Волкова Русина. Родился. Мыслил. Умер

   И ведь это не только среди философов-идеалистов, или там, лингвистов каких, такое поветрие на сексуальную распущенность было. Несчастный Маркс нарожал кучу детей, потом бегал занимать деньги до получки и практически был на содержании у Энгельса, чтобы потом одна из его дочерей-социалисток со своим мужем-социалистом покончили самоубийством. Ленин умер от сифилиса, “синяя борода” Сталин умертвил двух своих жен, а потом сам как-то странно скончался, Симона Бовуар изменяла своему Сартру с женщинами, да он и сам был хорош гусь. Марксист-структуралист Альтуссер после восьмидесяти лет зарубил жену топором - может, из ревности, может, спутал со старухой процентщицей, может, давно к ней подбирался за то, что она ему всю жизнь испоганила. Другими словами, коммунистическое мировоззрение не спасало от неизбежности расплат за простое человеческое сладострастие.
   Что век грядущий нам готовит? Какие новые теории будут рождать нам будущие мыслители? Время покажет, а пока мы все готовимся к сессии, и не смотрите на меня как на потенциального мужа, я уже вам в подробностях описал, к каким последствиям может это привести…
 
   – Ну, как? По-моему, очень даже ничего получилось… Ты у нас умный, разбавишь всю эту галиматью теоретическим анализом вышеперечисленных философов, завалишь девиц домашними заданиями, и курс по истории философии для нежных барышень Москвы и гостей столицы готов. Простенько и со вкусом!
 
   Вот этой легкости моей подруги детства мне и недоставало, я бы не смог так вольно обращаться с моими кумирами, изучению которых я посвятил свою жизнь, а она могла. Еще она интуитивно легко и быстро воспринимала все новейшие достижения философии и лингвистики. То, на что мне требовалось серьезных умственных усилий, для нее было ясно и понятно, более того - естественно, она мне даже говорила, что весь этот структурализм больше соответствует женскому способу мышления, чем мужскому. Меня это тогда задело за живое, и уже когда я всерьез занялся гендерными исследованиями, то пытался либо найти доказательства этому, либо опровергнуть такую чушь.
   Ах, Крошка Ру, жаль, не тебя я любил, не по тебе страдал!

Жена.
 
Часть вторая

   И, наконец, женщина-загадка номер три - моя бывшая жена. Она меня взяла, как говорится, на “гоп-стоп”, ошеломила сразу и окончательно. Как я уже писал, произошло это во время нашего короткого полета из Москвы в Ленинград на научную конференцию. Меньше чем за час полета она сначала сразила меня эмоционально рассказом об итальянских сапогах, принесенных на жертвенный алтарь Канту. Затем - интеллектуально, пытаясь вызвать меня на обсуждение философии Шестова. Хотя я так и не понял, при чем здесь был Шестов? Потом пошла культурная программа с цитатами из Шекспира и Пушкина. А под конец она наступила на мою больную мозоль - завела разговор об именах:
   – А все-таки интересно, что вас зовут Николай Николаевич, как сказал поэт: “Легче камень поднять, чем имя твое повторить”.
   Я вздрогнул:
   – Это почему еще?
   – Ну вот, смотрите. Скажем, Петр - камень, значит, Петр Петрович - два булыжника, еще немного, и революция. Ведь если Николай - это благо, значит, Николай Николаевич - благо в квадрате, а ведь вы говорите, что отец ваш - Николай Николаевич, то есть ваше личное благо будет уже в кубе. Но если Николай не благо, а, скажем, беда, тогда вы в настоящей опасности - в такой беде, из которой не выберешься. Тогда получается, что ваше имя, может, в этом самолете сейчас самая большая тяжесть, угроза полету, справимся ли?
   – Вы мне своими страшилками нашу домработницу напоминаете, она тоже все охала: как это самолеты вообще летать могут? Ведь они из металла, такие громадные, ан нет, вспорхнут, и в небо. Ей брат мой, физик, все про аэродинамику да про реактивное топливо толковать пытался - бесполезно, а тут пришла из церкви, вся светится, радостная - поняла, говорит, наконец-то поняла: самолеты летают по божьему соизволению. И успокоилась. Но дело не в этом, имя мое не благо и не беда, а результат недоразумения. И первый Николай - случайность, и Николаевич - всегда под сомнением. Не то что в порядочности матери сомневаюсь, но ведь теоретически мог же быть какой-нибудь аспирант приходящий, ведь что-то она делала с утра до вечера в своих японских шелках, не все же мигренью мучалась? (Это я вслух не стал говорить постороннему человеку, но подумал про себя.) Человек никогда на сто процентов не может быть уверен, кто его отец, даже с матерью бывают ошибки. Вот сейчас научились делать генетические тесты - и все равно какая-то погрешность всегда существует. Ну, это к слову, а вообще вы правы, для меня мое имя - тяжесть на всю жизнь.
 
