Страница:
– Надо бы упредить супостата превентивным ударом, однако мы уважаем договоры с каждой кочкой и бочажиной на той стороне, будто бы они – настоящие государства. – продолжил Максим Андреевич – Который раз я слышу это словосочетание: «Международной право»! И сколько народу мы опять положим за его соблюдение!
Дреев сунул в рот сигарету и нервно похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, но Марина Николаевна сделала ему страшные глаза, и сигарета немедленно была демобилизована.
– …Теперь то, что касается нас, господа. Вчера из штаба погранотряда пришло сообщение: на следующей неделе ждите от Ли неприятностей. Будет провокация.
– Святый Боже! – разом перекрестились поп, дьякон и попадья.
– С-сучок, – буркнул Дреев. И его жена немедленно погладила его по плечу, мол, тише, тише, любимый, дома душу отведешь.
– А вы, Степан Сергеевич, держите непристойности свои при себе. Видите – даже поповны наши засмущались! – сурово выговорила ему Марина Николаевна.
Щеки барышень, сидевших на дальнем конце стола, и впрямь сделались краснее томатного соуса.
– Извините, право же, напрасно я не сдержался…
Сманов продолжил, как ни в чем не бывало:
– Господа офицеры, там, где в наряды ходило по два человека, будут ходит трое, а там где по три, – четверо. Через каждые десять минут все наряды выходят на связь. С каждым из вас завтра утром я переговорю отдельно. А сегодня поручик Роговский заступает дежурным, и он останется у меня после обеда… На том и закончим беседу о делах. Давайте-ка лучше выпьем за… да хоть за новое платье Анны Васильевны. Я вижу, оно приковало к себе взгляды многих.
Дреев шутливо погрозил всем пальцем.
– Не сами ли шили? Чудо как хорошо сидит на вас. Неужто сами? – любезно осведомилась Марина Николаевна.
– Сама… – с робостью ответила Дреева, и голос ее потонул в звоне бокалов…
Наутро Максим Андреевич инструктировал меня. Я не имею права распространяться о предметах, затронутых нами в беседе. Все это относится к сфере тактики, принятой в подразделениях пограничной стражи, а значит, составляет военную тайну Российской империи. Коротко говоря, начальник заставы нарисовал мне несколько сценариев, по которым, скорее всего, будут развиваться события в случае конфликта с той стороной. Мне надлежало знать, когда и где я должен быть, как действовать и чего не предпринимать ни при каких обстоятельствах. Забегая вперед, скажу: один из смановских сценариев чуть было не материализовался в нашей жизни, только кончилось все не тем, на что мы надеялись…
Закончив разговор о делах, майор сделал паузу и произнес:
– Вы у нас уже несколько месяцев, Сергей… И я доволен вами. Военный человек – это предназначение от Бога. Полагаю, из вас может получиться отличный офицер.
Услышать такое было очень приятно. Сманов не имел привычки бросаться похвалами направо и налево.
– А как же Вшивец, Максим Андреевич?
Он пожал плечами.
– Ничего. С каждым из нас по неопытности случалась какая-нибудь…
Тут дверь распахнулась и в комнату вплыл почтовый контейнер из пластикета.
– Разрешите?
Роль крейсера-контейнероносца играл Дреев. За ним вошел сержант Мякинцев. Опущенные плечи и взгляд, выражающий покорность тягостной судьбе, говорили о настоящей большой трагедии.
– Вот, Максим Андреевич! Извольте. Опять!
С этими словами от открыл контейнер.
– Не сейчас. Я занят, поручик… хотя…
Майор неотрывно смотрел на содержимое контейнера. Роговский и Мякинцев смотрели в ту же точку.
– Взгляните, Сергей. Полагаю, вы извините меня, если наш разговор продолжится позднее. Может быть, не сегодня.
Я подошел. Посмотрел.
– О да, Максим Андреевич!
– Ведь знают, что нельзя, а все равно шлют! Р-распоясались, шельмы! – шумел Дреев. Впрочем, шумел он, ничуть не отводя взгляда от контейнера.
Как мог я не извинить Сманова? И субординация тут не причем. Девяносто девять мужчин из ста поняли бы его в подобной ситуации, а оставшийся один, вероятнее всего, переодетая женщина… Обмотанные ветошью, в посылке лежали две бутылки восьмизвездочного Погремушинского коньяку с Терры-2. Нужны ли комментарии? Однажды известный комик из Москвы Дмитрий Сашнев испытал чувство грандиозного провала. Он пошутил со сцены: «Некоторые считают лучшим из всего, что дало Земле Внеземелье, Погремушинский коньяк…» – и в зале на пятьсот человек, набитом до отказа, засмеялись пятеро или шестеро. Прочие хранили молчание по одной простой причине: уж больно шутка напоминала высказывание «дважды два – четыре».
Две бутылки гипнотизировали нас.
Наконец, Сманов очнулся, поманил к себе пальчиком Дреева и шепнул ему пару фраз. Тот ошарашенно смотрел на майора в течение нескольких мгновений, а потом издал стон понимания:
– У-м-м-м-н-н-да…
– Выполняйте.
Дреев удалился.
Сманов открыл сейф, вынул оттуда хрустальную стопочку с двуглавым орлом и вензелем государя. Величественными движениями начальник заставы достал бутылку из контейнера и открыл ее. Наполнив стопочку до половины, майор произнес краткую речь:
– Устав запрещает солдатам спиртное. Поэтому коньяк вам, господин сержант, не положен ни в коем случае. Но и я не имею права присвоить эту контрабанду. Вывод ясен: к сожалению, обе бутылки придется уничтожить. А чтобы у вас не возникло сомнений относительно моих намерений, процедура уничтожения состоится прямо сейчас, на ваших глазах.
Собака, чем-то крепко расстроенная, жалуется на судьбу, тихонько поскуливая, но при этом пасть ее остается закрытой. Так и сержант Мякинцев, не посмел открыть рот, но скулеж выдал отменный. Боюсь, на его месте я был бы еще менее сдержан.
– Понимая, сколь серьезная психологическая травма будет вам нанесена, я готов совершить небольшое нарушение устава. Надеюсь, на следующей исповеди нам не придется сообщать отцу Димитрию о более серьезных прегрешениях…
С этими словами Сманов протянул сержанту стопочку, и тот припал к ней подобно страннику, отыскавшему в пустыне оазис после долгих блужданий. Возвращая стопочку, Мякинцев выглядел абсолютно счастливым.
– Запейте, господин сержант!
И Сманов с сочувствующим выражением лица налил из графина чистой воды.
– А теперь смотрите внимательно.
Майор открыл вторую бутылку, поднес их обе к открытому окну и совершил плавное движение, оросив почву планеты самым изысканным коньяком ойкумены. Сквозь жалобный скулеж Мякинцева явственно прорвалось легонькое взлаивание… Или мне показалось?
