Страница:
«Как, однако, спешил, каналья, даже переписать не успел, — подумал дон Манеко, продолжая продираться сквозь замысловатые словесные периоды не в меру усердного стряпчего. — Кесарю, то есть мне, кесарево, а богу, значит, богово… Выходит, этот заморыш Иларио — бог?..»
И дон Манеко шумно захохотал, задрав голову и блеснув в глаза курьера золотой пластинкой с изображением морды разъяренного ягуара, украшавшей его широкую мускулистую грудь. Пластинку эту вместе с толстой золотой цепью, дважды обвивавшей загорелую шею хозяина, доставили дону Манеко ловцы крокодилов, промышлявшие в болотистых низовьях реки, бравшей начало у подножия горных ледников и шумными серебристыми водопадами сбегавшей со скал в долину. Цепь с пластинкой обнаружилась в животе одного из кайманов, очевидно заглотившего ее вместе с полудохлой форелью, обманутой золотым блеском мнимой добычи и снесенной стремительным течением реки прямо в пасть прожорливого хищника.
Дон Манеко обменял счастливую находку на два гарпуна, дважды обмотал шею золотой цепью и, опустив клыкастую морду зверя на уровень солнечного сплетения, постепенно проникся мыслью, что этот талисман достался ему по воле всемогущего Провидения, имеющего какие-то особенные виды в отношении его, дона Манеко Уриарте. Сперва эта мысль жила в нем как некое смутное ощущение, но после того, как клинок беглого раба-негра застрял в оскаленной пасти хищника и лишь слегка кольнул кожу в ямке под грудиной, дон Манеко вполне уверился в том, что золотая находка ниспослана ему свыше. После того случая он иногда пристально вглядывался в ослепительно-белые горные пики на горизонте и не спускал с них глаз до тех пор, пока заходящее солнце не покрывало ледяную гряду черным зубчатым саваном, на много миль вылизывая влажными языками теней изнуренную дневным зноем долину. И тогда само солнце, зависшее на копьях ледников, представлялось дону Манеко оскаленной мордой огромного ягуара, загодя, еще до наступления полной тьмы, выискивающего себе очередную жертву.
«Скажем, беглого раба или каторжника», — усмехался дон Манеко, стоя шагах в тридцати от ворот конюшни и всаживая пулю за пулей в темный овал подковы, приколоченной к дубовой балке над входом. Этим ежевечерним упражнением он убивал сразу двух зайцев: тренировал руку и приучал своих лошадей к револьверной пальбе. Сумерки накрывали двор так быстро, что слуга-француз едва успевал зажечь смоляные факелы, укрепленные в кованых консолях-канделябрах по обеим сторонам ворот. Француза, бывшего кайеннского каторжника, отбывшего свой срок в малярийных болотах, люди дона Манеко подобрали в одном из портовых кабаков. Француз говорил на бесчисленном количестве языков, извлекал мелодии из всего, что попадалось под руку, от пустой бутылки до понуро пылящегося у стенки кабака пианино, и так лихо передергивал карту в покере, что даже Бачо ни разу не удалось схватить его за руку. Когда он свалился под стол, сделав вид, что его сбила с катушек последняя рюмка виски, беспечный с виду француз тут же глянул себе под ноги и, встретив немигающий и вполне трезвый взгляд своего карточного соперника, учуял подвох и веером швырнул на стол атласную колоду. Игра прекратилась, но люди дона Манеко, возбужденные проигрышем, стали так усердно угощать победителя на оставшиеся гроши, что тот в конце концов косо сполз со своего стула и рухнул, уткнувшись лицом в пол. Очнулся француз уже на крупе кобылы, крупной рысью въезжавшей во двор дона Манеко, а окончательно пришел в чувство, когда Висенте и Годой взяли его за руки и за ноги и бросили в гамак под навесом из пальмовых листьев. Когда же сам дон Манеко склонился над своим беспомощно распластавшимся на сетке — пленником или гостем, вот в чем вопрос? — тот вдруг вперился в нависшую над ним золотую морду ягуара и, нервно облизнув губы, отчетливо прошептал: «Клад Монтесумы».
После этой фразы гостеприимное ранчо дона Манеко надолго приняло мсье Жерома де Клошара — именно так представился присутствующим кабальеро француз, выбираясь из гамака, — под свой дружественный кров. Обязанности его поначалу были несложны: полить и прополоть розовые клумбы под окнами ранчо, ежедневно обучать громадного, как гриф, попугая новому ругательству на каком-нибудь из неведомых присутствующим языков, стричь холку и полировать копыта любимой кобыле хозяина и все в таком же духе. Но так как любая попытка мсье Жерома хоть ненадолго покинуть пределы огороженного высоким частоколом двора неизбежно пресекалась невидимыми, но крайне бдительными стражниками, француз сперва впал в депрессию, запил, а протрезвев и пробравшись на кухню, неожиданно обнаружил такой поварской талант, дар, гений, что отныне дон Манеко, отправляясь в гости, всегда приказывал грузить в карету или седельную сумку с дюжину, а то и больше всевозможных судков, скляночек и горшочков, испускающих такие ароматы, что даже лошади на всем скаку норовили обернуть назад храпящие морды, рискуя воткнуться копытом в дорожную выбоину.
Прибыв в гости, дон Манеко первым делом отправлял на хозяйскую кухню свой благоухающий багаж, а когда оттуда пулей прилетал потрясенный поваренок — что с этим делать, дон Манеко? — являлся сам и, тайком поглядывая в бумажку, исписанную дикими каракулями мсье Жерома, сообщал приготовляемым блюдам такой смак, что гости не могли оторваться от своих тарелок, пока не наедались до полного отупения. Кое-кто, естественно, пытался выведать у дона Манеко его кулинарные секреты, но он только отшучивался, а его люди держали себя так, что мало у кого возникала охота вступать с ними в какие бы то ни было переговоры.
Однако внимание дона Манеко к французу проистекало, разумеется, не из любви к соусам, а из единственной фразы, случайно слетевшей с губ пленника при виде золотого медальона на груди своего нового хозяина: клад Монтесумы. Когда же дон Манеко пытался навести разговор с мсье Жеромом на эту заманчивую тему, тот либо недоуменно хлопал глазами, изображая на своем лице полное непонимание, либо начинал нести какую-то бессвязную ахинею про пиратские клады, местонахождение которых указывают человеческие скелеты, уложенные определенным образом. Но так как со времен Моргана и Дрейка в округе и на близлежащих островах сменилось не одно поколение койотов и стервятников, то надежда обнаружить в траве хотя бы один человеческий костяк, сохранивший первоначальное положение, наверняка улетучилась еще до рождения дона Манеко Уриарте. Но медальон на груди дона Манеко ясно свидетельствовал о том, что клад Монтесумы отнюдь не сказка и не выдумка пьяных индейцев, и потому, если взяться за дело с умом, все старания окупятся такой обильной сторицей, каковая не снилась даже первопроходцам этих таинственных земель. И чем больше этих таинственных земель собиралось под широко распростертой рукой дона Манеко, тем ближе казался ему вожделенный клад, ибо только на своих землях он мог с полным правом и в то же время тайком от чужих глаз вести поиски бесследно исчезнувших сокровищ. Потому, когда дон Манеко узнал, что в лесах покойного дона Лусеро обрастает мхом и лианами целое полчище каменных истуканов, он сделал все, чтобы земли отошли к нему, и в то же время не подал виду, что его больше всего занимают эти невообразимые уроды. И теперь, когда дело уже вот-вот должно было разрешиться в пользу дона Манеко, про идолов как назло пронюхал этот фанатик дон Иларио, сумасшедший взгляд которого даже в погожий день различал невидимых бесов, порхающих вокруг церковного шпиля.
«Требует болванов… Требует болванов… Подобия тяготеют друг к другу… Да и черт с тобой, получай!..» На этом круг размышлений дона Манеко замкнулся, он ладонью смахнул с прошения пепел собственной ситары и, взяв перо, протянутое подскочившим мсье Жеромом, занес его над исписанным листом.
— Погодите, хозяин, — вдруг услышал он голос француза, — добавьте, что вы согласны даже на то, чтобы самому доставить столь дорогие почтенному патеру скульптуры на монастырский двор, ибо полностью разделяете его священное негодование по поводу этих подобий дьявола, все еще наполняющих вверенные вашему попечению леса.
Дон Манеко вздрогнул и двумя пальцами поймал атласную чернильную каплю, упавшую с кончика гусиного пера и едва не распластавшуюся жирной многорукой кляксой на упругом, желтоватом, как сыромятная кожа, листе. Потом он не глядя протянул перо в подставленную ладонь мсье Жерома, скатал лист в тугую трубку и, ткнув ею в грудь курьера, небрежно бросил:
— Верни эту мартышкину грамоту тому, от кого ты ее получил! И передай ему на словах, что я сам напишу условия мировой с доном Иларио!
Курьер дрожащей рукой взял свернутую бумагу и, держа ее так осторожно, словно это был ствол взведенного кольта, попятился к воротам, где понуро шлепал губами его мул, привязанный к кованой скобе, крепко вколоченной в стойку.
— А если к вам опять заявится этот святоша, можете добавить от меня, что до бога не так уж далеко, как ему кажется, — негромко крикнул дон Манеко, глядя, как курьер прыгает на одной ноге, пытаясь попасть сапогом в стремя.
— Да-да, конечно, сеньор Манеко, — пробормотал курьер, шепотом послал ко всем чертям свою проклятую должность, вскочил в седло, пригнулся и, едва не сбив шляпу об верхнюю балку калитки, вылетел со двора.
И опять все шло гладко до тех пор, пока судебный исполнитель не наткнулся в бумагах покойного дона Лусеро на толстую пачку серых конвертов с профилями королевы Виктории в рамочках почтовых марок. В столах и сундуках было довольно много разнообразной переписки, но эта пачка обратила особое внимание исполнителя именно марками, еще только начинавшими входить в обращение. К тому же конверты были надписаны таким изящным женским почерком и испускали такой тонкий, неподвластный ни пыли, ни времени, аромат, что исполнитель не удержался и, предвкушая раскрытие романтической тайны, легкомысленно доверенной хрупкой бумажной оболочке, незаметно смахнул всю пачку в подставленный карман сюртука.
Содержимое писем сперва несколько разочаровало любознательного стряпчего. Писала младшая сестра дона Лусеро, вышедшая замуж за английского капитана и принявшая на себя все тревоги и испытания жены моряка, блуждающего по всему свету и изредка, с попутным кораблем, посылающего семье короткие и довольно однообразные весточки. Внезапные возвращения капитана из дальних странствий так же не отличались особой протяженностью, но сэр Бенджамин Вудсворт — так звали капитана — столь старательно и пылко возмещал молодой жене издержки ее безупречной верности, что, поднимаясь на борт, оставлял на берегу не только свое тоскующее сердце, но и нечто более существенное. Впрочем, из всех детей в живых остались только двое — мальчик Росендо и девочка Касильда, — которым, по расчетам любознательного исполнителя, к моменту смерти дона Лусеро должно было исполниться соответственно двадцать четыре и семнадцать лет. А если так, то дело о землях, оставшихся после смерти дона Лусеро, принимало совсем другой оборот, ибо у владений появлялись законные наследники, мать которых умерла, ненадолго пережив известие о гибели мужа. Оставалось лишь известить молодых людей о неожиданно свалившемся на них наследстве и ожидать либо ответных вестей, либо личного прибытия новых хозяев, которым для вступления во владение необходимо было лишь представить письменные доказательства родства с доном Лусеро и оплатить судебные издержки, прибавив к ним семь с половиной песо: стоимость конверта с маркой, опущенного заботливым стряпчим в почтовый сундук быстроходного чайного клипера, отплывающего в Англию с грузом кофе и табака.