   …Получилось так, что после этого я уже не мог вычеркнуть ее из своей жизни, хотя, казалось бы, ну что ей в имени моем? Сама же потом все время твердила, как попугай, что “роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”, такая вот она была родная душа для Умберто Эко, Гертруды Стайн и компании.

Продолжение профессиональной трудовой деятельности. мои ученики

   Следующее поколение моих студентов было совсем другим, хотя девочки в кружевных трусиках под мини-юбками с плюшевыми мишками в студенческих сумках изредка попадались мне на глаза, но даже они сами чувствовали себя в этой новой жизни не в своей тарелке, бродили как призраки прошлой, дореволюционной эпохи. А в воздухе пахло грозой: коммунистические старцы мерли как мухи, и было понятно, что мы находимся на пороге чего-то нового. Как всегда в преддверии социальных катаклизмов, забурлило коллективное бессознательное: кто пошел на демонстрации, кто записался в кришнаиты. Как грибы после дождя появлялись всевозможные секты и общества самопознания. Последовательницы Блаватской с горящими глазами сталкивались в узких московских переулках с духовными детьми Штайнера, почитатели египетских культов неодобрительно кивали в сторону прославянских ярилопоклонников и свидетелей Перуна. Все эти самопознанты в апокалипсическом бреду практически не обращали внимания на окружающую действительность, а реальные люди готовились к реальной жизни.
   И вот следующим потоком моих студентов и стали эти “нью-реалисты”, готовые учиться “революции по Гегелю”. Философское образование начало опять входить в моду, конкурс был - не пробиться. Мои студенты видели себя будущими вождями, это был не просто юношеский идеализм, так как одновременно с лекциями они готовили себе финансовую почву: открывали первые киоски по продаже всякой импортной дряни, ранее доступной только проверенным выездным коммунистам, или торговали шашлыками, строчили джинсы “с лейблами”, в общем, думали не только о надстройке, но и о базисе. Вспоминаю, что это было не самое лучшее время для не приспособленной к новым экономическим условиям интеллигенции, которая, собственно, и толкнула страну к этим новым условиям. У меня практически не хватало денег до зарплаты, приходилось “стрелять” у своих же студентов, живших далеко не на одну только стипендию. Я учил их мыслить, они пытались научить меня выживать. Когда я видел их академическую нерадивость, то готовил им “пересдачу”, когда они смотрели на мои потрепанные одежды - бежали безвозмездно помогать моей семье. Я был более принципиален, они были более практичны, но и более милосердны.
   У меня как у философа была своя профессиональная загадка: как осуществляется связь философии с политикой? Почему полуграмотные рабочие первых российских мануфактур считали необходимым для своего революционного сознания изучать Гегеля? Ведь не Бакунин он все же! Как только такой респектабельный человек мог породить злобного Карла Маркса и жадных до человечины Ленина, Троцкого и Сталина? У меня вот старик Гегель никогда таких мыслей не вызывал, головную боль от него - помню, но желание все кромсать и всех расстреливать? Так и в случае с моим вторым поколением студентов - будущих политических консультантов и политтехнологов, а то и действующих политиков новой России совершенно по непонятной причине потянуло на изучение философии. Им уже, правда, не столько Гегеля было подавай, а Виттгенштейна, Хайдеггера и, “конечно, Деррида”. Семинары по ним стали настолько популярными, что мне пришлось искать дополнительные возможности их проведения помимо университетских стен. Вначале была идея проводить подобные лекции, семинары и круглые столы в Доме кино - это место уже прославилось своим прибежищем для всякого рода новшеств, вот и только-только народившиеся демократы его облюбовали. Но что-то претило мне делаться уж настолько модным. И тут я вспомнил, что давно не виделся с Крошкой Ру…

