Воронин Андрей Николаевич. Ищи врагов среди друзей

   Дым густел, и ящики отыскивались с некоторым трудом. Нагибаясь, чтобы ухватиться за неудобную деревянную ручку, Дроздов краем глаза заметил, как из грязно-белой мути выскочила высокая фигура в выгоревшем мундире и вскинула к плечу винтовку.
   Он даже успел разглядеть на этом плече тусклый блеск золотого погона, а на костистом загорелом лице – тонкие, ниточкой, любовно ухоженные усики, которыми так гордился их обладатель, поручик Окунь. Успел он и дотянуться до нагана, и даже поднять его, но вот на то, чтобы выстрелить, времени уже не хватило: в конце концов, Окунь тоже не был новичком. Трехлинейка звонко бахнула, из дульного отверстия вылетел сноп огня, показавшийся Дроздову огромным, как факел немецкого огнемета. Падая на спину, он услышал еще один выстрел и по звуку узнал двенадцатизарядный маузер Одинцова.
   Уже лежа на спине, он услышал возле себя хруст гравия. Платок, которым была обвязана нижняя часть его лица, задрался, сбившись на глаза. Дроздов хотел сдвинуть его, чтобы видеть подошедших, но не смог пошевелиться. Это показалось ему ужасно нелепым.
   – Дышит, – сказал где-то далеко вверху голос Одинцова.
   Твердые пальцы ощупали грудь поручика, и другой голос басисто, как в бочку, ответил:
   – Не жилец.
   – Баба с воза – коню легче, – заключил Одинцов. – Бери ящик, Ферапонтыч.
   «Сука», – хотел сказать Дроздов, но у него ничего не вышло: похоже что он вдруг разучился говорить. Тяжелые шаги по гравию торопливо удалились, а через полторы минуты поручик Дроздов умер.
   По этой причине он так и не увидел, как в яростной и короткой штыковой контратаке охрана бронепоезда уничтожила остатки банды, после чего завал разобрали, и стальная змея, лязгнув напоследок буферами, продолжила свой путь на восток, к морю.
   В силу все тех же досадных обстоятельств поручик Дроздов так и не увидел, как его старинный приятель Одинцов и его проводник и адъютант Ферапонтыч, погрузив клейменные двуглавыми орлами ящики на двух вьючных лошадей, взяли курс строго на юг, к китайской границе, ни разу не оглянувшись на затянутый густым дымом распадок между крутыми склонами двух поросших лесом сопок.

* * *

   Путь на юг – дело утомительное, требующее терпения и выносливости. Так было всегда, и невидимые линии границ, исполосовавшие землю вдоль и поперек, вовсе не облегчают дорожных тягот. В этом нет ничего удивительного: границы предназначены совсем для другого, и граница между Россией и Украиной не является исключением из этого правила, скорее наоборот.
   Сергей открыл глаза и понял, что автобус стоит уже несколько минут. Как всегда, когда ему доводилось уснуть на колесах, ему приснилась какая-то путаная приключенческая чепуха, во сне казавшаяся очень логичной и связной, а после пробуждения представлявшаяся заунывным бредом. Пока Дорогин пытался разобраться в том, что же все-таки ему снилось, остатки сна выветрились из головы и сновидение окончательно забылось, привычно оставив после себя неприятный осадок какой-то недосказанности.
   Дорогин посмотрел на Тамару. Она спала, повернувшись к нему спиной. Он поправил сползшую с ее плеча джинсовую куртку и, приподнявшись, выглянул в окно.
