать «особые методы» – не разводись. С его «небес» не все возвращаются.
– Учту.
– Джин! Давай еще парочку.
Когда она закончила, Кабош наложил мне на плечо стерильную повязку. Иглы остались там, под повязкой.
– Пойдем потихоньку.
Он повел меня на первый этаж, поддерживая под руку на лестнице.
– Мэтр! Да я в порядке.
– Конечно, в порядке. Подумаешь, четыре иголки под кожей! Даже не под ногтями! Просто не делай резких движений. Это все может испортить. Сабспейс – состояние хрупкое.
Я не чувствую никакого сабспейса.
– Все еще впереди, – усмехнулся Кабош.
Усадил меня в мягкое кресло на первом этаже.
– Джин! Еще чайку.
Обернулся ко мне.
– Откинься на спинку, расслабься, полузакрой глаза.
Боль, пожалуй, уменьшилась, хотя больнее всего прокалывать кожу. Когда игла уже там – далеко не так больно. Если только не шевелиться.
– Причина выделения эндорфинов – даже не боль, а именно ущерб, нанесенный организму, – говорит Кабош. – Так что оно продолжает работать.
Во время чая боль почти прошла, зато нахлынуло состояние эйфории. Довольно легкое, без потери контроля и тумана перед глазами.
Кабош заметил.
– Что, хорошо?
– Хорошо.
– Помнишь переделку «Евгения Онегина» по Теме?
– Васину?
– Васину, Васину! Напомни-ка!
– Только любимые места.
– Давай!
– Отлично! Язык не заплетается. Значит, все путем. В глубоком сабспейсе язык заплетается. Значит, не переборщили. У тебя довольно поверхностное состояние. Пошли!
– В учебе милый наш Евгений
Был не тупица и не гений,
А так слегка оригинал
И горько под лозой стенал.
Бранил Мазоха-ретрограда,
Зато читал monsieur де Сада
И был глубокий эконом,
То есть любил болтать о том,
Как государство всех имеет
И чем дерет. И почему
Не надо батогов ему,
Когда береза зеленеет.
Отец понять его не мог
И мужиков кнутами сек[7].
Идем по лесу. Где-то далеко звучат гитары и мелькают между деревьями огни костров. Я вспомнил тот эпизод из булгаковского рассказа «Морфий», где герой колет себе очередную дозу, и неровные звуки шарманки под окном превращаются в ангельский хор. Я в похожем состоянии. Лес кажется необыкновенно прекрасным, я чувствую каждую травинку, каждый лист. Наверху, в просветах между ветвей, словно нарисованных тушью, плывут звезды, и воздух пахнет хвоей и земляникой. Наверное, что-то похожее ощущали буддистские монахи. Сатори. Просветление. Между прочим, частенько наступавшее после удара палкой или многочасового сидения в медитации.
Эндорфины. Внутренние морфины. Опьянение – да! Но без слабости и сонливости. Голова работает четко и ясно, и мне почти не страшно.
– Если мы слышим звон гитары – значит, они услышат крик, – говорит Кабош. – Слишком близко от Москвы. Эх! Надо было подальше дачу строить. Но ничего, я нашел одно место, равноудаленное от всех соседних населенных пунктов.
Мы выходим к кострищу, обложенному кирпичами. Вокруг него – несколько бревен.
– Садись! – говорит Кабош. – Я разведу костер. Не дергайся!
Костер запылал, искры прочерчивают в воздухе витиеватые следы.
– Ну, показывай свое произведение, – просит мэтр.
Я достаю клеймо. Трискель диаметром сантиметра в полтора, набранный из гвоздей с затупленными концами.
Кабош берет, крутит в руках, пальцы пробуют остроту гвоздей, кивает.
Поднимает топорик – кора слетает с бревна рядом со мной.
– Здесь попробуешь!
Клеймо кладем на кирпичи так, чтобы иглы касались пылающих углей. Я усомнился в нашей технологии: деревянная основа и рукоять могут загореться.
– Куда ставить будешь? Показывай!
– На ногу.
Увы, для сэлфбрэндинга и плечи, и ягодицы крайне неудобны.
Я заворачиваю штанину, открывая икру.
– Вот сюда.
Кабош трогает кожу.
– Я подготовился, – говорю я. – Волос нет.
Он кивнул.
Из сумки извлечен пузырек с медицинским спиртом – мэтр обрабатывает место будущего клеймения.
– Пусть сохнет. Теперь пробуй на деревяшке.
Нагибаюсь, вынимаю клеймо из костра, гвозди касаются освобожденного от коры участка дерева, он дымится. Считаю до двух. На бревне остается черный, составленный из точек трискель.
– Неплохо, – говорит Кабош.
Возвращаю клеймо на угли.
– Теперь еще одно, – продолжает мэтр. – Человеку свойственно рефлекторно отстраняться от поражающего воздействия. Так что твою ногу надо фиксировать. На силе воли здесь не выедешь.
– Ничего подобного. Есть опровергающие исторические примеры. Протопопу Аввакуму некая женщина стала на исповеди описывать свои плотские грехи. И обуяло его желание. «Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в тот час…» Тогда достойный святой отец зажег три свечи, прилепил к аналою, внес руку в пламя и держал так, пока не угасло желание.
– У свечей пламя холодное по сравнению с каленым железом. И у тебя ситуация сложнее. Ты хотя бы руку с клеймом удержи секунду. Не так уж мало в таких обстоятельствах. Иди-ка сюда. Здесь есть пень замечательный.
Упомянутый пень стоит в полутора метрах от костра, и к нему сходятся два из четырех бревен.
– Садись сюда.
Я подчиняюсь, он притягивает мою ногу к пню ремнями. Очень туго. До боли.
– Блин! – говорю я.
Он усмехнулся.
– Ничего. Это ненадолго. Поверь мне, так безопаснее. Очень больно?
– Терпимо.
– Я не ради твоего геройства спрашиваю. Вопрос чисто практический. Мне нужно знать, насколько ты под эндорфинами.
– Правда, терпимо.
Он зашел мне за спину и сильно сжал плечо там, где под повязкой в коже сидят иглы.
Я взвыл.
– Ну вот, – говорит мэтр. – Подождем еще минут десять.
Через десять минут боль успокоилась.
Кабош смотрит мне в глаза.
– Ну что, готов?
Я кивнул.
– Давай.
Он снимает клеймо с углей и протягивает мне рукоятью.
Вздыхаю поглубже, клеймо впечатывается в кожу на ноге.
Боль затопила сознание. Ничего, кроме боли. Наверное, я ору. Не до того, чтобы считать до двух, отмеряя секунду.
Рука Кабоша на моей руке, держащей клеймо. Он с силой сжимает мне кисть и отрывает клеймо от кожи. Отбирает вовсе, взгляд останавливается на ожоге.
– Отлично!
Слегка похлопывает меня по плечу.
– Расслабься. Все позади.
А я уплываю в сабспейс. Настоящий глубокий сабспейс, а не ту легкую эйфорию, что была, когда мы шли по лесу.
Я среди звезд, над кронами деревьев. Костер превратился в светлое пятно где-то далеко, то ли внизу, то ли на периферии сознания. Но непостижимым образом я вижу улыбку Кабоша и ловлю себя на желании пасть перед ним ниц и целовать ему руки, ноги, сапоги.
– Я всегда говорил, что мазохиста можно сделать из любого человека, – говорит обладатель улыбки.
Есть свидетельства, что иногда жертвы инквизиции во время допросов под пыткой приходили в состояние эйфории и объяснялись в любви к палачам. Это ужасало свидетелей и рассматривалось как неопровержимое доказательство связи пытаемых с Дьяволом. (Враг рода человеческого помогает переносить мучения.) Такие свидетельства редки. Когда тебе рвут клещами половой член или ломают ребра – уже не до сабспейса. Методика не та. Но не всегда палачи начинали с грубого членовредительства. При таком обилии экспериментального материала должны же они были, хотя бы по теории вероятности, хоть изредка, вызывать сабспейс.