Подруга детства
 
Часть вторая

   Я позвонил Крошке Ру, работавшей тогда в одном из академических институтов, чтобы она нашла возможность проводить мои философские семинары в стенах своего престижного заведения. Моя подруга стала крупнейшим специалистом по молодежной субкультуре Запада. Да она и сама с годами не менялась, оставаясь вечным подростком, хотя и вполне смышленым.
   – Подруга, я хочу, чтобы ты тоже выступила на семинаре. Помню, у тебя когда-то была приличная работа “Виттгенштейн и использование шаблонов-образов детской литературы в психоанализе”. Я думаю, это будет интересно послушать.
   – Степа, даже не проси, я философию сбросила с корабля современности. Давай я твоим орлам лучше про рокеров с панками живенько расскажу, гораздо актуальнее. А что, на твои семинары интересные мужчины придут? Скажи, во что одеться-то?
   – Крошка-Крошка, ну когда же ты вырастешь? Какие тебе мужчины, когда ты давно уже замужем, дочку растишь, яйца на Пасху красишь?
   Крошка Ру, как всегда, надулась на мои слова, обозвала “занудой”, но на семинары ходила и даже, как могла, подпевала мне. Единственное, ее чем-то лично обидел Хайдеггер, которого она терпеть не могла и поэтому демонстративно отсутствовала при его обсуждении.
   – Не пойму, чего все с ним носятся-то? Принял нацизм, вступил в партию, как твой брат Николай, соблазнил девчонку-еврейку, как твой брат Михаил, и даже отказывал несчастной в ее способности мыслить. После войны начал оправдываться, дескать, сделал свой выбор, чтобы факультет спасти, а потом вообще из партии вышел, и ля-ля-тополя. И единственным, но очень авторитетным его защитником стала его брошенка, та самая Ханна Арендт, в то время уже прославившаяся не меньше своего “учителя” в кавычках. Дескать, не знал великий, что быть нацистом нехорошо, не читал дяденька “Майн кампф”, не ведал, что творит, и вообще во всем виноваты древние греки, полагавшие, что к власти должны приходить философы. А Herr Proffessor - белый и пушистый, не виноват же он, в самом деле, что был тогда со своим народом, там, где его народ в то время был? Вот какая славная Ханна Космодемьянская родилась на родине Канта в нашем Калининграде, воздух там, что ли, какой особенный, или все девушки городка только и мечтают о спасении души и тела кого-нибудь из новеньких философов? Да если бы не эта великодушная сионистка, твоего Хайдеггера живьем бы проглотили, сослали бы на исправление в тот же Калининград на трудовые работы или еще куда подальше! И вообще, он и Бога-то нашего вслед за своим любимым фашистом Ницше мертвым считал. Он мне противен и как человек, и как философ, даже не произноси его имя в моем присутствии, ничего про него больше знать не хочу. Встретимся, когда ты перейдешь к Жаку Деррида, вот он просто душка!
   Я же говорю, моя подруга так и осталась придурочным подростком, ну как с ней можно говорить о чем-то серьезном? Тем более о Хайдеггере, который, между прочим, говорил, что мир спасет Бог. А уж кто кого соблазнил, он свою студентку, или она его, я бы не стал утверждать так однозначно, вспоминая охоту, которую устраивали мои студентки на меня. И вообще, гений даже подл не так, как простые люди, наверное, это было ясно Ханне Арендт, но не моей подруге Ру. Но зато она славная, добрая, милая и действительно пришла на мои семинары позже, когда мы дошли до Деррида.
   Наверное, резкие социальные перемены сделали гения Хайдеггера самым необходимым для сегодняшних деятелей истории. В общем, как это ни смешно, благодаря моим семинарам ребята и в политике сделали карьеру, и даже в бизнесе были успешнее многих других: ни один из моих студентов не был отстрелен во время передела собственности и первой волны отъема капитала.

Жена.
 
Часть третья

   …Так и не понял, для чего она несколько лет упорно добивалась нашего брака, хотя ни во времена начала нашего романа, ни во время зачатия и рождения наших детей, ни после законного бракосочетания между нами не было того, чего она так страстно желала: шекспировской любви со сценами под балконом, у фонтана, а потом удушением подушкой в конце оргазма из-за невовремя поданного платка. Моя же любовь выражалась по-другому и не была напрямую связана с уровнем тестостерона в крови. Даже теперь, когда я стал старше на добрую четверть века, не кружевное белье моих студенточек, по последней моде выпирающее из-под их весьма условных одежонок, возбуждает меня и дает приток свежей крови, а какая-нибудь каверзная умственная задачка, новые взгляды на мироздание или логическая закавыка доводят меня до такого экстаза, такого вдохновения, что ни одной женщине невмоготу тут тягаться. Почему же я считаю, что любил ее? Потому что других-то уж точно не любил, даже тех, с кем временно делил ложе и другое жизненное пространство, или тех, с кем имел по-своему близкие, практически интимные отношения, о ком скучал между встречами, даже теперешнюю ее заменительницу, которую так и не смогу назвать женой. Хайдеггер любил цитировать мысли Августина и Паскаля о том, что истины достигаются только через любовь, именно такой любви я и искал, поэтому и должен был разобраться в конце-то концов, что есть истина.
 
   …Она неожиданно много знала, была достаточно образованна, сыпала цитатами из философов, поэтов, знала наизусть “Евгения Онегина”. Но были бреши, провалы в культуре, когда даже знакомство с классиками могло превратиться в анекдот типа: “Возьму „Идиота“, чтобы не скучать в троллейбусе”. Про то, как она, дипломированный преподаватель философии, могла назвать кантовские антиномии - “антимониями”, я уже вспоминал. А вот ее студенты до сих пор помнят, как она назвала одного из философов “гормонально развитой личностью”. Стеснялся ли я, когда она с умным видом пыталась на равных разговаривать на философские темы с моими коллегами и путалась в терминах, именах, направлениях? Или когда демонстративно у всех гостей на виду брала книгу “Учение Будды” на английском языке и уверяла, что читает ее каждый вечер перед сном? Английского она не знала совсем, и никакие мои попытки обучить ее хоть одному иностранному языку не увенчались успехом, даже стажировка в США, которую я для нее устроил, помогла ей только в одном: научила читать надписи на бутылках виски. Нет, нет, еще раз нет, я совсем не краснел за нее. Как раз наоборот, мне было стыдно за себя и за своих друзей, таких же, как я, деток из среды академиков, которым все приносилось на блюдечке, и всемирная культура незаметно с рождения входила в нашу кровь и плоть, а вы попробуйте произнести фамилию Кьеркегор, если родились в пролетарском районе - язык отвалится.
   …Однажды на официальном чае у королевы я поразился, какая же у ее величества была маленькая детская ручка, с которой я не сводил глаз во время всего приема, потому что вспоминал про ручки моей жены - еще более маленькие и хрупкие. И даже когда она сравнялась бы возрастом с этой важной дамой, все равно ее пальчики будут меньше и нежнее, как пальчики наших маленьких девочек. Я плохо помню ее черты лица, никогда не мог их представить на отдалении, или, скажем, на кого она могла бы быть похожа, для меня это был родной сгусток энергии, моя половина, наши клетки соединились и произвели еще две родные единицы - дочерей. Все было правильно, соответственно законам бытия: муж-жена-мать-отец-дочь-еще дочь. Однако дети ее интересовали только во время кормления, укладывания спать или болезни. Это было похоже на мою мать, тоже не баловавшую нас вниманием. Я же, как мог, передавал детям атмосферу академической семьи: с детства учил девочек иностранным языкам, следил за кругом чтения, водил на вернисажи, разговаривал как со взрослыми, чтобы они с детства воспринимали себя личностями.
   Бедная жена не выносила вынужденного сидения дома, и я делал все, чтобы она поскорее вышла на работу. Приходилось ей во многом помогать, она бы не выдержала конкуренции со стороны появившихся на факультете интеллектуалок. Помог ей с диссертацией и публикациями, как, на свою беду, помог и с зарубежными стажировками, тем самым потеряв ее для себя…

Мать.
 
Часть вторая

   Ее влияние на отца было огромным. В тяжелые времена в наш дом приходили какие-то странные люди, и мама заставляла отца устраивать их к себе на работу. “Напоминаю тебе, что, если бы не помощь таких людей, как мои друзья, где бы я была теперь, надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю!” И отец соглашался, какими-то хитрыми путями выбивая или освобождая ставки в своем суперзакрытом физическом институте для кандидатов и докторов философии, экономики или даже филологии, объясняя это “наверху” естественным стиранием граней между физиками и лириками. По причинам советского времени эти действительно великолепные и нестандартные ученые были изгнаны со своих работ и, если бы не вмешательство отца, остались бы не только без работы, но могли попасть в места, отдаленные от Москвы и научного сообщества. А так отсиживались до лучших времен, не теряя человеческого достоинства или научного лица, чтобы в другие времена появиться во славе.
   Так получилось, что мать больше интересовалась другими людьми, чем мной и моими братьями. Я писал о том, как еще при рождении я лишился имени, постепенно я лишился и своих родных братьев, более любимых в детстве моими родителями, чем я. “Старший - умный был детина” - это мой брат Михаил. После школы пошел в модное направление физики, связанное с космосом. Рано защитился, рано стал завлабом, фамилия отца больше мешала, чем помогала: недоброжелатели связывали его успехи не с круглосуточной работой, а со связями отца, хотя сам отец в это время был занят помощью совсем другим, чужим людям, считая, что брат со своей головой и полной аполитичностью сможет добиться многого и обойдется без ненужных приключений. В двадцать с небольшим, сразу после защиты, брат женился на хорошенькой девочке - уборщице в своем институте. Той непременно хотелось, чтобы ее как ровню признали наши родители, но каждый приход к нам в гости почему-то заканчивала базарным скандалом на ровном месте. Один раз мать не выдержала, внимательно и удивленно посмотрела на брызгающее слюной лицо своей невестки, потом глянула на ее черные колготки и произнесла: “Плебейка!”, прошуршав назад за свои самурайские сопки в дальние комнаты. Больше брат не рисковал приводить к нам жену, а она не разрешала ему ходить к родителям, такой же запрет касался и их сына, первого внука моих родителей. Михаил очень был привязан к нам, но боялся потерять сына, которому с рождения был и отцом, и матерью, и кормящей нянькой, и воспитателем. Сначала его не было год, потом три года, через десять лет это вошло в привычку. Потом брат с семьей, в общей неразберихе каким-то образом усыпив бдительность охраняющих государственные военные секреты, переселился на историческую родину кого-то из родственников жены, и отец не разрешал нашим общим знакомым приносить о нем сведения.
   “Средний был и так, и сяк” - это мой брат-одноклассник Николай Николаевич, в отличие от меня, Николай “в законе”. Его мы лишились как раз потому, что он был и так, и сяк. Николай был биологом, все говорили, что еще немного, и Нобелевская премия будет у него в кармане. Собственно, он был первым, кто ближе всех в то время подошел к проблемам клонирования, не страшась продолжить исследования по евгенике, что делало его практически продолжателем дела нацистов, но его мало волновало, как идеологически не выдержаны были его работы. Поэтому как гром среди ясного неба для моих родителей и всех наших знакомых было его вступление в коммунистическую партию и, что еще более непостижимо, делание партийной карьеры. Даже мой отец, который был руководителем большого института, как-то сумел отвертеться от членства в КПСС, хотя это было бы объяснимо, учитывая его должность. Но вот Николай мог спокойно оставаться завлабом и из всей общественной активности только профсоюзные взносы платить. Логическая цепочка подсказывала, что он подвинулся рассудком и эволюционировал так: евгеника-нацизм-коммунизм. Но дальше, сделавшись освобожденным секретарем парткома своего института, он забросил свои микроскопы и опыты и начал громить все новые направления в биологии. Его стали бояться и ненавидеть, даже родители прекратили вести при нем какие-либо разговоры о политике или об общих знакомых, а потом перестали рассказывать и политические анекдоты. Женился он соответствующим образом на секретаре райкома партии, это был конец. Отец наш дружил с Сахаровым и другими достойными людьми и стеснялся своего домашнего Лысенко-Суслова-Андропова. Если первого сына лишили отцовской мельницы, то второму не достался не только осел, но даже от “мертвого осла уши”, а второй внук, как и первый, был лишен привилегии расти в доме предков.
   Я впервые в жизни стал единственным сыном, а моя жена - единственной невесткой, с которой после первых двух смогли наладить отношения мои родители, наши дочери заменили им весь сонм возможных потомков. И все-таки меня продолжала мучить мысль: ну да, сыновья выросли не такими, как хотелось бы, и жены их были чужими нашему дому, но как у нашей фарфоровой куколки не разбилось сердце от разрыва со своими детьми, от отказа от своих внуков? Может, Шанхай всему виной или Караганда? Может, там закалилось сердце не рыдать над потерями? Я никогда не узнаю правды. Мы не выбираем себе родителей, но ведь и они не выбирали нас.

Жена.
 
Часть четвертая

   Ее склонность к вранью и мистификациям была феноменальной - от легких выдумок до логично построенных схем. Я уже упоминал, как в начале нашего знакомства она поставила меня в тупик своей ненужной историей про итальянские сапоги, принесенные в жертву Канту. Это были еще цветочки. Как-то она поведала мне тайну своего генеалогического древа. Дескать, род свой ее семья ведет из обедневшего и опустившегося в силу исторических обстоятельств польского дворянства. Ее прапрадед, Александр Квопинский, якобы был известным польским националистом, связанным с декабристскими кругами, дружил с самим Пушкиным, о чем свидетельствует копия первого издания “Евгения Онегина” с дарственной надписью автора: “Сашке от Сашки. Пан Квопинский, помнишь наши встречи?”. Далее шло по-польски: “За пенькных пань!”. Все завершалось размашистой подписью автора, по бокам были небрежно рассыпаны рисунки пером - чья-то рука с поднятым бокалом, пара девичьих профилей.
   Этот экземпляр книги не хранился в семье, передаваясь из поколения в поколение, а достался моей жене чудесным образом. Когда подростком она лежала в психушке, на соседней койке куковала свой бессрочный курс лечения одна доморощенная пушкиноведка. Вообще-то она была дежурной по этажу гостиницы “Спорт”, что возле Ново-Девичьего монастыря, но поскольку в этой гостинице годами останавливались циркачи и другие звезды провинциальных филармоний, то дамочка всегда была окружена артистическими личностями, то есть жила свою жизнь, как говорится, в искусстве. Чтобы не спать по ночам, а продолжать негласный ночной дозор за постояльцами, она увлеклась атрибуцией неизвестных пушкинских рисунков и переатрибуцией известных. Тогда же один из постояльцев, приехавший откуда-то из Сибири, и привез ей за определенную мзду и поблажки гостиничного режима хорошо сохранившийся в вечной сибирской мерзлоте экземпляр книги, в свое время, вероятно, привезенный в Сибирь прапрадедом моей супруги, сосланным туда царем за революционное польское поведение: “еще Польска не сгинела!”.
   Дотошная правдоискательница из гостиницы “Спорт”, каким-то образом уцепившись за короткую польскую фразочку и дату под автографом, извлекла на свет фамилию адресата, ранее не упоминавшегося ни в каких пушкинских изданиях и справочниках, в головках девиц опознала сестру адресата Анастасию, в замужестве Анастасию Волынец, то есть прапрабабушку моей жены, а в другой головке - невесту ранее неизвестного Сашки, испугавшуюся разделить участь декабристских жен и вовремя сбежавшую из-под венца Аделаиду Щутскую. На этой находке-догадке карьера дежурной по этажу закончилась. Попытки влезть со своими атрибуциями потерпели крах - пушкинисты-академики не захотели допустить профанации святого дела пушкиноведения, так и любой сантехник завтра замахнется на нашего Александра, нашего Сергеевича. Автограф сочли подделкой, аргументируя, что не мог наш гений чистого русского языка написать такую тривиальную пошлость, да и не в стиле это, дескать, эпохи написано: “Сашке от Сашки”, а “ты помнишь наши встречи” вообще взято из репертуара Изабеллы Юрьевой. Более того, этот так называемый Александр Квопинский не упоминается ни одним из друзей и знакомых Пушкина, не писали про него и в печатных изданиях того времени, хотя в реестре польских шляхтичей такое лицо и числилось.