   Темень за окном была не полной: время от времени ее рассекал скользящий свет фар, а поодаль, на обочине, тускло светился замызганный стеклянный павильончик придорожной закусочной. Внутри Сергей сумел разглядеть два или три столика и некое подобие барной стойки, за которой скучала в одиночестве заспанная женщина лет тридцати пяти в мятом белом халате и сбитой на сторону наколке. Она устало курила, глядя прямо перед собой равнодушным взглядом и стряхивая пепел в одноразовую пластиковую тарелку со следами томатного соуса. Падавший из окон закусочной тусклый электрический свет озарял засыпанную крупным гравием обочину дороги. На границе света и тьмы призрачно горбатилась изуродованная, смятая и перевернутая тяжелыми колесами и гусеничными траками глина, а еще дальше смутно белели на черном фоне леса бетонные столбики ограждения.
   Немного правее, впереди автобуса, Дорогин рассмотрел длинную вереницу тяжелых автофургонов, терпеливо стоявших с потушенными фарами и выключенными двигателями. Эта унылая колонна, которая, казалось, навеки вросла в асфальт шоссе, окончательно прояснила ситуацию, и Дорогин понял, что впереди пункт таможенного контроля.
   Он тихонько вздохнул. Судя по длине колонны, задержка обещала выйти весьма продолжительной.
   Некоторое время Сергей пытался найти во всем этом хоть какой-нибудь смысл, не нашел и привычно махнул рукой: очередь на таможне была просто очередной нелепостью в длинном ряду других нелепостей, которыми изобиловала нынешняя действительность;
   Он попытался снова уснуть, но очень быстро понял, что выспался. Это частенько случалось с ним в пути: именно тогда, когда умнее всего было бы спать мертвым сном двадцать четыре часа в сутки, убивая кажущееся абсолютно неподвижным время, глаза, как нарочно, не желали закрываться.
   Несколько минут он полулежал в кресле, старательно делая вид, что не замечает зуда, возникшего вдруг на кончике носа. Когда зуд сделался нестерпимым, он все-таки почесался. Зуд исчез и немедленно появился за ухом. Одновременно ему до смерти захотелось выкурить сигарету, и Дорогин понял, что ничего не выйдет и придется вставать.
   Осторожно, стараясь не потревожить Тамару, он выбрался из кресла и стал пробираться к дверям по заставленному сумками проходу. Оказалось, что дорожная бессонница мучает не только его: то и дело неподвижно сидевшие в креслах люди поворачивали голову на звук его шагов, несколько кресел вообще были пусты, а сидевшая слева от прохода супружеская чета, шурша целлофаном и фольгой, поглощала взятые в дорогу продукты.
   Передняя дверь автобуса была приоткрыта, и из нее сильно тянуло сквозняком. Ни водителей, ни кривоногой девицы с якорями в салоне не оказалось – вероятнее всего, они ушли вперед, в голову очереди, где за недалеким пригорком скрывалось невидимое отсюда здание таможни.
   Нашаривая в кармане сигареты, Дорогин спрыгнул на не успевший остыть после дневного пекла асфальт. «Часа три простоим, – подумал он, на глаз прикинув длину очереди. – А то и все четыре. А если не успеем проскочить до пересменки, стоять нам здесь вечно, как пирамидам…»
   Отношение к таможенникам у него было сложное.
   Может быть, подумалось ему, где-то и существуют честные чиновники таможенной службы. Вот бы взглянуть хоть одним глазком!
   Он закурил, с удовольствием ощущая, как табачный дым прочищает горло, прогоняя остатки сна. Поодаль, будто в ответ на поданный им сигнал, загорелась тлеющая красная точка. Сергей всмотрелся, до предела сузив зрачки, и различил смутный белый силуэт – большой, как парус яхты. Он почти сразу догадался, кто это, и раздавшийся секунду спустя хрипловатый, но все еще сохранивший глубину и силу голос подтвердил его догадку.
   – Не спится, молодой человек? – осведомилась величественная пожилая дама в пляжной шляпе.
   Подойдя поближе, Дорогин убедился в том, что шляпы на ней нет, а казавшиеся в темноте совсем белыми волосы гладко зачесаны назад и собраны в тугой пучок на затылке. Старуха неторопливо, с видимым удовольствием курила свою не правдоподобно длинную папиросу, плавно поднося ее ко рту и сбивая пепел короткими и точными, почти мужскими щелчками.