Глава 4
И дон Манеко шумно захохотал, задрав голову и блеснув в глаза курьера золотой пластинкой с изображением морды разъяренного ягуара, украшавшей его широкую мускулистую грудь. Пластинку эту вместе с толстой золотой цепью, дважды обвивавшей загорелую шею хозяина, доставили дону Манеко ловцы крокодилов, промышлявшие в болотистых низовьях реки, бравшей начало у подножия горных ледников и шумными серебристыми водопадами сбегавшей со скал в долину. Цепь с пластинкой обнаружилась в животе одного из кайманов, очевидно заглотившего ее вместе с полудохлой форелью, обманутой золотым блеском мнимой добычи и снесенной стремительным течением реки прямо в пасть прожорливого хищника.
Дон Манеко обменял счастливую находку на два гарпуна, дважды обмотал шею золотой цепью и, опустив клыкастую морду зверя на уровень солнечного сплетения, постепенно проникся мыслью, что этот талисман достался ему по воле всемогущего Провидения, имеющего какие-то особенные виды в отношении его, дона Манеко Уриарте. Сперва эта мысль жила в нем как некое смутное ощущение, но после того, как клинок беглого раба-негра застрял в оскаленной пасти хищника и лишь слегка кольнул кожу в ямке под грудиной, дон Манеко вполне уверился в том, что золотая находка ниспослана ему свыше. После того случая он иногда пристально вглядывался в ослепительно-белые горные пики на горизонте и не спускал с них глаз до тех пор, пока заходящее солнце не покрывало ледяную гряду черным зубчатым саваном, на много миль вылизывая влажными языками теней изнуренную дневным зноем долину. И тогда само солнце, зависшее на копьях ледников, представлялось дону Манеко оскаленной мордой огромного ягуара, загодя, еще до наступления полной тьмы, выискивающего себе очередную жертву.
«Скажем, беглого раба или каторжника», — усмехался дон Манеко, стоя шагах в тридцати от ворот конюшни и всаживая пулю за пулей в темный овал подковы, приколоченной к дубовой балке над входом. Этим ежевечерним упражнением он убивал сразу двух зайцев: тренировал руку и приучал своих лошадей к револьверной пальбе. Сумерки накрывали двор так быстро, что слуга-француз едва успевал зажечь смоляные факелы, укрепленные в кованых консолях-канделябрах по обеим сторонам ворот. Француза, бывшего кайеннского каторжника, отбывшего свой срок в малярийных болотах, люди дона Манеко подобрали в одном из портовых кабаков. Француз говорил на бесчисленном количестве языков, извлекал мелодии из всего, что попадалось под руку, от пустой бутылки до понуро пылящегося у стенки кабака пианино, и так лихо передергивал карту в покере, что даже Бачо ни разу не удалось схватить его за руку. Когда он свалился под стол, сделав вид, что его сбила с катушек последняя рюмка виски, беспечный с виду француз тут же глянул себе под ноги и, встретив немигающий и вполне трезвый взгляд своего карточного соперника, учуял подвох и веером швырнул на стол атласную колоду. Игра прекратилась, но люди дона Манеко, возбужденные проигрышем, стали так усердно угощать победителя на оставшиеся гроши, что тот в конце концов косо сполз со своего стула и рухнул, уткнувшись лицом в пол. Очнулся француз уже на крупе кобылы, крупной рысью въезжавшей во двор дона Манеко, а окончательно пришел в чувство, когда Висенте и Годой взяли его за руки и за ноги и бросили в гамак под навесом из пальмовых листьев. Когда же сам дон Манеко склонился над своим беспомощно распластавшимся на сетке — пленником или гостем, вот в чем вопрос? — тот вдруг вперился в нависшую над ним золотую морду ягуара и, нервно облизнув губы, отчетливо прошептал: «Клад Монтесумы».
После этой фразы гостеприимное ранчо дона Манеко надолго приняло мсье Жерома де Клошара — именно так представился присутствующим кабальеро француз, выбираясь из гамака, — под свой дружественный кров. Обязанности его поначалу были несложны: полить и прополоть розовые клумбы под окнами ранчо, ежедневно обучать громадного, как гриф, попугая новому ругательству на каком-нибудь из неведомых присутствующим языков, стричь холку и полировать копыта любимой кобыле хозяина и все в таком же духе. Но так как любая попытка мсье Жерома хоть ненадолго покинуть пределы огороженного высоким частоколом двора неизбежно пресекалась невидимыми, но крайне бдительными стражниками, француз сперва впал в депрессию, запил, а протрезвев и пробравшись на кухню, неожиданно обнаружил такой поварской талант, дар, гений, что отныне дон Манеко, отправляясь в гости, всегда приказывал грузить в карету или седельную сумку с дюжину, а то и больше всевозможных судков, скляночек и горшочков, испускающих такие ароматы, что даже лошади на всем скаку норовили обернуть назад храпящие морды, рискуя воткнуться копытом в дорожную выбоину.
Прибыв в гости, дон Манеко первым делом отправлял на хозяйскую кухню свой благоухающий багаж, а когда оттуда пулей прилетал потрясенный поваренок — что с этим делать, дон Манеко? — являлся сам и, тайком поглядывая в бумажку, исписанную дикими каракулями мсье Жерома, сообщал приготовляемым блюдам такой смак, что гости не могли оторваться от своих тарелок, пока не наедались до полного отупения. Кое-кто, естественно, пытался выведать у дона Манеко его кулинарные секреты, но он только отшучивался, а его люди держали себя так, что мало у кого возникала охота вступать с ними в какие бы то ни было переговоры.
Однако внимание дона Манеко к французу проистекало, разумеется, не из любви к соусам, а из единственной фразы, случайно слетевшей с губ пленника при виде золотого медальона на груди своего нового хозяина: клад Монтесумы. Когда же дон Манеко пытался навести разговор с мсье Жеромом на эту заманчивую тему, тот либо недоуменно хлопал глазами, изображая на своем лице полное непонимание, либо начинал нести какую-то бессвязную ахинею про пиратские клады, местонахождение которых указывают человеческие скелеты, уложенные определенным образом. Но так как со времен Моргана и Дрейка в округе и на близлежащих островах сменилось не одно поколение койотов и стервятников, то надежда обнаружить в траве хотя бы один человеческий костяк, сохранивший первоначальное положение, наверняка улетучилась еще до рождения дона Манеко Уриарте. Но медальон на груди дона Манеко ясно свидетельствовал о том, что клад Монтесумы отнюдь не сказка и не выдумка пьяных индейцев, и потому, если взяться за дело с умом, все старания окупятся такой обильной сторицей, каковая не снилась даже первопроходцам этих таинственных земель. И чем больше этих таинственных земель собиралось под широко распростертой рукой дона Манеко, тем ближе казался ему вожделенный клад, ибо только на своих землях он мог с полным правом и в то же время тайком от чужих глаз вести поиски бесследно исчезнувших сокровищ. Потому, когда дон Манеко узнал, что в лесах покойного дона Лусеро обрастает мхом и лианами целое полчище каменных истуканов, он сделал все, чтобы земли отошли к нему, и в то же время не подал виду, что его больше всего занимают эти невообразимые уроды. И теперь, когда дело уже вот-вот должно было разрешиться в пользу дона Манеко, про идолов как назло пронюхал этот фанатик дон Иларио, сумасшедший взгляд которого даже в погожий день различал невидимых бесов, порхающих вокруг церковного шпиля.
«Требует болванов… Требует болванов… Подобия тяготеют друг к другу… Да и черт с тобой, получай!..» На этом круг размышлений дона Манеко замкнулся, он ладонью смахнул с прошения пепел собственной ситары и, взяв перо, протянутое подскочившим мсье Жеромом, занес его над исписанным листом.
— Погодите, хозяин, — вдруг услышал он голос француза, — добавьте, что вы согласны даже на то, чтобы самому доставить столь дорогие почтенному патеру скульптуры на монастырский двор, ибо полностью разделяете его священное негодование по поводу этих подобий дьявола, все еще наполняющих вверенные вашему попечению леса.
Дон Манеко вздрогнул и двумя пальцами поймал атласную чернильную каплю, упавшую с кончика гусиного пера и едва не распластавшуюся жирной многорукой кляксой на упругом, желтоватом, как сыромятная кожа, листе. Потом он не глядя протянул перо в подставленную ладонь мсье Жерома, скатал лист в тугую трубку и, ткнув ею в грудь курьера, небрежно бросил:
— Верни эту мартышкину грамоту тому, от кого ты ее получил! И передай ему на словах, что я сам напишу условия мировой с доном Иларио!
Курьер дрожащей рукой взял свернутую бумагу и, держа ее так осторожно, словно это был ствол взведенного кольта, попятился к воротам, где понуро шлепал губами его мул, привязанный к кованой скобе, крепко вколоченной в стойку.
— А если к вам опять заявится этот святоша, можете добавить от меня, что до бога не так уж далеко, как ему кажется, — негромко крикнул дон Манеко, глядя, как курьер прыгает на одной ноге, пытаясь попасть сапогом в стремя.
— Да-да, конечно, сеньор Манеко, — пробормотал курьер, шепотом послал ко всем чертям свою проклятую должность, вскочил в седло, пригнулся и, едва не сбив шляпу об верхнюю балку калитки, вылетел со двора.
И опять все шло гладко до тех пор, пока судебный исполнитель не наткнулся в бумагах покойного дона Лусеро на толстую пачку серых конвертов с профилями королевы Виктории в рамочках почтовых марок. В столах и сундуках было довольно много разнообразной переписки, но эта пачка обратила особое внимание исполнителя именно марками, еще только начинавшими входить в обращение. К тому же конверты были надписаны таким изящным женским почерком и испускали такой тонкий, неподвластный ни пыли, ни времени, аромат, что исполнитель не удержался и, предвкушая раскрытие романтической тайны, легкомысленно доверенной хрупкой бумажной оболочке, незаметно смахнул всю пачку в подставленный карман сюртука.
Содержимое писем сперва несколько разочаровало любознательного стряпчего. Писала младшая сестра дона Лусеро, вышедшая замуж за английского капитана и принявшая на себя все тревоги и испытания жены моряка, блуждающего по всему свету и изредка, с попутным кораблем, посылающего семье короткие и довольно однообразные весточки. Внезапные возвращения капитана из дальних странствий так же не отличались особой протяженностью, но сэр Бенджамин Вудсворт — так звали капитана — столь старательно и пылко возмещал молодой жене издержки ее безупречной верности, что, поднимаясь на борт, оставлял на берегу не только свое тоскующее сердце, но и нечто более существенное. Впрочем, из всех детей в живых остались только двое — мальчик Росендо и девочка Касильда, — которым, по расчетам любознательного исполнителя, к моменту смерти дона Лусеро должно было исполниться соответственно двадцать четыре и семнадцать лет. А если так, то дело о землях, оставшихся после смерти дона Лусеро, принимало совсем другой оборот, ибо у владений появлялись законные наследники, мать которых умерла, ненадолго пережив известие о гибели мужа. Оставалось лишь известить молодых людей о неожиданно свалившемся на них наследстве и ожидать либо ответных вестей, либо личного прибытия новых хозяев, которым для вступления во владение необходимо было лишь представить письменные доказательства родства с доном Лусеро и оплатить судебные издержки, прибавив к ним семь с половиной песо: стоимость конверта с маркой, опущенного заботливым стряпчим в почтовый сундук быстроходного чайного клипера, отплывающего в Англию с грузом кофе и табака.
Глава 4
Письмо быстро нашло адресата, и по прошествии примерно двух месяцев к воротам уже несколько запущенного ранчо подъехал шаткий рыдван на высоких скрипучих колесах с деревянными спицами. По дороге жаркое солнце так сморило сидящего на козлах возницу, что он очнулся лишь тогда, когда зашоренные морды двух мулов ткнулись в коросту старой краски, покрывавшую доски ограды ломкой коркой. Возница запоздало дернул вожжи, рыдван качнуло, и из распахнувшихся дверец показалась сморщенная физиономия, по канцелярской желтизне и подозрительному, словно вечно что-то вынюхивающему выражению которой можно было без особого труда определить одного из служителей местной Фемиды. В данном случае это был тот самый судебный исполнитель, который не только встретил молодых наследников у подножия корабельного трапа, но и взял на себя труд препроводить их до ворот унаследованного поместья.
Впрочем, о том, что поместье унаследовано, пока знали только эти трое, ибо усердный стряпчий не стал особенно афишировать среди коллег свое любопытное открытие, справедливо полагая, что его результаты могут очень быстро дойти до дона Манеко и, мягко говоря, не понравиться могущественному претенденту на выморочное наследство. Тем более что за время, прошедшее со дня смерти дона Лусеро, его ближайший преемник начал понемногу вступать во владение, не дожидаясь окончания тяжбы с настоятелем монастыря. Глава небогатой местной обители с готовностью принял условия дона Манеко, освобождавшие его от хлопот по уничтожению истуканов, и теперь дожидался лишь приглашения на эту святую и торжественную акцию. Дон Манеко словом кабальеро заверял дона Иларио в том, что устроит все самым подобающим образом, что каменные идолы будут раздроблены в щебенку и в таком виде составят основу фундамента будущей конюшни, а пока его люди от зари до зари копошились в душных влажных зарослях, обрубая лианы вокруг истуканов и прощупывая болотистую почву под ними длинными железными прутьями. Работы шли уже почти месяц, но граненые кованые штыри по-прежнему уходили в жирную вонючую гниль на три-четыре человеческих роста и возвращались на поверхность, не встретив на своем пути ни малейшего препятствия. Самих истуканов пока не трогали, дабы мсье Жером, доставленный на место в сопровождении Висенте и Годоя, мог самым тщательным образом измерить не только расстояние между скульптурами, но и отметить направление теней, падающих от каменных изваяний как на восходе, так и на закате солнца. Как-то француз проторчал среди них целые сутки и успел отметить, что если на закате сизые, обрубленные на концах языки теней беспорядочно пятнают почти догола выстриженную почву окрест идолов, то на рассвете, в тот миг, когда макушка солнца опрокинутым алым серпом прожигает шевелюру джунглей, тени странным образом выстраиваются в три длинные стрелы, точка слияния которых находится где-то у подножия горного водопада, чей серебристый грохот едва достигает болотистого дна низины.
Пораженный внезапной догадкой француз решил проверить свое наблюдение и, под предлогом изучения надписей на плоских боках идолов, остался на участке еще на одну ночь. Когда же на рассвете тени истуканов вновь слились в три плотные лиловые стрелы и плавно, как кайманы, заскользили к подножию горной гряды, с уст мсье Жерома едва не сорвалось замысловатое восторженное ругательство, бывшее в ходу еще в славные времена Фрэнсиса Дрейка и капитана Моргана. Но в последний миг неведомый инстинкт, заменяющий закоренелым безбожникам ангела-хранителя, захлестнул горло француза тугой невидимой петлей и на полпути остановил опрометчивый возглас. Когда же замешательство миновало и сверкающий драгоценностями туман перед глазами мсье Жерома бесследно рассеялся, француз почувствовал на себе подозрительный взгляд Бачо, приставленного наблюдать за всеми движениями и жестами необычного пленника. Минуты две они не мигая смотрели друг на друга, а затем разразились хохотом и, приказав безмолвным пеонам вырыть к завтрашнему утру яму у подножия одного из идолов, вскочили на коней и покинули дьяволово капище. Непроспавшиеся, искусанные ночными насекомыми пеоны посмотрели им вслед, затем выбрали из груды кокосов по тяжелому бурому ореху, срубили взмахами мачете их острые макушки и уселись завтракать вокруг замшелого идола, уставившего на восходящее солнце слепые каменные глаза. Прихлебывая бледное молочко и откалывая от осколков скорлупы белую, как хлопок, копру, пеоны лениво болтали между собой, обсуждая дела дона Манеко, который не стал дожидаться окончательного решения тяжбы, а сразу повел себя на этих землях как полноправный хозяин.
Все на самом деле так и было. Люди дона Манеко не только рыли землю под истуканами, но и как бы между делом, попутно, объезжали хлопковые, табачные и банановые плантации, арендованные пеонами еще при прежнем хозяине. При этом всадники даже не скрывали цель своих прогулок; поднимались на возвышенности, приставляли к глазам зрительные трубки и, обозревая будущие урожаи, делали пометки на пыльных манжетах своих пропотевших рубах.
В осиротевшем особняке, осененном прозрачными зубчатыми тенями пальм и окруженном высокими малахитовыми обелисками кипарисов, тоже шла какая-то тихая, почти незаметная со стороны возня: то мелькал в пыльном окне силуэт в темном подьяческом сюртуке, то скрипела дверь в глубине коридора, а когда на безлюдное с виду ранчо густой саранчовой тучей наползали сумерки, на галерее, опоясывавшей второй этаж, вспыхивал трепетный свечной язычок и звенела чья-то неосторожная шпора.
И потому, когда мулы, запряженные в кривые оглобли экипажа, уперлись мордами в тяжелые ворота, подьячий, доставивший молодых наследников к месту их будущего обитания, не враз кинулся распахивать перед ними дворовую калитку. Он тихо соскочил со стертого медного порожка дилижанса, осторожно разложил до земли деревянные ступеньки лесенки и, не переставая прислушиваться к настороженной тишине за оградой, протянул руку молодой хозяйке. Но вместо нежных женских пальчиков его ладонь как клещами сдавила железная рука дона Росендо. Подьячий приглушенно охнул, а когда молодой господин, минуя ступеньки, спрыгнул на землю и решительно шагнул к воротам, попытался остановить его дрожащей от страха рукой.
— Что еще? — резко обернулся к нему дон Росендо. — Ах да, деньги!
Он достал из кармана сюртука золотую гинею и, бросив ее на ладонь судебного исполнителя, с усмешкой сложил его сухие пергаментные пальцы вокруг золотого кружочка.
— Это для начала, — сказал дон Росендо. — Остальное получишь, когда закончится вся эта кутерьма! Все, свободен!..
Он взял исполнителя за узкие сутулые плечи, развернул лицом к дороге, по которой приехал дилижанс, и, словно подкрепляя жестом свое краткое напутствие, слегка похлопал его между торчащих лопаток.
— Не горячитесь, дон Росендо! — мягко, но решительно запротестовал стряпчий. — Прежде чем вы войдете в эту калитку, я бы посоветовал вам убедиться в том, что за ней вашей жизни ничто не угрожает…
— Ну и дела! — оторопел дон Росендо, сдвигая на затылок блестящий, но уже слегка потемневший от пота цилиндр. — Почему это я не могу войти в дом своего родного, к сожалению, безвременно почившего дядюшки?.. Или ты не веришь в то, что мы с сестрой его единственные законные наследники?!
— Что вы, боже упаси, конечно, верю! — замахал руками стряпчий. — Стал бы я затевать все это дело, если бы не был уверен в том, что в конечном счете закон восторжествует и правда несомненно окажется на нашей стороне!..
— Что значит: в конечном счете? — поморщился дон Росендо, переглянувшись с сестрой, показавшейся в дверях дилижанса и поставившей на шаткую ступеньку свою изящную ножку в плотно зашнурованном дорожном башмачке.
— Дело в том, сеньор, что после смерти вашего достопочтенного дядюшки все его имущество, как движимое, так и недвижимое, перешло в собственность штата и, таким образом, сделалось как бы ничьим, — обстоятельно начал судебный исполнитель, не переставая прислушиваться к легким шорохам и прочим подозрительным звукам, доносящимся из-за ограды.
— Но теперь-то все встало на свои места! — нетерпеливо перебил дон Росендо.
— Да-да, конечно, все так, — с готовностью подхватил стряпчий, — встало-то оно встало, но как бы еще не совсем…
На этих словах стряпчий совсем смешался и бросил тоскующий взгляд поверх ворот на густо оплетенную виноградом галерею. И как раз в этот момент сквозь плотное кружево листвы просунулась рука, обильно украшенные перстнями пальцы надломили черенок и вновь исчезли вместе с тяжелой лиловой гроздью.
— Не совсем, говоришь? — усмехнулся дон Росендо. — Ну, мы это дело поправим!
Он решительно шагнул к калитке и так ткнул в нее кулаком, что она с треском распахнулась и, соскочив с нижней петли, косо повисла в дверном проеме. Дон Росендо перешагнул широкий низкий порог, обернулся, аккуратно взял обеими руками тяжелую, обитую железными полосами калитку и, слегка приподняв ее, накинул соскочившую петлю на блестящий кованый штырь.
— Мне говорили, что в этом климате железо быстро ржавеет, — сказал он, слегка качнув вставшую на место калитку.
— В сезон дождей, сеньор, в сезон дождей, а нынче третий месяц ни капли!.. — пробормотал стряпчий, по-видимому, не спешивший воспользоваться свободой, которую так недвусмысленно предоставил ему дон Росендо.
Но молодой человек пропустил это бормотание мимо ушей; его внимание привлек огромный лохматый пес, укрывшийся в тени столба, к которому он был прикован. Пес лежал на брюхе, уткнувшись мордой в пустую деревянную чашку, и как будто дремал, подобрав под себя лапы.
— Эй, приятель, ты живой? — негромко позвал дон Росендо, направляясь к бесчувственному на вид животному. По пути ему под ноги попалось нечто вроде искореженного зноем брючного ремня. Дон Росендо наклонился, поднял с земли этот странный предмет и, приглядевшись, отчетливо различил на конце «пряжки» два кривых бурых зуба и две высохших остекленевших лунки.
— Либо здесь принято подпоясываться гремучими змеями, либо наш дядя был большой оригинал! — воскликнул он, бросая странную находку к ногам сестры, уже успевшей покинуть дилижанс и вошедшей в калитку следом за братом.
— К сожалению, ни то, ни другое, — скорбно вздохнул судебный исполнитель, скользнув во двор следом за доньей Касильдой. — Эта подлая тварь и погубила вашего дорогого дядюшку, успевшего, впрочем, отбросить ее прямо в пасть Бальтазара…
При звуках своего имени пес, доселе молча наблюдавший за вошедшими, глухо зарычал, привстал и, угрожающе оскалив крепкие желтые клыки, вновь рухнул в дворовую пыль.
— Да ты, приятель, я вижу, совсем плох! — нахмурился дон Росендо. — Касильда, принеси ему что-нибудь поесть!
Но девушка уже и так успела сообразить, что собака просто валится с ног от голода; не успел ее брат докончить фразу, как она уже выпорхнула из калитки и через минуту-другую вернулась, держа перед собой плетеную корзинку и пузатую кожаную флягу, заткнутую влажной тряпицей. Дон Росендо взял из рук сестры корзинку, разгреб увядшие листья, прикрывавшие ее содержимое, и двумя пальцами извлек из ее глубин толстый ломоть ветчины, окруженный широким кольцом янтарно-желтого сала.
— Долго ты постился, Бальтазар, как я погляжу, — сказал дон Росендо, смело направляясь к свирепому зверю. — Но ничего, если у тебя есть бессмертная душа, то на страшном суде это ей зачтется…
— Осторожнее, дон Росендо, — прозвучал за его спиной робкий голос стряпчего, — если бы дон Лусеро за несколько мгновений до того, как его оставили последние силы, не накинул на Бальтазара ошейник, собаку бы давно пристрелили…
— Как это пристрелили?! Какой мерзавец осмелился бы?!. — воскликнул дон Росендо, наклоняясь к широкой морде пса и протягивая кусок мяса к его носу.
И тут, словно в ответ на его слова, с галереи раскатисто громыхнул выстрел. Пуля прострелила ломоть ветчины, но как только он выскользнул из пальцев дона Росендо, Бальтазар вскинул лобастую голову и, щелкнув челюстями, перехватил угощение у самой земли.
— Что за дурацкие шутки! — крикнул дон Росендо, обернувшись на выстрел и заметив между виноградными гроздьями сизое облачко порохового дыма.
В ответ из пыльной листвы грохнул второй выстрел, кожаная фляга в руках Касильды вздрогнула, и рубиновая струйка вина окропила желтую от зноя землю у ног девушки.
— Так вот каков ваш ответ! — воскликнул молодой человек. — Что ж, придется и мне перейти на этот язык!
Впрочем, о том, что поместье унаследовано, пока знали только эти трое, ибо усердный стряпчий не стал особенно афишировать среди коллег свое любопытное открытие, справедливо полагая, что его результаты могут очень быстро дойти до дона Манеко и, мягко говоря, не понравиться могущественному претенденту на выморочное наследство. Тем более что за время, прошедшее со дня смерти дона Лусеро, его ближайший преемник начал понемногу вступать во владение, не дожидаясь окончания тяжбы с настоятелем монастыря. Глава небогатой местной обители с готовностью принял условия дона Манеко, освобождавшие его от хлопот по уничтожению истуканов, и теперь дожидался лишь приглашения на эту святую и торжественную акцию. Дон Манеко словом кабальеро заверял дона Иларио в том, что устроит все самым подобающим образом, что каменные идолы будут раздроблены в щебенку и в таком виде составят основу фундамента будущей конюшни, а пока его люди от зари до зари копошились в душных влажных зарослях, обрубая лианы вокруг истуканов и прощупывая болотистую почву под ними длинными железными прутьями. Работы шли уже почти месяц, но граненые кованые штыри по-прежнему уходили в жирную вонючую гниль на три-четыре человеческих роста и возвращались на поверхность, не встретив на своем пути ни малейшего препятствия. Самих истуканов пока не трогали, дабы мсье Жером, доставленный на место в сопровождении Висенте и Годоя, мог самым тщательным образом измерить не только расстояние между скульптурами, но и отметить направление теней, падающих от каменных изваяний как на восходе, так и на закате солнца. Как-то француз проторчал среди них целые сутки и успел отметить, что если на закате сизые, обрубленные на концах языки теней беспорядочно пятнают почти догола выстриженную почву окрест идолов, то на рассвете, в тот миг, когда макушка солнца опрокинутым алым серпом прожигает шевелюру джунглей, тени странным образом выстраиваются в три длинные стрелы, точка слияния которых находится где-то у подножия горного водопада, чей серебристый грохот едва достигает болотистого дна низины.
Пораженный внезапной догадкой француз решил проверить свое наблюдение и, под предлогом изучения надписей на плоских боках идолов, остался на участке еще на одну ночь. Когда же на рассвете тени истуканов вновь слились в три плотные лиловые стрелы и плавно, как кайманы, заскользили к подножию горной гряды, с уст мсье Жерома едва не сорвалось замысловатое восторженное ругательство, бывшее в ходу еще в славные времена Фрэнсиса Дрейка и капитана Моргана. Но в последний миг неведомый инстинкт, заменяющий закоренелым безбожникам ангела-хранителя, захлестнул горло француза тугой невидимой петлей и на полпути остановил опрометчивый возглас. Когда же замешательство миновало и сверкающий драгоценностями туман перед глазами мсье Жерома бесследно рассеялся, француз почувствовал на себе подозрительный взгляд Бачо, приставленного наблюдать за всеми движениями и жестами необычного пленника. Минуты две они не мигая смотрели друг на друга, а затем разразились хохотом и, приказав безмолвным пеонам вырыть к завтрашнему утру яму у подножия одного из идолов, вскочили на коней и покинули дьяволово капище. Непроспавшиеся, искусанные ночными насекомыми пеоны посмотрели им вслед, затем выбрали из груды кокосов по тяжелому бурому ореху, срубили взмахами мачете их острые макушки и уселись завтракать вокруг замшелого идола, уставившего на восходящее солнце слепые каменные глаза. Прихлебывая бледное молочко и откалывая от осколков скорлупы белую, как хлопок, копру, пеоны лениво болтали между собой, обсуждая дела дона Манеко, который не стал дожидаться окончательного решения тяжбы, а сразу повел себя на этих землях как полноправный хозяин.
Все на самом деле так и было. Люди дона Манеко не только рыли землю под истуканами, но и как бы между делом, попутно, объезжали хлопковые, табачные и банановые плантации, арендованные пеонами еще при прежнем хозяине. При этом всадники даже не скрывали цель своих прогулок; поднимались на возвышенности, приставляли к глазам зрительные трубки и, обозревая будущие урожаи, делали пометки на пыльных манжетах своих пропотевших рубах.
В осиротевшем особняке, осененном прозрачными зубчатыми тенями пальм и окруженном высокими малахитовыми обелисками кипарисов, тоже шла какая-то тихая, почти незаметная со стороны возня: то мелькал в пыльном окне силуэт в темном подьяческом сюртуке, то скрипела дверь в глубине коридора, а когда на безлюдное с виду ранчо густой саранчовой тучей наползали сумерки, на галерее, опоясывавшей второй этаж, вспыхивал трепетный свечной язычок и звенела чья-то неосторожная шпора.
И потому, когда мулы, запряженные в кривые оглобли экипажа, уперлись мордами в тяжелые ворота, подьячий, доставивший молодых наследников к месту их будущего обитания, не враз кинулся распахивать перед ними дворовую калитку. Он тихо соскочил со стертого медного порожка дилижанса, осторожно разложил до земли деревянные ступеньки лесенки и, не переставая прислушиваться к настороженной тишине за оградой, протянул руку молодой хозяйке. Но вместо нежных женских пальчиков его ладонь как клещами сдавила железная рука дона Росендо. Подьячий приглушенно охнул, а когда молодой господин, минуя ступеньки, спрыгнул на землю и решительно шагнул к воротам, попытался остановить его дрожащей от страха рукой.
— Что еще? — резко обернулся к нему дон Росендо. — Ах да, деньги!
Он достал из кармана сюртука золотую гинею и, бросив ее на ладонь судебного исполнителя, с усмешкой сложил его сухие пергаментные пальцы вокруг золотого кружочка.
— Это для начала, — сказал дон Росендо. — Остальное получишь, когда закончится вся эта кутерьма! Все, свободен!..
Он взял исполнителя за узкие сутулые плечи, развернул лицом к дороге, по которой приехал дилижанс, и, словно подкрепляя жестом свое краткое напутствие, слегка похлопал его между торчащих лопаток.