– Вот так. Сообщите родным: повторять аттракцион не стоит. А теперь можете идти.
Тут и я засобирался уходить, но начальник заставы покачал головой:
– Вы, Сергей, не торопитесь. Иначе проп у стите самое главное. Садитесь-ка, голубчик.
Я устроился в кресле, Сманов сидел за столом; мы провели в молчаливом ожидании минут пять, покуда не явилось «самое главное» в виде капитана Дреева с двумя котелками емкостью восемьсот граммов. В кабинете распространился нестерпимо соблазнительный аромат Погремушинского коньяку.
– Как же это вы? – изумленно спросил я, – Что? Под окном? С котелками? Но почему жидкость о донышко не звякала? Когда наливаешь, всегда такой звук, ну… вы понимаете.
Дреев поставил драгоценный груз на стол, попросил чайную ложку и принялся ею доставать из котелков маленькие комплектики бинта для аварийных пакетов…
– …Так, благороднейшие господа офицеры, обгадились мы – дальше некуда. Думайте! – бушевал Дреев вот уже полчаса.
Сманов молчал.
– В сущности, мы имеем три возможности. Во-первых, совершить налет на драг-домен Ли силами заставы… – начал перечислять рассудительный Роговский.
– Я за налет! И нет у нас никаких других возможностей! Пока мы тут болтаем, их там…
– А ну-ка тихо, поручик Игнатьев. В третий раз это говорите? Или в четвертый? – одернул его Дреев.
Сманов молчал.
– …во-вторых, – продолжил Роговский, – вызвать тамошнее начальство на переговоры. Так мы хоть что-то узнаем о судьбе солдат. И, в-третьих, честно сказать начальству: ситуацию нашими силами переломить невозможно… вытаскивайте бригаду – не меньше! – из-под Елизаветина Посада.
– Ах так? Не того ли они добиваются? Просчитали последствия? – наседал Дреев.
– Покорнейше прошу извинить, но я ничем не заслужил такого тона. Отчего вы, господин капитан, не даете мне довести схему до конца?
– Схемы ему! – воскликнул Игнатьев.
Дреев:
– Нет времени выяснять отношения. Продолжайте.
Сманов молчал.
Роговский потянул свое рассуждение дальше:
– Заставе нашей атаковать – безумие. Они только того и ждут. Пока мы здесь, на своей позиции, под прикрытием тяжелого оружия, мы – сила. Там, в джунглях, против превосходящих сил противника мы… никто. Нас уничтожат за несколько часов и осуществят глубокий прорыв через наш участок. Не вариант. Или я не прав, Максим Андреевич?
Сманов молчал.
Откликнулся Игнатьев:
– Хоть бы и так. Умрем, не потеряв чести.
– Ма-ла-дой человек… мы просто обгадимся еще больше. Роговский, к сожалению, прав, – ответил ему Дреев.
– Я еще не закончил, господа. Просить бригаду – безумие, как я понял, но в конце концов придется сделать именно это, если все иные способы достижения цели будут исчерпаны безрезультатно…
– И если парни еще останутся к тому времени в живых, Илья.
Роговский резюмировал:
– Тогда, Степан, этот вариант мы тоже пока не рассматриваем. Начальство в штабе отряда думает, а мы молчим. Так?
– Так.
– Остается второе. Надо связаться с Ли.
Все посмотрели на Сманова, имевшего опыт переговоров…
А он все молчал.
Тогда я задал вопрос, который вывел, наконец, его из оцепенения:
– Сколько за них попросят, Максим Андреевич? И есть ли у нас столько?
– Сергей, учили вас по устаревшей программе.
Все мы немедленно замолчали, услышав голос начальника заставы.
– Сколько бы они ни попросили, хотя бы и один рубль, мы не дадим ничего. Иначе по всему рубежу станут повторять сей удачный опыт… Но в одном вы правы: они непременно с нами свяжутся. И очень скоро. Потому что знают нашу тактику: через сутки после инцидента их начнет выжигать с орбиты большой артиллерийский корабль «Петропавловск». Безо всякого предупреждения. Безо всяких компенсаций постфактум. А пока солдатики не умерли, они – живой щит Ли. Убить нельзя. Спрятать нельзя – мы будем требовать доказательства жизни каждый день. Значит, что? Только продать. Или поменять на кого-то. Вся трагедия в том… в том… в общем, мы не имеем права ни выкупить их, ни пойти на обмен…
Саня оживился:
– Взять силой и только так!
Сманов не удостоил его ответом.
– Вам уже говорили, поручик! – строго сказал Дреев.
– А тогда… как же? Господин майор? – робко спросил Игнатьев.
– Не знаю. Я не знаю. – Глядя в сторону, откликнулся начальник заставы. Видно было, как тяжело далось ему это признание. – Когда они выйдут на связь – поговорим…
Через четверть часа Ли дал о себе знать. Запросил несусветные деньги и назначил встречу на Таможенном мосту, в полдень.
…Из штаба погранотряда прилетел представитель в полковничьем чине. Застава поднята была по тревоге. Дреев расставил все тяжелое вооружение, какое только можно было перетащить к мосту. В лесочке, сразу за таможенными будками и полосатым шлагбаумом, залег первый взвод во главе с Роговским, слева – второй, им командовал Игнатьев, а справа – третий, мой.
Незадолго до назначенного времени приборы наблюдения показали: с той стороны собирается маленькая армия. На опушку леса перед мостом выехал тяжелый танк, а над деревьями зависли два бронированных антиграва с роскошной боевой подвеской. Затем к с а мому почти мосту выехала бронеамфибия. С ее башни недобро щерился раструб ротного излучателя.
Ли собирался совершить ошибку. Он давно не воевал с Империей всерьез.
Я отлично видел все происходящее в бинокль и прекрасно слышал переговоры через наушники, встроенные в боевой шлем. Сманов вышел на середину моста. Дышал он часто и неровно. Майор поднял руки и повертелся, показывая, что оружия при нем нет. Потом он положил прямо перед собой три пачки с деньгами («куклы», где настоящими купюрами были только верхняя и нижняя.) Затем начал традиционный антиснайперский танец – к этому жанру самодеятельности я за последние месяцы успел привыкнуть… Из бронеамфибии вылез вражеский офицер-переговорщик, по виду – японец. Он не сразу пошел к Сманову: минуты две ругался со своими, затем снял с себя все оружие и тогда уже отправился на мост. Поднял руки. Повертелся. Потянулся к деньгам. Но начальник заставы поставил на них сапог.
– Веди сюда «товар».
– Ни довир я ис?
– Веди сюда «товар».
– Сто балуиса? Я сказу – их зарезут.
– Веди сюда «товар».
Переговорщик недобро усмехнулся:
– Им не зыть!
– «Товар».
«Японец» повернулся и с демонстративной ленцой побрел к бронеамфибии. В конце моста он обернулся. Сманов «плясал» вокруг пачек с деньгами и столь же демонстративно не смотрел на переговорщика…
– Ладна. Холосо.
Из стальной утробы амфибии вывели двух наших солдат. Одного «японец» придержал, а другого повел за собой. Вот он встал лицом к лицу со Смановым, и майор убрал ногу с денег. Переговорщик нагнулся за ними…
Дальнейшее заняло не более пятнадцати секунд, но ничего более жуткого я не видел за всю свою жизнь.
Максим Андреевич скомандовал:
– Рядовой Кошкарев, ко мне!
И солдат немедленно скакнул ему за спину. Одновременно «японец» разобрался, чт о именно получил он вместо выкупа. Какая-то плоская дрянь в мгновение ока появилась у переговорщика в руке – видно, не все оружие он оставил у въезда на мост.
Тах! Тах!
Пауза.
Сманов грузно оседает, Кошкарев обхватывает тело начальника заставы поперек груди и прямо с ним прыгает в воду.
Переговорщика теперь никто не загораживает от наших огневых точек. Он перегибается через перила, отыскивая цель в реке, но тут вся верхняя часть его туловища превращается в кровавый взрыв.
Кажется, ребята Ли успели сделать несколько очередей. Где-то у Роговского разорвалась ракета, пущенная с антиграва, да еще одна пролетела безнадежно высоко над нашей позицией. Все. Больше они ничего не успели.
Пламя над джунглями на той стороне закрыло полнеба. Танк оплыл, как тоненькая свечка. Антигравы рухнули. Ходовая часть бронеамфибии стала бесформенным слитком металла, а ее грозная башня приобрела вид стальной сосульки. Армия, присланная Ли для прикрытия сделки, перестала существовать. Дрееву понадобилось на это менее десяти секунд…
Но дело еще отнюдь не было доведено до конца. Четверо вражеских стрелков загородились пленником и медленно отходили за холмы. Туда, где лес еще не пылал. Один из них упал – зацепил его наш снайпер. Прочие же его подбирать не стали и продолжили отступление, прикрываясь живым щитом.
– Хана Мякинцеву… – обреченно бросил кто-то из моих солдат.
Что ж, теперь оставалось только одно средство…
Я вызвал старшину, передал ему командование взводом, стащил с головы шлем, сбросил сапоги и кинулся в реку. Вода встретила меня нестерпимым холодом.
Если бы стояла сушь, и река состояла из сплошных мелей, в следующие несколько суток моя биография складывалась бы, наверное, много спокойнее. Но если бы на той стороне оставался в живых хотя бы один порядочный стрелок, я бы просто не вышел из реки.
Мне достался средний вариант.
После дождей река вздулась, мои ступни едва касались дна. Одной рукой я пытался балансировать, а в другой было оружие, и упаси Господь окунать его в речную водицу! На середине реки опора ушла у меня из-под ног. Сильное течение потащило мое тело, завертело, закружило, ударило пару раз о валуны, на метр и более того возвышавшиеся над поверхностью реки. Один удар был страшен, сознание на секунду покинуло мою бедную голову. Нет худа без добра: я попытался уцепиться за камень, потерял ноготь, но в конце концов так впился в микроскопическую выемку, что никакой бес меня не оторвал бы…
Вдруг вода издала чмокающий звук у самого моего бока. Еще один. Еще и еще. Мое везение не могло продолжаться слишком долго. Даже самый неумелый стрелок в итоге непременно вышибет мозги той идеальной мишени, какую я представлял собой на речном фарватере. И камешек нимало не поможет – маловат… Пришлось нырнуть. Очень холодно – руки начали неметь. Очень глупо – оружие все равно оставалось над водой. Много ли я ст о ю без него?
А значит, парень на той стороне имеет шанс.
Я старался пробыть под водой подольше. Потом вынырнул ради глотка воздуха и опять ушел под воду. Теперь начали неметь ноги. Плохо дело. Вынырнул повторно… Чмок! Чмок! Тут меня вновь сбило с ног и понесло.
Сколько я ни пытался встать на ровном месте, ничего не получалось. Меня тащило с полкилометра, и вся плоть моя совершенно заколенела. Наконец, бешеный поток выбросил меня на отмель. Какое-то время я не способен был пошевелить даже мизинцем. Оружие? Когда нырял во второй раз, макнул таки, нервы не выдержали. Сработает оно, когда понадобится, или…
Ой, как плохо.
Труднее всего оказалось сделать первые десять шагов. Сначала встать на колени, потом во весь рост и сделать эти проклятые шаги. Добравшись до леса, я опять рухнул. Нет, братцы, так нельзя. Замерзну. Сгину не за грош. Надо собраться. Надо сконцентрироваться.
Пришлось раздеться, включая исподнее, хорошенько выжать каждую тряпочку, завязать все, кроме трусов, в узелок. Согреться по-настоящему я мог только на бегу. И побежал.
Я двигался в том направлении, где, по моим представлениям, должны были находиться бедолага-Мякинцев и ребятки Ли. Минут через пятнадцать я понял, что заблудился.
Мне оставалось рухнуть на траву и в бессилии закрыть лицо руками. Кажется, я плакал. И в голову мне лез последний разговор с отцом. Как горделиво я открывал ему глаза на философию военного образа жизни! И сейчас, кажется, отвечаю перед Богом и людьми за каждую тщеславную фразу…
– У тебя перед отлетом на Терру-6 сколько еще времени?
– Неделя. Как у всех после выпуска.
– Я хотел самое важное припасти на последний день… Но нет, как видно, не получится, терпения не хватит. Придется сегодня…
Я подумал: ну что сейчас будет? Славная повесть о том, как дед достойной службой заработал полковничье звание себе, а всему нашему роду – потомственное дворянство на веки вечные. Отец обязательно расскажет одну из тех назидательных историй, которые я выучил еще лет в двенадцать. А в конце выведет мораль: не посрами. Я никогда не мог объяснить ему, что некоторые вещи давно вошли мне в плоть и кровь, их ничем оттуда не выгнать… Они не портятся, не линяют и не падают в цене даже после очередной назидательной истории. Впрочем, слушать я научился. После пяти курсов военного училища грешно не уметь слушать. К тому же мой старик – хороший человек, иногда он оказывается прав, да и беды особой нет в десяти минутах, почтительно прохлопанных ушами.
– Нет, о дедушке мы сегодня не будем.
Я уставился на него оторопело. Похоже, я еще не все понимаю в этой жизни. Какая-то малость осталась.
– Поговорку, которая начинается словами «Береги платье снову…» ты и так знаешь. Я надеюсь, это вошло тебе в плоть и кровь.