   – Дорога – дело такое, – ответил Сергей, останавливаясь рядом с ней и невольно вдыхая исходившую от нее терпкую смесь ароматов турецкого табака и каких-то незнакомых, но очень дорогих духов. – Днем спишь как убитый, а ночью сидишь, как пенек, и хлопаешь глазами.
   – Вы не заметили, – спросила старуха, – та пара, что сидит напротив меня, уже закончила трапезу?
   Дорогин негромко фыркнул.
   – Понятно, – опередила его ответ старуха и тихо вздохнула.
   – Вы чем-то опечалены? – решил подыграть ей Сергей.
   – Не смейтесь, юноша, – грустно сказала пожилая дама, – здесь нет ничего смешного. Вы видели, какая большая у них сумка с продуктами? К тому же они так стараются не шуметь, что их слышно за версту.
   Они немного посмеялись. Смеяться вместе с этой женщиной было как-то по-особенному уютно, и Сергей подумал, что в свое время она, должно быть, кружила головы направо и налево. Это особенно хорошо чувствовалось сейчас, когда темнота милосердно скрывала ее возраст и судить о ней можно было только по голосу, по тому, что и как она говорила, да по запаху духов и редкого в наших широтах турецкого табака.
   – Вы не хотите немного пройтись? – предложила она. – Я бы взяла вас под руку, и у нас получилась бы прелестная прогулка под звездами.
   Сергей невольно поднял голову и посмотрел в небо. Звезды были на месте, и даже более того: здесь, где их ничто не затмевало, они были на удивление крупными и яркими, а их количество наводило сладкую жуть.
   – Красиво, правда? – заметив его движение, спросила она, и Дорогин кивнул.
   – Красиво.
   Он согнул калачиком левую руку, и его собеседница с готовностью оперлась на нее. Продолжая покуривать и ведя негромкую беседу, они двинулись по узкому пространству между молчаливой темной колонной большегрузных трейлеров и не менее молчаливым рядом стоявших бампер к бамперу легковушек.
   – Ваша девушка вас не приревнует? – спросила старуха, и Дорогин замялся, не зная, что ответить. Положительный ответ прозвучал бы как предложение прервать прогулку, а отрицательный выглядел бы просто невежливо: чего, дескать, ревновать к старухе?
   – Она у меня умная, – ответил он наконец, – и почти без атавизмов в сознании.
   – В таком случае вам нужно быть очень осторожным, – лукаво заметила его спутница. – Любовь – тоже атавизм.
   – Я же сказал: почти, – парировал Дорогин, и она рассмеялась.
   – А вы большой дипломат, – сказала она. – Кстати, меня зовут Анной Ивановной. Анна Ивановна Прохорова.
   – Сергей Дорогин, – представился Сергей. – Вы не видели, куда подевалось все наше начальство?
   – Если вы имеете в виду ту девушку в морских трусиках, то она, похоже, отправилась на поиски человека, который за малую мзду пропустил бы нас через таможню.
   При упоминании о «морских трусиках» Дорогин, не сдержавшись, тихо хохотнул.
   – А водители? – спросил он.
   – Тоже куда-то ушли вместе с этими неприятными молодыми людьми. Хорошо, если не в ближайшую пивную.
   – Не похоже, – сказал Сергей. – Ближайшая пивная, как вы могли заметить, находится в двух шагах от нашего автобуса. А что это за неприятные молодые люди?
   – Неужели вы не заметили? Эта парочка, которая всю дорогу старательно делает вид, что незнакома: юноша в белых одеждах с фигурой Геракла и физиономией вышибалы и второй, у которого череп как у больного водянкой головного мозга.