— Не горячитесь, дон Росендо! — мягко, но решительно запротестовал стряпчий. — Прежде чем вы войдете в эту калитку, я бы посоветовал вам убедиться в том, что за ней вашей жизни ничто не угрожает…
— Ну и дела! — оторопел дон Росендо, сдвигая на затылок блестящий, но уже слегка потемневший от пота цилиндр. — Почему это я не могу войти в дом своего родного, к сожалению, безвременно почившего дядюшки?.. Или ты не веришь в то, что мы с сестрой его единственные законные наследники?!
— Что вы, боже упаси, конечно, верю! — замахал руками стряпчий. — Стал бы я затевать все это дело, если бы не был уверен в том, что в конечном счете закон восторжествует и правда несомненно окажется на нашей стороне!..
— Что значит: в конечном счете? — поморщился дон Росендо, переглянувшись с сестрой, показавшейся в дверях дилижанса и поставившей на шаткую ступеньку свою изящную ножку в плотно зашнурованном дорожном башмачке.
— Дело в том, сеньор, что после смерти вашего достопочтенного дядюшки все его имущество, как движимое, так и недвижимое, перешло в собственность штата и, таким образом, сделалось как бы ничьим, — обстоятельно начал судебный исполнитель, не переставая прислушиваться к легким шорохам и прочим подозрительным звукам, доносящимся из-за ограды.
— Но теперь-то все встало на свои места! — нетерпеливо перебил дон Росендо.
— Да-да, конечно, все так, — с готовностью подхватил стряпчий, — встало-то оно встало, но как бы еще не совсем…
На этих словах стряпчий совсем смешался и бросил тоскующий взгляд поверх ворот на густо оплетенную виноградом галерею. И как раз в этот момент сквозь плотное кружево листвы просунулась рука, обильно украшенные перстнями пальцы надломили черенок и вновь исчезли вместе с тяжелой лиловой гроздью.
— Не совсем, говоришь? — усмехнулся дон Росендо. — Ну, мы это дело поправим!
Он решительно шагнул к калитке и так ткнул в нее кулаком, что она с треском распахнулась и, соскочив с нижней петли, косо повисла в дверном проеме. Дон Росендо перешагнул широкий низкий порог, обернулся, аккуратно взял обеими руками тяжелую, обитую железными полосами калитку и, слегка приподняв ее, накинул соскочившую петлю на блестящий кованый штырь.
— Мне говорили, что в этом климате железо быстро ржавеет, — сказал он, слегка качнув вставшую на место калитку.
— В сезон дождей, сеньор, в сезон дождей, а нынче третий месяц ни капли!.. — пробормотал стряпчий, по-видимому, не спешивший воспользоваться свободой, которую так недвусмысленно предоставил ему дон Росендо.
Но молодой человек пропустил это бормотание мимо ушей; его внимание привлек огромный лохматый пес, укрывшийся в тени столба, к которому он был прикован. Пес лежал на брюхе, уткнувшись мордой в пустую деревянную чашку, и как будто дремал, подобрав под себя лапы.
— Эй, приятель, ты живой? — негромко позвал дон Росендо, направляясь к бесчувственному на вид животному. По пути ему под ноги попалось нечто вроде искореженного зноем брючного ремня. Дон Росендо наклонился, поднял с земли этот странный предмет и, приглядевшись, отчетливо различил на конце «пряжки» два кривых бурых зуба и две высохших остекленевших лунки.
— Либо здесь принято подпоясываться гремучими змеями, либо наш дядя был большой оригинал! — воскликнул он, бросая странную находку к ногам сестры, уже успевшей покинуть дилижанс и вошедшей в калитку следом за братом.
— К сожалению, ни то, ни другое, — скорбно вздохнул судебный исполнитель, скользнув во двор следом за доньей Касильдой. — Эта подлая тварь и погубила вашего дорогого дядюшку, успевшего, впрочем, отбросить ее прямо в пасть Бальтазара…
При звуках своего имени пес, доселе молча наблюдавший за вошедшими, глухо зарычал, привстал и, угрожающе оскалив крепкие желтые клыки, вновь рухнул в дворовую пыль.
— Да ты, приятель, я вижу, совсем плох! — нахмурился дон Росендо. — Касильда, принеси ему что-нибудь поесть!
Но девушка уже и так успела сообразить, что собака просто валится с ног от голода; не успел ее брат докончить фразу, как она уже выпорхнула из калитки и через минуту-другую вернулась, держа перед собой плетеную корзинку и пузатую кожаную флягу, заткнутую влажной тряпицей. Дон Росендо взял из рук сестры корзинку, разгреб увядшие листья, прикрывавшие ее содержимое, и двумя пальцами извлек из ее глубин толстый ломоть ветчины, окруженный широким кольцом янтарно-желтого сала.
— Долго ты постился, Бальтазар, как я погляжу, — сказал дон Росендо, смело направляясь к свирепому зверю. — Но ничего, если у тебя есть бессмертная душа, то на страшном суде это ей зачтется…
— Осторожнее, дон Росендо, — прозвучал за его спиной робкий голос стряпчего, — если бы дон Лусеро за несколько мгновений до того, как его оставили последние силы, не накинул на Бальтазара ошейник, собаку бы давно пристрелили…
— Как это пристрелили?! Какой мерзавец осмелился бы?!. — воскликнул дон Росендо, наклоняясь к широкой морде пса и протягивая кусок мяса к его носу.
И тут, словно в ответ на его слова, с галереи раскатисто громыхнул выстрел. Пуля прострелила ломоть ветчины, но как только он выскользнул из пальцев дона Росендо, Бальтазар вскинул лобастую голову и, щелкнув челюстями, перехватил угощение у самой земли.
— Что за дурацкие шутки! — крикнул дон Росендо, обернувшись на выстрел и заметив между виноградными гроздьями сизое облачко порохового дыма.
В ответ из пыльной листвы грохнул второй выстрел, кожаная фляга в руках Касильды вздрогнула, и рубиновая струйка вина окропила желтую от зноя землю у ног девушки.
— Так вот каков ваш ответ! — воскликнул молодой человек. — Что ж, придется и мне перейти на этот язык!