– Точно, папа. Как эритроциты.
Он пропустил мою реплику мимо ушей. Задумчиво почесал подбородок. Пригладил черное сено вокруг лысины. Поправил обручальное кольцо, хотя оно ему, вдовцу, давно вросло в безымянный палец до полной неснимаемости. Почесал за ухом. Сейчас сцепит ладони в замок и послушает, как хрустят суставчики.
Сцепил ладони. Хрусть-хрусть-хрусть. Три. Доволен! Впрочем, как и я: хоть что-то в этом мире осталось неизменным.
– Во-первых, вот какая штука… Где бы ты ни был, куда бы ни сунулся, а домой ты всегда можешь вернуться. Твой дом – вот он. Тебя здесь ждут.
Я кивнул. Странно, почему это кажется старику столь важным? Да – дом. Да – тут. А где ж еще? Само собой разумеется.
– Ты знаешь, не очень-то я одобряю военную стезю…
Еще бы папа, при твоих-то ста тридцати килограммах, близорукости и докторской степени! Таких не берут в кавалергарды.
– …но это твой выбор. Мы столько раз беседовали о твоем… о твоей…
Не найдя нужных слов, он махнул рукой. Дескать, о той моче, сынок, которая вступила тебе в голову и выжала мозги из ушей струйками. Разве не так? Мы действительно много раз беседовали. Целых два или три. Пять лет назад. Он не пытался давить на меня. Просто не мог понять, а я не сумел объяснить. И вот он пробует еще разок, напоследок.
– В общем… зачем тебя понадобилась вся эта амуниция?
– Бог создал нас с тобой разными, отец.
– Разными… как что?
И тут я, наконец, отыскал нужные слова:
– Как мужчина и женщина, смычок и скрипка, растения и животные. Одно без другого не бывает. Не может полноценно жить.
В его глазах я прочитал честное непонимание. Что ж, значит потребуется больше нужных слов.
– Ты… Кто ты? Ты сидишь, лежишь, стоишь. Ты – человек, предпочитающий не сходить с места. Ты – статик. Не в хорошем смысле слова и не в плохом. Просто статик. Такое свойство. Глаза могут быть карими, зелеными, серыми… А люди могут быть статиками и не-статиками. Я не могу как ты. Мне нужно идти, бежать, добиваться чего-нибудь, соперничать, драться, в конце концов. Я должендвигаться. Я иначе не могу. Иначе разорвусь; во мне слишком много энергии, хоть ведрами черпай.
– Послушай, но ведь здесь, в Москве…
– Ничего здесь нет для меня, отец! Ничегошеньки. Империя не воюет уже много десятилетий. Мы слишком сильны и слишком добры для этого. Только мелкие конфликты и только на границах, да и там на нашу долю осталось всего-ничего.
Старик сухо рассмеялся, и мне это крепко не понравилось. Он не понял. Он даже не попытался меня понять!
– Торопишься? Боишься не поспеть к шапочному разбору?
Прозвучало мягче, чем я думал. Намного мягче.
– Может, и боюсь, отец…
– Очень хочется свалить кое-что на твой возраст. Но я попробую побыть умным. Допустим, не ошибся. Есть такая возможность, отличная от нуля, хотя и довольно жиденькая. Допустим. Но если вдруг ты почувствуешь: папаша-то был прав… не сегодня и не завтра… когда-нибудь… вероятно, нескоро… как поступишь?
Мне надоел этот разговор. Смысла в нем ровно настолько, насколько я люблю старика и готов терпеть его занудство.
– Вряд ли.
– А если все же…
– Ты хочешь увидеть шахматную партию от первого хода и до последнего, так и не сев за доску.
Он усмехнулся. Я поймал его на самой выдающейся слабости: желании предвидеть все последствия и побочные эффекты каждого шага. Терпеть не могу. Если б я думал как он, то, наверное, забыл бы, как дышать, и умер.
– Уел. Но одного все-таки не пойму: ты хочешь двигаться, так?
– Так.
– Отчего ж твое движение не может быть внутренним? Без суеты, вглубь. По-моему, ты не лишен способностей…
– Внутренним? Карьера йога меня не прельщает.
– Я покажу тебе! Пойдем. Одевайся. Я покажу тебе одного… человека.
Иногда старика охватывает энтузиазм в тяжелой форме. Такое нельзя преодолеть, такое можно только пережить. Как локальное стихийное бедствие. И я покорился. Я твердо обещал себе: пока мы с отцом еще вместе, не стану портить ему настроение. Потерпеть-то осталось самую ерунду, недельку. Да и труд невелик.
Мы вышли из дому.
– Когда ты последний раз был в церкви?
– В прошлую субботу.
– Значит просто… заглянем.
Я не понял его. Недалеко от нашего дома – красавец Андреево-Рублевский храм в Раменках. Относительно новый, 30-х годов XXI века. Его построили на месте деревянного, который «временно» заменял каменный на протяжении сорока лет. «Наследник» мне с детства нравился, в середине XXI-го вообще строили с затеями, пытались возродить каменное узорочье… Но я эту церковь знаю вдоль и поперек. Наизусть, как считалочку. Какого лешего понадобилось отцу… впрочем, он идет не туда.
– Пройдемся. Тут идти всего минут двадцать, сущие пустяки.
– Ладно.
Мы скачем резвой рысью, на степенную прогулку это похоже не больше, чем полная бутылка похожа на пустую. Старик молчит, и я молчу. Когда с ним случается припадок энтузиазма, светлая идея сыплет искрами из глаз, а походка напоминает мерный ход бронепоезда, лучше с вопросами не приставать. В лучшем случае, не ответит.
Мы всегда жили на западе Москвы. Когда-то эти места называли Мичуринским проспектом, теперь – Тихоновским бульваром. В 70-х и 80-х Москву разгрузили от всего промышленного, тяжкого, серого, металлоидного. Вытащили все, без чего раньше не могли обойтись. Снесли Сити. Зачистили пролетарские окраины, нещадно убирая заводы, автопарки, электростанции. Подняли транспортную паутину на высоту двухсот метров, превратив «дно» города в единую пешеходную зону. Так что шагали мы с отцом по родной Тихоновке мимо цветочных куртин, минуя барьерчики сирени, оставляя позади ароматные островки жасмина; параллельно цепочке наших шагов почетным караулом тянулась линия высоких лип. Университетский городок, раскинувшийся от набережной до улицы Раменки, отгородился от нас ажурной садовой решеткой. Из-за нее на парочку торопыг кокетливо поглядывали молодые яблоньки.
Дреев сунул в рот сигарету и нервно похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, но Марина Николаевна сделала ему страшные глаза, и сигарета немедленно была демобилизована.
– …Теперь то, что касается нас, господа. Вчера из штаба погранотряда пришло сообщение: на следующей неделе ждите от Ли неприятностей. Будет провокация.
– Святый Боже! – разом перекрестились поп, дьякон и попадья.
– С-сучок, – буркнул Дреев. И его жена немедленно погладила его по плечу, мол, тише, тише, любимый, дома душу отведешь.
– А вы, Степан Сергеевич, держите непристойности свои при себе. Видите – даже поповны наши засмущались! – сурово выговорила ему Марина Николаевна.
Щеки барышень, сидевших на дальнем конце стола, и впрямь сделались краснее томатного соуса.
– Извините, право же, напрасно я не сдержался…
Сманов продолжил, как ни в чем не бывало:
– Господа офицеры, там, где в наряды ходило по два человека, будут ходит трое, а там где по три, – четверо. Через каждые десять минут все наряды выходят на связь. С каждым из вас завтра утром я переговорю отдельно. А сегодня поручик Роговский заступает дежурным, и он останется у меня после обеда… На том и закончим беседу о делах. Давайте-ка лучше выпьем за… да хоть за новое платье Анны Васильевны. Я вижу, оно приковало к себе взгляды многих.
Дреев шутливо погрозил всем пальцем.
– Не сами ли шили? Чудо как хорошо сидит на вас. Неужто сами? – любезно осведомилась Марина Николаевна.
– Сама… – с робостью ответила Дреева, и голос ее потонул в звоне бокалов…
Наутро Максим Андреевич инструктировал меня. Я не имею права распространяться о предметах, затронутых нами в беседе. Все это относится к сфере тактики, принятой в подразделениях пограничной стражи, а значит, составляет военную тайну Российской империи. Коротко говоря, начальник заставы нарисовал мне несколько сценариев, по которым, скорее всего, будут развиваться события в случае конфликта с той стороной. Мне надлежало знать, когда и где я должен быть, как действовать и чего не предпринимать ни при каких обстоятельствах. Забегая вперед, скажу: один из смановских сценариев чуть было не материализовался в нашей жизни, только кончилось все не тем, на что мы надеялись…
Закончив разговор о делах, майор сделал паузу и произнес:
– Вы у нас уже несколько месяцев, Сергей… И я доволен вами. Военный человек – это предназначение от Бога. Полагаю, из вас может получиться отличный офицер.
Услышать такое было очень приятно. Сманов не имел привычки бросаться похвалами направо и налево.
– А как же Вшивец, Максим Андреевич?
Он пожал плечами.
– Ничего. С каждым из нас по неопытности случалась какая-нибудь…
Тут дверь распахнулась и в комнату вплыл почтовый контейнер из пластикета.
– Разрешите?
Роль крейсера-контейнероносца играл Дреев. За ним вошел сержант Мякинцев. Опущенные плечи и взгляд, выражающий покорность тягостной судьбе, говорили о настоящей большой трагедии.
– Вот, Максим Андреевич! Извольте. Опять!
С этими словами от открыл контейнер.
– Не сейчас. Я занят, поручик… хотя…
Майор неотрывно смотрел на содержимое контейнера. Роговский и Мякинцев смотрели в ту же точку.
– Взгляните, Сергей. Полагаю, вы извините меня, если наш разговор продолжится позднее. Может быть, не сегодня.
Я подошел. Посмотрел.
– О да, Максим Андреевич!
– Ведь знают, что нельзя, а все равно шлют! Р-распоясались, шельмы! – шумел Дреев. Впрочем, шумел он, ничуть не отводя взгляда от контейнера.
Как мог я не извинить Сманова? И субординация тут не причем. Девяносто девять мужчин из ста поняли бы его в подобной ситуации, а оставшийся один, вероятнее всего, переодетая женщина… Обмотанные ветошью, в посылке лежали две бутылки восьмизвездочного Погремушинского коньяку с Терры-2. Нужны ли комментарии? Однажды известный комик из Москвы Дмитрий Сашнев испытал чувство грандиозного провала. Он пошутил со сцены: «Некоторые считают лучшим из всего, что дало Земле Внеземелье, Погремушинский коньяк…» – и в зале на пятьсот человек, набитом до отказа, засмеялись пятеро или шестеро. Прочие хранили молчание по одной простой причине: уж больно шутка напоминала высказывание «дважды два – четыре».
Две бутылки гипнотизировали нас.
Наконец, Сманов очнулся, поманил к себе пальчиком Дреева и шепнул ему пару фраз. Тот ошарашенно смотрел на майора в течение нескольких мгновений, а потом издал стон понимания:
– У-м-м-м-н-н-да…
– Выполняйте.
Дреев удалился.
Сманов открыл сейф, вынул оттуда хрустальную стопочку с двуглавым орлом и вензелем государя. Величественными движениями начальник заставы достал бутылку из контейнера и открыл ее. Наполнив стопочку до половины, майор произнес краткую речь:
– Устав запрещает солдатам спиртное. Поэтому коньяк вам, господин сержант, не положен ни в коем случае. Но и я не имею права присвоить эту контрабанду. Вывод ясен: к сожалению, обе бутылки придется уничтожить. А чтобы у вас не возникло сомнений относительно моих намерений, процедура уничтожения состоится прямо сейчас, на ваших глазах.
Собака, чем-то крепко расстроенная, жалуется на судьбу, тихонько поскуливая, но при этом пасть ее остается закрытой. Так и сержант Мякинцев, не посмел открыть рот, но скулеж выдал отменный. Боюсь, на его месте я был бы еще менее сдержан.
– Понимая, сколь серьезная психологическая травма будет вам нанесена, я готов совершить небольшое нарушение устава. Надеюсь, на следующей исповеди нам не придется сообщать отцу Димитрию о более серьезных прегрешениях…
С этими словами Сманов протянул сержанту стопочку, и тот припал к ней подобно страннику, отыскавшему в пустыне оазис после долгих блужданий. Возвращая стопочку, Мякинцев выглядел абсолютно счастливым.
– Запейте, господин сержант!
И Сманов с сочувствующим выражением лица налил из графина чистой воды.
– А теперь смотрите внимательно.
Майор открыл вторую бутылку, поднес их обе к открытому окну и совершил плавное движение, оросив почву планеты самым изысканным коньяком ойкумены. Сквозь жалобный скулеж Мякинцева явственно прорвалось легонькое взлаивание… Или мне показалось?
– Вот так. Сообщите родным: повторять аттракцион не стоит. А теперь можете идти.
Тут и я засобирался уходить, но начальник заставы покачал головой:
– Вы, Сергей, не торопитесь. Иначе проп у стите самое главное. Садитесь-ка, голубчик.
Я устроился в кресле, Сманов сидел за столом; мы провели в молчаливом ожидании минут пять, покуда не явилось «самое главное» в виде капитана Дреева с двумя котелками емкостью восемьсот граммов. В кабинете распространился нестерпимо соблазнительный аромат Погремушинского коньяку.
– Как же это вы? – изумленно спросил я, – Что? Под окном? С котелками? Но почему жидкость о донышко не звякала? Когда наливаешь, всегда такой звук, ну… вы понимаете.
Дреев поставил драгоценный груз на стол, попросил чайную ложку и принялся ею доставать из котелков маленькие комплектики бинта для аварийных пакетов…
* * *
Ночью с понедельника на вторник головорезы Ли убили одного из наших солдат, а еще двух захватили в плен. Как показала оперативная съемка, вражеский антиграв совершил стремительный прыжок из-за холмов и завис прямо над нарядом, шедшим вдоль контрольно-следовой полосы, недалеко от речки. Двое бойцов попали под удар парализатора, и их потом втащили на борт антиграва почти бездыханными. Еще двое успели отскочить и открыли огонь. Тут по ним ударили с той стороны изо всех мыслимых и немыслимых видов оружия. Земля вокруг них буквально кипела… Один погиб почти сразу, а второй упрямо лупил по антиграву и, надо полагать, повредил нечто важное. Чужая машина полетела назад, оставляя за собой струйку светлого дыма…– …Так, благороднейшие господа офицеры, обгадились мы – дальше некуда. Думайте! – бушевал Дреев вот уже полчаса.
Сманов молчал.
– В сущности, мы имеем три возможности. Во-первых, совершить налет на драг-домен Ли силами заставы… – начал перечислять рассудительный Роговский.
– Я за налет! И нет у нас никаких других возможностей! Пока мы тут болтаем, их там…
– А ну-ка тихо, поручик Игнатьев. В третий раз это говорите? Или в четвертый? – одернул его Дреев.
Сманов молчал.
– …во-вторых, – продолжил Роговский, – вызвать тамошнее начальство на переговоры. Так мы хоть что-то узнаем о судьбе солдат. И, в-третьих, честно сказать начальству: ситуацию нашими силами переломить невозможно… вытаскивайте бригаду – не меньше! – из-под Елизаветина Посада.
– Ах так? Не того ли они добиваются? Просчитали последствия? – наседал Дреев.
– Покорнейше прошу извинить, но я ничем не заслужил такого тона. Отчего вы, господин капитан, не даете мне довести схему до конца?
– Схемы ему! – воскликнул Игнатьев.
Дреев:
– Нет времени выяснять отношения. Продолжайте.
Сманов молчал.
Роговский потянул свое рассуждение дальше:
– Заставе нашей атаковать – безумие. Они только того и ждут. Пока мы здесь, на своей позиции, под прикрытием тяжелого оружия, мы – сила. Там, в джунглях, против превосходящих сил противника мы… никто. Нас уничтожат за несколько часов и осуществят глубокий прорыв через наш участок. Не вариант. Или я не прав, Максим Андреевич?
Сманов молчал.
Откликнулся Игнатьев:
– Хоть бы и так. Умрем, не потеряв чести.
– Ма-ла-дой человек… мы просто обгадимся еще больше. Роговский, к сожалению, прав, – ответил ему Дреев.
– Я еще не закончил, господа. Просить бригаду – безумие, как я понял, но в конце концов придется сделать именно это, если все иные способы достижения цели будут исчерпаны безрезультатно…
– И если парни еще останутся к тому времени в живых, Илья.
Роговский резюмировал:
– Тогда, Степан, этот вариант мы тоже пока не рассматриваем. Начальство в штабе отряда думает, а мы молчим. Так?
– Так.
– Остается второе. Надо связаться с Ли.
Все посмотрели на Сманова, имевшего опыт переговоров…
А он все молчал.
Тогда я задал вопрос, который вывел, наконец, его из оцепенения:
– Сколько за них попросят, Максим Андреевич? И есть ли у нас столько?
– Сергей, учили вас по устаревшей программе.
Все мы немедленно замолчали, услышав голос начальника заставы.
– Сколько бы они ни попросили, хотя бы и один рубль, мы не дадим ничего. Иначе по всему рубежу станут повторять сей удачный опыт… Но в одном вы правы: они непременно с нами свяжутся. И очень скоро. Потому что знают нашу тактику: через сутки после инцидента их начнет выжигать с орбиты большой артиллерийский корабль «Петропавловск». Безо всякого предупреждения. Безо всяких компенсаций постфактум. А пока солдатики не умерли, они – живой щит Ли. Убить нельзя. Спрятать нельзя – мы будем требовать доказательства жизни каждый день. Значит, что? Только продать. Или поменять на кого-то. Вся трагедия в том… в том… в общем, мы не имеем права ни выкупить их, ни пойти на обмен…
Саня оживился:
– Взять силой и только так!
Сманов не удостоил его ответом.
– Вам уже говорили, поручик! – строго сказал Дреев.
– А тогда… как же? Господин майор? – робко спросил Игнатьев.
– Не знаю. Я не знаю. – Глядя в сторону, откликнулся начальник заставы. Видно было, как тяжело далось ему это признание. – Когда они выйдут на связь – поговорим…
Через четверть часа Ли дал о себе знать. Запросил несусветные деньги и назначил встречу на Таможенном мосту, в полдень.
…Из штаба погранотряда прилетел представитель в полковничьем чине. Застава поднята была по тревоге. Дреев расставил все тяжелое вооружение, какое только можно было перетащить к мосту. В лесочке, сразу за таможенными будками и полосатым шлагбаумом, залег первый взвод во главе с Роговским, слева – второй, им командовал Игнатьев, а справа – третий, мой.
Незадолго до назначенного времени приборы наблюдения показали: с той стороны собирается маленькая армия. На опушку леса перед мостом выехал тяжелый танк, а над деревьями зависли два бронированных антиграва с роскошной боевой подвеской. Затем к с а мому почти мосту выехала бронеамфибия. С ее башни недобро щерился раструб ротного излучателя.
Ли собирался совершить ошибку. Он давно не воевал с Империей всерьез.
Я отлично видел все происходящее в бинокль и прекрасно слышал переговоры через наушники, встроенные в боевой шлем. Сманов вышел на середину моста. Дышал он часто и неровно. Майор поднял руки и повертелся, показывая, что оружия при нем нет. Потом он положил прямо перед собой три пачки с деньгами («куклы», где настоящими купюрами были только верхняя и нижняя.) Затем начал традиционный антиснайперский танец – к этому жанру самодеятельности я за последние месяцы успел привыкнуть… Из бронеамфибии вылез вражеский офицер-переговорщик, по виду – японец. Он не сразу пошел к Сманову: минуты две ругался со своими, затем снял с себя все оружие и тогда уже отправился на мост. Поднял руки. Повертелся. Потянулся к деньгам. Но начальник заставы поставил на них сапог.
– Веди сюда «товар».
– Ни довир я ис?
– Веди сюда «товар».
– Сто балуиса? Я сказу – их зарезут.
– Веди сюда «товар».
Переговорщик недобро усмехнулся:
– Им не зыть!
– «Товар».
«Японец» повернулся и с демонстративной ленцой побрел к бронеамфибии. В конце моста он обернулся. Сманов «плясал» вокруг пачек с деньгами и столь же демонстративно не смотрел на переговорщика…
– Ладна. Холосо.
Из стальной утробы амфибии вывели двух наших солдат. Одного «японец» придержал, а другого повел за собой. Вот он встал лицом к лицу со Смановым, и майор убрал ногу с денег. Переговорщик нагнулся за ними…
Дальнейшее заняло не более пятнадцати секунд, но ничего более жуткого я не видел за всю свою жизнь.
Максим Андреевич скомандовал:
– Рядовой Кошкарев, ко мне!
И солдат немедленно скакнул ему за спину. Одновременно «японец» разобрался, чт о именно получил он вместо выкупа. Какая-то плоская дрянь в мгновение ока появилась у переговорщика в руке – видно, не все оружие он оставил у въезда на мост.
Тах! Тах!
Пауза.
Сманов грузно оседает, Кошкарев обхватывает тело начальника заставы поперек груди и прямо с ним прыгает в воду.
Переговорщика теперь никто не загораживает от наших огневых точек. Он перегибается через перила, отыскивая цель в реке, но тут вся верхняя часть его туловища превращается в кровавый взрыв.
Кажется, ребята Ли успели сделать несколько очередей. Где-то у Роговского разорвалась ракета, пущенная с антиграва, да еще одна пролетела безнадежно высоко над нашей позицией. Все. Больше они ничего не успели.
Пламя над джунглями на той стороне закрыло полнеба. Танк оплыл, как тоненькая свечка. Антигравы рухнули. Ходовая часть бронеамфибии стала бесформенным слитком металла, а ее грозная башня приобрела вид стальной сосульки. Армия, присланная Ли для прикрытия сделки, перестала существовать. Дрееву понадобилось на это менее десяти секунд…
Но дело еще отнюдь не было доведено до конца. Четверо вражеских стрелков загородились пленником и медленно отходили за холмы. Туда, где лес еще не пылал. Один из них упал – зацепил его наш снайпер. Прочие же его подбирать не стали и продолжили отступление, прикрываясь живым щитом.
– Хана Мякинцеву… – обреченно бросил кто-то из моих солдат.
Что ж, теперь оставалось только одно средство…
Я вызвал старшину, передал ему командование взводом, стащил с головы шлем, сбросил сапоги и кинулся в реку. Вода встретила меня нестерпимым холодом.
Если бы стояла сушь, и река состояла из сплошных мелей, в следующие несколько суток моя биография складывалась бы, наверное, много спокойнее. Но если бы на той стороне оставался в живых хотя бы один порядочный стрелок, я бы просто не вышел из реки.
Мне достался средний вариант.
После дождей река вздулась, мои ступни едва касались дна. Одной рукой я пытался балансировать, а в другой было оружие, и упаси Господь окунать его в речную водицу! На середине реки опора ушла у меня из-под ног. Сильное течение потащило мое тело, завертело, закружило, ударило пару раз о валуны, на метр и более того возвышавшиеся над поверхностью реки. Один удар был страшен, сознание на секунду покинуло мою бедную голову. Нет худа без добра: я попытался уцепиться за камень, потерял ноготь, но в конце концов так впился в микроскопическую выемку, что никакой бес меня не оторвал бы…
Вдруг вода издала чмокающий звук у самого моего бока. Еще один. Еще и еще. Мое везение не могло продолжаться слишком долго. Даже самый неумелый стрелок в итоге непременно вышибет мозги той идеальной мишени, какую я представлял собой на речном фарватере. И камешек нимало не поможет – маловат… Пришлось нырнуть. Очень холодно – руки начали неметь. Очень глупо – оружие все равно оставалось над водой. Много ли я ст о ю без него?
А значит, парень на той стороне имеет шанс.
Я старался пробыть под водой подольше. Потом вынырнул ради глотка воздуха и опять ушел под воду. Теперь начали неметь ноги. Плохо дело. Вынырнул повторно… Чмок! Чмок! Тут меня вновь сбило с ног и понесло.
Сколько я ни пытался встать на ровном месте, ничего не получалось. Меня тащило с полкилометра, и вся плоть моя совершенно заколенела. Наконец, бешеный поток выбросил меня на отмель. Какое-то время я не способен был пошевелить даже мизинцем. Оружие? Когда нырял во второй раз, макнул таки, нервы не выдержали. Сработает оно, когда понадобится, или…
Ой, как плохо.
Труднее всего оказалось сделать первые десять шагов. Сначала встать на колени, потом во весь рост и сделать эти проклятые шаги. Добравшись до леса, я опять рухнул. Нет, братцы, так нельзя. Замерзну. Сгину не за грош. Надо собраться. Надо сконцентрироваться.
Пришлось раздеться, включая исподнее, хорошенько выжать каждую тряпочку, завязать все, кроме трусов, в узелок. Согреться по-настоящему я мог только на бегу. И побежал.
Я двигался в том направлении, где, по моим представлениям, должны были находиться бедолага-Мякинцев и ребятки Ли. Минут через пятнадцать я понял, что заблудился.
Мне оставалось рухнуть на траву и в бессилии закрыть лицо руками. Кажется, я плакал. И в голову мне лез последний разговор с отцом. Как горделиво я открывал ему глаза на философию военного образа жизни! И сейчас, кажется, отвечаю перед Богом и людьми за каждую тщеславную фразу…
* * *
…отец тогда спросил:– У тебя перед отлетом на Терру-6 сколько еще времени?
– Неделя. Как у всех после выпуска.
– Я хотел самое важное припасти на последний день… Но нет, как видно, не получится, терпения не хватит. Придется сегодня…
Я подумал: ну что сейчас будет? Славная повесть о том, как дед достойной службой заработал полковничье звание себе, а всему нашему роду – потомственное дворянство на веки вечные. Отец обязательно расскажет одну из тех назидательных историй, которые я выучил еще лет в двенадцать. А в конце выведет мораль: не посрами. Я никогда не мог объяснить ему, что некоторые вещи давно вошли мне в плоть и кровь, их ничем оттуда не выгнать… Они не портятся, не линяют и не падают в цене даже после очередной назидательной истории. Впрочем, слушать я научился. После пяти курсов военного училища грешно не уметь слушать. К тому же мой старик – хороший человек, иногда он оказывается прав, да и беды особой нет в десяти минутах, почтительно прохлопанных ушами.
– Нет, о дедушке мы сегодня не будем.
Я уставился на него оторопело. Похоже, я еще не все понимаю в этой жизни. Какая-то малость осталась.
– Поговорку, которая начинается словами «Береги платье снову…» ты и так знаешь. Я надеюсь, это вошло тебе в плоть и кровь.
– Точно, папа. Как эритроциты.
Он пропустил мою реплику мимо ушей. Задумчиво почесал подбородок. Пригладил черное сено вокруг лысины. Поправил обручальное кольцо, хотя оно ему, вдовцу, давно вросло в безымянный палец до полной неснимаемости. Почесал за ухом. Сейчас сцепит ладони в замок и послушает, как хрустят суставчики.
Сцепил ладони. Хрусть-хрусть-хрусть. Три. Доволен! Впрочем, как и я: хоть что-то в этом мире осталось неизменным.
– Во-первых, вот какая штука… Где бы ты ни был, куда бы ни сунулся, а домой ты всегда можешь вернуться. Твой дом – вот он. Тебя здесь ждут.
Я кивнул. Странно, почему это кажется старику столь важным? Да – дом. Да – тут. А где ж еще? Само собой разумеется.
– Ты знаешь, не очень-то я одобряю военную стезю…
Еще бы папа, при твоих-то ста тридцати килограммах, близорукости и докторской степени! Таких не берут в кавалергарды.
– …но это твой выбор. Мы столько раз беседовали о твоем… о твоей…
Не найдя нужных слов, он махнул рукой. Дескать, о той моче, сынок, которая вступила тебе в голову и выжала мозги из ушей струйками. Разве не так? Мы действительно много раз беседовали. Целых два или три. Пять лет назад. Он не пытался давить на меня. Просто не мог понять, а я не сумел объяснить. И вот он пробует еще разок, напоследок.
– В общем… зачем тебя понадобилась вся эта амуниция?
– Бог создал нас с тобой разными, отец.
– Разными… как что?
И тут я, наконец, отыскал нужные слова:
– Как мужчина и женщина, смычок и скрипка, растения и животные. Одно без другого не бывает. Не может полноценно жить.
В его глазах я прочитал честное непонимание. Что ж, значит потребуется больше нужных слов.
– Ты… Кто ты? Ты сидишь, лежишь, стоишь. Ты – человек, предпочитающий не сходить с места. Ты – статик. Не в хорошем смысле слова и не в плохом. Просто статик. Такое свойство. Глаза могут быть карими, зелеными, серыми… А люди могут быть статиками и не-статиками. Я не могу как ты. Мне нужно идти, бежать, добиваться чего-нибудь, соперничать, драться, в конце концов. Я должендвигаться. Я иначе не могу. Иначе разорвусь; во мне слишком много энергии, хоть ведрами черпай.
– Послушай, но ведь здесь, в Москве…
– Ничего здесь нет для меня, отец! Ничегошеньки. Империя не воюет уже много десятилетий. Мы слишком сильны и слишком добры для этого. Только мелкие конфликты и только на границах, да и там на нашу долю осталось всего-ничего.
Старик сухо рассмеялся, и мне это крепко не понравилось. Он не понял. Он даже не попытался меня понять!
– Торопишься? Боишься не поспеть к шапочному разбору?
Прозвучало мягче, чем я думал. Намного мягче.
– Может, и боюсь, отец…
– Очень хочется свалить кое-что на твой возраст. Но я попробую побыть умным. Допустим, не ошибся. Есть такая возможность, отличная от нуля, хотя и довольно жиденькая. Допустим. Но если вдруг ты почувствуешь: папаша-то был прав… не сегодня и не завтра… когда-нибудь… вероятно, нескоро… как поступишь?
Мне надоел этот разговор. Смысла в нем ровно настолько, насколько я люблю старика и готов терпеть его занудство.
– Вряд ли.
– А если все же…
– Ты хочешь увидеть шахматную партию от первого хода и до последнего, так и не сев за доску.
Он усмехнулся. Я поймал его на самой выдающейся слабости: желании предвидеть все последствия и побочные эффекты каждого шага. Терпеть не могу. Если б я думал как он, то, наверное, забыл бы, как дышать, и умер.
– Уел. Но одного все-таки не пойму: ты хочешь двигаться, так?
– Так.
– Отчего ж твое движение не может быть внутренним? Без суеты, вглубь. По-моему, ты не лишен способностей…
– Внутренним? Карьера йога меня не прельщает.
– Я покажу тебе! Пойдем. Одевайся. Я покажу тебе одного… человека.
Иногда старика охватывает энтузиазм в тяжелой форме. Такое нельзя преодолеть, такое можно только пережить. Как локальное стихийное бедствие. И я покорился. Я твердо обещал себе: пока мы с отцом еще вместе, не стану портить ему настроение. Потерпеть-то осталось самую ерунду, недельку. Да и труд невелик.
Мы вышли из дому.
– Когда ты последний раз был в церкви?
– В прошлую субботу.
– Значит просто… заглянем.
Я не понял его. Недалеко от нашего дома – красавец Андреево-Рублевский храм в Раменках. Относительно новый, 30-х годов XXI века. Его построили на месте деревянного, который «временно» заменял каменный на протяжении сорока лет. «Наследник» мне с детства нравился, в середине XXI-го вообще строили с затеями, пытались возродить каменное узорочье… Но я эту церковь знаю вдоль и поперек. Наизусть, как считалочку. Какого лешего понадобилось отцу… впрочем, он идет не туда.
– Пройдемся. Тут идти всего минут двадцать, сущие пустяки.
– Ладно.
Мы скачем резвой рысью, на степенную прогулку это похоже не больше, чем полная бутылка похожа на пустую. Старик молчит, и я молчу. Когда с ним случается припадок энтузиазма, светлая идея сыплет искрами из глаз, а походка напоминает мерный ход бронепоезда, лучше с вопросами не приставать. В лучшем случае, не ответит.
Мы всегда жили на западе Москвы. Когда-то эти места называли Мичуринским проспектом, теперь – Тихоновским бульваром. В 70-х и 80-х Москву разгрузили от всего промышленного, тяжкого, серого, металлоидного. Вытащили все, без чего раньше не могли обойтись. Снесли Сити. Зачистили пролетарские окраины, нещадно убирая заводы, автопарки, электростанции. Подняли транспортную паутину на высоту двухсот метров, превратив «дно» города в единую пешеходную зону. Так что шагали мы с отцом по родной Тихоновке мимо цветочных куртин, минуя барьерчики сирени, оставляя позади ароматные островки жасмина; параллельно цепочке наших шагов почетным караулом тянулась линия высоких лип. Университетский городок, раскинувшийся от набережной до улицы Раменки, отгородился от нас ажурной садовой решеткой. Из-за нее на парочку торопыг кокетливо поглядывали молодые яблоньки.