   Описание было таким точным, что Сергей поневоле представил себе обоих: и пляжного атлета, который не понравился ему еще в Москве, и странноватого на вид типа, который сидел на переднем сиденье, когда автобус с опозданием пришел на автостанцию.
   Теперь, когда Анна Ивановна назвала их парочкой, он понял, что старуха скорее всего права. В памяти всплыли десятки незначительных мелочей, странные взгляды, которыми обменивались эти двое, и те несколько слов, которыми они успели перекинуться на предыдущей стоянке, когда вся мужская половина пассажиров перекуривала в тени заднего борта. То, что большеголовый парень приехал на автостанцию вместе с водителями, прямо указывало на связь между шоферами и «парочкой». Дорогин пожал плечами: если вдуматься, ему не было никакого дела ни до водителей, ни до их связей. В конце концов, и водители, и проводники пассажирских вагонов повсюду таскают за собой друзей, родственников и всевозможных знакомых, экономя тем самым их деньги.
   Пройдя еще немного, они повернули и неторопливо двинулись обратно.
   – А знаете, – нарушила молчание Анна Ивановна, – мне показалось, что одному из наших водителей стало плохо. Тому, который постарше. Я вдруг вспомнила сейчас: эти молодые люди вели его под руки, а он как-то странно переставлял ноги.
   – Бывает, :
   – равнодушно отозвался Сергей. – Тогда ясно, куда они все подевались. Скорее всего отправились искать какой-нибудь медпункт. Собственно, мне тоже показалось, что водитель неважно себя чувствует: какой-то он был бледный…
   – Он был каким-то бледным, – машинально поправила его Анна Ивановна.
   – Вот так штука, – поразился Сергей. – Вы разве тоже педагог?
   – Во-первых, нет, а во-вторых, почему «тоже»?
   – Просто мне показалось, что у нас пол-автобуса учителей.
   – Вы что, обиделись? Право же, не стоит.
   – Да ни в коем случае! – смеясь, воскликнул Сергей. – Просто это у вас так прозвучало… Ну, словно вы всю жизнь поправляли учеников.
   – Ничего подобного. Просто у меня внук, и я стараюсь сделать так, чтобы он, когда вырастет, не говорил «наложить в тарелку» и «одеть штаны».
   – И вечный бой, покой нам только снится… – негромко продекламировал Сергей.
   – Неужели это так заметно? – искренне огорчилась Анна Ивановна.
   – Не очень, – признался Дорогин. – Для воинствующей бабушки вы на удивление непринужденно держитесь.
   – Юный нахал, – сказала Анна Ивановна. – Вас за это следовало бы высечь, но тогда ваша девушка наверняка вас приревнует.
   – Несомненно, – подтвердил Дорогин. – Она медицинская сестра и, кажется, до сих пор воспринимает меня как своего пациента.
   Вскоре из темноты проступила бледно-серая громада автобуса. Возле передней двери, озираясь и придерживая теплый воротник свитера, стояла Тамара.
   – Ну вот, – сказала Анна Ивановна, – нас все-таки застукали.
   Она отпустила локоть Сергея, и он, ускорив шаг, подошел к Тамаре.
   – С кем это ты прогуливаешься? – поинтересовалась та. – Я проснулась, а тебя нет…
   – Эх, – с покаянным видом воскликнул Сергей, – проспала ты свое счастье! Я тут познакомился с такой женщиной…
   – Не волнуйтесь, милочка, – успокоила, подходя, Анна Ивановна. – С этим знакомством ваш спутник опоздал лет этак на пятьдесят, если не больше.
   Тамара улыбнулась и хотела что-то ответить, но тут откуда-то справа, из казавшейся в темноте совершенно непролазной чащи леса, долетел приглушенный тонкий отчаянный вскрик. Тамара вздрогнула и прижалась к Сергею. Он обнял ее за плечи и прижал к себе еще плотнее.
   – Ну, чего ты испугалась? – спросил он. – Это просто ночная птица.
