Страница:
За тушью приходится стоять почти два часа. В магазине очень душно. Мне жутко хочется пить. Я то и дело бегаю в соседний гастроном за лимонадом. Четыре бутылки «Золотого ключика» проявляют себя, когда до вожделенного прилавка остается человек десять. Тут уж отлучаться нельзя – пропустишь очередь, никто тебя потом не пустит. Мужественно терплю, мысленно проклиная всех тех эстетов, что придумали косметику и научили женщин ею пользоваться.
Из магазина я буквально выбегаю – терпеть нет никаких сил. Затравленно озираясь, вижу на другой стороне проспекта вывеску «Диетическая столовая». Благодарю всех богов на свете и мчусь туда. Народу в столовой мало, туалет свободен.
Мою руки, чинно беру поднос и иду на раздачу. Борщ – тридцать копеек, пюре за десять копеек с двумя паровыми котлетами по одиннадцать, винегрет за девять, компот за шесть, сочник за восемь. Итого восемьдесят пять копеек. При моей стипендии в пятьдесят пять рублей – дороговато. У нас в Казани я обычно обедаю за полтинник и там как-то… вкуснее, что ли?
С борщом покончено, берусь за второе. Да-а, а хлеба в московских котлетах поболе будет, чем в наших, казанских…
Потягивая компот, разглядываю людей за столиками. Мое внимание привлекает группа молодых парней с раскосыми глазами. Китайцы? Монголы? Возможно, приехали сюда учиться или какая-то спортивная сборная. Есть ли спортивная сборная в Монголии? От этой мысли становится смешно – я представляю себе мрачных кочевников, плетущихся по тайге на низкорослых лошадях. Из динамиков, висящих на раскрашенных под русские березки столбах, слышится звонкий голос ведущей: «Продолжаем передачу «По заявкам радиослушателей». Сейчас по просьбе бригады буровиков из города Мегиона звучит песня «Надежда» в исполнении Анны Герман.
Смотрю на часы – ого, а времени-то уже без пяти три! Ставлю поднос с грязной посудой на ленту транспортера и спешу к выходу – через час я должен предстать перед своими никогда не виденными родственниками…
Москва живет Олимпийскими играми, хотя до начала соревнований еще целый год. Всюду – в витринах магазинов, на стенах домов, на крышах – символика будущих соревнований. С огромных плакатов улыбчивые строители машут верхонками: «Сдадим олимпийские объекты в срок!»
Мне нравится эмблема игр – над пятью кольцами пять беговых дорожек, устремленных ввысь и увенчанных звездой. Эмблема напоминает и московские здания-высотки, и летящий в небе сверхзвуковой лайнер Ту-144.
Ленинградский проспект оглушает меня ревом машин. Вокруг большие «сталинские» дома, тротуары заполнены людьми. Теперь уже не спеша – до четырех еще целых пятнадцать минут – шагаю вдоль улицы, разглядывая автомобили. Москва – город «Волг» и «Москвичей», а у нас в Казани все больше попадаются «Жигули» и старенькие «Победы».
Возле красивого дома с аркой стоит черный «ЗИМ», сверкающий никелем. Таких машин сейчас уже не делают. Останавливаюсь, чтобы рассмотреть это чудо отечественного автопрома. Из арки вылетает большой оранжево-белый мяч и, подпрыгивая, катится прямо на проезжую часть. За мячом бежит мальчик лет пяти в шортиках и белой рубашке. Мяч ударятся о бордюр. Миг – и он уже там, где несется сплошной поток машин. Мальчик бросается за ним. Я роняю сумку и перемахиваю через покатый капот «ЗИМа», успев схватить пацана за рубашку в самый последний момент.
Огромный автобус, угрожающе гудя сигналом, проносится мимо. Горячий воздух бьет в лицо. Фу-ух, успел!
– Тебе что, жить надоело?! – кричу я, затягивая упирающегося мальчика на тротуар.
Мальчик тяжело дышит, у него трясется подбородок. Понимаю – сейчас заплачет. Я сажусь перед ним на корточки.
– Все, все, успокойся. Как тебя зовут?
Он шмыгает носом, в глазах стоят слезы. Но видно, что парнишка сдерживается, не желая показать свою слабость перед чужим дядей.
– Андрюша… Андрюша Гумилев.
Раздается громкий хлопок – мяч попал под колесо автомобиля.
Губы мальчика кривятся. «Сейчас точно заревет», – понимаю я и быстро говорю:
– Ничего страшного. Я тебе куплю такой же! Только не плач. Мужчины не должны плакать. Ты кем хочешь быть?
Вместо стандартного «космонавта» или «пограничника» слышу в ответ:
– Изобретателем…
– Ну, здорово! А что ты хочешь изобрести?
Мальчик воодушевляется. Слезы мгновенно высыхают и он начинает тараторить:
– Много разного! Роботов, чтобы людям помогали. Машину такую, которая едет по другим планетам и все там переделывает – землю, воздух, деревья садит…
– Сажает, – поправляю я его, но он не слышит, продолжая перечислять:
– …плавать под водой и летать, как самолет. А еще чтобы электричество без проводов можно было передавать в каждый дом!
– Ну, молодец! – хвалю я его. – Давай пять!
Слышу женский крик:
– Андрей!
Высокая, очень эффектная женщина в голубом платье выбегает на тротуар, звонко цокая высокими каблуками.
– Мама, я тут! – кричит мальчик. – Мячик лопнул, а дядя меня спас…
Я выпрямляюсь, с негодованием смотрю на женщину. Она старше меня лет на пять, но сейчас я вправе предъявлять ей претензии – пацана она проворонила.
– Что ж вы, мамаша! Сын ваш прямо под колеса лезет! Следить надо!
Красивое лицо женщины багровеет. Она сердито смотрит на меня, потом на сына, обнимает его, поднимает на руки и волочет к арке.
– До свидания, Андрюша! – кричу я им вслед. – Мячик за мной!
Мальчик машет мне рукой. Мать что-то шипит ему в ухо. Она даже не сказала мне спасибо, а ведь если разобраться, я фактически спас ее сыну жизнь.
– Москвичи, – усмехаюсь я и срываюсь с места – до четырех остается всего пять минут.
Восемнадцатый дом многоэтажной громадиной нависает надо мной. Лепнина, античные вазы, ниши с полукруглыми окнами. Типичный представитель эпохи архитектурных излишеств. У нас в Казани такие тоже есть на площади Восстания. Иду вдоль фасада, читаю таблички с номерами квартир над дверями подъездов. Вот и нужная мне дверь.
Навалившись всем телом, с трудом открываю ее и оказываюсь в прохладном освещенном холле. Из-за стола поднимается мужчина в сером костюме.
