Пролог

    «И рек Учитель: „Многие верят, а многие - веруют, но и тем, и другим не дано постичь… (фрагмент надписи уничтожен в результате обстрела камня из стрелкового оружия осенью 2000 года)… название сущностей не меняют их сути. Нет добра и нет зла, есть лишь путь, ведущий смертного по бесконечности…“
    … (Большой фрагмент надписи уничтожен в результате попадания снаряда осенью 2000 года)…
    «…Нежелающий воспользоваться путем - будет отвергнут.
    Свернувший с пути - будет забыт.
    Остановившийся на пути - горе тебе!»
    Переписано с «Кешварского камня» за день до его уничтожения талибами в июне 2001 года.

Глава 1

   Незваный гость лучше званого…
    Почти поговорка
   Суббота… Перефразирую классика - ну какой же русский не любит субботу!
   Первый, и замечу лучший из двух законных выходных, день-расслабуха, день-спальня, когда можно всласть побездельничать после тяжелой трудовой недели (тут я, сорри, малость загнул - завтра месяц, как я перестал ходить протирать штаны в свой всеми забытый проектный институт, пополнив ряды всемирной армии безработных). Но все равно ужасно приятно, что сегодня - суббота, и совесть не будет грызть за вынужденное безделье. Рефлекс, будящий меня каждый день в семь тридцать пять утра, как собаку Павлова, в субботу можно послать подальше и, размякнув, словно тесто, растечься по чудесным, удобным тайничкам постели, мягко проваливаясь в дрему… Все проблемы побоку, все плохое - потом… Суббота - это нирвана, тишина и покой…
   Звонок задребезжал в самое «то время», примерно в семь сорок. Естественно, я успел сладко уснуть и даже увидел какой-то сон.
   Звонили в дверь, требовательно и нагло. Длинные звонки перемежались короткими, как точки-тире в азбуке Морзе.
   «Шиш вам всем! Меня нет дома! - подумал я и залез под одеяло с головой. - Ну, нет дома человека! Что непонятного? Все свободны! Пока!»
   Однако звонивший в дверь оказался редкостной сволочью. Во-первых, он не ушел, как сделал бы любой нормальный человек, которому не открывали дверь в течение пяти минут, а во-вторых, сменил тактику: вместо азбуки Морзе начал вызванивать спартаковские гимны, перешедшие в сплошной «з-з-з-з!»
   От субботней утренней умиротворенности у меня не осталось и следа. Убью! Встану и задушу, кто бы это ни был! Я вскочил и в трусах зашлепал по холодному линолеуму к двери.
   - Кто там?! - голос мой спросонья походил на рык голодного крокодила.
   - С-свои! От-ткрывай, з-засоня! Ес-сть п-полпинты ш-шнапса и тушенка! - раздалось за дверью.
   - Чего… шнапса? - сбитый с толку, я переступил босыми ногами на ледяном полу и тупо уставился на коричневую дерматиновую обивку двери.
   - Б-бутылка в-водки, д-дурак! Откроешь т-ты или н-нет? - за дверью явно нервничали.
   «Алкаш какой-то!», - подумал я, поворачивая вертлюжок замка и заготовив пару приличествующих случаю ругательств. Моему не проснувшемуся взору предстало совершенно неописуемое существо в грязной куртке цвета хаки, волосатое и улыбающееся. В руке существо держало авоську, в которой хрустально светилась «поллитра» и консервные банки.
   - Ты кто? - спросил я, пытаясь углядеть в раннем госте хоть что-то знакомое.
   - Эт-то же я, Ник-коленька! Здорово, С-степаныч! - беспардонный визитер шагнул ко мне, протянув руку и продолжая улыбаться.
   Не назвался, я бы и не узнал! Николенька! Мой одноклассник, украшение 10 «Б», балагур и девчачий любимец! Едрить твою мать! Кого я вижу!
   Последнюю фразу я произнес вслух, расплываясь в улыбке.
   - Д-давно бы т-так! А т-то - кто д-да кто! П-привет, с-старина! - Николенька обнял меня, и от его куртки повеяло костром и вокзалом - ветер дальних странствий овевал эту заслуженную штормовку.
   Пока он разувался, что-то бубня себе под нос, я, одеваясь в комнате, через неприкрытую дверь исподволь разглядывал своего старого знакомого.
   Был Николенька тощ, худ и высок, так что любая одежда моталась на нем, как на вешалке. Длинная кадыкастая шея здорово походила на гусиную, его так и дразнили в младших классах - Гусь, Гусак. Мы не виделись лет семь… За это время Николенька еще больше похудел, просто высох, и худобой в сочетании с густым загаром напоминал древнюю мумию, таинственную свидетельницу прошлого. Но всякое сходство с исторической реликвией заканчивалось, как только Николенька открывал рот. Сказать, что мой одноклассник был болтлив - значит ничего не сказать. Николенька просто извергал слова, водопады слов, Ниагары фраз и ручьи междометий. Причем, возьмись он рассказывать «Курочку Рябу», до конца сказки вы добрались бы только к утру - Николенька с детства жутко заикался. Еще он славился нахальством, какой-то щенячьей смелостью и страстью ко всяким тайнам, кладам, могилам и подземельям. Помню, мой друг даже посещал кружок юных археологов при Дворце пионеров и ездил в Москву на всесоюзную олимпиаду. Эх, когда это было!…
   Он действительно мало изменился - после душа, побритый и причесанный, Николенька выглядел лет на восемнадцать-двадцать, этаким нескладным подростком, действительно - гусенок гусенком! От Николенькиной водки с утра пораньше я отказался - сработал внутренний контроль. Если шампанское по утрам пьют аристократы или дегенераты, то водку - лишь дегенераты… Зато две банки курганской тушенки, тут же разогретые на сковородке и залитые тремя яйцами, пришлись весьма кстати. Кроме этих даров «синей птицы удачи» - курицы, съестное в моем обшарпанном жилище отсутствовало, как понятие.
   Во время завтрака Николенька с нескрываемой иронией разглядывал мое однокомнатное малогабаритное обиталище, после развода и дележа имущества больше всего походившее на келью отшельника, склонного к выпиванию алкоголесодержащих напитков. У меня не имелось даже телевизора. Катерина вывезла все, вплоть до вилок-ложек, а по поводу квартиры сказала: «Эту халупу в виде гуманитарной помощи дарю! А то пойдешь в вокзальные бомжи, с тебя станется, неудачник!».
   О том, что квартира в конце восьмидесятых годов, благодаря материальной помощи моих родственников, была куплена мною же по кооперативной цене и являлась на сегодняшний день единственной более-менее дорогостоящей собственностью, принадлежащей мне, моя элитная супружница благополучно «забыла».
   Сосед по площадке, Витька, который делил всех женщин на две категории - «бабы» и «бабы-дуры», относил Катерину ко второй, и я с ним соглашался…
   Тушенка с яичницей кончилась подозрительно быстро. Я думаю, мой ранний гость последний раз ел неделю назад. Насытившееся лицо Николеньки залоснилось, глазки стали маслеными, и вся его внутрисодержащаяся ирония вылилась наружу в виде ехидных вопросиков, на которые он был мастер, и которыми, помнится, доводил учителей до нервных припадков.
   - А что, с-с-тарик… - ласково вопрошал сытый Николенька, развалясь в единственном в квартире кресле: -…т-ты записался в кришнаиты? Т-твоя роскошная фатера п-похожа на убежище их в-великого г-г-гуру!
   - А ты что, там бывал? - лениво поинтересовался я, разливая чай.
   - Я, с-старик, м-много где б-бывал! П-потом расскажу…
   Правду сказать, легкая болтовня Николеньки радовала меня, как младенца погремушка. Последний месяц, разведясь с Катериной и бросив бесцельно ходить на работу, где все равно уже год как ничего не платили, я совсем скис, два раза срывался в запойный штопор, обрюзг, плюнул на чистоту в жилище и начал поглядывать вниз с балкона с интересом человека, вдруг узнавшего, что у него спид.
   Пожалуй, как-нибудь в одно похмельное утро я действительно прыгнул бы вниз от тоски и безнадеги, но это, скорее, было бы смешно, чем трагично - я жил на втором (и весьма невысоком!) этаже…
   Семь лет разлуки между друзьями - не год, и наши с Николенькой жизненные интересы здорово разнились. Несмотря на прикид, я чувствовал, что Николенька живет получше, чем я, не дорожа особо своими вещами, что может себе позволить только достаточно обеспеченный человек. Я собрался задать своему другу вопрос о его личной жизни, но он опередил меня:
   - С-степаныч! Я т-так п-понимаю, т-твой к-корабль с-семейного счастья д-дал т-течь?
   - Скорее, он напоролся на рифы и сразу затонул! - серьезно ответил я, вспомнив ту ругань, которая сопровождала наш с Катериной развод.
   - Она б-была с-стервой? - поинтересовался Николенька.
   - Да нет, все куда проще: я, парень из провинции, приехал учиться в столицу! Ну, познакомился, женился, она - коренная москвичка, а ее мама вообще уверена, что все москвичи - современная аристократия! Ну, пришелся не ко двору! С Катейто мы жили неплохо, и если бы не ее мать…
   - Ага! К-картина м-маслом «Н-неравный б-брак»! М-м-мез-зальянс-с, мать ег-го!
   - Во-во! Что-то типа того. Как говорится, не прошел по анкетным данным!
   Мне не очень нравился этот разговор. Если бы передо мной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа рана…
   Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:
   - А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?
   Я улыбнулся - еще в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: «колодец», «отвертка», «бумага», «камень»…
   Мы вскинули сжатые кулаки, и на счет три я выкинул «ножницы», а Николенька - «колодец». По правилам, «ножницы» тонут в «колодце», я проиграл и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.
   Посмеявшись, мы закурили и как-то сами собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, а главными мировыми проблемами - пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащейся в параллельном классе…
   Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:
   - С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела - и п-покину столицу!
   Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, начав зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год подталкивала Катерина.
   Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне неприятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я во время оно удачно сплавил все акции АО «МММ», сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов тех, еще неденоминированных, рублей.
   Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал лишь одну цель - вернуть свои деньги. Андрей же, или, как его еще у нас называли Дрюня, хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, «МММ» звучно лопнул, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина - знал о банкротстве «МММ» заранее и так подставил сослуживца!
   В общем, он потребовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась уже который год, и наконец несколько дней назад я, по натуре своей далеко не герой, отважился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один и поставить точку, а если не поймет, послать его подальше…
   Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался - ему надо было на вокзал «…и еще в-в т-три м-места!». Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро и разъехались…
   Встретиться с Дрюней мы уговорились на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:
   - Этот, что ли?…
   - Этот, этот! - радостно залебезил голос моего истца.
   Я повернулся.
   Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина в майке, несмотря на осенний холодок, туго натянувшейся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески-удовлетворенно морща и без того паскудное лицо, Дрюня.
   - Ну че, мужик? - глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: - Ты, в натуре, тупой, да? «Бабки» возвращать будешь?
   Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности - наши с Дрюней дела не касались никого постороннего, и то, что он привел с собой «бойца», повергло меня в шок. Я, мягко говоря, не любил конфликтов, а еще больше не терпел (читай - боялся, чего уж там!) вот такой породы людей, к которой принадлежал парень в майке.
   - Вообще-то я никому ничего не должен! - тихо ответил я, тоскливо озираясь.
   Милиции поблизости не видно…
   - Че ты там мямлишь? - голос детины налился злобой. - Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин и гуляй! Понял?!
   Конфликта было не избежать. «Убить - не убьет, но покалечит», - подумал я. Ну что делать? Бежать? Не солидно, но… Пожалуй, это единственный выход. Я уже приготовился нырнуть под волосатой лапой качка, и тут… Было похоже на ощущение, которое возникает на стрельбище у человека, первый раз нажавшего на спусковой крючок «калаша». То есть до этого ты тысячу раз видел, как телевизионно-киношные герои от пуза палят себе из автомата, а когда сам стреляешь в первый раз, вдруг автомат дергается в руках, в плечо бьет отдачей, и оглушительное - пп-а-ах-ц!!! И звон в ушах - т-и-инн-н-нь… И голова плывет… И руки трясутся… По научному это называется «звуковой шок».
   Вот нечто подобное и произошло со мной, только без всякого шума. Просто я почувствовал, что где-то в вышине надо мной словно сдвинулось что-то очень большое - как корабль в тумане, и сразу в ушах зазвенело, глаза заволокло на секунду, «картинка смазалась», и… И все прошло!
   Озадаченный, я хмуро взглянул в мутные очи качка и неожиданно для себя твердо ответил:
   - Не понял! В своих делах мы сами разберемся…
   Договорить я не успел - могучая длань ухватила меня за отворот пальто и потянула, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, еще более неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу! Не сильно, неумело, но ударил!
   Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности, отпрянув в сторону.
   Дрюня подбежал к своему «вышибале» и протянул носовой платок:
   - Жорик, вытрись!
   - Да пошел ты! - рявкнул на него парень, запрокинул голову и уже совсем другим тоном сказал, словно извиняясь: - У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!
   И снова гаркнул, поворачиваясь к Дрюне:
   - Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!
   Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной двери какого-то ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:
   - Если ты еще раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?
   И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:
   - Дрю-юня-я!
   В метро я все не мог успокоиться. С одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой - мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по двери ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.
   «Может быть, человек последние копейки вложил в эти акции, - размышлял я, трясясь в вагоне. - Может, у него дома есть нечего, и детей нечем кормить!».
   Правда, я тут же вспомнил, что Дрюня, в отличие от меня, еще три года назад ушел из нашего бесперспективного института в какую-то торговую фирму и даже купил машину, значит, зарабатывал неплохо. Да и жена его, «заслуженный» работник торговли, явно не бедствовала, поэтому жалость моя понемногу улетучилась, а чувство победы осталось.
   Да и то сказать - первые положительные эмоции за последний месяц! Хотя, впрочем, наверное, все-таки вторые, первые были связаны с приездом Николеньки…

* * *

   Николенькины «полпинты шнапсу» мы все же уговорили вечерком, после того, как мой одноклассник закончил свои «д-дела», съездил на вокзал и привез из камеры хранения свои вещи - латаный грязный рюкзак гигантских размеров и какие-то лыжи, плотно закутанные в кусок брезента.
   Сперва, выпив по первой, мы понесли обычную мужскую застольную околесицу, я похвастался сегодняшней победой над качком, на что Николенька брякнул:
   - Б-большие ш-шкафы ш-шумнее п-падают! Н-надо т-только ум-меть их-х р-ронять!
   Но постепенно мы перешли от юмора к жизни, и веселье куда-то улетучилось.
   За рюмочкой, размякнув душой, я подробно рассказал Николеньке о своих невеселых делах-проблемах, и он вполне серьезно сказал:
   - С-старик! Т-тебе крупно п-повезло! С-считай, ты з-заново родился! Д-детей н-нет, с-страдать особо н-некому… Т-твоя жизнь с-снова - ч-чистый лист. Р-рисуй на нем в-все, ч-что х-хочешь! И имей в в-виду - иметь к-квартиру в М-москве в н-наше время - все р-равно ч-что раньше в-выиграть в «Спорт-лото» д-десять т-тысяч!
   Слова Николеньки грели меня лучше водки - впав в депрессию, я давно не общался ни с кем, кроме Витьки, соседа-люмпена с алкашеским уклоном, а жизнь свою считал пропащей и конченной.
   Тут надо еще сказать вот о чем: в школе, особенно в младших классах, я ненавидел Николеньку всей душой - за его острый язычок и нахальную смелость. Мы часто дрались, причем я был физически сильнее, но морально Николенька побеждал меня даже с разбитым носом. Потом все изменилось - я из вполне одаренного и развитого приготовишки превратился в закомплексованного угрюмого прыщавого подростка, ожидающего подвоха от всех и каждого, а Николенька… Он остался самим собой. Уверенный, ироничный, остроумный, всем своим многочисленным «Любовям» он неизменно дарил серебряные монетки прошедших веков на веревочках - Николенька каждое лето пропадал где-то на просторах Великорусской равнины с ватагой таких же, как он, «диких» археологов.
   К окончанию десятого класса я забросил спорт, он - археологический кружок, и случай свел нас на полуподпольном концерте самодеятельных рокеров в одном из окрестных подвалов. Помню, Николенька тогда подошел ко мне, выпившему и злому, пожал руку и сказал: «М-молодец! А я д-думал, т-ты вообще - п-пенек! Ан-ндеграунд - это с-сила, с-согласись!».
   Тогда все увлекались андеграундом, неформалами, всякими роками, панками и прочими проявлениями молодежного духа свободы, который впоследствии оказался и на фиг никому не нужен. Так или иначе, но мы сблизились с Николенькой, даже работали на одном заводе, коротая время до армии. Мы оба завалили вступительные экзамены, я - по глупости, а Николенька, по-моему, - специально, чтобы мать отстала. Она видела своего младшенького великим экономистом, на худой конец, бухгалтером, чему Николенька не радовался - бумажную возню и цифирь он ненавидел всей душой.
   На заводе, оборонном предприятии с семизначным номером, мы проработали полтора года. Николенька пошел учеником термиста, а я - фрезеровщиком. Там моего друга и прозвали Николенькой за ангелоподобную внешность. Кстати, Степанычем меня впервые назвали тогда же, а вообще-то я Сергей Воронцов. Прозвища подарила нам остроязыкая нормировщица, кажется, Света, объект ухаживаний всего цеха. По-моему, у Николеньки был с ней роман…
   Мой друг уходил в армию раньше меня на две недели, утром у военкомата мы обнялись, и он сказал: «П-писать не б-буду, не л-люблю. Т-ты тоже не п-пиши. Ав-вось с-свидимся! П-пока».
   Авось растянулось на несколько лет…
   В следующий раз мы с Николенькой встретились через год после обоюдной демобилизации, чисто случайно, на Казанском вокзале. Вообще, история совершенно анекдотическая, как в кино, из ряда вон - столкнулись мы, что называется, «средь шумного бала, случайно». Я ехал домой на каникулы, успешно закончив первый курс, а Николенька, наоборот, приехал из дома в Москву, где ему неделю предстояло ждать каких-то археологов из Риги, чтобы потом отправиться вместе с ними в Среднюю Азию. Я с баулами и авоськами пробирался к перрону, а Николенька с рюкзаком и палаткой двигался мне навстречу, и где-то в людском водовороте мы столкнулись - здрассте!
   Само собой, мой отъезд был отложен на несколько дней, и мы устроили жуткий загул, посетив все злачные места столицы, а в ресторане «Прага» я даже разбил графином с водкой оконное стекло. Как мы оттуда бежали!…
   Пока я учился и жил в общаге, Николенька бывал у меня несколько раз, потом пропал, и последний раз мы виделись летом девяносто пятого, уже в этой квартире - Николенька примчался с вокзала, погостил пару часов, и отправился на такси в Домодедово - он улетал в Забайкалье…

* * *

   Этот субботний вечер запомнился не только моей какой-то просветленностью, но и состоянием Николеньки. Выпив, мой друг стал мрачен, против обыкновения, молчалив, а в глазах его заплескалось что-то нехорошее - горькое, злое, страшное, о чем вспоминать не просто неприятно, но и ужасно…
   Тускло допив водку, мы легли довольно рано, и во сне мне все виделось страшное - словно я маленький и плыву с родителями на лодке по морю. Кругом стоит густой туман, и там, в тумане, что-то есть, что-то очень большое, просто огромное. И вот плывем мы, плывем - и вдруг прямо перед нами вырастает серый борт гигантского судна, нависающий над нашей лодочкой десятками метров стали…
   Но потом наступило воскресное утро, которое развеяло хмель, а с ним - мои бредовые сны и дурные мысли моего друга.
   - Г-гуляем, С-степаныч! - радостно объявил Николенька, и мы отправились «г-гулять».
   Совершив традиционный вояж по всяким арбатам, красным площадям и горьким паркам, попив пивка, поболтав с молоденькими шлюхами на Тверской - денег оплатить их услуги у нас все равно не было, словом, вкусив все прелести столицы, в понедельник мы с Николенькой оказались без «т-тыщенции руб-блей в к-кармане», по выражению моего друга. Правда, он пообещал, что к вечеру деньги будут: «М-мне к-кое-что причитается!»
   После скудного завтрака Николенька уехал, захватив с собой какие-то свертки из рюкзака, а я засел звонить друзьям-знакомым, твердо вознамерившись устроиться-таки на работу. Куда-нибудь, хоть в сетевые маркетинг-мены, хоть в кочегары, лишь бы не сидеть дома, в четырех обшарпанных стенах. Да и эти самые «тыщенции рублей» лишними не будут.
   Николенька обещал вернуться к шести. Я к тому времени обзвонил всех, имеющих телефоны, с кем я был хотя бы мало-мальски знаком, но процесс, как говорится, не шел…
   Уже совсем отчаявшись, я собрался бросить это дело и идти покупать газетку «Руки-в-брюки» с объявлениями о вакансиях. Но неожиданно фортуна смилостивилась - двоюродный брат моей бывшей жены, с которым мы сохранили приятельские отношения, Виталик, здоровенный амбал, имевший детский голос и разряд по вольной борьбе, сообщил, что у них в охране есть вакансия, и в понедельник он поговорит с шефом. Честный малый, хотя и не отягощенный избыточным интеллектом, Виталик имел одно отличное качество - он всегда доводил дело до конца. У меня все-таки появился шанс покончить со своим добровольным заточением. То, что я, дипломированный специалист, инженер-проектировщик, буду ходить в камуфляже с газовым пистолетом на ремне, меня ничуть не расстраивало. Подумаешь, инженер! Нас, инженеров, как собак нерезаных, а толку? Раз жизнь распорядилась, стану охранником!
   Настроение мое из хорошего превратилось в отличное, впереди замаячили радужные перспективы, я весело бегал по квартире с веником и тряпкой, выбрасывал мусор, подарил бабуле у помойки мешок пустых бутылок - альтруист, черт возьми!
   Николенька не пришел ни в шесть, ни в семь. А в половине девятого, когда за окном уже стемнело, зазвонил телефон. Я снял трубку, сильно подозревая, что это проявился «друг-портянка» Дрюня, поэтому как можно суровее буркнул:
   - Алло…
   - С-старик! П-привет, это я! Я тут подзадержался, из-звини. Скоро буду… А если… Вещички мои прибереги. Пока! Д-до встречи…
   И короткие гудки… Я не успел ничего сказать, но что-то мне не понравилось в голосе моего друга. И снова появилось ощущение беды…
   Николенька почти не заикался, и я почувствовал, что он напуган и очень торопится. Мое прекрасное настроение начало потихонечку омрачаться, в сердце скользнул холодный и мерзкий слизняк дурного предчувствия. К двенадцати ночи предчувствие перешло в уверенность, хотя я и строил вполне логичные объяснения Николенькиного отсутствия, например, что он загулял с приятелями. Ну, встретил старых друзей, они посидели, выпили, расслабились…
   Нет, ну какая же сволочь! Мог бы и позвонить, предупредить… А еще еды обещал привезти. Тут я вспомнил, а вернее, почувствовал, что кроме чая с печенюшками с утра пораньше, весь остальной день ничего не ел.
   Голод был чувством, почти забытым за прошедший месяц, во время которого я подъедал бывшие «семейные» запасы, и оно, это чувство, взбесило меня окончательно. Я бросился на кухню и принялся лазить по шкафам, тумбочкам и ящикам стола в поисках съестного. Размороженный неделю назад по причине отсутствия содержимого холодильник на всякий случай тоже был подвергнут тщательному исследованию. Увы и увы! Кроме ополовиненной пачки геркулесовой овсянки, оставшейся на антресолях еще с чуть ли не советских социалистических времен (по-моему, эта овсянка предназначалась для рыбалки, или Катерина, моя бывшая супружница, ела ее в период очередного диетического сдвига) в доме ничего не оказалось. Пять минут я колебался, потом плюнул и начал варить английскую кашку - есть хотелось неимоверно.