   – Птица ли? – с сомнением переспросила Анна Ивановна, всматриваясь в темноту.
   – Ну, может быть, и не птица. Возможно, это какой-нибудь заяц угодил в когти сове.
   – Ужас, – сказала Тамара. – Пойдемте в автобус, я замерзла.
   Перед тем, как прикрыть за собой дверь автобуса, Дорогин обернулся с подножки и некоторое время вглядывался в черный ночной лес. Крик не повторился, вокруг царила тишина, нарушаемая только сонным бормотанием пассажиров да отдаленным стрекотом цикад. Он вернулся на свое место, устроился поудобнее рядом с Тамарой и уснул.

Глава 4

   Пожилой водитель автобуса, уходя от машины в сопровождении своего напарника Бориса Кравцова, Паши Шурупа и Алексея Мокеева, из-за своей чрезмерно развитой мускулатуры прозванного Пузырем, действительно почувствовал себя неважно.
   Водителя автобуса звали Андреем Георгиевичем.
   За долгие годы работы в различных автопарках его звучное, но неудобопроизносимое отчество как-то незаметно сократилось до простецкого «Гогич» и в таком виде закрепилось за ним на веки вечные. Первое время Андрей Георгиевич пробовал протестовать и возмущаться, но, когда вслед за водителями, слесарями и диспетчерами его стал звать Гогичем сначала директор парка, а потом и собственная жена, он понял, что тут ничего не поделаешь, и смирился.
   Гогич был водителем первого класса и не зря крутил баранку двухэтажной сверкающей громадины. Он имел на это гораздо больше прав, чем тот же Борька Кравцов, который иногда затевал на трассе гонки с легковыми иномарками, в то время как за спиной у него сидела чуть ли не сотня человек.
   Как всякий профессиональный водитель, Гогич никогда не упускал возможности подрубить деньжат, сделав левый рейс или прихватив попутный груз.
   Это позволяло как-то сводить концы с концами, покупать жене тряпки, детям, как водится, мороженое и по субботам приятно проводить время у пивного ларька. Золотые времена, однако же, настали, когда Гогичу удалось затесаться в туристическую фирму «Москвичка» и сесть за руль этого заграничного лакированного чуда. Впрочем, за такие бабки Гогич согласился бы всю жизнь ишачить на какой-нибудь раздолбанной гэдээровской «игре», которую языкатые водилы за злой нрав именуют «памятью Сталинграда», но таких жертв от него в «Москвичке» не требовали. Конечно, дальние рейсы все равно не сахар, но платили исправно и всегда давали возможность подработать. Хозяина никогда не интересовало, сколько левого груза Гогич с Кравцовым перевозят из конца в конец СНГ в багажных отсеках своего автобуса. Хозяин и сам, насколько понимал Гогич, был не дурак насчет контрабанды, но это было его дело, тем более что платил он за такие перевозки отдельно и по особому тарифу.
   Все это было так, но нынешняя поездка не лезла ни в какие ворота. Гогича до сих пор продолжало мутить, стоило ему вспомнить отвратительный хруст, с которым зажатая в его разом вспотевшем кулаке монтировка опустилась на череп того мента. Гогич проклинал заправку, на которой не оказалось солярки, себя, свою работу, хозяина, продажного участкового, погибшего из-за собственной жадности, и даже тот день, когда черт дернул его сделаться водителем автобуса. Ездил бы себе на самосвале, как все нормальные люди, и горя бы не знал…
   Ни о чем другом он думать уже не мог и всю дорогу косился на трех душегубов, ехавших с ним в его автобусе. Строго говоря, душегубов в автобусе было не трое, а четверо, поскольку сам Гогич теперь тоже замарался, но от этого ему было не легче, а как раз наоборот. Его удивлял напарник. Ну, Шуруп с Пузырем – это бандиты, с ними все ясно, у них души нет, как у червяка или, скажем, у табуретки.., ни души, ни совести, ничего. Но Борька!.. Смотри-ка, и этот туда же – все ему трын-трава. Убил человека и посвистывает, как ни в чем не бывало.
   Гогич твердо решил уволиться из «Москвички» и бежать куда глаза глядят – хоть в грузовой парк, хоть на дерьмовозку, лишь бы подальше от этой «веселой» компании. Он понимал, конечно, что все не так просто и что крутого разговора с хозяином ему не миновать, но надеялся все же, что все как-нибудь обойдется: Владлен Михайлович – мужик разумный, хоть и жесткий, и договориться с ним можно.
   В конце концов, не побежит же Гогич в милицию!
   У самого ведь рыльце в пушку…
   «Но что же это такое в тех ящиках, – думал Гогич, вертя податливый руль и автоматически выдерживая скорость и дистанцию, – из-за чего стоило такой грех на душу принимать? Баксы, что ли? Да нет, тяжеловато для баксов… Наркота? Тоже легковата… Да какая, хрен, разница, что в них, в этих ящиках! Добраться бы целым до места, а там я, пожалуй, соберу вещички – и поминай как звали…»
   После обеда они опять сменились. Кравцов сел за руль, а Гогич, внутренне сжимаясь от страха и неприязни, опустился на пассажирское сиденье рядом с Шурупом. Шуруп, развалившись в привольной хозяйской позе, жевал резинку и равнодушно смотрел на дорогу через тонированное лобовое стекло.
   На робко присевшего рядом Гогича он даже не взглянул, считая это ниже своего достоинства. На Шурупе был светлый летний пиджак, который тот не снимал даже в автобусе, и Гогич почти не сомневался, что это неспроста: под пиджаком наверняка скрывался пистолет. Водитель с горечью подумал, что все то, что понагородили в последнее время на дорогах – границы, таможни, милицейские посты, пропускники и прочая ерунда, – предназначено для простых смертных, а бандиты как не боялись ничего, так и не боятся. Даже, пожалуй, еще наглее стали…
   Мало-помалу он начал успокаиваться. Кошмарная сцена, свидетелем и участником которой Гогич стал ньшешним утром, понемногу тускнела перед его взором. Червяк страха, поселившийся в его внутренностях, никуда не делся, но в конце концов, если их до сих пор не остановили и не надели «браслеты», значит, свидетелей убийства не было. Гогич знал, как умеет работать российская милиция, если ее как следует заинтересовать или просто раздразнить. Имей они информацию о том, что приметный двухэтажный автобус побывал на месте преступления, – и сейчас под ним было бы не мягкое сиденье с откидной спинкой, а занозистые нары в КПЗ, или, как это у них теперь называется…
   Так, уговаривая и убаюкивая себя, Гогич незаметно заснул. Когда глаза его окончательно закрылись, а дыхание сделалось ровным, сидевший рядом с ним Шуруп осторожно шевельнулся.
   За тонированным оконным стеклом справа и немного позади автобуса горел закат, окрашивая зависшие над самой линией горизонта легкие перистые облака в кроваво-красный цвет. Долгий день, проведенный на колесах, утомил пассажиров, и в автобусе почти все спали. Спал лысый мужик, сидевший позади Шурупа, спал его занудливый пацан с намертво прилипшим к рубашке недоеденным леденцом на палочке, спала вся компания расфуфыренных коров, похожих на школьных учительниц, и сопровождающая, нескладеха Галка, тоже спала через проход от Гогича, некрасиво распустив блеклые губы и светя на весь автобус дурацкими белыми якорями, нашитыми на синие шорты. На ее верхней губе выступили мелкие бисеринки пота, и у Шурупа вдруг родилась странная фантазия: ему захотелось слизать эти бисеринки – для начала.