– Вы к кому?
– К Чус-саевым… – отвечаю, заикаясь от неожиданности. Я еще никогда не встречал вахтеров в подъездах жилых домов.
– Фамилия?
– Новиков, Артем…
Он открывает журнал, ведет пальцем по строчкам, снова командует:
– Паспорт!
Сличив мое лицо с фотографией, возвращает документ и небрежно кивает в сторону лифта:
– Проходите. Вас ждут…
Квартира у Чусаевых очень большая. Прихожая, коридоры, комнаты – все просто поражает своими размерами. Лепные потолки теряются в полумраке. Обстановка под стать масштабам жилища – огромные шкафы темного дерева, тяжелые бархатные портьеры с кистями, зеркала в человеческий рост, занавешенные сейчас черным тюлем. Паркет под ногами начищен до блеска, в комнатах всюду пушистые ковры.
Людмила Сергеевна, оказавшаяся ухоженной пожилой дамой в черной шляпке с вуалью, встречает меня у дверей. Я здороваюсь, привычно разуваюсь и натыкаюсь на ее укоризненный взгляд.
– Артем, вы же не в японском доме!
Извиняюсь, вешаю сумку на вешалку. Причем тут японский дом? Появляется горничная в черном передничке, ловко снимает мое имущество с бронзового крючка и куда-то уносит.
Хозяйка поправляет ворот строгого черного платья и открывает створку двери, ведущей в гостиную:
– Прошу! Все уже собрались. Через десять минут начнем.
Захожу в очень большую комнату с тремя окнами. Здесь как в музее. Кресла, диваны, импортный телевизор на столике с гнутыми ножками, хрустальная люстра.
В гостиной сидят человек десять, в основном чопорные старухи. Замечаю женщину лет тридцати пяти и пожилого мужчину. Все одеты в черное. Я со своими болгарскими джинсами «Рило» и светлой рубашкой явно не вписываюсь в эту странную кампанию.
– Товарищи, познакомьтесь: это Артем, сын племянника Николая Севостьяновича, – говорит хозяйка.
Я сажусь на стул возле двери. В комнате намного прохладнее, чем на улице. На низеньком столике стоят тарелки с крохотными бутербродиками, рюмки, фужеры, бутылка «Посольской» и «Кагор». Над телевизором висит портрет дяди Коли, черная шелковая лента отсекает нижний правый угол. Траур.
Людмила Сергеевна приглашает в комнату тучного мужчину с усами.
– Это нотариус Лев Наумович. Сейчас он огласит завещание Николая Севостьяновича…
Нотариус, отдуваясь и вытирая платком обширную лысину – видно, что ему трудно переносить жару – достает из портфеля запечатанный конверт. Все начинают шушукаться, переглядываться и ерзать на своих местах.
Вскрыв конверт, Лев Наумович хорошо поставленным голосом начинает читать:
– «Я, Чусаев Николай Севостьянович, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил данное завещание, дабы передать часть имеющегося у меня имущества родственникам и близким людям…»
Далее идет долгое и нудное юридическое «…в соответствии со статьей 529 Гражданского кодекса Союза ССР от 1964 года, местом открытия наследства признается последнее постоянное место жительства наследодателя (статья 17), а если оно неизвестно – место нахождения имущества или его основной части…» И так далее минут на десять.
Старухи скучают, я тоже. Наконец, соблюдя все формальности, лысый нотариус переходит к главному. По странному стечению обстоятельств у покойного дяди Коли в родне остались по большей части женщины преклонного возраста, в основном двоюродные и троюродные сестры.
Им он завещал всякую, с моей точки зрения, фигню: одной – облигации государственного займа, другой – сервизы на двенадцать персон, третьей – два персидских ковра. А дальше пошло по накатанной: кофейный набор (старухи тут же зашушукались: «Серебряный, немецкий!»), пять комплектов постельного белья, люстра чешского стекла, лисья шуба и шапка, три копии картин художников-передвижников, телефонный аппарат…
И прочая, прочая, прочая…
Старухи то и дело ахают, по гостиной мечутся, скрещиваясь, завистливые взгляды. Я начал задремывать на своем стуле. Честно говоря, мне всегда казалось, что оглашение завещания – более динамичная процедура.
Впрочем, один раз я едва не подпрыгиваю на месте. Речь идет о библиотеке дяди Коли. Две с половиной тысячи томов он завещает пожилому мужчине, как выясняется, внучатому племяннику. Теперь уже мой завистливый взгляд мечется по гостиной. Две с половиной тысячи книг! И ведь наверняка это не беллетристика или сборники рассказов современных писателей издательства «Московский рабочий». Везет же некоторым…
До меня очередь доходит в самом конце. Нотариус, сменив насквозь промокший платок на свежий, сообщает, что «…Новикову Артему Владимировичу переходит личное имущество Н. С. Чусаева, которое будет передано ему Л.С. Чусаевой без свидетелей».
От этой странной фразы становится не по себе. По спине пробегает холод, словно я услышал нечто страшное, хотя ничего страшного эта фраза не содержала. Что за «личное имущество»? Почему «без свидетелей»?
Начинаются поминки. Старушки мочат сухие губы в «Кагоре», мужчины – я, пожилой племянник и нотариус – выпиваем по рюмке «Посольской». Теплая, противная водка обжигает мне горло.
Наследники начинают расходиться и через какое-то время мы с Людмилой Сергеевной остаемся в комнате одни. Я честно не знаю, куда себя деть, а вдова откинулась на спинку стула и закрыла глаза, словно вдруг решила подремать. Интересный расклад. А если она проспит так до утра? Молча сидеть рядом? Или вежливо разбудить…
– Я должна отдать тебе шкатулку.
От неожиданности вздрагиваю и киваю, будто я только этого и ждал. Шкатулку?
Людмила Сергеевна встает, выходит из комнаты и вскоре возвращается с кожаным мешочком в руках. Достает из мешочка и ставит передо мной небольшую черную коробочку.
– Вот, эту вещь Николай завещал тебе. Он говорил, что она всегда принадлежала старшему мужчине в роду.
– Простите, – говорю я и чувствую, как напряженно звучит мой голос, – А мой… отец?
– Николай Севостьянович вычеркнул его из списка наследников, – просто отвечает Людмила Сергеевна.
Я беру коробочку в руки, слегка встряхиваю. Слышится глухой стук – внутри лежит какой-то предмет. Пытаюсь открыть крышку, но она оказывается заперта.
– А ключ?
– Ключа нет. Николай никогда не открывал ее.
«Вот тебе и раз!», – с досадой откладываю шкатулку. Подкузьмил мне дядя Коля. Тоже мне, наследство. Лучше бы библиотеку завещал. Или сервиз, на худой конец.
