Страница:
Последовала драматическая пауза. Ясно, сейчас я услышу ГЛАВНУЮ новость.
– …И Геннадий Павлович, – закончила Надя, облизнув кончиком языка накрашенные губы. – Он – доцент с нашей кафедры и куратор нашей группы.
– Ну, удачно вам съездить, – я обошел девушку, сделал шаг, другой.
– Он мне предложение сделал! – в отчаянии крикнула Надя. – Он молодой, тридцать один год всего! У него «Жигули», тройка! Понял!
– Да понял, понял, – не оборачиваясь, усмехнулся я. – Совет вам да любовь…
И вот теперь она идет рядом и канючит:
– Арте-е-ем! Ну Арте-е-емка…
А еще она приезжала ко мне в армию.
– Уходи! – кричу я в отчаянии. – Потом поговорим! Потом!
– Тихо, – Нефедов пытается зажать мне рот рукой. – Не ори! В горах нельзя издавать громкие звуки…
Где я? Срываю повязку, оглядываюсь. Ого, а мы, оказывается, прилично протопали с того момента, как профессор сорвался в трещину. Обглоданная вершина прямо над нами. Темные точки внизу превратились в человеческие силуэты.
Догоняют.
– Тихо! – Нефедов пытается надеть на меня повязку. Сам он в такой же, и от того похож на слепца с картины Брейгеля.
Если слепой поведет слепого, все упадут в яму. Так говорил царский генерал в романе «Бег». Генерал сошел с ума. А я? Я еще нормален? Ну конечно, нормален! Все в порядке, это просто духи гор морочат меня. Смешно. Духи существуют! Ха-ха! Надо же, духи! Они умеют шептать страшные слова и показывать картинки из прошлого. Но нам, сильным людям, духи нипочем!
Черт, что за чертовщина из меня лезет? О, песня! Нефедов сказал – петь про себя. Что ж, буду петь. Что-нибудь подходящее к моменту. Например, из фильма «Вертикаль», там у Высоцкого четкие песни.
И я начинаю бормотать себе под нос знакомые с детства строки:
– А до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою…
Звон в голове стихает. Исчезает Надя. Странная легкость охватывает меня. Я слышу звуки гитары и хриплый голос Высоцкого, чеканящий слова:
Я достаю пистолет, начинаю стрелять и с каждым выстрелом выкрикиваю:
– Что… что это было? – спрашиваю, с трудом шевеля распухшими губами.
– Горная болезнь. От недостатка кислорода.
Оглядываюсь. Вижу поодаль «Макаров». Вокруг горячего ствола вытаяло и пистолет ушел в снег по рукоять.
И тут ледник подо мной ощутимо вздрагивает – раз, другой, третий.
– Что ты наделал… – шепчет профессор.
Он смотрит не на меня, а куда-то вверх. Я поднимаю голову и вижу, как ледяная стена, подпиравшая черную, обглоданную вершину, рушится. Сквозь трещины прорываются струи темной, грязной воды. Проходит секунда и прямо на нас несется ревущий поток.
– Озеро! – кричит Нефедов. – Там подо льдом было озеро! Все, Артем Новиков, ты нас убил… Урод!
Он еще что-то кричит, брызгая слюной, но я его не слушаю. Я заворожено смотрю на торжество стихии. Взбесившаяся вода вперемежку со льдом и камнями несется по леднику со скоростью курьерского поезда. В воздухе над потоком висит туман. Искрится на солнце снег. Рев нарастает. Ледник под ногами дрожит как в лихорадке.
Наверное, это можно назвать чудом. А быть может, нас спасла небольшая возвышенность, на которую мы поднялись за несколько минут до того, как я открыл стрельбу. Ледяной сель проносится буквально в метре от меня и катится вниз, туда, где некоторое время назад прошли мы, а сейчас мечутся по снегу наши преследователи.
Они обречены. Вырвавшись на простор, сель растекается по груди ледника и накрывает всех людей Надир-шаха. Проходит минута, другая, наступает тишина.
– Ну, ты везунок! – с плохо скрываемой злостью произносит Нефедов.
Я пожимаю плечами. А что говорить? Действительно, повезло. Нам – да, им – нет. Судьба. Или все же духи гор?
– Теперь понятно, почему этот перевал называется Карахоль, – немного успокоившись, Нефедов подбирает «Макаров». – Ого, все патроны успел высадить. Ладно, что случилось – то случилось. Пошли.
И мы идем. После всего произошедшего меня пошатывает. Стынут ноги. Из медпункта я бежал в одних резиновых тапочках. В мешках Надир-шаха нашлись обычные галоши – в Афганистане это очень распространенная обувь, тут в них ходят все – и мужчины, и женщины. Я намотал на ноги разное тряпье, но эти импровизированные портянки не помогают, я не чувствую пальцев ног. Нефедову легче – у него добротные офицерские сапоги и шерстяные носки.
Ловлю себя на мысли, что сейчас, после всего случившегося, могу думать о таких прозаических вещах как носки, портянки. Мистика гор едва не свела меня с ума. Если бы раньше мне сказали, что вот так, ясным днем, при свете солнца, абсолютно трезвый, пусть и уставший, человек может начать заговариваться, видеть и слышать духов, а потом впадает в безумие – ни за что бы не поверил.
– Это еще ничего, – успокаивает меня Нефедов. – Про группу Дятлова слыхал? Мне представить страшно, что им довелось пережить перед смертью.
– Что еще за Дятлов?
– Потом как-нибудь расскажу. Давай, прибавь. До перевала уже рукой подать.
И я прибавляю шаг, хотя окоченевшие ноги еле слушаются.
Глава третья
– …И Геннадий Павлович, – закончила Надя, облизнув кончиком языка накрашенные губы. – Он – доцент с нашей кафедры и куратор нашей группы.
– Ну, удачно вам съездить, – я обошел девушку, сделал шаг, другой.
– Он мне предложение сделал! – в отчаянии крикнула Надя. – Он молодой, тридцать один год всего! У него «Жигули», тройка! Понял!
– Да понял, понял, – не оборачиваясь, усмехнулся я. – Совет вам да любовь…
И вот теперь она идет рядом и канючит:
– Арте-е-ем! Ну Арте-е-емка…
А еще она приезжала ко мне в армию.
– Уходи! – кричу я в отчаянии. – Потом поговорим! Потом!
– Тихо, – Нефедов пытается зажать мне рот рукой. – Не ори! В горах нельзя издавать громкие звуки…
Где я? Срываю повязку, оглядываюсь. Ого, а мы, оказывается, прилично протопали с того момента, как профессор сорвался в трещину. Обглоданная вершина прямо над нами. Темные точки внизу превратились в человеческие силуэты.
Догоняют.
– Тихо! – Нефедов пытается надеть на меня повязку. Сам он в такой же, и от того похож на слепца с картины Брейгеля.
Если слепой поведет слепого, все упадут в яму. Так говорил царский генерал в романе «Бег». Генерал сошел с ума. А я? Я еще нормален? Ну конечно, нормален! Все в порядке, это просто духи гор морочат меня. Смешно. Духи существуют! Ха-ха! Надо же, духи! Они умеют шептать страшные слова и показывать картинки из прошлого. Но нам, сильным людям, духи нипочем!
Черт, что за чертовщина из меня лезет? О, песня! Нефедов сказал – петь про себя. Что ж, буду петь. Что-нибудь подходящее к моменту. Например, из фильма «Вертикаль», там у Высоцкого четкие песни.
И я начинаю бормотать себе под нос знакомые с детства строки:
– А до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою…
Звон в голове стихает. Исчезает Надя. Странная легкость охватывает меня. Я слышу звуки гитары и хриплый голос Высоцкого, чеканящий слова:
Вот это здорово! Это правильная песня. И нет никакой усталости, никаких духов. Припев мы поем вместе:
– Мерцал закат, как блеск клинка.
Свою добычу смерть считала.
Бой будет завтра, а пока
Взвод зарывался в облака
И уходил по перевалу.
Высоцкий хрипит следующий куплет. Я подпеваю. Немцы идут на нас цепью, с автоматами наперевес. Они спускаются со стороны черной вершины, и у каждого на кепи серебром сверкает эмблема – цветок эдельвейса. Это враги, которых нужно уничтожить.
– Отставить разговоры
Вперед и вверх, а там...
Ведь это наши горы,
Они помогут нам!
ревет Высоцкий.
– Ты снова здесь, ты собран весь,
Ты ждешь заветного сигнала.
А парень тот, он тоже здесь.
Среди стрелков из «Эдельвейс».
Их надо сбросить с перевала! –
Я достаю пистолет, начинаю стрелять и с каждым выстрелом выкрикиваю:
Удар! Темнота. Песня заканчивается. Я открываю глаза и понимаю, что лежу на снегу. Нефедов стоит в двух шагах от меня, на его лице – злоба и отчаяние.
– Отставить разговоры
Вперед и вверх, а там...
Ведь это наши горы,
Они помогут нам!
– Что… что это было? – спрашиваю, с трудом шевеля распухшими губами.
– Горная болезнь. От недостатка кислорода.
Оглядываюсь. Вижу поодаль «Макаров». Вокруг горячего ствола вытаяло и пистолет ушел в снег по рукоять.
И тут ледник подо мной ощутимо вздрагивает – раз, другой, третий.
– Что ты наделал… – шепчет профессор.
Он смотрит не на меня, а куда-то вверх. Я поднимаю голову и вижу, как ледяная стена, подпиравшая черную, обглоданную вершину, рушится. Сквозь трещины прорываются струи темной, грязной воды. Проходит секунда и прямо на нас несется ревущий поток.
– Озеро! – кричит Нефедов. – Там подо льдом было озеро! Все, Артем Новиков, ты нас убил… Урод!
Он еще что-то кричит, брызгая слюной, но я его не слушаю. Я заворожено смотрю на торжество стихии. Взбесившаяся вода вперемежку со льдом и камнями несется по леднику со скоростью курьерского поезда. В воздухе над потоком висит туман. Искрится на солнце снег. Рев нарастает. Ледник под ногами дрожит как в лихорадке.
Наверное, это можно назвать чудом. А быть может, нас спасла небольшая возвышенность, на которую мы поднялись за несколько минут до того, как я открыл стрельбу. Ледяной сель проносится буквально в метре от меня и катится вниз, туда, где некоторое время назад прошли мы, а сейчас мечутся по снегу наши преследователи.
Они обречены. Вырвавшись на простор, сель растекается по груди ледника и накрывает всех людей Надир-шаха. Проходит минута, другая, наступает тишина.
– Ну, ты везунок! – с плохо скрываемой злостью произносит Нефедов.
Я пожимаю плечами. А что говорить? Действительно, повезло. Нам – да, им – нет. Судьба. Или все же духи гор?
– Теперь понятно, почему этот перевал называется Карахоль, – немного успокоившись, Нефедов подбирает «Макаров». – Ого, все патроны успел высадить. Ладно, что случилось – то случилось. Пошли.
И мы идем. После всего произошедшего меня пошатывает. Стынут ноги. Из медпункта я бежал в одних резиновых тапочках. В мешках Надир-шаха нашлись обычные галоши – в Афганистане это очень распространенная обувь, тут в них ходят все – и мужчины, и женщины. Я намотал на ноги разное тряпье, но эти импровизированные портянки не помогают, я не чувствую пальцев ног. Нефедову легче – у него добротные офицерские сапоги и шерстяные носки.
Ловлю себя на мысли, что сейчас, после всего случившегося, могу думать о таких прозаических вещах как носки, портянки. Мистика гор едва не свела меня с ума. Если бы раньше мне сказали, что вот так, ясным днем, при свете солнца, абсолютно трезвый, пусть и уставший, человек может начать заговариваться, видеть и слышать духов, а потом впадает в безумие – ни за что бы не поверил.
– Это еще ничего, – успокаивает меня Нефедов. – Про группу Дятлова слыхал? Мне представить страшно, что им довелось пережить перед смертью.
– Что еще за Дятлов?
– Потом как-нибудь расскажу. Давай, прибавь. До перевала уже рукой подать.
И я прибавляю шаг, хотя окоченевшие ноги еле слушаются.
Глава третья
Потаенный тракт
На перевал мы поднимаемся, когда солнце уже наполовину скрылось за горами на западе. Закатные лучи бьют нам в спину. Наши длинные фиолетовые тени лежат на снегу, точно нарисованные. Отсюда открывается потрясающий вид на две горные цепи, уходящие в темнеющую даль. Снега на вершинах горят алым. Между ними, внизу, лежит во мгле долина. По ней вьется серебряная ленточка реки. Это Пяндж. Вдоль склонов правой гряды изгибается светлая полоска. Скорее всего, караванная тропа или дорога, хотя на карте Нефедова никакой дороги не отмечено.
Дует сильный ветер. Холодный воздух с ледника перетекает гребень и скатывается по склону. Я вижу, как рождаются облака, когда теплые потоки из долины поднимаются вверх и мгновенно сгущаются в плотный туман, уносимый ветром неведомо куда, может быть, даже к нам, в далекую Россию.
– Крыша мира. Полжизни за такую картину, – глубокомысленно изрекает Нефедов.
– Во мне как раз полжизни и осталось, – бормочу я и закашливаюсь. Грудь режет, словно ножом.
Профессор кидает на меня встревоженный взгляд.
– Ты мне еще заболей тут.
– Да нет, я просто поперхнулся. Попить бы.
Бутыль с водой у Нефедова в рюкзаке. Он расстегивает клапан, сует руку внутрь, вытягивает глиняное горлышко и чертыхается. Вода замерзла и разорвала бутыль.
– Нафига ты самогонку вылил? – вытряхивая осколки и куски льда, задает профессор риторический вопрос.
Я молчу. Ветер усиливается. Надо спускаться. Меня колотит, зуб на зуб не попадает. Нефедов щупает мокрой рукой мой лоб и снова поминает черта.
– Температура у тебя. За тридцать девять, факт. На вот, анальгин пожуй. Других лекарств нет.
Сую в рот сразу две таблетки. Анальгин горький, как хина, и от этой химической горечи сразу сводит желудок. Температура – это очень плохо. Надо искать людей. Тут, в предбаннике Ваханского коридора, вероятность напороться на наши части минимальна. Душманы, вроде, тоже сюда не заходят. Зато полным-полно контрабандистов. Запретный промысел – носить по горам через границы разный товар – местные жители освоили в незапамятные времена. Границ тут хватает. Налево наш Таджикистан, направо – Пакистан и Индия, прямо – Китай.
Солнце исчезает. Мы спускаемся с перевала практически в полной темноте. Язык ледника с этой стороны очень короткий и вскоре под ногами начинают шуршать мелкие камешки. За время спуска я дважды ложусь и отдыхаю. Сил совсем не осталось.
Ночуем на обочине той самой дороги, что видели сверху. Анальгин на какое-то время сбивает температуру, но к утру она поднимается снова. Первые лучи солнца, брызнувшие мне в глаза из-за гор, я встречаю с невероятным облегчением. У меня появилась навязчивая идея, фобия – я боюсь умереть ночью. Точнее, не так: в голове засела мысль – если я умру, то именно ночью. Ночь – время зла. Я сижу на укатанной щебенке и вслух рассуждаю об этом. Свет – добро, тьма – зло. Куда прячется зло днем, когда светло? А где скрывается добро ночью? Я убежден – найдя ответы на эти вопросы, я раскрою главную тайну мироздания.
Нефедов щупает мой лоб, качает головой.
– Похоже, у тебя все сорок. Анальгина осталось семь таблеток. Давай сразу три штуки – и пойдем.
Я слышу профессора и понимаю, о чем он говорит, но мне его слова кажутся неважными и ненужными. По крайней мере, от той проблемы, которую решаю я, они отстоят очень далеко.
Жую анальгин. Внутренняя дискуссия о добре и зле, занявшая все мое сознание, начинает потихоньку сдуваться, исчезать и вскоре голова проясняется. Я обливаюсь потом. Жар спадает.
– Идти можешь? – спрашивает Нефедов.
– Куда?
– Эта дорога, – он указывает на укатанную щебенку под ногами, – судя по всему, то самое неизвестное ответвление Великого Шелкового пути, по которому в свое время прошел Марко Поло. Потаенный тракт. Он ведет в Китай мимо легендарной горы Буй-сар, которой поклоняются местные.
Пытаюсь встать на ноги и вижу машину, грузовик. Он выруливает из-за скал и мчится прямо к нам, звеня, грохоча и посверкивая включенными фарами. За грузовиком тянется широкий пыльный шлейф.
– Шашпай[2], – непонятно говорит Нефедов и поднимает руку. Этот жест известен каждому водителю на любом из континентов.
Грузовик тормозит. Облако пыли догоняет его и накрывает нас. Когда пыль оседает, из кабины высовывается носатый афганец с пышными усами и весело кричит:
– Ассалаам алейкум! Чиз хэвли[3]?
Нефедов важно кивает, мол, понял, и не спеша отвечает:
– Ташакур, кха. Чарта зи[4]?
– Мофсар, маже малум нахст[5], – продолжая улыбаться, мотает головой афганец.
– Он говорит на ваханском. Я его почти не знаю. Пушту, похоже, не понимает, – скрипит зубами Нефедов. – Попробовать на фарси?
И профессор кричит, подкрепляя свои слова обильной жестикуляцией:
– Салам, дуст! Шамо ба забан фарси[6]?
– Кан аст[7], – кивает водитель.
– Ну и слава аллаху, – улыбается Нефедов.
Он вступает в длинные переговоры с афганцем. Я не понимаю ни слова и только по выражению лиц и интонации могу догадаться, что чаша весов склоняется то в одну, то в другую сторону. Наконец мне это наскучивает и я начинаю разглядывать грузовик, благо пыль окончательно осела и теперь можно рассмотреть это удивительное средство передвижения во всех подробностях.
Когда-то это действительно был ЗИЛ-130. Но местные умельцы, руководствуясь своими представлениями о прекрасном, потрудились над машиной, сотворив нечто невообразимое.
Высокие борта кузова раскрашены в яркие цвета и увешаны всевозможными подвесками, цепочками, колокольчиками и медными бляшками. Над кабиной торчат флажки, мусульманские полумесяцы, перевитые золочеными шнурами. Решетку радиатора венчает чеканка с изречением на арабском, наверное, что-то из Корана. Сама кабина тоже задекорирована подвесками и бляшками до полной неузнаваемости. На дверцы приклеены афиши индийских фильмов. Узнаю героев «Мести и закона» и «Зиты и Гиты». Капот укрыт куском пестрого ковра. Все это сверкающее великолепие покрыто слоем пыли и грязи.
Однажды я был в цыганском доме. Меня поразило почти полное отсутствие мебели, яркие цвета стен и аляповатый декор. Так вот эта машина украшена именно в таком стиле, по-цыгански.
Между тем переговоры завершены. Нефедов подходит ко мне, тихо говорит:
– Я сказал, что мы голландские этнографы, отстали от экспедиции. Поэтому постарайся не говорить по-русски. Эта дорога ведет на восток, к городку Караташ, как раз туда, куда нам надо. Караташ примерно в ста двадцати километрах отсюда. Там есть больница. Водителя зовут Мирзо. Он ваханский таджик. Говорит на местном суржике. Немного знает фарси. Я понимаю его через пень колоду. Он меня тоже. Но мы сумели договориться. Он подвезет нас…
– Вот на этом? – я тычу пальцем в монстрообразный грузовик.
– Ну да. Тут это в порядке вещей. Такие машины – нечто среднее между грузопассажирским маршрутным такси и почтовым дилижансом. Мирзо ездит по этой дороге от Ишкашима до Караташа и обратно. Но главное не это. Он отказывается везти нас бесплатно. У меня есть советские рубли, а он хочет или рупии, пакистанские или индийские, ему все равно, или доллары. У тебя, случайно, нет долларов?
Я молча растягиваю потрескавшиеся губы в улыбке. Смешно, на самом деле смешно. Доллары! Да я их в жизни никогда не видел.
– Вот и у меня тоже, – серьезно произносит Нефедов. – Попробуем тогда обмен.
Он идет к машине. Мирзо таращится из кабины, приветливо улыбаясь. Сволочь, мог бы подвести этнографов и без денег. Профессор достает нож Надир-шаха, такой обычный афганский ножик, с тонкой медной ручкой и широким лезвием, показывает водителю. Тот берет нож в руки, вертит, ногтем пробует остроту клинка, потом отрицательно качает головой.
Нефедов с досадой ругается, отбрасывает нож в сторону и начинает решительно свинчивать с безыменного пальца золотое кольцо. Я кое-как поднимаюсь на ноги, пошатываюсь, иду к нему.
– Игнат! Не надо! Оно же обручальное!
– Плевать, – цедит профессор сквозь зубы. – Все одно мы уже три года не живем вместе.
Кольцо никак не хочет сниматься – от холода пальцы Нефедова распухли, как сардельки. Мирзо, понаблюдав за мучениями «голландца», с лязгом открывает дверцу, спрыгивает и идет к профессору с устрашающего вида ржавыми кусачками в руках.
Я поднимаю нож Надир-шаха. Он и вправду очень простенький и старый. Если бы не медная рукоятка, я бы принял его за обычный столовый ножик, навроде того, что был у нас дома.
Наконец перекушенное кольцо разогнуто и снято с пальца. Мирзо с важным видом пробует его на зуб, внимательно разглядывает след, оставшийся на золоте. Удовлетворенный осмотром, сует кольцо в складки чалмы, указывает нам на кузов, дает флягу с водой и скалит белые зубы в улыбке.
– Гафе бааф[8]!
Мы идем к машине. В задней части грузовика обнаруживается лесенка. Взбираемся наверх. Внутри кузова лежит несколько охапок соломы. Ни сидений, ни лавок. Вот такое маршрутное такси.
Я падаю на солому. Нефедов усаживается поодаль. До нас доносится жужжание стартера и хриплый рык заводящегося двигателя. Машина трогается. Украшения на бортах и кабине начинают звенеть, дребезжать и позвякивать. Похоже, этот звук будет сопровождать нас всю поездку.
Нефедов пересаживается поближе, наклоняется и доверительным тоном произносит:
– Артем, я хочу с тобой поговорить.
– О чем?
– Понимаешь, дорога займет не меньше четырех часов. Тут просто нельзя ездить быстрее. Действие таблеток скоро закончится. Ты серьезно болен. И если ты…
Он проглатывает слово «умрешь», быстро поправляется:
– Если с тобой что-то случится, я никогда не узнаю, где находится…
– Могила Чингисхана?
– Да.
Я закашливаюсь, профессор отстраняется. Грудь режет, не хватает воздуха. Да, Нефедов прав – заболел я капитально. Не иначе как пневмония. Дела мои плохи. Но я еще жив! Жив!
И буду жить назло всем.
Приступ кашля проходит. Вытираю заслезившиеся глаза, рукой показываю, чтобы Нефедов снова наклонился ко мне – перекрикивать звон и грохот у меня нет сил. Спрашиваю начистоту:
– Игнат, зачем тебе могила Чингисхана?
– Ты что! – выкатывает глаза профессор. – Это же… Это же величайшее открытие! Самая главная историческая и археологическая загадка последнего тысячелетия! Ученый, который отыщет место упокоения Чингисхана, прославится, как Шлиман.
«Интересно, он притворяется или специально ничего не говорит о волке», – гадаю я, рассматривая искаженное эмоциями лицо Нефедова. Меня снова начинает знобить. Анальгин – никудышное лекарство от пневмонии. Нужны антибиотики. Они могут быть в больнице Караташа. Караташ… Кажется, это переводится как «черный камень». Что ж у них тут все черное-то?
– Я буду с тобой откровенен, Артем, – торжественно заявляет тем временем профессор. – Я не собираюсь возвращаться в Советский Союз. И тебе не советую. Отыскав могилу, мы сможем безбедно жить в любой из развитых стран и заниматься тем, чем нравится. Вместе с Чингисханом были захоронены несметные сокровища, ведь так?
– Ну.
– Это тонны золота, серебра, драгоценных камней! А культурная и историческая ценность изделий и предметов из усыпальницы… они вообще не имеют цены. Это невероятное богатство, Артем! И тело Чингисхана. Какой материал для исследований, с ума можно сойти. Конечно, я очень хочу, чтобы мы совершили открытие вместе и все поделили по справедливости, пополам – и деньги, и славу. Но сейчас ты балансируешь между жизнью и смертью.
– Пока я еще живой…
Он цепляется за произнесенное мною слово:
– Вот именно что «пока»! Ты себя со стороны не видишь! Как говорится, краше в гроб кладут. Отдай мне коня, Артем! Не будь эгоистом. Отдай! Просто сними с шеи и протяни мне. Ну?!
Маска одержимого ученого слетает с лица Нефедова. Теперь оно искажено от злобы и алчности.
– Давай предмет! – ревет он. – Сопляк, ты же ничего не понимаешь! Это просто случай, слепой случай, что он попал к тебе!
– Нет, – я произношу это короткое слов тихо, но он слышит и окончательно слетает с катушек.
– Ах так? Хорошо, тогда я сам возьму его. Возьму, а там посмотрим…
Нефедов нагибается. Его руки тянутся к моей шее. Тянутся – и отдергиваются, потому что он видит зажатый в моей руке нож Надир-шаха. Острие недвусмысленно направлено в живот профессора.
– Ах ты!.. – Нефедов осекается, отскакивает и съезжает спиной по борту.
Я пожимаю плечами, но руку с ножом не убираю. Пусть видит, что у меня есть, чем ответить.
Провал в прошлое происходит, как обычно, некстати.
Еще не успев спрыгнуть с коня, Темуджин закричал застывшим на пороге юрты Оэлун и Борте:
– Матушка, женушка, готовьте угощение! Сегодня будет большой пир и много гостей.
– Какие гости, сынок? – Оэлун вздохнула. – Да и кто знает, что мы живем здесь?
– Владыка кераитов Тоорил признал меня своим сыном! Он поможет возродить улус Борджигинов! – Темуджин покинул седло, подбежал к матери. – Готовь пир, матушка. В степи вести разносятся быстрее ветра.
Борте подошла к мужу, обняла его, уткнулась лицом в плечо.
– Я скучала, когда ты уехал. Тревожные сны видела. Духи вставали будто бы на твоем пути, грозились извести тебя черным колдовством.
– То были вещие сны, – ответил Темуджин. – Но не так-то легко духам совладать с сыном Есугея-багатура! Помогай нашей матушке, готовь угощения.
Правоту слов своего старшего сына Оэлун поняла, когда еще не успела закипеть вода в котлах. Со стороны гор к становищу подъехали двое конных – старик и юноша в синей накидке. К седлу лошади старика была приторочена походная наковальня и мешки с углем.
– Да благословит Вечное Синее небо ваш дом, ваши стада и ваши жизни, почтенные! – церемонно поклонился Оэлун, Темуджину и его братьям старик. – Меня зовут Джарчиудай-евген, я из племени уранхатов. Живу на священной горе Бурхан-халдун, занимаюсь кузнечным делом. Стрелы, изготовленные мной, пробивают любой панцирь, любой доспех. А это сын мой Джелме.
– Проходи к огню, почтеннейший, – Темуджин указал старику на место подле себя. – И сына своего сажай рядом. Что привело тебя к нам?
– Давным-давно служил я отцу твоему, славному Есугею-багатуру. На рождение твое, Темуджин, подарил я тебе шелковые пеленки. Нет с нами сегодня Есугея бесстрашного, Есугея сильного. Но есть ты, сын его и наследник добрых дел и лихой славы. Стар я, сил у меня немного. Послужу тебе кузнецом, а мой Джелме – нукером. Вели ему коня седлать, вели двери открывать!
Темуджин засмеялся, протянул старику чашку с кумысом, после чего сказал Оэлун:
– Матушка, не верила ты мне, что пожалуют к нам гости. Посмотри теперь – первые уже явились. Жди еще.
Сын оказался прав. К полуночи у юрты Темуджина пили, ели, пели песни и бражничали не меньше сотни монголов из разных племен. Теперь, когда юный наследник своего отца получил покровительство такого могучего хана, как Тоорил, многие недовольные спешили к нему, чтобы встать под родовой туг Борджигинов. Борте, тенью ходившая за спинами пирующих, обносила их питьем и кушаньем и изредка наклоняясь к мужу, шептала:
– Будь поласковее вот с этим пастухом, у него восемь сыновей, все как на подбор багатуры. А тому охотнику в черной шапке своей рукой налей еще архи – он меткий стрелок, настоящий мерген. Своих людей надо отмечать – и тогда они ответят тебе преданностью.
Все прибывшие дали Темуджину клятву верности. Юноши сделались его нукерами, отцы – данниками и советчиками. Восстановление улуса Борджигинов началось.
Утром Темуджин объявил:
– Довольно мы прятались, как трусливые дзейрены, в этом диком месте. Завтра я переношу свой стан в степи Бурги-ерги. Всякий хозяин должен жить на своей земле.
Решение это вызвало ликование среди монголов. Старый Джарчиудай-евген сказал:
– Мне надо съездить домой, взять семью и скарб. Через месяц я вернусь и поселюсь возле тебя, Темуджин. Сын же мой Джелме останется защищать и беречь тебя.
Такие же речи вели и остальные гости. После полудня они разъехались, неся с собой по степи вести – волчонок вырос, возрождение Есугеева улуса началось!
Я выныриваю из двенадцатого века как из омута. Нефедов, кажется, ничего не заметил. Он все так же сидит у противоположного борта и в его взгляде читается ненависть. Поворачиваю голову и смотрю сквозь широкую щель между досками.
Машина едет по самому краю пропасти. Высота такая, что у меня начинает кружиться голова. Двигатель работает с перебоями, захлебывается – дорога идет в подъем. Озноб сотрясает мое тело, перед глазами все плывет. Сколько мы уже в пути? Час, два? Солнце поднялось высоко, но до полудня ему не меньше ладони. В школе на уроках географии нас учили определять время по положению светила в небе. Кажется, сейчас около одиннадцати.
Только бы не потерять сознание! Только бы выдержать. А с Нефедовым надо что-то делать. Зря я намекнул ему, что Пржевальский почти нашел место упокоения Чингисхана. Профессор не догадывается, что могил две. Можно было бы рассказать ему про Хангай, сказать, что знаю точное место. Правда, тогда он потащил бы меня туда, в Монголию. А мне надо на Хан-Тенгри.
Но что я буду делать, когда доберусь до ледяной пещеры? Оживить Чингисхана, конечно, не получится – я не волшебник, не ученый-биолог. Да и нет сейчас у науки возможностей возвращать к жизни умерших семь столетий назад людей.
«Волк! – подсказывает мне внутренний голос. – Надо взять волка. С ним можно все. Волк сделал из нищего сироты Темуджина властелина мира. Теперь другое время. Пусть Чингисхан продолжает спать вечным сном под пиком Хан-Тенгри».
И едва только я успеваю подумать об этом, как ощущаю ледяной холод, разлившийся по груди от фигурки коня. В голове проясняется.
«Иди на рогатую гору. Рогатую гору. Рогатую гору…», – настойчиво твердит уже знакомый голос. Это он понуждал меня двигаться на север, когда разбился спасший нас вертолет. Голос коня? Или моего далекого предка Елюй Чу-сая? А может быть, это сам Чингисхан направляет меня к своей могиле? Если это так, то он знает куда больше моего о цели этого похода.
Рогатая гора. Знать бы еще, где это…
Кажется, я заснул. Просыпаюсь резко, рывком. Мы по-прежнему едем по тайному тракту между гор. Синие вершины медленно, величаво плывут над головой. Вижу орла, кружащегося выше облаков. Понимаю, что это не птица залетела так высоко, а облака висят очень низко, всего в нескольких десятках метров над грузовиком.
Нефедов спит, его голова безвольно покачивается, рот приоткрыт, на нижней губе повисла ниточка слюны. Видать, профессор караулил меня, но и его укатали здешние крутые горки. Пусть спит. Так спокойнее.
Мне трудно дышать, в груди что-то булькает, свистит, словно там застряла пищалка из детской игрушки. Трогаю лоб. Очень горячий. Рука ледяная, а вот тело пышет жаром. Это плохо. Значит, температура будет продолжать подниматься. Когда там сворачивается кровь, на сорока двух градусах? Похоже, я совсем близок к этому.
Дует сильный ветер. Холодный воздух с ледника перетекает гребень и скатывается по склону. Я вижу, как рождаются облака, когда теплые потоки из долины поднимаются вверх и мгновенно сгущаются в плотный туман, уносимый ветром неведомо куда, может быть, даже к нам, в далекую Россию.
– Крыша мира. Полжизни за такую картину, – глубокомысленно изрекает Нефедов.
– Во мне как раз полжизни и осталось, – бормочу я и закашливаюсь. Грудь режет, словно ножом.
Профессор кидает на меня встревоженный взгляд.
– Ты мне еще заболей тут.
– Да нет, я просто поперхнулся. Попить бы.
Бутыль с водой у Нефедова в рюкзаке. Он расстегивает клапан, сует руку внутрь, вытягивает глиняное горлышко и чертыхается. Вода замерзла и разорвала бутыль.
– Нафига ты самогонку вылил? – вытряхивая осколки и куски льда, задает профессор риторический вопрос.
Я молчу. Ветер усиливается. Надо спускаться. Меня колотит, зуб на зуб не попадает. Нефедов щупает мокрой рукой мой лоб и снова поминает черта.
– Температура у тебя. За тридцать девять, факт. На вот, анальгин пожуй. Других лекарств нет.
Сую в рот сразу две таблетки. Анальгин горький, как хина, и от этой химической горечи сразу сводит желудок. Температура – это очень плохо. Надо искать людей. Тут, в предбаннике Ваханского коридора, вероятность напороться на наши части минимальна. Душманы, вроде, тоже сюда не заходят. Зато полным-полно контрабандистов. Запретный промысел – носить по горам через границы разный товар – местные жители освоили в незапамятные времена. Границ тут хватает. Налево наш Таджикистан, направо – Пакистан и Индия, прямо – Китай.
Солнце исчезает. Мы спускаемся с перевала практически в полной темноте. Язык ледника с этой стороны очень короткий и вскоре под ногами начинают шуршать мелкие камешки. За время спуска я дважды ложусь и отдыхаю. Сил совсем не осталось.
Ночуем на обочине той самой дороги, что видели сверху. Анальгин на какое-то время сбивает температуру, но к утру она поднимается снова. Первые лучи солнца, брызнувшие мне в глаза из-за гор, я встречаю с невероятным облегчением. У меня появилась навязчивая идея, фобия – я боюсь умереть ночью. Точнее, не так: в голове засела мысль – если я умру, то именно ночью. Ночь – время зла. Я сижу на укатанной щебенке и вслух рассуждаю об этом. Свет – добро, тьма – зло. Куда прячется зло днем, когда светло? А где скрывается добро ночью? Я убежден – найдя ответы на эти вопросы, я раскрою главную тайну мироздания.
Нефедов щупает мой лоб, качает головой.
– Похоже, у тебя все сорок. Анальгина осталось семь таблеток. Давай сразу три штуки – и пойдем.
Я слышу профессора и понимаю, о чем он говорит, но мне его слова кажутся неважными и ненужными. По крайней мере, от той проблемы, которую решаю я, они отстоят очень далеко.
Жую анальгин. Внутренняя дискуссия о добре и зле, занявшая все мое сознание, начинает потихоньку сдуваться, исчезать и вскоре голова проясняется. Я обливаюсь потом. Жар спадает.
– Идти можешь? – спрашивает Нефедов.
– Куда?
– Эта дорога, – он указывает на укатанную щебенку под ногами, – судя по всему, то самое неизвестное ответвление Великого Шелкового пути, по которому в свое время прошел Марко Поло. Потаенный тракт. Он ведет в Китай мимо легендарной горы Буй-сар, которой поклоняются местные.
Пытаюсь встать на ноги и вижу машину, грузовик. Он выруливает из-за скал и мчится прямо к нам, звеня, грохоча и посверкивая включенными фарами. За грузовиком тянется широкий пыльный шлейф.
– Шашпай[2], – непонятно говорит Нефедов и поднимает руку. Этот жест известен каждому водителю на любом из континентов.
Грузовик тормозит. Облако пыли догоняет его и накрывает нас. Когда пыль оседает, из кабины высовывается носатый афганец с пышными усами и весело кричит:
– Ассалаам алейкум! Чиз хэвли[3]?
Нефедов важно кивает, мол, понял, и не спеша отвечает:
– Ташакур, кха. Чарта зи[4]?
– Мофсар, маже малум нахст[5], – продолжая улыбаться, мотает головой афганец.
– Он говорит на ваханском. Я его почти не знаю. Пушту, похоже, не понимает, – скрипит зубами Нефедов. – Попробовать на фарси?
И профессор кричит, подкрепляя свои слова обильной жестикуляцией:
– Салам, дуст! Шамо ба забан фарси[6]?
– Кан аст[7], – кивает водитель.
– Ну и слава аллаху, – улыбается Нефедов.
Он вступает в длинные переговоры с афганцем. Я не понимаю ни слова и только по выражению лиц и интонации могу догадаться, что чаша весов склоняется то в одну, то в другую сторону. Наконец мне это наскучивает и я начинаю разглядывать грузовик, благо пыль окончательно осела и теперь можно рассмотреть это удивительное средство передвижения во всех подробностях.
Когда-то это действительно был ЗИЛ-130. Но местные умельцы, руководствуясь своими представлениями о прекрасном, потрудились над машиной, сотворив нечто невообразимое.
Высокие борта кузова раскрашены в яркие цвета и увешаны всевозможными подвесками, цепочками, колокольчиками и медными бляшками. Над кабиной торчат флажки, мусульманские полумесяцы, перевитые золочеными шнурами. Решетку радиатора венчает чеканка с изречением на арабском, наверное, что-то из Корана. Сама кабина тоже задекорирована подвесками и бляшками до полной неузнаваемости. На дверцы приклеены афиши индийских фильмов. Узнаю героев «Мести и закона» и «Зиты и Гиты». Капот укрыт куском пестрого ковра. Все это сверкающее великолепие покрыто слоем пыли и грязи.
Однажды я был в цыганском доме. Меня поразило почти полное отсутствие мебели, яркие цвета стен и аляповатый декор. Так вот эта машина украшена именно в таком стиле, по-цыгански.
Между тем переговоры завершены. Нефедов подходит ко мне, тихо говорит:
– Я сказал, что мы голландские этнографы, отстали от экспедиции. Поэтому постарайся не говорить по-русски. Эта дорога ведет на восток, к городку Караташ, как раз туда, куда нам надо. Караташ примерно в ста двадцати километрах отсюда. Там есть больница. Водителя зовут Мирзо. Он ваханский таджик. Говорит на местном суржике. Немного знает фарси. Я понимаю его через пень колоду. Он меня тоже. Но мы сумели договориться. Он подвезет нас…
– Вот на этом? – я тычу пальцем в монстрообразный грузовик.
– Ну да. Тут это в порядке вещей. Такие машины – нечто среднее между грузопассажирским маршрутным такси и почтовым дилижансом. Мирзо ездит по этой дороге от Ишкашима до Караташа и обратно. Но главное не это. Он отказывается везти нас бесплатно. У меня есть советские рубли, а он хочет или рупии, пакистанские или индийские, ему все равно, или доллары. У тебя, случайно, нет долларов?
Я молча растягиваю потрескавшиеся губы в улыбке. Смешно, на самом деле смешно. Доллары! Да я их в жизни никогда не видел.
– Вот и у меня тоже, – серьезно произносит Нефедов. – Попробуем тогда обмен.
Он идет к машине. Мирзо таращится из кабины, приветливо улыбаясь. Сволочь, мог бы подвести этнографов и без денег. Профессор достает нож Надир-шаха, такой обычный афганский ножик, с тонкой медной ручкой и широким лезвием, показывает водителю. Тот берет нож в руки, вертит, ногтем пробует остроту клинка, потом отрицательно качает головой.
Нефедов с досадой ругается, отбрасывает нож в сторону и начинает решительно свинчивать с безыменного пальца золотое кольцо. Я кое-как поднимаюсь на ноги, пошатываюсь, иду к нему.
– Игнат! Не надо! Оно же обручальное!
– Плевать, – цедит профессор сквозь зубы. – Все одно мы уже три года не живем вместе.
Кольцо никак не хочет сниматься – от холода пальцы Нефедова распухли, как сардельки. Мирзо, понаблюдав за мучениями «голландца», с лязгом открывает дверцу, спрыгивает и идет к профессору с устрашающего вида ржавыми кусачками в руках.
Я поднимаю нож Надир-шаха. Он и вправду очень простенький и старый. Если бы не медная рукоятка, я бы принял его за обычный столовый ножик, навроде того, что был у нас дома.
Наконец перекушенное кольцо разогнуто и снято с пальца. Мирзо с важным видом пробует его на зуб, внимательно разглядывает след, оставшийся на золоте. Удовлетворенный осмотром, сует кольцо в складки чалмы, указывает нам на кузов, дает флягу с водой и скалит белые зубы в улыбке.
– Гафе бааф[8]!
Мы идем к машине. В задней части грузовика обнаруживается лесенка. Взбираемся наверх. Внутри кузова лежит несколько охапок соломы. Ни сидений, ни лавок. Вот такое маршрутное такси.
Я падаю на солому. Нефедов усаживается поодаль. До нас доносится жужжание стартера и хриплый рык заводящегося двигателя. Машина трогается. Украшения на бортах и кабине начинают звенеть, дребезжать и позвякивать. Похоже, этот звук будет сопровождать нас всю поездку.
Нефедов пересаживается поближе, наклоняется и доверительным тоном произносит:
– Артем, я хочу с тобой поговорить.
– О чем?
– Понимаешь, дорога займет не меньше четырех часов. Тут просто нельзя ездить быстрее. Действие таблеток скоро закончится. Ты серьезно болен. И если ты…
Он проглатывает слово «умрешь», быстро поправляется:
– Если с тобой что-то случится, я никогда не узнаю, где находится…
– Могила Чингисхана?
– Да.
Я закашливаюсь, профессор отстраняется. Грудь режет, не хватает воздуха. Да, Нефедов прав – заболел я капитально. Не иначе как пневмония. Дела мои плохи. Но я еще жив! Жив!
И буду жить назло всем.
Приступ кашля проходит. Вытираю заслезившиеся глаза, рукой показываю, чтобы Нефедов снова наклонился ко мне – перекрикивать звон и грохот у меня нет сил. Спрашиваю начистоту:
– Игнат, зачем тебе могила Чингисхана?
– Ты что! – выкатывает глаза профессор. – Это же… Это же величайшее открытие! Самая главная историческая и археологическая загадка последнего тысячелетия! Ученый, который отыщет место упокоения Чингисхана, прославится, как Шлиман.
«Интересно, он притворяется или специально ничего не говорит о волке», – гадаю я, рассматривая искаженное эмоциями лицо Нефедова. Меня снова начинает знобить. Анальгин – никудышное лекарство от пневмонии. Нужны антибиотики. Они могут быть в больнице Караташа. Караташ… Кажется, это переводится как «черный камень». Что ж у них тут все черное-то?
– Я буду с тобой откровенен, Артем, – торжественно заявляет тем временем профессор. – Я не собираюсь возвращаться в Советский Союз. И тебе не советую. Отыскав могилу, мы сможем безбедно жить в любой из развитых стран и заниматься тем, чем нравится. Вместе с Чингисханом были захоронены несметные сокровища, ведь так?
– Ну.
– Это тонны золота, серебра, драгоценных камней! А культурная и историческая ценность изделий и предметов из усыпальницы… они вообще не имеют цены. Это невероятное богатство, Артем! И тело Чингисхана. Какой материал для исследований, с ума можно сойти. Конечно, я очень хочу, чтобы мы совершили открытие вместе и все поделили по справедливости, пополам – и деньги, и славу. Но сейчас ты балансируешь между жизнью и смертью.
– Пока я еще живой…
Он цепляется за произнесенное мною слово:
– Вот именно что «пока»! Ты себя со стороны не видишь! Как говорится, краше в гроб кладут. Отдай мне коня, Артем! Не будь эгоистом. Отдай! Просто сними с шеи и протяни мне. Ну?!
Маска одержимого ученого слетает с лица Нефедова. Теперь оно искажено от злобы и алчности.
– Давай предмет! – ревет он. – Сопляк, ты же ничего не понимаешь! Это просто случай, слепой случай, что он попал к тебе!
– Нет, – я произношу это короткое слов тихо, но он слышит и окончательно слетает с катушек.
– Ах так? Хорошо, тогда я сам возьму его. Возьму, а там посмотрим…
Нефедов нагибается. Его руки тянутся к моей шее. Тянутся – и отдергиваются, потому что он видит зажатый в моей руке нож Надир-шаха. Острие недвусмысленно направлено в живот профессора.
– Ах ты!.. – Нефедов осекается, отскакивает и съезжает спиной по борту.
Я пожимаю плечами, но руку с ножом не убираю. Пусть видит, что у меня есть, чем ответить.
Провал в прошлое происходит, как обычно, некстати.
Еще не успев спрыгнуть с коня, Темуджин закричал застывшим на пороге юрты Оэлун и Борте:
– Матушка, женушка, готовьте угощение! Сегодня будет большой пир и много гостей.
– Какие гости, сынок? – Оэлун вздохнула. – Да и кто знает, что мы живем здесь?
– Владыка кераитов Тоорил признал меня своим сыном! Он поможет возродить улус Борджигинов! – Темуджин покинул седло, подбежал к матери. – Готовь пир, матушка. В степи вести разносятся быстрее ветра.
Борте подошла к мужу, обняла его, уткнулась лицом в плечо.
– Я скучала, когда ты уехал. Тревожные сны видела. Духи вставали будто бы на твоем пути, грозились извести тебя черным колдовством.
– То были вещие сны, – ответил Темуджин. – Но не так-то легко духам совладать с сыном Есугея-багатура! Помогай нашей матушке, готовь угощения.
Правоту слов своего старшего сына Оэлун поняла, когда еще не успела закипеть вода в котлах. Со стороны гор к становищу подъехали двое конных – старик и юноша в синей накидке. К седлу лошади старика была приторочена походная наковальня и мешки с углем.
– Да благословит Вечное Синее небо ваш дом, ваши стада и ваши жизни, почтенные! – церемонно поклонился Оэлун, Темуджину и его братьям старик. – Меня зовут Джарчиудай-евген, я из племени уранхатов. Живу на священной горе Бурхан-халдун, занимаюсь кузнечным делом. Стрелы, изготовленные мной, пробивают любой панцирь, любой доспех. А это сын мой Джелме.
– Проходи к огню, почтеннейший, – Темуджин указал старику на место подле себя. – И сына своего сажай рядом. Что привело тебя к нам?
– Давным-давно служил я отцу твоему, славному Есугею-багатуру. На рождение твое, Темуджин, подарил я тебе шелковые пеленки. Нет с нами сегодня Есугея бесстрашного, Есугея сильного. Но есть ты, сын его и наследник добрых дел и лихой славы. Стар я, сил у меня немного. Послужу тебе кузнецом, а мой Джелме – нукером. Вели ему коня седлать, вели двери открывать!
Темуджин засмеялся, протянул старику чашку с кумысом, после чего сказал Оэлун:
– Матушка, не верила ты мне, что пожалуют к нам гости. Посмотри теперь – первые уже явились. Жди еще.
Сын оказался прав. К полуночи у юрты Темуджина пили, ели, пели песни и бражничали не меньше сотни монголов из разных племен. Теперь, когда юный наследник своего отца получил покровительство такого могучего хана, как Тоорил, многие недовольные спешили к нему, чтобы встать под родовой туг Борджигинов. Борте, тенью ходившая за спинами пирующих, обносила их питьем и кушаньем и изредка наклоняясь к мужу, шептала:
– Будь поласковее вот с этим пастухом, у него восемь сыновей, все как на подбор багатуры. А тому охотнику в черной шапке своей рукой налей еще архи – он меткий стрелок, настоящий мерген. Своих людей надо отмечать – и тогда они ответят тебе преданностью.
Все прибывшие дали Темуджину клятву верности. Юноши сделались его нукерами, отцы – данниками и советчиками. Восстановление улуса Борджигинов началось.
Утром Темуджин объявил:
– Довольно мы прятались, как трусливые дзейрены, в этом диком месте. Завтра я переношу свой стан в степи Бурги-ерги. Всякий хозяин должен жить на своей земле.
Решение это вызвало ликование среди монголов. Старый Джарчиудай-евген сказал:
– Мне надо съездить домой, взять семью и скарб. Через месяц я вернусь и поселюсь возле тебя, Темуджин. Сын же мой Джелме останется защищать и беречь тебя.
Такие же речи вели и остальные гости. После полудня они разъехались, неся с собой по степи вести – волчонок вырос, возрождение Есугеева улуса началось!
Я выныриваю из двенадцатого века как из омута. Нефедов, кажется, ничего не заметил. Он все так же сидит у противоположного борта и в его взгляде читается ненависть. Поворачиваю голову и смотрю сквозь широкую щель между досками.
Машина едет по самому краю пропасти. Высота такая, что у меня начинает кружиться голова. Двигатель работает с перебоями, захлебывается – дорога идет в подъем. Озноб сотрясает мое тело, перед глазами все плывет. Сколько мы уже в пути? Час, два? Солнце поднялось высоко, но до полудня ему не меньше ладони. В школе на уроках географии нас учили определять время по положению светила в небе. Кажется, сейчас около одиннадцати.
Только бы не потерять сознание! Только бы выдержать. А с Нефедовым надо что-то делать. Зря я намекнул ему, что Пржевальский почти нашел место упокоения Чингисхана. Профессор не догадывается, что могил две. Можно было бы рассказать ему про Хангай, сказать, что знаю точное место. Правда, тогда он потащил бы меня туда, в Монголию. А мне надо на Хан-Тенгри.
Но что я буду делать, когда доберусь до ледяной пещеры? Оживить Чингисхана, конечно, не получится – я не волшебник, не ученый-биолог. Да и нет сейчас у науки возможностей возвращать к жизни умерших семь столетий назад людей.
«Волк! – подсказывает мне внутренний голос. – Надо взять волка. С ним можно все. Волк сделал из нищего сироты Темуджина властелина мира. Теперь другое время. Пусть Чингисхан продолжает спать вечным сном под пиком Хан-Тенгри».
И едва только я успеваю подумать об этом, как ощущаю ледяной холод, разлившийся по груди от фигурки коня. В голове проясняется.
«Иди на рогатую гору. Рогатую гору. Рогатую гору…», – настойчиво твердит уже знакомый голос. Это он понуждал меня двигаться на север, когда разбился спасший нас вертолет. Голос коня? Или моего далекого предка Елюй Чу-сая? А может быть, это сам Чингисхан направляет меня к своей могиле? Если это так, то он знает куда больше моего о цели этого похода.
Рогатая гора. Знать бы еще, где это…
Кажется, я заснул. Просыпаюсь резко, рывком. Мы по-прежнему едем по тайному тракту между гор. Синие вершины медленно, величаво плывут над головой. Вижу орла, кружащегося выше облаков. Понимаю, что это не птица залетела так высоко, а облака висят очень низко, всего в нескольких десятках метров над грузовиком.
Нефедов спит, его голова безвольно покачивается, рот приоткрыт, на нижней губе повисла ниточка слюны. Видать, профессор караулил меня, но и его укатали здешние крутые горки. Пусть спит. Так спокойнее.
Мне трудно дышать, в груди что-то булькает, свистит, словно там застряла пищалка из детской игрушки. Трогаю лоб. Очень горячий. Рука ледяная, а вот тело пышет жаром. Это плохо. Значит, температура будет продолжать подниматься. Когда там сворачивается кровь, на сорока двух градусах? Похоже, я совсем близок к этому.