   Он отогнал посторонние мысли и еще раз внимательно огляделся. Все было спокойно, на него никто не смотрел, да и кто мог следить за ним в этом сонном царстве? Шуруп невольно позавидовал спящим: его и самого клонило в сон, веки слипались, а рот раздирала зевота. Он встряхнулся, как вылезшая из воды собака, стараясь при этом не разбудить Гогича, и полез во внутренний карман пиджака. Хозяин всегда поражал его своей предусмотрительностью.
   Впрочем, в противном случае он не стал бы хозяином. Нащупывая в кармане плоскую пластмассовую коробочку, Шуруп попытался представить, кем мог бы стать Владлен Михайлович, не будь он таким предусмотрительным, и пришел к логичному заключению, что скорее всего обыкновенным трупом.
   Стараясь не шуметь, он открыл оранжевую коробочку. Такие он видел всего один раз в жизни – в школе, на уроке начальной военной подготовки.
   Это была антирадиационная аптечка, на этот раз пустая, с одним-единственным шприц-тюбиком, закрепленным в специальном гнезде. Шуруп понятия не имел, какой дрянью наполнен шприц-тюбик, но хозяин гарантировал, что его содержимого с лихвой хватит на то, чтобы на время вырубить кого угодно.
   Конечно, такое отличное средство можно было бы сэкономить – для какой-нибудь пляжной красотки, например, – но дело нужно было сделать чисто, а по своей воле Гогич теперь не отойдет от автобуса ни на шаг.
   Шуруп снял со шприц-тюбика колпачок и спрятал в карман. Внутри полупрозрачного пластикового пузырька бултыхалась бесцветная жидкость. Коротко вздохнув – жаль было расставаться с добром, он слегка сдавил шприц-тюбик пальцами, выжимая воздух, и коротким точным движением вонзил иглу в предплечье мирно дремавшего Гогича.
   Гогич подпрыгнул: игла была толстовата, но в следующее мгновение его широко распахнувшиеся от испуга глаза помутнели, заволоклись туманной дымкой, губы безвольно расползлись и он обмяк в кресле, уронив голову на плечо. Стараясь двигаться незаметно, Шуруп с большим трудом придал отключившемуся водителю более естественную позу, чтобы тот не сильно напоминал свежий труп, нашел в кармане у Гогича носовой платок и аккуратно стер выступившую на месте укола капельку крови и только после этого посмотрел в выпуклое зеркало заднего вида, укрепленное над головой водителя. Оказалось, что Кравцов наблюдает за ним в зеркало. Они встретились глазами, и напарник Гогича одобрительно подмигнул Шурупу: парень был понятливым, и Шуруп подумал, что он далеко пойдет, если его милиция не остановит.
   К таможне они подъехали почти в полночь. Кравцов подогнал автобус так близко к стоявшей впереди легковушке, что Шуруп в свете фар разглядел в ее салоне повернутые назад испуганные лица. Вздохнув тормозами, автобус остановился в сантиметре от багажника легковушки, и Кравцов ухмыльнулся. Шуруп подумал, что, если бы за рулем легковушки сидел он, в следующий раз Кравцов улыбнулся бы не скоро – только после того, как вставил бы передние зубы. Водитель задрипанного «жигуленка», однако, даже не вышел из машины. "Лох, – с презрением подумал Шуруп, – мужик. Его давят, а он молчит.
   Таких и надо давить. Как насекомых."
   Гогич мирно спал рядом с ним – тут все было в порядке, и Шуруп на время забыл о нем. Сопровождающая Галка, разбуженная толчком, встрепенулась, утерла набежавшую во сне слюну и, протянув руку, щелкнула у себя над головой клавишей ночника. Ее сиденье озарилось неярким грязновато-желтым светом, в котором Галка выглядела еще страшнее, чем была на самом деле. Шуруп, вспомнив свое ни с чем не сообразное желание лизнуть ее в губы, скривился от отвращения. «Чего только человеку в голову не придет, – подумал он. – Некоторые даже коз трахают, а мне вот Галку захотелось…»