– Была рада видеть, – ровным голосом сообщает Людмила Сергеевна и я понимаю, что время моего визита подошло к концу.
Попрощавшись и пообещав непременно написать, как у нас дела и вообще поддерживать отношения, покидаю дом Чусаевых. Мне пора на вокзал, скоро поезд. Вспоминаю о шкатулке, лежащей в сумке.
Что в ней? Воображение рисует мне картины одна заманчивее другой: там золото, какая-нибудь очень ценная вещица, перстень или брошь. Или драгоценные камни – бриллианты, изумруды, сапфиры.
«Или челюсть Гитлера», – возникает неожиданная мысль. Дней пять назад наш главный дворовый чудак дядя Гоша рассказывал, что, якобы, хранящуюся в Кремле, в специальной коробочке, челюсть Гитлера не обнаружили на своем месте.
– И теперь, ребятки, никто не знает, где она. А тому, кто найдет, сразу Героя Советского Союза дадут!
Глава третья
Из магазина я буквально выбегаю – терпеть нет никаких сил. Затравленно озираясь, вижу на другой стороне проспекта вывеску «Диетическая столовая». Благодарю всех богов на свете и мчусь туда. Народу в столовой мало, туалет свободен.
Мою руки, чинно беру поднос и иду на раздачу. Борщ – тридцать копеек, пюре за десять копеек с двумя паровыми котлетами по одиннадцать, винегрет за девять, компот за шесть, сочник за восемь. Итого восемьдесят пять копеек. При моей стипендии в пятьдесят пять рублей – дороговато. У нас в Казани я обычно обедаю за полтинник и там как-то… вкуснее, что ли?
С борщом покончено, берусь за второе. Да-а, а хлеба в московских котлетах поболе будет, чем в наших, казанских…
Потягивая компот, разглядываю людей за столиками. Мое внимание привлекает группа молодых парней с раскосыми глазами. Китайцы? Монголы? Возможно, приехали сюда учиться или какая-то спортивная сборная. Есть ли спортивная сборная в Монголии? От этой мысли становится смешно – я представляю себе мрачных кочевников, плетущихся по тайге на низкорослых лошадях. Из динамиков, висящих на раскрашенных под русские березки столбах, слышится звонкий голос ведущей: «Продолжаем передачу «По заявкам радиослушателей». Сейчас по просьбе бригады буровиков из города Мегиона звучит песня «Надежда» в исполнении Анны Герман.
Смотрю на часы – ого, а времени-то уже без пяти три! Ставлю поднос с грязной посудой на ленту транспортера и спешу к выходу – через час я должен предстать перед своими никогда не виденными родственниками…
Москва живет Олимпийскими играми, хотя до начала соревнований еще целый год. Всюду – в витринах магазинов, на стенах домов, на крышах – символика будущих соревнований. С огромных плакатов улыбчивые строители машут верхонками: «Сдадим олимпийские объекты в срок!»
Мне нравится эмблема игр – над пятью кольцами пять беговых дорожек, устремленных ввысь и увенчанных звездой. Эмблема напоминает и московские здания-высотки, и летящий в небе сверхзвуковой лайнер Ту-144.
Ленинградский проспект оглушает меня ревом машин. Вокруг большие «сталинские» дома, тротуары заполнены людьми. Теперь уже не спеша – до четырех еще целых пятнадцать минут – шагаю вдоль улицы, разглядывая автомобили. Москва – город «Волг» и «Москвичей», а у нас в Казани все больше попадаются «Жигули» и старенькие «Победы».
Возле красивого дома с аркой стоит черный «ЗИМ», сверкающий никелем. Таких машин сейчас уже не делают. Останавливаюсь, чтобы рассмотреть это чудо отечественного автопрома. Из арки вылетает большой оранжево-белый мяч и, подпрыгивая, катится прямо на проезжую часть. За мячом бежит мальчик лет пяти в шортиках и белой рубашке. Мяч ударятся о бордюр. Миг – и он уже там, где несется сплошной поток машин. Мальчик бросается за ним. Я роняю сумку и перемахиваю через покатый капот «ЗИМа», успев схватить пацана за рубашку в самый последний момент.
Огромный автобус, угрожающе гудя сигналом, проносится мимо. Горячий воздух бьет в лицо. Фу-ух, успел!
– Тебе что, жить надоело?! – кричу я, затягивая упирающегося мальчика на тротуар.
Мальчик тяжело дышит, у него трясется подбородок. Понимаю – сейчас заплачет. Я сажусь перед ним на корточки.
– Все, все, успокойся. Как тебя зовут?
Он шмыгает носом, в глазах стоят слезы. Но видно, что парнишка сдерживается, не желая показать свою слабость перед чужим дядей.
– Андрюша… Андрюша Гумилев.
Раздается громкий хлопок – мяч попал под колесо автомобиля.
Губы мальчика кривятся. «Сейчас точно заревет», – понимаю я и быстро говорю:
– Ничего страшного. Я тебе куплю такой же! Только не плач. Мужчины не должны плакать. Ты кем хочешь быть?
Вместо стандартного «космонавта» или «пограничника» слышу в ответ:
– Изобретателем…
– Ну, здорово! А что ты хочешь изобрести?
Мальчик воодушевляется. Слезы мгновенно высыхают и он начинает тараторить:
– Много разного! Роботов, чтобы людям помогали. Машину такую, которая едет по другим планетам и все там переделывает – землю, воздух, деревья садит…
– Сажает, – поправляю я его, но он не слышит, продолжая перечислять:
– …плавать под водой и летать, как самолет. А еще чтобы электричество без проводов можно было передавать в каждый дом!
– Ну, молодец! – хвалю я его. – Давай пять!
Слышу женский крик:
– Андрей!
Высокая, очень эффектная женщина в голубом платье выбегает на тротуар, звонко цокая высокими каблуками.
– Мама, я тут! – кричит мальчик. – Мячик лопнул, а дядя меня спас…
Я выпрямляюсь, с негодованием смотрю на женщину. Она старше меня лет на пять, но сейчас я вправе предъявлять ей претензии – пацана она проворонила.
– Что ж вы, мамаша! Сын ваш прямо под колеса лезет! Следить надо!
Красивое лицо женщины багровеет. Она сердито смотрит на меня, потом на сына, обнимает его, поднимает на руки и волочет к арке.
– До свидания, Андрюша! – кричу я им вслед. – Мячик за мной!
Мальчик машет мне рукой. Мать что-то шипит ему в ухо. Она даже не сказала мне спасибо, а ведь если разобраться, я фактически спас ее сыну жизнь.
– Москвичи, – усмехаюсь я и срываюсь с места – до четырех остается всего пять минут.
Восемнадцатый дом многоэтажной громадиной нависает надо мной. Лепнина, античные вазы, ниши с полукруглыми окнами. Типичный представитель эпохи архитектурных излишеств. У нас в Казани такие тоже есть на площади Восстания. Иду вдоль фасада, читаю таблички с номерами квартир над дверями подъездов. Вот и нужная мне дверь.
Навалившись всем телом, с трудом открываю ее и оказываюсь в прохладном освещенном холле. Из-за стола поднимается мужчина в сером костюме.
– Вы к кому?
– К Чус-саевым… – отвечаю, заикаясь от неожиданности. Я еще никогда не встречал вахтеров в подъездах жилых домов.
– Фамилия?
– Новиков, Артем…
Он открывает журнал, ведет пальцем по строчкам, снова командует:
– Паспорт!
Сличив мое лицо с фотографией, возвращает документ и небрежно кивает в сторону лифта:
– Проходите. Вас ждут…
Квартира у Чусаевых очень большая. Прихожая, коридоры, комнаты – все просто поражает своими размерами. Лепные потолки теряются в полумраке. Обстановка под стать масштабам жилища – огромные шкафы темного дерева, тяжелые бархатные портьеры с кистями, зеркала в человеческий рост, занавешенные сейчас черным тюлем. Паркет под ногами начищен до блеска, в комнатах всюду пушистые ковры.
Людмила Сергеевна, оказавшаяся ухоженной пожилой дамой в черной шляпке с вуалью, встречает меня у дверей. Я здороваюсь, привычно разуваюсь и натыкаюсь на ее укоризненный взгляд.
– Артем, вы же не в японском доме!
Извиняюсь, вешаю сумку на вешалку. Причем тут японский дом? Появляется горничная в черном передничке, ловко снимает мое имущество с бронзового крючка и куда-то уносит.
Хозяйка поправляет ворот строгого черного платья и открывает створку двери, ведущей в гостиную:
– Прошу! Все уже собрались. Через десять минут начнем.
Захожу в очень большую комнату с тремя окнами. Здесь как в музее. Кресла, диваны, импортный телевизор на столике с гнутыми ножками, хрустальная люстра.
В гостиной сидят человек десять, в основном чопорные старухи. Замечаю женщину лет тридцати пяти и пожилого мужчину. Все одеты в черное. Я со своими болгарскими джинсами «Рило» и светлой рубашкой явно не вписываюсь в эту странную кампанию.
– Товарищи, познакомьтесь: это Артем, сын племянника Николая Севостьяновича, – говорит хозяйка.
Я сажусь на стул возле двери. В комнате намного прохладнее, чем на улице. На низеньком столике стоят тарелки с крохотными бутербродиками, рюмки, фужеры, бутылка «Посольской» и «Кагор». Над телевизором висит портрет дяди Коли, черная шелковая лента отсекает нижний правый угол. Траур.
Людмила Сергеевна приглашает в комнату тучного мужчину с усами.
– Это нотариус Лев Наумович. Сейчас он огласит завещание Николая Севостьяновича…
Нотариус, отдуваясь и вытирая платком обширную лысину – видно, что ему трудно переносить жару – достает из портфеля запечатанный конверт. Все начинают шушукаться, переглядываться и ерзать на своих местах.
Вскрыв конверт, Лев Наумович хорошо поставленным голосом начинает читать:
– «Я, Чусаев Николай Севостьянович, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил данное завещание, дабы передать часть имеющегося у меня имущества родственникам и близким людям…»
Далее идет долгое и нудное юридическое «…в соответствии со статьей 529 Гражданского кодекса Союза ССР от 1964 года, местом открытия наследства признается последнее постоянное место жительства наследодателя (статья 17), а если оно неизвестно – место нахождения имущества или его основной части…» И так далее минут на десять.
Старухи скучают, я тоже. Наконец, соблюдя все формальности, лысый нотариус переходит к главному. По странному стечению обстоятельств у покойного дяди Коли в родне остались по большей части женщины преклонного возраста, в основном двоюродные и троюродные сестры.
Им он завещал всякую, с моей точки зрения, фигню: одной – облигации государственного займа, другой – сервизы на двенадцать персон, третьей – два персидских ковра. А дальше пошло по накатанной: кофейный набор (старухи тут же зашушукались: «Серебряный, немецкий!»), пять комплектов постельного белья, люстра чешского стекла, лисья шуба и шапка, три копии картин художников-передвижников, телефонный аппарат…
И прочая, прочая, прочая…
Старухи то и дело ахают, по гостиной мечутся, скрещиваясь, завистливые взгляды. Я начал задремывать на своем стуле. Честно говоря, мне всегда казалось, что оглашение завещания – более динамичная процедура.
Впрочем, один раз я едва не подпрыгиваю на месте. Речь идет о библиотеке дяди Коли. Две с половиной тысячи томов он завещает пожилому мужчине, как выясняется, внучатому племяннику. Теперь уже мой завистливый взгляд мечется по гостиной. Две с половиной тысячи книг! И ведь наверняка это не беллетристика или сборники рассказов современных писателей издательства «Московский рабочий». Везет же некоторым…
До меня очередь доходит в самом конце. Нотариус, сменив насквозь промокший платок на свежий, сообщает, что «…Новикову Артему Владимировичу переходит личное имущество Н. С. Чусаева, которое будет передано ему Л.С. Чусаевой без свидетелей».
От этой странной фразы становится не по себе. По спине пробегает холод, словно я услышал нечто страшное, хотя ничего страшного эта фраза не содержала. Что за «личное имущество»? Почему «без свидетелей»?
Начинаются поминки. Старушки мочат сухие губы в «Кагоре», мужчины – я, пожилой племянник и нотариус – выпиваем по рюмке «Посольской». Теплая, противная водка обжигает мне горло.
Наследники начинают расходиться и через какое-то время мы с Людмилой Сергеевной остаемся в комнате одни. Я честно не знаю, куда себя деть, а вдова откинулась на спинку стула и закрыла глаза, словно вдруг решила подремать. Интересный расклад. А если она проспит так до утра? Молча сидеть рядом? Или вежливо разбудить…
– Я должна отдать тебе шкатулку.
От неожиданности вздрагиваю и киваю, будто я только этого и ждал. Шкатулку?
Людмила Сергеевна встает, выходит из комнаты и вскоре возвращается с кожаным мешочком в руках. Достает из мешочка и ставит передо мной небольшую черную коробочку.
– Вот, эту вещь Николай завещал тебе. Он говорил, что она всегда принадлежала старшему мужчине в роду.
– Простите, – говорю я и чувствую, как напряженно звучит мой голос, – А мой… отец?
– Николай Севостьянович вычеркнул его из списка наследников, – просто отвечает Людмила Сергеевна.
Я беру коробочку в руки, слегка встряхиваю. Слышится глухой стук – внутри лежит какой-то предмет. Пытаюсь открыть крышку, но она оказывается заперта.
– А ключ?
– Ключа нет. Николай никогда не открывал ее.
«Вот тебе и раз!», – с досадой откладываю шкатулку. Подкузьмил мне дядя Коля. Тоже мне, наследство. Лучше бы библиотеку завещал. Или сервиз, на худой конец.
– Была рада видеть, – ровным голосом сообщает Людмила Сергеевна и я понимаю, что время моего визита подошло к концу.
Попрощавшись и пообещав непременно написать, как у нас дела и вообще поддерживать отношения, покидаю дом Чусаевых. Мне пора на вокзал, скоро поезд. Вспоминаю о шкатулке, лежащей в сумке.
Что в ней? Воображение рисует мне картины одна заманчивее другой: там золото, какая-нибудь очень ценная вещица, перстень или брошь. Или драгоценные камни – бриллианты, изумруды, сапфиры.
«Или челюсть Гитлера», – возникает неожиданная мысль. Дней пять назад наш главный дворовый чудак дядя Гоша рассказывал, что, якобы, хранящуюся в Кремле, в специальной коробочке, челюсть Гитлера не обнаружили на своем месте.
– И теперь, ребятки, никто не знает, где она. А тому, кто найдет, сразу Героя Советского Союза дадут!
Глава третья
Серебряный конь
Вечер. Еще совсем светло, но жара наконец-то спадает. Народу на вокзале еще больше, чем утром. В толпе стайками бегают цыганята, мимо меня проходит несколько бородачей с лыжами в руках. Интересно, в какие дали они едут? Завидую бородачам белой завистью. Люди едут туда, где есть снег!
– А в банку с огурцами я всегда добавляю таблетку аспирина – от микробов, – доносятся до меня слова какой-то женщины в пляжной панаме. Она делится со случайно знакомой рецептами домашних солений. В общем, жизнь бурлит, кипит и пенится.
Сильно пахнет креозотом – видимо, недавно на путях меняли шпалы. Это запах, запах железной дороги, запах путешествий, будоражит меня. Возникает странное желание бросить все и не заезжая домой махнуть куда глаза глядят – в Сибирь, на Дальний Восток, на Север…
«А чего, – размышляю я, шагая по перрону. – Работу я всегда найду. Деньги там платят приличные. Наберусь впечатлений, жизненного опыта. А потом… Книгу напишу! Пишут же другие».
Конец этим романтическим бредням кладет сердитый капитан-танкист. Стоя у вагона и выпучив глаза, он орет на стайку испуганных солдат-новобранцев, одетых в еще не обмятую форму:
– Вашу мать! Дети воскресенья! Кто разрешил отлучаться?! Я спрашиваю – кто?! На меня смотреть!
Собственно, вот это ожидает и меня, стоит только уйти из университета. Армии я не боюсь, я ж родился и вырос в Казани, на улице Заря, черт возьми! Но терять два года молодости – невеселая перспектива.
В дверях вагона стоит человек. Высокий, сутулый мужик с бледным лицом. Сквозь синеватую кожу просвечивают сосуды.
Этот человек мне не нравится. Почему-то вспоминается гоголевский «Вий», все эти упыри, что пытались умертвить Хому Брута.
Вот и мое купе. Странное дело – я оказываюсь в нем один. Да и вообще вагон практически пустой. Собственно, этот ребус решается легко: курортно-отпускной сезон в разгаре, все едут в Москву и дальше – на юг, на юг. Обратный вал пойдет ближе к осени. Ну, так оно даже и лучше, может, удастся выспаться.
Я достаю из сумки, купленные на вокзале пирожки, бутылку «Жигулевского» пива, пряники в бумажной кульке, выкладываю все это на стол. Рука натыкается на кожаный мешочек. Вынимаю его. Наследство. Шкатулка с замочком. Золото, бриллианты, челюсть Гитлера. Дядя Коля, видимо, был большой шутник.
Достаю шкатулку, ставлю на стол. Она очень старая. Даже древняя. Дерево почернело, углы стерлись. На крышке когда-то имелись некие письмена или знаки, но безжалостное время уничтожило их – остались лишь едва заметные углубления.
Верчу шкатулку в руках. Собственно, называть ее шкатулкой можно с большой натяжкой. Это довольно грубо сделанная коробочка с крышкой. Кстати, крышка чуть-чуть, еле заметно приподнимается, если поддеть ее ногтем. Щелка очень узкая, меньше миллиметра. Я смотрю сквозь нее на просвет окна и вижу язычок замка. Пожалуй, если просунуть кончик лезвия ножа, то можно будет попытаться сдвинуть язычок и открыть шкатулку.
Меня продирает озноб. В купе жарко, душно, а в мое лицо словно дует ледяной ветер. Перед глазами возникает странное видение – темное ночное небо, силуэты всадников над высокой травой, далекие степные костры и полная Луна, заливающая все вокруг своим мертвенным светом…
На мгновения я пугаюсь, но быстро беру себя в руки. – Все, спокуха. Тронемся – надо будет сразу расстелиться, запереть купе и лечь спать. Мне надо выспаться. Но прежде я обязательно загляну в шкатулку…»
Нож у меня, естественно, имеется. Кто ж ездит в поезде без ножа? Сую руку в карман, кладу его рядом со шкатулкой. Это старый, добрый перочинный нож с пятью лезвиями, подаренный мне чуть ли не на двенадцатилетние. Сколько скамеек им истыкано, сколько палок обстругано, сколько бельевых веревок срезано!
Сточенное узкое лезвие упирается в язычок и отодвигает его. Все, можно открывать крышку. Я опускаю шкатулку на столик, убираю нож и вытираю вспотевшие ладони о джинсы.
Мне – страшно? Да. Почему-то я отчаянно боюсь заглянуть в шкатулку. Очень хочу – и боюсь.
Делаю глубокий вдох – и открываю шкатулку!
Изнутри она выстелена шелковистым мехом. В этом коричневым меху лежит маленькая серебряная фигурка. Лошадь. Или конь.
Чертовщина какая-то! Мистика. Вспоминаю Соломона Рувимовича и его эзотерический альманах. Сложенный лист. Схема. Зарисовки животных.
Вытряхиваю фигурку на ладонь, ее словно обжигает сухим льдом. Подношу к губам и пытаюсь согреть дыханием. Голова кружится. Мысли перебивают одна другую.
Что за наследство досталось мне от дяди Коли? Почему шкатулку нельзя открывать? Почему владельцем коня должен быть старший мужчина в роду?
Поезд трогается. Я убираю шкатулку в сумку. Вопросы остаются без ответа – приходит проводница проверять билеты. Подвижная девица лет тридцати с крашенными короткими волосами и шальными глазами.
– Чего кислый такой?
– А?
– Бэ! Кислый, говорю, чего?
– Жарко.
– Студент?
Достаю студенческий, показываю.
– Повезло тебе. Один поедешь.
– Угу… – я киваю.
– Как звать-то?
– Артем.
А я – Алина, – она улыбается. – Окно открой, МКАД проскочим – быстро поедем, станет прохладно.
– Спасибо.
– А то давай зайду попозже, выпьем, поболтаем – усталость как рукой снимет…
Наверное, я делаю глупое и растерянное лицо – она смеется, машет рукой и выходит.
Расстилаю постель, но лечь не успеваю – на меня накатывает. Глаза застилает тьма, пол уходит из-под ног. Я падаю в бездну, мимо проносятся пятна света, один раз я успеваю выхватить глазами из мешанины этих пятен отчетливый образ огромного, покрытого бурой шерстью великана с горящими желтыми глазами и ору от страха. Этот не страх падения, не испуг от увиденного – меня куда больше страшит сам факт того, что со мной что-то не так. Память подсказывает нужное слово: «галлюцинации».
«Я – псих?! Или все же виновата жара?» – разразиться очередной порцией вопросов, адресованных самому себе, я не успеваю. Падение заканчивается. Я оказываюсь в другой реальности и вижу освещенную рассветным солнцем степную котловину между двух высоких безлесных холмов. На их вершинах маячат конные дозоры. Несколько тысяч всадников сгрудились плотной массой, готовые по первому приказу броситься в бой.
Они совершенно непохожи на грозных воинов. Одетые по большей части в стеганые халаты и овчиные тулупы, эти люди, скорее своим обличием напоминают пастухов-табунщиков, да, собственно, ими и являются. У них нет доспехов, не видно щитов и шлемов, лишь у некоторых имеются короткие охотничьи копья. Единственное, что есть у каждого – луки. Необычайно тугие, клееные из костяных пластин луки и колчаны, полные длинных белоперых стрел.
Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Что происходит со мной?
И тут память начинает выталкивать из себя слова и образы, имена и названия. Наверное, так чувствуют себя слепые, вдруг обретшие зрение.
Я узнаю этот мир!
Я помню его! Это не моя память, не мои знания, но разве это сейчас важно?
На небольшой пригорок выезжают три всадника. Молодой парень держит в руках высокий шест, на котором ветер треплет девять белых конских хвостов. Я знаю, что это называется «туг». Туг – родовое знамя кочевников. Девять хвостов олицетворяют собой девять поколений славных предков.
Рядом со знаменосцем на необычной, серой в яблоках, лошади сидит старик-шаман. Длинные волосы его развеваются, множество костяных, каменных, глиняных, медных амулетов и оберегов украшают сшитую из шкур разных животных одежду. Шамана зовут Мунлик. У него нет оружия, только кривой посох и бубен. Время от времени старик бьет посохом в туго натянутую кожу и тогда над котловиной прокатывается глухой, похожий на удар грома, тревожный звук – думмм!
Третий всадник облачен в пропыленный войлочный плащ. На голове у него меховая шапка-малгай. Внешне он не похож на людей, собравшихся в котловине. Костистое лицо, высокие скулы, рыжая борода – и пронзительные, хищные глаза разного цвета. Левый – небесно-бирюзовый, правый – травяно-зеленый.
Шаман в очередной раз бьет в бубен – думмм!
Рыжебородый поднимает руку в кожаной рукавице и в котловине воцаряется тишина. Люди и кони замирают, тысячи глаз устремляются на всадника и он начинает говорить. Голос его, звучный, басовитый, широко раскатывается над войском, слышный всем и каждому.
– Монголы! В светлый час, благословенный Вечным синим небом, собрались мы здесь! Долгие годы жили мы во тьме и уделом нашим были страх и смерть. Степь стала обиталищем наших врагов и не было нам ни сна, ни покоя. Подлые татары угоняли наших лошадей и овец, воровали наших женщин, убивали наших стариков. Наши дети уже давно не ели досыта, а мы, мужчины, забыли вкус мяса. Охотничьи угодья, полные дичи, ныне принадлежат татарам. Они захватили караванные тропы и иноземные торговцы больше не приходят к нашим юртам со своими товарами. Уделом монголов стали голод и нищета. Верные псы Цзинь, татары, обманом заманили за каменную стену нашего великого хана Амбагая и там он обрел мученическую смерть, прибитый гвоздями к деревянному ослу. И сегодня я, его внук Есугей Борджигин, прозванный багатуром, говорю вам: довольно!
Шаман опять ударил в бубен – даммм!
Рыжебородый перевел дух и приподнялся на стременах. Когда он вновь заговорил, жилы вздулись на его шее, а глаза загорелись, словно у охотящегося волка.
– Монголы! Там, за холмами, войско татар готовится к походу на наши курени. Цзиньский Алтан-хан заплатил им золотом, шелком и фарфором за наши головы и головы наших детей. Но еще они крепко держатся на плечах! Мы не дадим врагу сделать монголов сытью стервятников! Пойдем же и убьем их всех, а после вырежем их кочевья до последнего человека, чтобы на нашей земле и памяти не осталось об их подлом племени! Тенгри с нами! Под священным девятихвостым тугом Борджигинов – вперед! Ху-урра!
– Ху-урра! Ху-урра!! – слитно подхватили боевой клич монголов тысячи глоток. Бесстрастные еще миг назад лица воинов исказились от ярости и ненависти. Есугей-багатур сбросил наземь войлочный плащ и высокого воздел сверкающий широкий меч. Он первым погнал своего скакуна к выходу из котловины, а следом полился сплошной поток конных. Поднятая множеством копыт пыль повисла в воздухе.
Монголы вынеслись в широкую долину реки Керулен и раскатились по ней от края до края. Степь задрожала от конского топота. Казалось, нет на земле силы, способной противостоять им. Но ветер донес из туманной дали хриплое пение множества труб и вал монгольской конницы начал останавливаться.
Отряды татар стояли в долине и ждали врага. Их было много, куда больше, чем воинов Есугея. Под лучами солнца блистали стальные шлемы и наборные панцири, яркие звездочки горели на остро отточенных наконечниках копий. Это была настоящая армия, хорошо вооруженная и готовая к сражению. Посланные императором Цзинь советники потрудились на славу. Они вооружили татар и обучили их боевому искусству империи. Императору нужен был в степи надежный союзник, сильный и безжалостный меч, карающий всякого, кто осмелился противиться его воле. Татары стали таким мечом и сейчас он готовился отсечь непокорную монгольскую голову.
Завидев противника, татарские князья-нойоны принялись отдавать приказы. Латная конница пришла в движение. Сбивая строй, татары перешли с шага на рысь и начали набирать разгон, намереваясь одним ударом покончить с горсткой храбрецов, дерзнувших бросить вызов их могуществу.
Пять тысяч плохо вооруженных монголов не имели никаких шансов выстоять против десяти тысяч закованных в китайскую сталь татар. Поражение Есугея казалось лишь делом времени. Но потомок великого Хабула думал иначе. По его повелению высоко взлетел в небо девятихвостый туг. Шаман заколотил в бубен, отбивая ритм, и монголы с визгом рванулись вперед, нахлестывая коней.
– А в банку с огурцами я всегда добавляю таблетку аспирина – от микробов, – доносятся до меня слова какой-то женщины в пляжной панаме. Она делится со случайно знакомой рецептами домашних солений. В общем, жизнь бурлит, кипит и пенится.
Сильно пахнет креозотом – видимо, недавно на путях меняли шпалы. Это запах, запах железной дороги, запах путешествий, будоражит меня. Возникает странное желание бросить все и не заезжая домой махнуть куда глаза глядят – в Сибирь, на Дальний Восток, на Север…
«А чего, – размышляю я, шагая по перрону. – Работу я всегда найду. Деньги там платят приличные. Наберусь впечатлений, жизненного опыта. А потом… Книгу напишу! Пишут же другие».
Конец этим романтическим бредням кладет сердитый капитан-танкист. Стоя у вагона и выпучив глаза, он орет на стайку испуганных солдат-новобранцев, одетых в еще не обмятую форму:
– Вашу мать! Дети воскресенья! Кто разрешил отлучаться?! Я спрашиваю – кто?! На меня смотреть!
Собственно, вот это ожидает и меня, стоит только уйти из университета. Армии я не боюсь, я ж родился и вырос в Казани, на улице Заря, черт возьми! Но терять два года молодости – невеселая перспектива.
В дверях вагона стоит человек. Высокий, сутулый мужик с бледным лицом. Сквозь синеватую кожу просвечивают сосуды.
Этот человек мне не нравится. Почему-то вспоминается гоголевский «Вий», все эти упыри, что пытались умертвить Хому Брута.
Вот и мое купе. Странное дело – я оказываюсь в нем один. Да и вообще вагон практически пустой. Собственно, этот ребус решается легко: курортно-отпускной сезон в разгаре, все едут в Москву и дальше – на юг, на юг. Обратный вал пойдет ближе к осени. Ну, так оно даже и лучше, может, удастся выспаться.
Я достаю из сумки, купленные на вокзале пирожки, бутылку «Жигулевского» пива, пряники в бумажной кульке, выкладываю все это на стол. Рука натыкается на кожаный мешочек. Вынимаю его. Наследство. Шкатулка с замочком. Золото, бриллианты, челюсть Гитлера. Дядя Коля, видимо, был большой шутник.
Достаю шкатулку, ставлю на стол. Она очень старая. Даже древняя. Дерево почернело, углы стерлись. На крышке когда-то имелись некие письмена или знаки, но безжалостное время уничтожило их – остались лишь едва заметные углубления.
Верчу шкатулку в руках. Собственно, называть ее шкатулкой можно с большой натяжкой. Это довольно грубо сделанная коробочка с крышкой. Кстати, крышка чуть-чуть, еле заметно приподнимается, если поддеть ее ногтем. Щелка очень узкая, меньше миллиметра. Я смотрю сквозь нее на просвет окна и вижу язычок замка. Пожалуй, если просунуть кончик лезвия ножа, то можно будет попытаться сдвинуть язычок и открыть шкатулку.
Меня продирает озноб. В купе жарко, душно, а в мое лицо словно дует ледяной ветер. Перед глазами возникает странное видение – темное ночное небо, силуэты всадников над высокой травой, далекие степные костры и полная Луна, заливающая все вокруг своим мертвенным светом…
На мгновения я пугаюсь, но быстро беру себя в руки. – Все, спокуха. Тронемся – надо будет сразу расстелиться, запереть купе и лечь спать. Мне надо выспаться. Но прежде я обязательно загляну в шкатулку…»
Нож у меня, естественно, имеется. Кто ж ездит в поезде без ножа? Сую руку в карман, кладу его рядом со шкатулкой. Это старый, добрый перочинный нож с пятью лезвиями, подаренный мне чуть ли не на двенадцатилетние. Сколько скамеек им истыкано, сколько палок обстругано, сколько бельевых веревок срезано!
Сточенное узкое лезвие упирается в язычок и отодвигает его. Все, можно открывать крышку. Я опускаю шкатулку на столик, убираю нож и вытираю вспотевшие ладони о джинсы.
Мне – страшно? Да. Почему-то я отчаянно боюсь заглянуть в шкатулку. Очень хочу – и боюсь.
Делаю глубокий вдох – и открываю шкатулку!
Изнутри она выстелена шелковистым мехом. В этом коричневым меху лежит маленькая серебряная фигурка. Лошадь. Или конь.
Чертовщина какая-то! Мистика. Вспоминаю Соломона Рувимовича и его эзотерический альманах. Сложенный лист. Схема. Зарисовки животных.
Вытряхиваю фигурку на ладонь, ее словно обжигает сухим льдом. Подношу к губам и пытаюсь согреть дыханием. Голова кружится. Мысли перебивают одна другую.
Что за наследство досталось мне от дяди Коли? Почему шкатулку нельзя открывать? Почему владельцем коня должен быть старший мужчина в роду?
Поезд трогается. Я убираю шкатулку в сумку. Вопросы остаются без ответа – приходит проводница проверять билеты. Подвижная девица лет тридцати с крашенными короткими волосами и шальными глазами.
– Чего кислый такой?
– А?
– Бэ! Кислый, говорю, чего?
– Жарко.
– Студент?
Достаю студенческий, показываю.
– Повезло тебе. Один поедешь.
– Угу… – я киваю.
– Как звать-то?
– Артем.
А я – Алина, – она улыбается. – Окно открой, МКАД проскочим – быстро поедем, станет прохладно.
– Спасибо.
– А то давай зайду попозже, выпьем, поболтаем – усталость как рукой снимет…
Наверное, я делаю глупое и растерянное лицо – она смеется, машет рукой и выходит.
Расстилаю постель, но лечь не успеваю – на меня накатывает. Глаза застилает тьма, пол уходит из-под ног. Я падаю в бездну, мимо проносятся пятна света, один раз я успеваю выхватить глазами из мешанины этих пятен отчетливый образ огромного, покрытого бурой шерстью великана с горящими желтыми глазами и ору от страха. Этот не страх падения, не испуг от увиденного – меня куда больше страшит сам факт того, что со мной что-то не так. Память подсказывает нужное слово: «галлюцинации».
«Я – псих?! Или все же виновата жара?» – разразиться очередной порцией вопросов, адресованных самому себе, я не успеваю. Падение заканчивается. Я оказываюсь в другой реальности и вижу освещенную рассветным солнцем степную котловину между двух высоких безлесных холмов. На их вершинах маячат конные дозоры. Несколько тысяч всадников сгрудились плотной массой, готовые по первому приказу броситься в бой.
Они совершенно непохожи на грозных воинов. Одетые по большей части в стеганые халаты и овчиные тулупы, эти люди, скорее своим обличием напоминают пастухов-табунщиков, да, собственно, ими и являются. У них нет доспехов, не видно щитов и шлемов, лишь у некоторых имеются короткие охотничьи копья. Единственное, что есть у каждого – луки. Необычайно тугие, клееные из костяных пластин луки и колчаны, полные длинных белоперых стрел.
Я ничего не понимаю. Кто эти люди? Что происходит со мной?
И тут память начинает выталкивать из себя слова и образы, имена и названия. Наверное, так чувствуют себя слепые, вдруг обретшие зрение.
Я узнаю этот мир!
Я помню его! Это не моя память, не мои знания, но разве это сейчас важно?
На небольшой пригорок выезжают три всадника. Молодой парень держит в руках высокий шест, на котором ветер треплет девять белых конских хвостов. Я знаю, что это называется «туг». Туг – родовое знамя кочевников. Девять хвостов олицетворяют собой девять поколений славных предков.
Рядом со знаменосцем на необычной, серой в яблоках, лошади сидит старик-шаман. Длинные волосы его развеваются, множество костяных, каменных, глиняных, медных амулетов и оберегов украшают сшитую из шкур разных животных одежду. Шамана зовут Мунлик. У него нет оружия, только кривой посох и бубен. Время от времени старик бьет посохом в туго натянутую кожу и тогда над котловиной прокатывается глухой, похожий на удар грома, тревожный звук – думмм!
Третий всадник облачен в пропыленный войлочный плащ. На голове у него меховая шапка-малгай. Внешне он не похож на людей, собравшихся в котловине. Костистое лицо, высокие скулы, рыжая борода – и пронзительные, хищные глаза разного цвета. Левый – небесно-бирюзовый, правый – травяно-зеленый.
Шаман в очередной раз бьет в бубен – думмм!
Рыжебородый поднимает руку в кожаной рукавице и в котловине воцаряется тишина. Люди и кони замирают, тысячи глаз устремляются на всадника и он начинает говорить. Голос его, звучный, басовитый, широко раскатывается над войском, слышный всем и каждому.
– Монголы! В светлый час, благословенный Вечным синим небом, собрались мы здесь! Долгие годы жили мы во тьме и уделом нашим были страх и смерть. Степь стала обиталищем наших врагов и не было нам ни сна, ни покоя. Подлые татары угоняли наших лошадей и овец, воровали наших женщин, убивали наших стариков. Наши дети уже давно не ели досыта, а мы, мужчины, забыли вкус мяса. Охотничьи угодья, полные дичи, ныне принадлежат татарам. Они захватили караванные тропы и иноземные торговцы больше не приходят к нашим юртам со своими товарами. Уделом монголов стали голод и нищета. Верные псы Цзинь, татары, обманом заманили за каменную стену нашего великого хана Амбагая и там он обрел мученическую смерть, прибитый гвоздями к деревянному ослу. И сегодня я, его внук Есугей Борджигин, прозванный багатуром, говорю вам: довольно!
Шаман опять ударил в бубен – даммм!
Рыжебородый перевел дух и приподнялся на стременах. Когда он вновь заговорил, жилы вздулись на его шее, а глаза загорелись, словно у охотящегося волка.
– Монголы! Там, за холмами, войско татар готовится к походу на наши курени. Цзиньский Алтан-хан заплатил им золотом, шелком и фарфором за наши головы и головы наших детей. Но еще они крепко держатся на плечах! Мы не дадим врагу сделать монголов сытью стервятников! Пойдем же и убьем их всех, а после вырежем их кочевья до последнего человека, чтобы на нашей земле и памяти не осталось об их подлом племени! Тенгри с нами! Под священным девятихвостым тугом Борджигинов – вперед! Ху-урра!
– Ху-урра! Ху-урра!! – слитно подхватили боевой клич монголов тысячи глоток. Бесстрастные еще миг назад лица воинов исказились от ярости и ненависти. Есугей-багатур сбросил наземь войлочный плащ и высокого воздел сверкающий широкий меч. Он первым погнал своего скакуна к выходу из котловины, а следом полился сплошной поток конных. Поднятая множеством копыт пыль повисла в воздухе.
Монголы вынеслись в широкую долину реки Керулен и раскатились по ней от края до края. Степь задрожала от конского топота. Казалось, нет на земле силы, способной противостоять им. Но ветер донес из туманной дали хриплое пение множества труб и вал монгольской конницы начал останавливаться.
Отряды татар стояли в долине и ждали врага. Их было много, куда больше, чем воинов Есугея. Под лучами солнца блистали стальные шлемы и наборные панцири, яркие звездочки горели на остро отточенных наконечниках копий. Это была настоящая армия, хорошо вооруженная и готовая к сражению. Посланные императором Цзинь советники потрудились на славу. Они вооружили татар и обучили их боевому искусству империи. Императору нужен был в степи надежный союзник, сильный и безжалостный меч, карающий всякого, кто осмелился противиться его воле. Татары стали таким мечом и сейчас он готовился отсечь непокорную монгольскую голову.
Завидев противника, татарские князья-нойоны принялись отдавать приказы. Латная конница пришла в движение. Сбивая строй, татары перешли с шага на рысь и начали набирать разгон, намереваясь одним ударом покончить с горсткой храбрецов, дерзнувших бросить вызов их могуществу.
Пять тысяч плохо вооруженных монголов не имели никаких шансов выстоять против десяти тысяч закованных в китайскую сталь татар. Поражение Есугея казалось лишь делом времени. Но потомок великого Хабула думал иначе. По его повелению высоко взлетел в небо девятихвостый туг. Шаман заколотил в бубен, отбивая ритм, и монголы с визгом рванулись вперед, нахлестывая коней.