Кабош снял ремни и наложил повязку, а я все летал среди звезд, в своем подпространстве, и любил всем сердцем своего палача, забыв даже о том, что сам себе поставил клеймо.
И я понял, что не лишу Жюстину этого удовольствия.
Утром звоню Кабошу.
– Ну, жив? – спрашивает он.
– Как видишь. Жюстина сменила повязку на клейме. У нее это неплохо получается.
Она сидит у ног, голова покоится на моих коленях, я глажу ее по волосам.
– Я сегодня приеду, посмотрю.
– Захвати Небесного Доктора.
– Гм… Если получится.
Небесный Доктор появился у нас только через неделю, когда моя рана практически зажила. Интеллигентнейший человек. Худой, высокий. Вежлив, обходителен, эрудирован. Рассказывает о японских и китайских методах заварки чая. Впрочем, и родной, черный, потребляет с удовольствием.
Я думаю о том, можно ли как-нибудь догадаться по его виду, языку, жестам о его… увлечении. А по мне можно? А по Жюстине? Если человек не носит трискель на видном месте, можно?
Маркиз де Сад писал о женщинах, которые стекаются к местам публичных казней: это наши люди! Сейчас показывают множество боевиков и фильмов ужасов, где кровь течет рекой, но мы с Жюстиной, как ни странно, к ним равнодушны. Нет в них бэдээсэмного аромата. Вот, если ночь перед казнью со священником и обрезанием воротника – это да! Это волнует! А тут пришли, постреляли, всех убили – и все. Скучно!
А если бы сейчас в Москве происходили публичные казни, мы бы туда пошли? Да, положа руку на сердце, мы бы туда пошли. Бегом побежали!
Небесный Доктор допивает чай и встает из-за стола.
Мы вопросительно смотрим на него.
– Не сегодня. Сегодня знакомство. В следующую субботу.
Мы с Жюстиной сидим и ждем звонка в дверь. Небесный Доктор обещал прийти к шести, но мы уже час на взводе и ничего не в состоянии делать.
Стрелки на часах вытянулись в вертикальную линию, и раздался звонок. Небесный Доктор феноменально пунктуален.
– Добрый вечер! Готовы!
– Да.
Жюстина помогает снять длинное щегольское пальто и принимает черную шляпу. Под верхней одеждой – рубашка китайского фасона с закрытым воротом. Черный шелк, как на БДСМ-вечеринке. И черные кожаные брюки.
В руках гость держит черный баул, похожий на медицинский чемоданчик позапрошлого века.
Проходим в спальню. Небесный Доктор водружает чемоданчик на тумбочку рядом с кроватью. Открывает. На свет божий извлечен довольно странный набор предметов: кисть для письма, тушечница, антисептик и набор игл, длинных и тонких.
– Ну что ж, начнем. Маркиз, прикажи своей сабе раздеться.
– Она не совсем саба…
– Извини. Мне показалось, что у вас весьма элэсный ДС. Так я могу обращаться к ней напрямую?
– Конечно.
– Жюстина, раздевайся.
Весна, солнце еще не село и освещает комнату кроваво-красным сквозь задернутые багровые шторы. У стены, напротив окна, я ставлю два подсвечника и зажигаю свечи.
Жюстина разделась и лежит обнаженная на красных шелковых простынях.
Небесный Доктор ушел мыть руки – слышно, как в ванной течет вода. Он входит в комнату, с улыбкой глядит на Жюстину, потом задумчиво на меня.
– Маркиз, снял бы ты рубашку.
– Зачем?
– Я не в коей мере не хочу оскорбить твое доминантское достоинство. Ты вообще все можешь сделать сам. Гарантирую, не пожалеешь.
– Особые методы?
– Кабош напугал? Все не так страшно. Это просто путешествие. В Китае и Японии было известно множество способов путешествия душ. Даосы и буддисты соревновались друг с другом в этом искусстве, и оно не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Тело монаха лежало в монастыре на севере Японии, а душа была на юге и любовалась зацветающей сакурой или последними хризантемами. Я знаю дверь из этого мира. Да, не все возвратились. Но это означает одно: они не захотели вернуться.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента