Часы пробили восемь вечера. В «Президент-отеле» начался «круглый стол», посвященный проблеме инвестиций в условиях нарастающей рецессии экономики. Канаев ради встречи с немцем не поехал туда, хотя должен был. Но время шло, гость молчал, и Леонид Дмитриевич начал злиться.
– Быть может, мы перейдем к делу? – наконец процедил он, сжимая подлокотники кресла.
– Что? – Немец по-ящеричьи повернул голову, вновь уколов Канаева иглами зрачков. – Да, пожалуй. Все-таки вы чертовски похожи на отца. Бедняга Дитрих… Он ведь назвал вам свое настоящее имя?
– Допустим. Что это меняет?
– И фотографию показал?
– Послушайте, герр Убель, я очень занятой человек, мое время стоит больших денег, – окончательно рассердился Канаев.
Немец звонко хлопнул в ладоши, рассмеялся, показав совершенно белые молодые зубы.
– Вот теперь вы готовы, Леонид Дмитриевич! Вы злитесь, и мозг ваш, разогретый коньячными парами, работает с высочайшим КПД. Информация, которую я вам сейчас предоставлю, несколько удивит вас, но я навел справки – вы умны и сообразительны, поэтому, думаю, проблем не возникнет.
«Я тоже навел о тебе справки», – угрюмо глядя на немца, подумал Канаев. В собранном расторопным референтом досье была сосредоточена вся жизнь Хорста Убеля, тысяча девятьсот тридцатого года рождения, немца, уроженца города Щецина, специалиста по маркетингу систем связи, отца троих детей, преуспевающего бизнесмена. Вот только вряд ли эта образцовая биография имела хоть какое-то отношение к человеку, сидящему сейчас в кабинете Канаева. Хотя бы потому, что Хорст Убель никак не мог фотографироваться в форме гауптштурмфюрера в сорок втором году. Согласно свидетельству о рождении, ему в тот момент было всего двенадцать лет…
Немец, между тем, допил коньяк, положил в рот ломтик лайма и будничным тоном попросил:
– Будьте добры, выключите записывающую аппаратуру. Ни мне, ни вам ни к чему фиксировать на материальный носитель наш разговор.
Канаев скривился, про себя удивившись проницательности старика. Вытащив из кармана мягкой замшевой куртки пульт, он отключил камеру и выжидательно посмотрел на немца.
– И диктофон, – сухо произнес тот.
– Можно подумать, вы знаете, где он.
– Вмонтирован в подголовник кресла, на котором я сижу, – спокойно ответил старик.
«Да кто ж ты такой, если умеешь видеть сквозь предметы?!» – психанул Канаев, но внешне остался невозмутимым. Он поднялся, выключил записывающее устройство.
– Теперь вы довольны? Мы можем перейти к сути?
– Вы терпеливее, чем я предполагал, – немец опять рассмеялся. – Конечно, ваш организм сильно пострадал от неправильного образа жизни, неумеренного принятия алкоголя и табака, но в целом он полностью соответствует расчетным данным.
– Каким данным? – набычился Канаев. – И при чем тут вообще мой организм?
– Видите ли… – немец замялся. – В общем, вы, Леонид Дмитриевич Канаев, в некотором роде результат эксперимента, поставленного под моим руководством вашим отцом на самом себе.
– Что?.. – ошарашенно пробормотал Канаев.
– Вы единственный в мире живой человек, в жилах которого течет кровь древних обитателей нашей планеты, легендарных асов. Я вижу, вам знакомо это слово. Да-да, Леонид Дмитриевич, речь идет именно о тех, кого их полудикие современники именовали богами и поклонялись им.
– Вы сумасшедший? – тихо спросил Канаев.
– Я гений, – скромно улыбнулся немец. – Впрочем, давайте обо всем по порядку…
– Тебе, душа моя, не в ФСБ – в фитнес-клубе работать! – раздраженно выговаривал Чеканин, опершись кулаками о стол. Тамара, закусив губу, сидела напротив. Вокруг расположились остальные члены опергруппы. – На твоих глазах гибнет сотрудник госбезопасности! А ты занимаешься черт знает чем!
– Но товарищ полковник!.. – вскинула голову Тамара, – я же пыталась его спасти! Он умирал…
– Спасают врачи! – отрезал Чеканин. – А твоя задача – не поддаваться эмоциям и постараться по горячим следам выяснить, в чем причина. Это – азы! Ты их забыла, душа моя, а значит, встает вопрос о профпригодности…
Майор Вершинин пошевелился, кашлянул и негромко заметил:
– Вряд ли нужно ставить ей в вину то, что она бросилась спасать Звонаря. Да положа руку на сердце я поступил бы так же, хотя и дослужился до майора. А она – стажер.
– Но склад она опечатать могла? – прорычал Чеканин. – Теперь что? Звонарь мертв, а коробок этих и след простыл. Кладовщики ничего не знают, охрана не помнит, документы отсутствуют, а полы вымыты. А ведь были следы от колес погрузчика. И коробки были. Поливанова, были?
– Так точно, – несколько успокоившись, ответила Тамара. – Когда я вернулась, склад оказался закрыт. А потом, когда ГБР приехала, его открыли и… Я же написала в рапорте – отсутствовала часть груза, те самые коробки, возле которых товарищ капитан… В общем, где ему стало плохо. И следы погрузчика затерли.
– Вот! – Чеканин поднял вверх указательный палец. – Кто-то, кому мы, даже не начав расследование, прищемили хвост, нанес упреждающий удар.
– Товарищ полковник, – снова заговорила Тамара. – Я докажу! Только не выгоняйте меня! Пожалуйста…
– Выгоняют с урока, – проворчал Чеканин и сел. Некоторое время он молчал, потом совсем другим голосом тихо сказал: – У него сын родился. Три месяца назад. Николай не высыпался совсем. Но сердце… Сердце у него было здоровое.
Вершинин наклонился к Джимморрисону, что-то прошептал ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из кабинета. Карпухин закурил, тяжело вздохнул и пробасил:
– Если это был ментоудар, то нанес его большой мастер. Уж очень, мать его, точно. Никого больше не задело.
– Да это и ежу понятно, что мастер, – раздраженно махнул рукой Чеканин. – Кто? Как? Зачем? Что было в коробках? Навигаторы-то еще на таможне, а значит, вариант с Зиминым – пустышка. Или нет? Кто ему мозг выел? Может, часть приборов они сумели переправить на склад? Навигатор, подаренный подполковнику, местные бомжи сняли уже с трупа. Затем прибор продали перекупщику с Митинского рынка. Далее след теряется. В общем, определенно можно сказать только одно: «Шварцен Форричтанг» явно при делах…
– «Спецов» нужно поднимать, – бухнул Вершинин.
– Это и так ясно. Поливанова! Душа моя, завтра утром зайдешь ко мне, получишь заявку на донора и привезешь. Подробности тебе Стеклов растолкует. Поняла?
– Так точно, – выпалила Тамара, а в голове зазвенело колокольчиком: «Не выгнал! Не выгнал!»
Появился Джимморрисон, быстро расставил пластиковые стаканчики, откупорил водку. Потом достал из кармана хрустальную рюмку, наполнил и накрыл кусочком хлеба. Тамара сперва хотела сказать, что не пьет, но вдруг поняла – она лучше умрет, но выпьет. Есть вещи, которые перевешивают все остальное. Поминальная рюмка – из таких. Когда тебе наливают на дне рождения и говорят: «Не выпьешь – обидишь», – это одно дело. Но мертвые не обижаются. И ничего не говорят.
Тамара взяла стаканчик, посмотрела на Чеканина, на остальных.
– Земля пухом! – выдохнул полковник.
Четыре головы склонились в согласном поклоне. Тамара проглотила теплую водку и не почувствовала вкуса. Ей было плохо. И она знала – немочь эту невозможно излечить лекарствами, потому что болело не тело. И даже не душа.
Болела совесть…
«Не ври! – тут же одернула она себя. – Не просто так. Ты хотела его подколоть. Ты знала, что он заведется. Тебе было приятно понимать, что он мучается. Ты развлекалась. Дура, дура, дура!»
Соня вышла со двора в переулок, повернула направо и побрела в сторону Сретенки. Олег жил в угловом доме, на шестом этаже. Это она узнала у Бормана. До дурацкого спора и исчезновения Марьина ей и в голову не приходило поинтересоваться, где он живет. Оказалось – почти соседи.
Олег вообще не интересовал Соню. Нет, конечно, когда он появился в «Морионе», она обратила внимание на лобастого, угрюмого, плечистого и какого-то нескладного паренька, словно бы стеснявшегося собственных больших рук с крупными кистями, ботинок сорок третьего размера, медвежьих движений. Марьин старался казаться незаметным, в основном молчал и отсиживался где-нибудь в уголке. Но, как дошло до спусков, выяснилось, что у парня настоящий талант. Очень скоро из новичка Олег превратился в крепкого подземника, заняв свое – и отнюдь не последнее место – в неписаной иерархии клуба. Но даже после этого Соня продолжала относиться к нему равнодушно. Ну да, есть такой Марьин, надежный парень, всегда поможет, возьмет на себя трудную и грязную работу, глупостей не делает – в общем, как говорится, «хороший товарищ».
Соне же нравились мужчины другого склада – поярче, поувереннее, с ловко подвешенным во всех смыслах языком. Олег был слишком правильным, слишком серьезным. И вдруг ни с того ни с сего этот правильный «хороший товарищ» обратил на Соню внимание. Произошло это летом, во время поездки в Карелию. Соня неожиданно обнаружила, что у нее появился ухажер. Каждое утро она находила в палатке то букетик розовых калипсо, то затейливую коряжку, то миску с черникой. Неизвестный воздыхатель заинтриговал Соню, и она провела расследование. В группе, не считая руководителя, было двенадцать человек, из них пятеро девушек, которые сразу отпали хотя бы потому, что всех их Разумовская знала с детства. Понаблюдав за оставшейся семеркой парней, Соня с разочарованием выяснила, что глаз на нее положил вовсе не утонченный, смуглый Глеб Островной, не признанный лидер морионцев Борман и даже не резковатый, нервный, но веселый и находчивый Витька Нуруллин, а тихоня Марьин.
Вот за это разочарование, если быть до конца честной, Соня и начала изводить Олега. Нет, ну если разбираться по чести, на что он надеялся? Какие вообще у них могли быть отношения? Начать с того, что Олег почти на два года младше! Он только весной наступающего года школу окончит, а Соня, потеряв год, этим летом все же поступила в Энергетический университет и теперь была «студентка первого курса Разумовская Софья Георгиевна».
Вообще-то Соня имела твердую уверенность, что после пары недель шуточек и подколок Олег сам махнет на нее рукой. Опыт по отшиванию парней у Сони был, что и говорить, богатый. Но Марьин оказался жутко упрямым типом. Он стоически терпел насмешки, продолжал дарить цветы, приглашать в кино или театр и провожал до дому, маяча в отдалении нескладной глыбистой тенью.
Она хорошо помнила разговор, состоявшийся у них в ноябре. Лил дождь, Москва расцветилась пятнами зонтов. Стоявшие в вечной пробке машины отчаянно сигналили. Соня возвращалась домой в веселом настроении; Олег, как обычно, плелся сзади. В какой-то момент девушка решила пошутить и, обернувшись, пальцем поманила своего кавалера. Когда Олег приблизился, Соня вынула из кармана платочек, промокнула губы и демонстративно уронила его на мокрый асфальт.
– Дарю, Ромео! – рассмеялась она и отошла на несколько шагов, наблюдая, что будет дальше.
Олег на секунду растерялся. Потом он поднял платок, посмотрел на Соню и глухо сказал:
– Зря. Не смешно. Я понимаю, что тебе наплевать на меня, но вот увидишь – скоро все изменится. И ты будешь думать обо мне, как я думаю о тебе.
Круто повернувшись, он ушел, а настроение у Сони почему-то сразу испортилось. Шутка получилась дурацкой. На секунду она даже представила, что Олег всерьез обидится и сделает что-нибудь нехорошее. Но тут кончился дождь, сквозь разрыв в тучах проглянуло закатное солнце, и тяжелые мысли выдуло из Сониной головы свежим вечерним ветерком.
«Никуда он не денется, – решила она. – Так и будет ходить следом, как собачка. Глупый, мрачный тип».
И вот теперь его нет…
Слезы снова хлынули у Сони из глаз. Давно уже стемнело, и навстречу девушке двигался сплошной поток возвращавшихся с работы москвичей, среди которых могли оказаться и знакомые. Чтобы привести себя в порядок и успокоиться, Соня свернула в ближайший двор и нос к носу столкнулась с дворничихой тетей Клавой.
– Сонюшка, здравствуй! Как живешь-можешь? Постой, ты плачешь? Что случилось-то? Обидел кто?
– Нет, – замотала головой Соня и вдруг, поддавшись внезапному порыву, обняла старушку и, уткнувшись лицом в мягкое плечо, прорыдала:
– Теть Клав, я человека уби-и-ила…
– Ой ты ж господи! – воскликнула тетя Клава и, приобняв девушку, повела ее прочь со двора, ласково приговаривая: – Пойдем-ка ко мне, горемыка. Чайку попьем, у меня лист брусничный есть. Ой ты ж господи…
…Год окончания школы у Сони Разумовской не удался. Нет, поначалу все шло нормально – Соня получила аттестат зрелости, про который доморощенные юмористы любят говорить: «половой», думая, что это очень смешно, и приготовилась вступить во взрослую, самостоятельную жизнь.
Само собой, по окончании школы подразумевалось, что Соня будет поступать в высшее учебное заведение. Так решили мама и папа Разумовские, единодушно выбрав для любимой доченьки филфак МГУ. Соне же выбор родителей да и сам факт поступления были очень даже до фени, потому что на нее, Разумовскую-младшую, свалилось стихийное бедствие под названием «любовь»!
Бойфренд появился у Сони внезапно. Ее школа была школой «продвинутой», чуть ли не каждый второй старшеклассник щеголял в прикиде гота, рэпера или рокера – словом, «от неформалов не продохнуть», как выразился директор. Естественно, Соня знала, что такое «шмаль», она же «травка», пару раз, будучи отпущенной родителями в компании одноклассниц на ночную дискотеку, пробовала «колесики», но благоразумия хватило – наркоманская стихия, слава Богу, не увлекла Разумовскую.
Но стихия любовная увлекла, и тут Бога славить в общем-то не за что, и вот почему. Бойфренд был года на три старше Сони, имел бритый затылок, кожаную жилетку и толстую цепь сомнительного металла на шее. Соне он по секрету сказал, что это платина, с-с-страшно дорогущая, но об этом никто не знает, только он и вот теперь еще Соня. Словом, бойфренд был братаном, не то чтобы чьим-то, а так, вообще, профессия у него такая была: братан. Разряда шестого, судя по всему.
Еще у братана-бойфренда была машина. Соня про себя называла ее «красненькая», потому что в марках не разбиралась, но компетентная подруга Динка Сопович определила, что это «БМВ-пятерка».
Бдительные родители бдели-бдели, внимательно интересуясь учебным процессом дочери, пристально проследили за сдачей выпускных экзаменов, сходили вместе с Соней и подали документы, а потом, решив, видимо, что дело сделано, укатили на дачу, оставив Соню готовиться к вступительным экзаменам на попечение бабульки-соседки, вдовы сталинского наркома, одиноко доживающей свой век в трехкомнатной квартире вдвоем с именным «маузером» мужа.
– Быть может, мы перейдем к делу? – наконец процедил он, сжимая подлокотники кресла.
– Что? – Немец по-ящеричьи повернул голову, вновь уколов Канаева иглами зрачков. – Да, пожалуй. Все-таки вы чертовски похожи на отца. Бедняга Дитрих… Он ведь назвал вам свое настоящее имя?
– Допустим. Что это меняет?
– И фотографию показал?
– Послушайте, герр Убель, я очень занятой человек, мое время стоит больших денег, – окончательно рассердился Канаев.
Немец звонко хлопнул в ладоши, рассмеялся, показав совершенно белые молодые зубы.
– Вот теперь вы готовы, Леонид Дмитриевич! Вы злитесь, и мозг ваш, разогретый коньячными парами, работает с высочайшим КПД. Информация, которую я вам сейчас предоставлю, несколько удивит вас, но я навел справки – вы умны и сообразительны, поэтому, думаю, проблем не возникнет.
«Я тоже навел о тебе справки», – угрюмо глядя на немца, подумал Канаев. В собранном расторопным референтом досье была сосредоточена вся жизнь Хорста Убеля, тысяча девятьсот тридцатого года рождения, немца, уроженца города Щецина, специалиста по маркетингу систем связи, отца троих детей, преуспевающего бизнесмена. Вот только вряд ли эта образцовая биография имела хоть какое-то отношение к человеку, сидящему сейчас в кабинете Канаева. Хотя бы потому, что Хорст Убель никак не мог фотографироваться в форме гауптштурмфюрера в сорок втором году. Согласно свидетельству о рождении, ему в тот момент было всего двенадцать лет…
Немец, между тем, допил коньяк, положил в рот ломтик лайма и будничным тоном попросил:
– Будьте добры, выключите записывающую аппаратуру. Ни мне, ни вам ни к чему фиксировать на материальный носитель наш разговор.
Канаев скривился, про себя удивившись проницательности старика. Вытащив из кармана мягкой замшевой куртки пульт, он отключил камеру и выжидательно посмотрел на немца.
– И диктофон, – сухо произнес тот.
– Можно подумать, вы знаете, где он.
– Вмонтирован в подголовник кресла, на котором я сижу, – спокойно ответил старик.
«Да кто ж ты такой, если умеешь видеть сквозь предметы?!» – психанул Канаев, но внешне остался невозмутимым. Он поднялся, выключил записывающее устройство.
– Теперь вы довольны? Мы можем перейти к сути?
– Вы терпеливее, чем я предполагал, – немец опять рассмеялся. – Конечно, ваш организм сильно пострадал от неправильного образа жизни, неумеренного принятия алкоголя и табака, но в целом он полностью соответствует расчетным данным.
– Каким данным? – набычился Канаев. – И при чем тут вообще мой организм?
– Видите ли… – немец замялся. – В общем, вы, Леонид Дмитриевич Канаев, в некотором роде результат эксперимента, поставленного под моим руководством вашим отцом на самом себе.
– Что?.. – ошарашенно пробормотал Канаев.
– Вы единственный в мире живой человек, в жилах которого течет кровь древних обитателей нашей планеты, легендарных асов. Я вижу, вам знакомо это слово. Да-да, Леонид Дмитриевич, речь идет именно о тех, кого их полудикие современники именовали богами и поклонялись им.
– Вы сумасшедший? – тихо спросил Канаев.
– Я гений, – скромно улыбнулся немец. – Впрочем, давайте обо всем по порядку…
– Тебе, душа моя, не в ФСБ – в фитнес-клубе работать! – раздраженно выговаривал Чеканин, опершись кулаками о стол. Тамара, закусив губу, сидела напротив. Вокруг расположились остальные члены опергруппы. – На твоих глазах гибнет сотрудник госбезопасности! А ты занимаешься черт знает чем!
– Но товарищ полковник!.. – вскинула голову Тамара, – я же пыталась его спасти! Он умирал…
– Спасают врачи! – отрезал Чеканин. – А твоя задача – не поддаваться эмоциям и постараться по горячим следам выяснить, в чем причина. Это – азы! Ты их забыла, душа моя, а значит, встает вопрос о профпригодности…
Майор Вершинин пошевелился, кашлянул и негромко заметил:
– Вряд ли нужно ставить ей в вину то, что она бросилась спасать Звонаря. Да положа руку на сердце я поступил бы так же, хотя и дослужился до майора. А она – стажер.
– Но склад она опечатать могла? – прорычал Чеканин. – Теперь что? Звонарь мертв, а коробок этих и след простыл. Кладовщики ничего не знают, охрана не помнит, документы отсутствуют, а полы вымыты. А ведь были следы от колес погрузчика. И коробки были. Поливанова, были?
– Так точно, – несколько успокоившись, ответила Тамара. – Когда я вернулась, склад оказался закрыт. А потом, когда ГБР приехала, его открыли и… Я же написала в рапорте – отсутствовала часть груза, те самые коробки, возле которых товарищ капитан… В общем, где ему стало плохо. И следы погрузчика затерли.
– Вот! – Чеканин поднял вверх указательный палец. – Кто-то, кому мы, даже не начав расследование, прищемили хвост, нанес упреждающий удар.
– Товарищ полковник, – снова заговорила Тамара. – Я докажу! Только не выгоняйте меня! Пожалуйста…
– Выгоняют с урока, – проворчал Чеканин и сел. Некоторое время он молчал, потом совсем другим голосом тихо сказал: – У него сын родился. Три месяца назад. Николай не высыпался совсем. Но сердце… Сердце у него было здоровое.
Вершинин наклонился к Джимморрисону, что-то прошептал ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из кабинета. Карпухин закурил, тяжело вздохнул и пробасил:
– Если это был ментоудар, то нанес его большой мастер. Уж очень, мать его, точно. Никого больше не задело.
– Да это и ежу понятно, что мастер, – раздраженно махнул рукой Чеканин. – Кто? Как? Зачем? Что было в коробках? Навигаторы-то еще на таможне, а значит, вариант с Зиминым – пустышка. Или нет? Кто ему мозг выел? Может, часть приборов они сумели переправить на склад? Навигатор, подаренный подполковнику, местные бомжи сняли уже с трупа. Затем прибор продали перекупщику с Митинского рынка. Далее след теряется. В общем, определенно можно сказать только одно: «Шварцен Форричтанг» явно при делах…
– «Спецов» нужно поднимать, – бухнул Вершинин.
– Это и так ясно. Поливанова! Душа моя, завтра утром зайдешь ко мне, получишь заявку на донора и привезешь. Подробности тебе Стеклов растолкует. Поняла?
– Так точно, – выпалила Тамара, а в голове зазвенело колокольчиком: «Не выгнал! Не выгнал!»
Появился Джимморрисон, быстро расставил пластиковые стаканчики, откупорил водку. Потом достал из кармана хрустальную рюмку, наполнил и накрыл кусочком хлеба. Тамара сперва хотела сказать, что не пьет, но вдруг поняла – она лучше умрет, но выпьет. Есть вещи, которые перевешивают все остальное. Поминальная рюмка – из таких. Когда тебе наливают на дне рождения и говорят: «Не выпьешь – обидишь», – это одно дело. Но мертвые не обижаются. И ничего не говорят.
Тамара взяла стаканчик, посмотрела на Чеканина, на остальных.
– Земля пухом! – выдохнул полковник.
Четыре головы склонились в согласном поклоне. Тамара проглотила теплую водку и не почувствовала вкуса. Ей было плохо. И она знала – немочь эту невозможно излечить лекарствами, потому что болело не тело. И даже не душа.
Болела совесть…
* * *
Соня не хотела идти. Ой как не хотела! Про себя она в сотый, наверное, раз прокручивала предстоящий ей тяжелый разговор, и слезы сами собой катились по щекам. Это было очень трудно принять: она, Соня Разумовская, виновата в непоправимом. Она – убийца. Ее слова, сказанные без мысли, просто так, заставили человека пойти на смерть.«Не ври! – тут же одернула она себя. – Не просто так. Ты хотела его подколоть. Ты знала, что он заведется. Тебе было приятно понимать, что он мучается. Ты развлекалась. Дура, дура, дура!»
Соня вышла со двора в переулок, повернула направо и побрела в сторону Сретенки. Олег жил в угловом доме, на шестом этаже. Это она узнала у Бормана. До дурацкого спора и исчезновения Марьина ей и в голову не приходило поинтересоваться, где он живет. Оказалось – почти соседи.
Олег вообще не интересовал Соню. Нет, конечно, когда он появился в «Морионе», она обратила внимание на лобастого, угрюмого, плечистого и какого-то нескладного паренька, словно бы стеснявшегося собственных больших рук с крупными кистями, ботинок сорок третьего размера, медвежьих движений. Марьин старался казаться незаметным, в основном молчал и отсиживался где-нибудь в уголке. Но, как дошло до спусков, выяснилось, что у парня настоящий талант. Очень скоро из новичка Олег превратился в крепкого подземника, заняв свое – и отнюдь не последнее место – в неписаной иерархии клуба. Но даже после этого Соня продолжала относиться к нему равнодушно. Ну да, есть такой Марьин, надежный парень, всегда поможет, возьмет на себя трудную и грязную работу, глупостей не делает – в общем, как говорится, «хороший товарищ».
Соне же нравились мужчины другого склада – поярче, поувереннее, с ловко подвешенным во всех смыслах языком. Олег был слишком правильным, слишком серьезным. И вдруг ни с того ни с сего этот правильный «хороший товарищ» обратил на Соню внимание. Произошло это летом, во время поездки в Карелию. Соня неожиданно обнаружила, что у нее появился ухажер. Каждое утро она находила в палатке то букетик розовых калипсо, то затейливую коряжку, то миску с черникой. Неизвестный воздыхатель заинтриговал Соню, и она провела расследование. В группе, не считая руководителя, было двенадцать человек, из них пятеро девушек, которые сразу отпали хотя бы потому, что всех их Разумовская знала с детства. Понаблюдав за оставшейся семеркой парней, Соня с разочарованием выяснила, что глаз на нее положил вовсе не утонченный, смуглый Глеб Островной, не признанный лидер морионцев Борман и даже не резковатый, нервный, но веселый и находчивый Витька Нуруллин, а тихоня Марьин.
Вот за это разочарование, если быть до конца честной, Соня и начала изводить Олега. Нет, ну если разбираться по чести, на что он надеялся? Какие вообще у них могли быть отношения? Начать с того, что Олег почти на два года младше! Он только весной наступающего года школу окончит, а Соня, потеряв год, этим летом все же поступила в Энергетический университет и теперь была «студентка первого курса Разумовская Софья Георгиевна».
Вообще-то Соня имела твердую уверенность, что после пары недель шуточек и подколок Олег сам махнет на нее рукой. Опыт по отшиванию парней у Сони был, что и говорить, богатый. Но Марьин оказался жутко упрямым типом. Он стоически терпел насмешки, продолжал дарить цветы, приглашать в кино или театр и провожал до дому, маяча в отдалении нескладной глыбистой тенью.
Она хорошо помнила разговор, состоявшийся у них в ноябре. Лил дождь, Москва расцветилась пятнами зонтов. Стоявшие в вечной пробке машины отчаянно сигналили. Соня возвращалась домой в веселом настроении; Олег, как обычно, плелся сзади. В какой-то момент девушка решила пошутить и, обернувшись, пальцем поманила своего кавалера. Когда Олег приблизился, Соня вынула из кармана платочек, промокнула губы и демонстративно уронила его на мокрый асфальт.
– Дарю, Ромео! – рассмеялась она и отошла на несколько шагов, наблюдая, что будет дальше.
Олег на секунду растерялся. Потом он поднял платок, посмотрел на Соню и глухо сказал:
– Зря. Не смешно. Я понимаю, что тебе наплевать на меня, но вот увидишь – скоро все изменится. И ты будешь думать обо мне, как я думаю о тебе.
Круто повернувшись, он ушел, а настроение у Сони почему-то сразу испортилось. Шутка получилась дурацкой. На секунду она даже представила, что Олег всерьез обидится и сделает что-нибудь нехорошее. Но тут кончился дождь, сквозь разрыв в тучах проглянуло закатное солнце, и тяжелые мысли выдуло из Сониной головы свежим вечерним ветерком.
«Никуда он не денется, – решила она. – Так и будет ходить следом, как собачка. Глупый, мрачный тип».
И вот теперь его нет…
Слезы снова хлынули у Сони из глаз. Давно уже стемнело, и навстречу девушке двигался сплошной поток возвращавшихся с работы москвичей, среди которых могли оказаться и знакомые. Чтобы привести себя в порядок и успокоиться, Соня свернула в ближайший двор и нос к носу столкнулась с дворничихой тетей Клавой.
– Сонюшка, здравствуй! Как живешь-можешь? Постой, ты плачешь? Что случилось-то? Обидел кто?
– Нет, – замотала головой Соня и вдруг, поддавшись внезапному порыву, обняла старушку и, уткнувшись лицом в мягкое плечо, прорыдала:
– Теть Клав, я человека уби-и-ила…
– Ой ты ж господи! – воскликнула тетя Клава и, приобняв девушку, повела ее прочь со двора, ласково приговаривая: – Пойдем-ка ко мне, горемыка. Чайку попьем, у меня лист брусничный есть. Ой ты ж господи…
…Год окончания школы у Сони Разумовской не удался. Нет, поначалу все шло нормально – Соня получила аттестат зрелости, про который доморощенные юмористы любят говорить: «половой», думая, что это очень смешно, и приготовилась вступить во взрослую, самостоятельную жизнь.
Само собой, по окончании школы подразумевалось, что Соня будет поступать в высшее учебное заведение. Так решили мама и папа Разумовские, единодушно выбрав для любимой доченьки филфак МГУ. Соне же выбор родителей да и сам факт поступления были очень даже до фени, потому что на нее, Разумовскую-младшую, свалилось стихийное бедствие под названием «любовь»!
Бойфренд появился у Сони внезапно. Ее школа была школой «продвинутой», чуть ли не каждый второй старшеклассник щеголял в прикиде гота, рэпера или рокера – словом, «от неформалов не продохнуть», как выразился директор. Естественно, Соня знала, что такое «шмаль», она же «травка», пару раз, будучи отпущенной родителями в компании одноклассниц на ночную дискотеку, пробовала «колесики», но благоразумия хватило – наркоманская стихия, слава Богу, не увлекла Разумовскую.
Но стихия любовная увлекла, и тут Бога славить в общем-то не за что, и вот почему. Бойфренд был года на три старше Сони, имел бритый затылок, кожаную жилетку и толстую цепь сомнительного металла на шее. Соне он по секрету сказал, что это платина, с-с-страшно дорогущая, но об этом никто не знает, только он и вот теперь еще Соня. Словом, бойфренд был братаном, не то чтобы чьим-то, а так, вообще, профессия у него такая была: братан. Разряда шестого, судя по всему.
Еще у братана-бойфренда была машина. Соня про себя называла ее «красненькая», потому что в марках не разбиралась, но компетентная подруга Динка Сопович определила, что это «БМВ-пятерка».
Бдительные родители бдели-бдели, внимательно интересуясь учебным процессом дочери, пристально проследили за сдачей выпускных экзаменов, сходили вместе с Соней и подали документы, а потом, решив, видимо, что дело сделано, укатили на дачу, оставив Соню готовиться к вступительным экзаменам на попечение бабульки-соседки, вдовы сталинского наркома, одиноко доживающей свой век в трехкомнатной квартире вдвоем с именным «маузером» мужа.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента