Страница:
— Кто вы такой? — требовательно крикнул он.
— Я Возчиков, Олег Иванович Возчиков! — прокричал человек на том берегу. Он был космат, до самых глаз зарос спутанной грязной бородой и одет в какие-то невообразимые лохмотья, сквозь которые местами проглядывало голое грязное тело. — Я доктор биологических наук! — крикнул он, как будто это могло служить здесь, в тайге, лучшей рекомендацией.
— Точно, Возчиков, — неуверенно произнес Тянитолкай и начал медленно поднимать карабин. — Сейчас я его, гада…
— Не сметь! — тихо, но очень твердо сказал Глеб. — Вы что, оба с цепи сорвались? Вы же пришли сюда искать выживших! Вот он, выживший, а вы его хотите без разговоров пустить в расход.
— Вопрос, КАК он выжил, — продолжая держать карабин наготове, с болезненной гримасой сказал Тянитолкай. — Помнишь, о чем проводник предупреждал?
Глеб помнил. Голос покойного Ивана Пономарева до сих пор звучал у него в ушах, как живой. «Заговоришь с ним — не жилец ты… Поглядишь в глаза — считай, пропал… А бить его в голову надо, чтобы уползти не смог. Именно, что без разговоров…» Сиверов и не подозревал, что эти бредни так глубоко запали ему в душу. Он знал, что это бредни, знал, что, кем бы ни оказался на поверку человек с того берега, его необходимо подробнейшим образом расспросить, но при этом руки у него так и чесались вскинуть пистолет и выстрелить, пока этот Возчиков торчит на том берегу во весь рост, будто нарочно подставляясь под пулю.
— Это Возчиков, — чуть слышно проговорила Евгения Игоревна в плечо Глебу. Дыхание у нее было горячее, оно почти обжигало кожу даже сквозь рубашку. Глеб почувствовал, как она мелко дрожит всем телом, и крепче прижал ее к себе левой рукой, держа в правой пистолет. — Это Возчиков, — повторила она, — это точно он… Боже, как страшно! Его нельзя убивать, и подпускать его ближе тоже нельзя, потому что… страшно. Что делать, что делать?
Толку от нее не было никакого. Глеб осторожно, как больную, усадил ее на камень, и она скорчилась там, уперев локти в колени и глубоко запустив пальцы в распущенные, спутавшиеся волосы. Человек на том берегу — Возчиков, доктор наук, — терпеливо ждал, неподвижно стоя с широко разведенными в стороны руками. Легкий утренний ветерок трепал его лохмотья и путался в неопрятной бороде. Глебу очень некстати пришло в голову, что этот доктор наук сейчас больше всего похож на Деда Мороза, вышедшего из годичного запоя.
— Подойдите! — крикнул Глеб через ручей и услышал, как Горобец тихонько застонала. Даже, пожалуй, не застонала, а заскулила, как комнатная собачка, учуявшая прямо за дверью матерого волка. Тянитолкай поднял ствол карабина еще на сантиметр, и Глеб бросил в его сторону предостерегающий взгляд. Тянитолкай посмотрел на него с угрюмым вызовом, но промолчал: после сцены на болоте он не рисковал связываться с Глебом и больше не отваживался назвать его дураком — понимал, очевидно, что, лишившись защиты Сиверова, не протянет и суток. — Медленно! — закричал Глеб, увидев, как Возчиков, вздымая тучи брызг, бросился через ручей бегом. — Еще медленнее… Вот так. Стоять! Поднимите руки и медленно повернитесь кругом. Возчиков безропотно выполнил все его требования,
— Я вас понимаю, — негромким, интеллигентным голосом сказал он, вновь оказавшись лицом к Сиверову. Только теперь Глеб заметил, что на переносице у него поблескивают модные прямоугольные очки без оправы. — Я вижу, вы уже отчасти разобрались в ситуации, и целиком приветствую вашу осторожность. Однако поверьте, я, не причиню вам никакого вреда.
Глеб вслушивался не столько в смысл его слов, сколько в интонации этого тихого, интеллигентного, вежливого и робкого голоса. Фигура у Возчикова была подстать голосу — рост явно не дотягивал до ста семидесяти, и весил этот тип никак не больше шестидесяти кило. Приплюсовав к этому тонкие, как ветки, руки, сутулую спину и очки, левая линза которых была криво склеена куском грязного лейкопластыря, Сиверов решил, что этого человека можно не опасаться — во всяком случае, если не давать ему в руки оружие и не поворачиваться спиной.
— Подойдите, — сказал он, и Возчиков, шатаясь, очень неловко выбрался на берег.
Первым делом Глеб посмотрел на его ноги, но Возчиков был обут вполне по-человечески — в крепкие, хотя и изрядно ободранные, ботинки со шнуровкой до середины лодыжек. Правда, шнурки приказали долго жить, и ботинки были кое-как стянуты кусками потемневшей медной проволоки. Проволока была точь-в-точь как та, которую неизвестный убийца натянул поперек тропы на подходах к разрытой могиле Гриши. Сиверов покосился на Тянитолкая, но тот не смотрел на обувь Возчикова, целиком сосредоточившись на его изможденном, заросшем, грязном лице с незажившим шрамом во всю правую щеку.
— Боже мой, — оживленно, взахлеб заговорил Возчиков, — боже мой, какое счастье! Неужели это не сон? Глеб Петрович, Евгения Игоревна! Господи, я ведь уже и надеяться перестал, а вы — вот они! Вы себе просто не представляете, как я рад! А где остальные? Кто еще с вами?
— Обыщи его, — сказал Глеб Тянитолкаю.
Возчиков замолчал, на полуслове оборвав свою радостную тираду. В лице его что-то дрогнуло, он внимательно, будто в первый раз, посмотрел на сгорбленную фигуру по-прежнему сидевшей на камне Горобец, рассеянно скользнул глазами по Глебу, которого не знал, вгляделся в мрачного, заросшего седоватой щетиной Тянитолкая и, наконец, перевел взгляд на слабо дымившийся в отдалении костер, возле которого не было ни палаток, ни людей — ничего, кроме двух смятых спальных мешков и трех тощих, полупустых рюкзаков. Он все смотрел на это жалкое и красноречивое зрелище, даже не замечая того, что делал с ним Тянитолкай, и Глеб увидел, как из-под схваченного грязным пластырем стекла выкатилась и пропала в спутанной бороде одинокая мутная слеза.
— Сколько… Сколько вас было? — с трудом, будто сквозь ком в горле, хрипло проговорил он.
— Пятеро, — угрюмо ответил Тянитолкай. — И еще проводник.
— Этого следовало ожидать, — почти шепотом произнес Возчиков. — Да-да, следовало ожидать, но я все равно не ожидал… Знаете, — сказал он с болезненной улыбкой, обращаясь почему-то непосредственно к Глебу, — мне почему-то казалось, что этот кошмар кончится сам собой, автоматически, как только сюда явится поисковая партия. Так маленький ребенок, боящийся темноты, верит, что все чудовища исчезнут, как только мама придет и включит в комнате свет. Наверное, ни одному ребенку, который дрожит от страха в темной комнате, не приходит в голову, что притаившиеся по углам монстры могут наброситься на его маму и разорвать ее на куски раньше, чем она дотянется до выключателя. Вот и мне, знаете ли, как-то не пришло в голову…
— Пойдемте к костру, — устало сказал Глеб, которому вовсе не улыбалось опять выслушивать беспредметные излияния по поводу монстров, людоедов, упырей, оборотней и прочей нечисти. — Там поговорим. Заодно и позавтракаем. Не знаю, как вы, а я не прочь заморить червячка. Сегодня у нас на завтрак зайчатина.
— О! — удивленно произнес Тянитолкай, на глазах обретая бодрость духа.
— Боже мой, — мечтательно закатив глаза, проговорил Возчиков, — горячая пища!
— Пойдемте, — повторил Глеб и, подойдя к Горобец, тронул ее за плечо. — Пойдем, Женя. Все нормально. Мы сделали свое дело — нашли экспедицию твоего мужа. Теперь нужно подумать, что нам делать с этой находкой…
Возчиков тихонько рыгнул, деликатно прикрыв рот лоснящейся от жира ладонью, потом прижал ее к сердцу и торопливо раскланялся со всеми, принося присутствующим безмолвные извинения за свои лесные манеры.
— Виноват, — совладав с отрыжкой, сказал он, — совсем одичал… Да и то сказать: год в тайге!
— Вы наелись? — неприятным голосом спросила Горобец, глядя при этом не на собеседника, а в землю у себя под ногами.
— Благодарю вас, — ответил Возчиков, бросив на нее виноватый взгляд из-под очков, — я сыт. Настолько сыт, что боюсь лопнуть. Давно так не наедался. С тех самых пор, как…
Он осекся, торопливо снял очки и принялся суетливо протирать их полой грязной, полуистлевшей рубашки, проявляя явное нежелание смотреть своим спасителям в глаза.
— Тогда, быть может, вы расскажете нам, что случилось с экспедицией? — все так же глядя в землю, спросила Горобец прежним неприязненным тоном.
Возчиков перестал протирать очки и на некоторое время замер, согнувшись в три погибели, как будто его мучила острая резь в животе. Затем он медленно распрямился, нацепил очки на переносицу и с сокрушенным вздохом забрал в горсть свою растрепанную бородищу.
— Разумеется, я все расскажу, — тихо произнес он. Его глаза за стеклами очков непрерывно бегали, как два загнанных в ловушку маленьких, юрких зверька, покрытый желтоватой корочкой, на щеке розовел горизонтальный шрам. Смотреть на него было неприятно, но Глеб преодолел брезгливую жалость и не отвел глаз. — Я расскажу, — повторил Возчиков. — Было бы странно, если бы я… Короче, я обязан, и я расскажу. Только имейте в виду, этот рассказ никому из нас не доставит удовольствия — ни мне, ни вам. Особенно вам, Женя.
— Умоляю, прекратите эту пытку, — проговорила Горобец сквозь стиснутые зубы. На скулах у нее играли желваки, глаза по-прежнему смотрели в землю. — Говорите же, наконец, черт бы вас побрал! Иначе я пожалею, что не пристрелила вас там, на берегу…
— Да-да, — суетливо поправляя очки, сказал Возчиков, — да-да, я понимаю, понимаю, я расскажу… Поймите, я нахожусь в затруднении, потому что… Видите ли, мне будет тяжело говорить, вам будет трудно слушать, но труднее всего окажется поверить, что я говорю правду.
— А ты попробуй, — проворчал Тянитолкай. — Мы тут такого насмотрелись, что нас уже ничем не удивишь. Давай, Олег Иванович, выкладывай, чего вы тут наколбасили. Как в песне поется: кто виноват и в чем секрет…
— Хорошо, — рассеянно проговорил Возчиков, — как прикажете… Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, и стал рассказывать:
— Сейчас мне самому это кажется наивным и глупым, но, отправляясь в эту экспедицию, я всерьез полагал, что мы едем изучать пути миграции тигров. Как вам известно, нас было десять человек— четверо научных сотрудников и шестеро так называемых разнорабочих… То есть тогда я ни на минуту не усомнился, что это именно рабочие. Помнится, их непомерное количество вызвало у меня некоторое недоумение, но и только. Мне было не до них, и вообще я подумал, что это, наверное, даже неплохо: можно будет заниматься наблюдениями, не отвлекаясь на бытовые мелочи, на всякое там собирание хвороста, установку палаток и прочее… И потом, согласитесь, тигры — это все-таки не хомячки. Мало ли что… Да и Андрей Николаевич, — Возчиков бросил быстрый взгляд на Горобец, но та никак не отреагировала, услышав имя мужа, — Андрей Николаевич всегда славился своим стремлением при первой же удобной возможности общаться с тиграми накоротке. В общем, я решил, что рабочие нужны ему для строительства всяких там клеток, ловушек и тому подобного. Ну, и для безопасности, конечно, потому что поговаривали, будто здесь промышляют какие-то браконьеры…
Глеб тоже посмотрел на Горобец. Евгения Игоревна слушала Возчикова, низко опустив голову и обхватив руками колени, — не столько слушала, сколько пережидала поток пустопорожней болтовни, фонтаном бивший из человека, которому, похоже, давно было не с кем перекинуться словом.
— Итак, — продолжал Возчиков, — мы высадились в каком-то заброшенном поселке, с некоторым трудом отыскали проводника и двинулись к месту назначения. Проводник, должен заметить, оказался пренеприятнейшим типом. Глупый, грязный, пропитой насквозь и чрезвычайно болтливый тип, он всю дорогу развлекал нас какими-то местными легендами самого мрачного свойства — что-то про тигров-людоедов, про переселение душ и про людей, которые исчезали один за другим, пока поселок окончательно не обезлюдел…
— Не надо пересказывать легенды, — попросил Глеб, — тем более что мы их тоже слышали.
— А! — воскликнул Возчиков. — Так вы тоже прибегли к услугам этого человека? Где же он? Сбежал от вас так же, как и от нас?
— Убит, — сказал Тянитолкай. — Правда, убит во время побега.
— А…
— Не нами, — предвосхитив вопрос, буркнул Тянитолкай. — Только не спрашивай кем. Это мы у тебя хотим спросить — кем.
— Понятно, — упавшим голосом произнес Возчиков. — Глупо было надеяться, что он угомонится… Но я все-таки надеялся, верил…
— Да хватит! — неожиданно взорвался Тянитолкай. — Хватит уже туману напускать! Дело говори, не тяни кота за яйца!
Возчиков вздрогнул от этого окрика и сделал странный жест, как будто хотел прикрыть голову ладонями. «А ему здорово досталось, — подумал Глеб, заметив это характерное движение. — И досталось явно не от зверей…»
— Простите, — медленно выпрямляясь, почти шепотом сказал Возчиков.
Тянитолкай не ответил. Он мрачно курил, глядя в сторону из-под насупленных бровей. Глеб в ответ лишь молча кивнул, а Горобец никак не отреагировала — сидела в прежней позе, неподвижная, как надгробное изваяние, и такая же скорбная.
— Простите меня, — повторил Возчиков. — Просто я никак не могу поверить, что все это — не сон. Почти год с этим живу и никак до конца не поверю… Да. Так вот, я очень быстро понял, что моих товарищей менее всего интересуют пути миграции тигров. Да, мы искали следы, но не столько тигриные, хотя их мы тоже видели предостаточно, сколько людские. И по каждому человеческому следу мои спутники шли до конца, пока след не обрывался или пока им не встречался тот, кто этот след оставил. Господи, что это было! Тогда мне казалось, что ничего кошмарнее я в жизни своей не видел. Мы снимали капканы, закапывали ямы-ловушки, срезали проволочные петли, а когда натыкались на браконьеров, гнали их, как диких зверей, и убивали — без жалости, без суда и следствия, прямо на месте. Стреляли в бегущих, в лежачих, в безоружных — в голову, наверняка. Подходили и добивали тех, кто еще дышал, а одного, у которого за плечами оказался тюк, с недавно снятой тигриной шкурой, повесили вверх ногами на дереве. Живого… Повесили совсем низко, потом разбили поблизости лагерь и стерегли до темноты, а в темноте я слышал, как ужасно кричал этот бедняга. Потом он замолчал, и мы услышали рычание тигра… И, представьте, слушая эти жуткие звуки, все они смеялись. Все! Даже мои коллеги-ученые, даже Андрей Николаевич. Собственно, это именно он приказал повесить того несчастного вниз головой и оставить на съедение… Простите, Женя, мне больно об этом рассказывать, но вы хотели правды, и вот вам правда: утром, когда мы пришли к тому дереву, от бедняги мало что осталось, а на траве было столько крови, что… Простите… Моих протестов никто не слушал. «Вам нужны следы тигров? — говорили мне. — Извольте, вот они, перед вами. Занимайтесь своим делом, а мы займемся своим — будем защищать редкий вид от полного и окончательного вымирания». «Вы когда-нибудь думали, — спросил у меня однажды Андрей Николаевич, — во сколько раз популяция homo sapiens численно превосходит популяцию уссурийского тигра? Пока все это быдло уговоришь не стрелять в беззащитных зверей, тигры останутся только на картинках в детских книжках. А, с другой стороны, если мы отправим на тот свет десяток мерзавцев, человечество этого даже не заметит. Зато потомки будут нам благодарны». Вот так он рассуждал, такая у него была логика — странная, жестокая, но с определенной точки зрения выглядящая неоспоримой.
— Да, — мрачно дымя папиросой, согласился Тянитолкай, — узнаю Андрей Николаича… Его слова, его… Даже кажется, что голос его слышу. Дорвался, значит, воплотил мечту…
— Помолчи, — сказал Глеб, борясь с желанием врезать Тянитолкаю по сопатке, чтобы заткнулся. — Продолжайте, Олег Иванович.
— Продолжаю, — без особого энтузиазма сказал Возчиков. — Словом, таким вот образом мы отыскали и убили человек пять… Да, точно, именно пять. Я говорю «мы», потому что присутствовал при убийствах и не сумел им помешать, а следовательно, являлся соучастником. Затем… Я не знаю, что именно произошло. Очевидно, эти люди поняли, что их товарищи погибают не случайно, и связали их гибель с появлением в районе Каменного ручья нашей экспедиции. Они действительно оказались хорошо организованы. Однажды на рассвете на лагерь напали. Не знаю, сколько их было. Часовой поднял тревогу, но было поздно — они были повсюду, стреляли со всех сторон. Мы тоже стреляли, даже я, но у нас была крайне невыгодная позиция, и трое наших остались лежать на месте, убитые наповал. Потом стрельба прекратилась, они отступили. Мы видели кровь на траве и кустах, но убитых не было. Возможно, эти люди унесли своих мертвецов с собой.
С того дня все изменилось. Охота кончилась, началась война на взаимное истребление. Они подстерегали нас, мы подстерегали их, и никто не уклонялся от столкновения. Всех нас словно бес обуял, да и их, по-моему, тоже. Нашему отряду каким-то чудом удавалось избегать новых потерь… Да, я забыл вам сказать, что с того самого момента, как был убит первый браконьер, уже никто не называл нашу группу экспедицией, все говорили: «Отряд» — и, кажется, были этим очень довольны. Хотя мне все время казалось, что никакой мы не отряд, а карательная экспедиция, вы понимаете…
Сейчас мне самому трудно поверить, но это безумие продолжалось до самой осени. Проводник сбежал от нас почти сразу, едва доведя до начала тропы через болото. Но Андрея Николаевича, казалось, это нисколько не волновало. Он великолепно ориентировался на местности, изучил в округе каждый пригорок, каждый овраг, чуть ли не каждое дерево. Он планировал операции — да-да, блестяще планировал! Сначала планировал, а потом осуществлял… Сейчас мне трудно припомнить, когда, как и по какому поводу возникла эта дикая, ни на что не похожая традиция — отсекать убитым браконьерам головы и насаживать их на шесты. Что вы на меня так смотрите? Чтобы попасть сюда, вы должны были миновать болото, а значит, видели все это своими глазами. Охотничьи трофеи, так сказать…
Такая жизнь ожесточает. Сам не замечаешь, как потихоньку, по капле начинаешь превращаться в зверя, нет, хуже — в кровожадного дикаря, первобытного охотника за черепами. Когда первая голова с синим, залитым кровью лицом была торжественно водружена на кол, все ревели от дикого восторга и даже, помнится, стреляли в воздух, пока Андрей Николаевич не ударил кого-то кулаком по лицу и не закричал, что надо беречь патроны. Впрочем, патронов было много. В ящиках, где, как я полагал, находилось оборудование, на самом деле были патроны, огромное количество патронов. Но они расходовались с огромной скоростью, и Андрей Николаевич начал мастерить самострелы — такие, знаете ли, примитивные штуковины, но очень эффективные. Нечто среднее между луком и арбалетом… Ставил их, взведенные, на тропах, натягивал веревку или проволоку… Вот такую, — он похлопал себя по ботинку, вместо шнурка стянутому куском медной проволоки, — ее у нас было много.
Не скрою, всеобщее безумие не обошло стороной и меня. Да и был ли у меня выбор? И без того наши так называемые рабочие всякий раз, садясь ужинать, шутили, что я даром ем хлеб и что меня самого не мешало бы пустить на холодец — нормального жаркого из меня, видите ли, все равно не получится. Такой вот своеобразный у них был юмор… И потом, мне едва ли не каждый день приходилось попадать в ситуации, когда, чтобы не быть убитым, нужно было убивать самому. Я очень скоро научился довольно прилично стрелять — нужда всему научит, как известно, — но в основном, конечно, исполнял роль дежурного по лагерю, повара и, как говорится, прислуги за все. Помню, когда мне удалось впервые подстрелить человека, Андрей Николаевич отдельно при всех меня похвалил, и мне это было чертовски приятно. Да, представьте себе, приятно! В конце концов, наши взаимоотношения с социумом, как правило, сводятся к банальному стремлению заслужить всеобщее одобрение — оно же слава, почет, любовь и тому подобное. И если социум, всемерно поощряет убийство, индивидуум оказывается перед очень жестким выбором: убивать и быть членом социума или стать изгоем и в результате неизбежно погибнуть. Это как на войне, понимаете? Тому, кто лучше всех умеет убивать, дают медаль, а того, кто отказывается стрелять в людей, самого расстреливают перед строем…
Но бог с ней, с лирикой. Я рад, что это безумие осталось в прошлом, хотя по сравнению с тем, что случилось дальше, наша партизанская война кажется просто детской игрой, наподобие «Зарницы». Как я уже сказал, это продолжалось до осени, до первых холодов. В августе мы потеряли Севу Лисовского, — помните его? — а в начале сентября был убит еще один из наших «рабочих». Нас, таким образом, осталось всего пятеро, и я очень надеялся, что наше безумное приключение близится к концу. Ведь дома, в Москве, даже речи не было о зимовке… Там о многом не было речи, как потом выяснилось.
Честно говоря, не знаю, планировал ли Андрей Николаевич возвращение на Большую землю. Подозреваю, что нет. Но даже если планировал, такой возможности нам не дали.
Однажды они явились целой толпой. «Подтянули подкрепления», как выразился Андрей Николаевич. Их было действительно очень много, человек двадцать, а то и больше, и они гнали нас, как оленей, растянувшись в цепь и безостановочно стреляя из карабинов, ружей и даже, кажется, автоматов. Мы пятились, огрызаясь, но ничего не могли поделать — нас застали врасплох, и Петр Петрович — помните Никищука? — погиб на моих глазах. Пуля попала в голову, и голова разлетелась, как арбуз. Я только потом, спустя почти шесть часов, заметил, что у меня все лицо забрызгано кровью и кусочками мозга.
Нас оттеснили к болоту. Один из наших наемников залег в кустах у тропы и сдерживал их, пока мы не дошли до поворота и не скрылись за тем островком. Не знаю, что с ним стало, больше мы его не видели. Надеюсь, он умер быстро, не мучаясь.
Здесь, на этой стороне болота, мы оказались в относительной безопасности. Тропа через трясину всего одна, и вы сами видели, что с нашего берега она простреливается почти на всю свою длину. Сложилась ситуация, которую шахматисты называют патовой: мы не могли вернуться, а они не могли нас атаковать, потому что им пришлось бы идти друг за другом, будучи у нас как на ладони, и притом так долго, что даже ребенок, впервые взявший в руки винтовку, успел бы перестрелять их всех до единого. Правда, в середине ноября болото замерзло, а спустя неделю по его поверхности можно было гулять, как по Каланчевской площади, но к тому времени браконьеры ушли — очевидно, решили, что с нас довольно.
Нас осталось всего трое, и только здесь, когда мы все немного отдышались, выяснилось, что наш третий товарищ, последний из шестерых «рабочих», ранен в ногу. Рана была пустяковая, пуля прошла навылет через левую икру, и он почти не хромал. Однако мы опасались инфекции и, как выяснилось немного позже, не без оснований.
Мы провели у края болота неделю. Когда стало ясно, что противник не намерен форсировать водную преграду, встал вопрос о каком-нибудь пристанище. По ночам было уже по-настоящему холодно, да и погода портилась буквально на глазах. Браконьеры не давали о себе знать, сколько мы ни наблюдали за островком, где, как вы помните, тропа делает поворот, там ни разу никто не появился.
«Людоеда боятся», — со смехом сказал Андрей Николаевич, имея в виду рассказанную проводником легенду. Сам он по-прежнему ничего не боялся и во всеуслышание грозился, как только болото замерзнет, пересечь его по льду, а затем выследить своих обидчиков по одному и перебить, как бешеных собак.
Мы отправились на поиски какой-нибудь пещеры или ямы в земле, где можно было бы пересидеть зиму, поскольку казалось очевидным, что до наступления холодов построить что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее дом, нам попросту не удастся. Положение усугублялось тем, что наш раненый чувствовал себя все хуже и хуже. Он долго скрывал свое плачевное состояние, самостоятельно делал перевязки, находил какие-то травки, прикладывал их к ране, но тщетно — началась лихорадка, рана воспалилась, и мы поняли, что спасти его может только чудо. Надежда была только на внутренние резервы его молодого, крепкого организма, и казалось, что он сумеет одолеть инфекцию.
Нам повезло наткнуться на пустующее зимовье, построенное в этих местах какими-то людьми, не оставившими никакой памяти, кроме этой приземистой бревенчатой избушки, крытой заметно подгнившим тесом. Через три дня после тою, как мы обосновались в зимовье, выпал первый снег, а через неделю, чтобы выйти наружу, нам приходилось подолгу орудовать чем попало, прокапываясь через толщу сугроба.
Это было самое трудное время. Вся дичь куда-то ушла, будто сговорилась. Однажды мне повезло подстрелить сойку, а три дня спустя Андрей Николаевич добыл полумертвую от истощения лису. Она была отвратительна на вкус, но мы съели ее без остатка и даже пытались сварить бульон из шкуры, но его пришлось вылить, потому что… В общем, если хотите, сами попробуйте, но я вам не советую.
Раненому делалось все хуже. Силы покидали его, и вскоре стало очевидно, что у него гангрена. Андрей Николаевич заявил, что необходима срочная ампутация. «Мы с вами зоологи, коллега, — сказал он мне, странно улыбаясь, — и сумеем справиться с этой операцией. В противном случае он умрет, сгниет заживо у нас на глазах». Мне нечего было возразить. Я согласился.
— Я Возчиков, Олег Иванович Возчиков! — прокричал человек на том берегу. Он был космат, до самых глаз зарос спутанной грязной бородой и одет в какие-то невообразимые лохмотья, сквозь которые местами проглядывало голое грязное тело. — Я доктор биологических наук! — крикнул он, как будто это могло служить здесь, в тайге, лучшей рекомендацией.
— Точно, Возчиков, — неуверенно произнес Тянитолкай и начал медленно поднимать карабин. — Сейчас я его, гада…
— Не сметь! — тихо, но очень твердо сказал Глеб. — Вы что, оба с цепи сорвались? Вы же пришли сюда искать выживших! Вот он, выживший, а вы его хотите без разговоров пустить в расход.
— Вопрос, КАК он выжил, — продолжая держать карабин наготове, с болезненной гримасой сказал Тянитолкай. — Помнишь, о чем проводник предупреждал?
Глеб помнил. Голос покойного Ивана Пономарева до сих пор звучал у него в ушах, как живой. «Заговоришь с ним — не жилец ты… Поглядишь в глаза — считай, пропал… А бить его в голову надо, чтобы уползти не смог. Именно, что без разговоров…» Сиверов и не подозревал, что эти бредни так глубоко запали ему в душу. Он знал, что это бредни, знал, что, кем бы ни оказался на поверку человек с того берега, его необходимо подробнейшим образом расспросить, но при этом руки у него так и чесались вскинуть пистолет и выстрелить, пока этот Возчиков торчит на том берегу во весь рост, будто нарочно подставляясь под пулю.
— Это Возчиков, — чуть слышно проговорила Евгения Игоревна в плечо Глебу. Дыхание у нее было горячее, оно почти обжигало кожу даже сквозь рубашку. Глеб почувствовал, как она мелко дрожит всем телом, и крепче прижал ее к себе левой рукой, держа в правой пистолет. — Это Возчиков, — повторила она, — это точно он… Боже, как страшно! Его нельзя убивать, и подпускать его ближе тоже нельзя, потому что… страшно. Что делать, что делать?
Толку от нее не было никакого. Глеб осторожно, как больную, усадил ее на камень, и она скорчилась там, уперев локти в колени и глубоко запустив пальцы в распущенные, спутавшиеся волосы. Человек на том берегу — Возчиков, доктор наук, — терпеливо ждал, неподвижно стоя с широко разведенными в стороны руками. Легкий утренний ветерок трепал его лохмотья и путался в неопрятной бороде. Глебу очень некстати пришло в голову, что этот доктор наук сейчас больше всего похож на Деда Мороза, вышедшего из годичного запоя.
— Подойдите! — крикнул Глеб через ручей и услышал, как Горобец тихонько застонала. Даже, пожалуй, не застонала, а заскулила, как комнатная собачка, учуявшая прямо за дверью матерого волка. Тянитолкай поднял ствол карабина еще на сантиметр, и Глеб бросил в его сторону предостерегающий взгляд. Тянитолкай посмотрел на него с угрюмым вызовом, но промолчал: после сцены на болоте он не рисковал связываться с Глебом и больше не отваживался назвать его дураком — понимал, очевидно, что, лишившись защиты Сиверова, не протянет и суток. — Медленно! — закричал Глеб, увидев, как Возчиков, вздымая тучи брызг, бросился через ручей бегом. — Еще медленнее… Вот так. Стоять! Поднимите руки и медленно повернитесь кругом. Возчиков безропотно выполнил все его требования,
— Я вас понимаю, — негромким, интеллигентным голосом сказал он, вновь оказавшись лицом к Сиверову. Только теперь Глеб заметил, что на переносице у него поблескивают модные прямоугольные очки без оправы. — Я вижу, вы уже отчасти разобрались в ситуации, и целиком приветствую вашу осторожность. Однако поверьте, я, не причиню вам никакого вреда.
Глеб вслушивался не столько в смысл его слов, сколько в интонации этого тихого, интеллигентного, вежливого и робкого голоса. Фигура у Возчикова была подстать голосу — рост явно не дотягивал до ста семидесяти, и весил этот тип никак не больше шестидесяти кило. Приплюсовав к этому тонкие, как ветки, руки, сутулую спину и очки, левая линза которых была криво склеена куском грязного лейкопластыря, Сиверов решил, что этого человека можно не опасаться — во всяком случае, если не давать ему в руки оружие и не поворачиваться спиной.
— Подойдите, — сказал он, и Возчиков, шатаясь, очень неловко выбрался на берег.
Первым делом Глеб посмотрел на его ноги, но Возчиков был обут вполне по-человечески — в крепкие, хотя и изрядно ободранные, ботинки со шнуровкой до середины лодыжек. Правда, шнурки приказали долго жить, и ботинки были кое-как стянуты кусками потемневшей медной проволоки. Проволока была точь-в-точь как та, которую неизвестный убийца натянул поперек тропы на подходах к разрытой могиле Гриши. Сиверов покосился на Тянитолкая, но тот не смотрел на обувь Возчикова, целиком сосредоточившись на его изможденном, заросшем, грязном лице с незажившим шрамом во всю правую щеку.
— Боже мой, — оживленно, взахлеб заговорил Возчиков, — боже мой, какое счастье! Неужели это не сон? Глеб Петрович, Евгения Игоревна! Господи, я ведь уже и надеяться перестал, а вы — вот они! Вы себе просто не представляете, как я рад! А где остальные? Кто еще с вами?
— Обыщи его, — сказал Глеб Тянитолкаю.
Возчиков замолчал, на полуслове оборвав свою радостную тираду. В лице его что-то дрогнуло, он внимательно, будто в первый раз, посмотрел на сгорбленную фигуру по-прежнему сидевшей на камне Горобец, рассеянно скользнул глазами по Глебу, которого не знал, вгляделся в мрачного, заросшего седоватой щетиной Тянитолкая и, наконец, перевел взгляд на слабо дымившийся в отдалении костер, возле которого не было ни палаток, ни людей — ничего, кроме двух смятых спальных мешков и трех тощих, полупустых рюкзаков. Он все смотрел на это жалкое и красноречивое зрелище, даже не замечая того, что делал с ним Тянитолкай, и Глеб увидел, как из-под схваченного грязным пластырем стекла выкатилась и пропала в спутанной бороде одинокая мутная слеза.
— Сколько… Сколько вас было? — с трудом, будто сквозь ком в горле, хрипло проговорил он.
— Пятеро, — угрюмо ответил Тянитолкай. — И еще проводник.
— Этого следовало ожидать, — почти шепотом произнес Возчиков. — Да-да, следовало ожидать, но я все равно не ожидал… Знаете, — сказал он с болезненной улыбкой, обращаясь почему-то непосредственно к Глебу, — мне почему-то казалось, что этот кошмар кончится сам собой, автоматически, как только сюда явится поисковая партия. Так маленький ребенок, боящийся темноты, верит, что все чудовища исчезнут, как только мама придет и включит в комнате свет. Наверное, ни одному ребенку, который дрожит от страха в темной комнате, не приходит в голову, что притаившиеся по углам монстры могут наброситься на его маму и разорвать ее на куски раньше, чем она дотянется до выключателя. Вот и мне, знаете ли, как-то не пришло в голову…
— Пойдемте к костру, — устало сказал Глеб, которому вовсе не улыбалось опять выслушивать беспредметные излияния по поводу монстров, людоедов, упырей, оборотней и прочей нечисти. — Там поговорим. Заодно и позавтракаем. Не знаю, как вы, а я не прочь заморить червячка. Сегодня у нас на завтрак зайчатина.
— О! — удивленно произнес Тянитолкай, на глазах обретая бодрость духа.
— Боже мой, — мечтательно закатив глаза, проговорил Возчиков, — горячая пища!
— Пойдемте, — повторил Глеб и, подойдя к Горобец, тронул ее за плечо. — Пойдем, Женя. Все нормально. Мы сделали свое дело — нашли экспедицию твоего мужа. Теперь нужно подумать, что нам делать с этой находкой…
***
Возчиков тихонько рыгнул, деликатно прикрыв рот лоснящейся от жира ладонью, потом прижал ее к сердцу и торопливо раскланялся со всеми, принося присутствующим безмолвные извинения за свои лесные манеры.
— Виноват, — совладав с отрыжкой, сказал он, — совсем одичал… Да и то сказать: год в тайге!
— Вы наелись? — неприятным голосом спросила Горобец, глядя при этом не на собеседника, а в землю у себя под ногами.
— Благодарю вас, — ответил Возчиков, бросив на нее виноватый взгляд из-под очков, — я сыт. Настолько сыт, что боюсь лопнуть. Давно так не наедался. С тех самых пор, как…
Он осекся, торопливо снял очки и принялся суетливо протирать их полой грязной, полуистлевшей рубашки, проявляя явное нежелание смотреть своим спасителям в глаза.
— Тогда, быть может, вы расскажете нам, что случилось с экспедицией? — все так же глядя в землю, спросила Горобец прежним неприязненным тоном.
Возчиков перестал протирать очки и на некоторое время замер, согнувшись в три погибели, как будто его мучила острая резь в животе. Затем он медленно распрямился, нацепил очки на переносицу и с сокрушенным вздохом забрал в горсть свою растрепанную бородищу.
— Разумеется, я все расскажу, — тихо произнес он. Его глаза за стеклами очков непрерывно бегали, как два загнанных в ловушку маленьких, юрких зверька, покрытый желтоватой корочкой, на щеке розовел горизонтальный шрам. Смотреть на него было неприятно, но Глеб преодолел брезгливую жалость и не отвел глаз. — Я расскажу, — повторил Возчиков. — Было бы странно, если бы я… Короче, я обязан, и я расскажу. Только имейте в виду, этот рассказ никому из нас не доставит удовольствия — ни мне, ни вам. Особенно вам, Женя.
— Умоляю, прекратите эту пытку, — проговорила Горобец сквозь стиснутые зубы. На скулах у нее играли желваки, глаза по-прежнему смотрели в землю. — Говорите же, наконец, черт бы вас побрал! Иначе я пожалею, что не пристрелила вас там, на берегу…
— Да-да, — суетливо поправляя очки, сказал Возчиков, — да-да, я понимаю, понимаю, я расскажу… Поймите, я нахожусь в затруднении, потому что… Видите ли, мне будет тяжело говорить, вам будет трудно слушать, но труднее всего окажется поверить, что я говорю правду.
— А ты попробуй, — проворчал Тянитолкай. — Мы тут такого насмотрелись, что нас уже ничем не удивишь. Давай, Олег Иванович, выкладывай, чего вы тут наколбасили. Как в песне поется: кто виноват и в чем секрет…
— Хорошо, — рассеянно проговорил Возчиков, — как прикажете… Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, и стал рассказывать:
— Сейчас мне самому это кажется наивным и глупым, но, отправляясь в эту экспедицию, я всерьез полагал, что мы едем изучать пути миграции тигров. Как вам известно, нас было десять человек— четверо научных сотрудников и шестеро так называемых разнорабочих… То есть тогда я ни на минуту не усомнился, что это именно рабочие. Помнится, их непомерное количество вызвало у меня некоторое недоумение, но и только. Мне было не до них, и вообще я подумал, что это, наверное, даже неплохо: можно будет заниматься наблюдениями, не отвлекаясь на бытовые мелочи, на всякое там собирание хвороста, установку палаток и прочее… И потом, согласитесь, тигры — это все-таки не хомячки. Мало ли что… Да и Андрей Николаевич, — Возчиков бросил быстрый взгляд на Горобец, но та никак не отреагировала, услышав имя мужа, — Андрей Николаевич всегда славился своим стремлением при первой же удобной возможности общаться с тиграми накоротке. В общем, я решил, что рабочие нужны ему для строительства всяких там клеток, ловушек и тому подобного. Ну, и для безопасности, конечно, потому что поговаривали, будто здесь промышляют какие-то браконьеры…
Глеб тоже посмотрел на Горобец. Евгения Игоревна слушала Возчикова, низко опустив голову и обхватив руками колени, — не столько слушала, сколько пережидала поток пустопорожней болтовни, фонтаном бивший из человека, которому, похоже, давно было не с кем перекинуться словом.
— Итак, — продолжал Возчиков, — мы высадились в каком-то заброшенном поселке, с некоторым трудом отыскали проводника и двинулись к месту назначения. Проводник, должен заметить, оказался пренеприятнейшим типом. Глупый, грязный, пропитой насквозь и чрезвычайно болтливый тип, он всю дорогу развлекал нас какими-то местными легендами самого мрачного свойства — что-то про тигров-людоедов, про переселение душ и про людей, которые исчезали один за другим, пока поселок окончательно не обезлюдел…
— Не надо пересказывать легенды, — попросил Глеб, — тем более что мы их тоже слышали.
— А! — воскликнул Возчиков. — Так вы тоже прибегли к услугам этого человека? Где же он? Сбежал от вас так же, как и от нас?
— Убит, — сказал Тянитолкай. — Правда, убит во время побега.
— А…
— Не нами, — предвосхитив вопрос, буркнул Тянитолкай. — Только не спрашивай кем. Это мы у тебя хотим спросить — кем.
— Понятно, — упавшим голосом произнес Возчиков. — Глупо было надеяться, что он угомонится… Но я все-таки надеялся, верил…
— Да хватит! — неожиданно взорвался Тянитолкай. — Хватит уже туману напускать! Дело говори, не тяни кота за яйца!
Возчиков вздрогнул от этого окрика и сделал странный жест, как будто хотел прикрыть голову ладонями. «А ему здорово досталось, — подумал Глеб, заметив это характерное движение. — И досталось явно не от зверей…»
— Простите, — медленно выпрямляясь, почти шепотом сказал Возчиков.
Тянитолкай не ответил. Он мрачно курил, глядя в сторону из-под насупленных бровей. Глеб в ответ лишь молча кивнул, а Горобец никак не отреагировала — сидела в прежней позе, неподвижная, как надгробное изваяние, и такая же скорбная.
— Простите меня, — повторил Возчиков. — Просто я никак не могу поверить, что все это — не сон. Почти год с этим живу и никак до конца не поверю… Да. Так вот, я очень быстро понял, что моих товарищей менее всего интересуют пути миграции тигров. Да, мы искали следы, но не столько тигриные, хотя их мы тоже видели предостаточно, сколько людские. И по каждому человеческому следу мои спутники шли до конца, пока след не обрывался или пока им не встречался тот, кто этот след оставил. Господи, что это было! Тогда мне казалось, что ничего кошмарнее я в жизни своей не видел. Мы снимали капканы, закапывали ямы-ловушки, срезали проволочные петли, а когда натыкались на браконьеров, гнали их, как диких зверей, и убивали — без жалости, без суда и следствия, прямо на месте. Стреляли в бегущих, в лежачих, в безоружных — в голову, наверняка. Подходили и добивали тех, кто еще дышал, а одного, у которого за плечами оказался тюк, с недавно снятой тигриной шкурой, повесили вверх ногами на дереве. Живого… Повесили совсем низко, потом разбили поблизости лагерь и стерегли до темноты, а в темноте я слышал, как ужасно кричал этот бедняга. Потом он замолчал, и мы услышали рычание тигра… И, представьте, слушая эти жуткие звуки, все они смеялись. Все! Даже мои коллеги-ученые, даже Андрей Николаевич. Собственно, это именно он приказал повесить того несчастного вниз головой и оставить на съедение… Простите, Женя, мне больно об этом рассказывать, но вы хотели правды, и вот вам правда: утром, когда мы пришли к тому дереву, от бедняги мало что осталось, а на траве было столько крови, что… Простите… Моих протестов никто не слушал. «Вам нужны следы тигров? — говорили мне. — Извольте, вот они, перед вами. Занимайтесь своим делом, а мы займемся своим — будем защищать редкий вид от полного и окончательного вымирания». «Вы когда-нибудь думали, — спросил у меня однажды Андрей Николаевич, — во сколько раз популяция homo sapiens численно превосходит популяцию уссурийского тигра? Пока все это быдло уговоришь не стрелять в беззащитных зверей, тигры останутся только на картинках в детских книжках. А, с другой стороны, если мы отправим на тот свет десяток мерзавцев, человечество этого даже не заметит. Зато потомки будут нам благодарны». Вот так он рассуждал, такая у него была логика — странная, жестокая, но с определенной точки зрения выглядящая неоспоримой.
— Да, — мрачно дымя папиросой, согласился Тянитолкай, — узнаю Андрей Николаича… Его слова, его… Даже кажется, что голос его слышу. Дорвался, значит, воплотил мечту…
— Помолчи, — сказал Глеб, борясь с желанием врезать Тянитолкаю по сопатке, чтобы заткнулся. — Продолжайте, Олег Иванович.
— Продолжаю, — без особого энтузиазма сказал Возчиков. — Словом, таким вот образом мы отыскали и убили человек пять… Да, точно, именно пять. Я говорю «мы», потому что присутствовал при убийствах и не сумел им помешать, а следовательно, являлся соучастником. Затем… Я не знаю, что именно произошло. Очевидно, эти люди поняли, что их товарищи погибают не случайно, и связали их гибель с появлением в районе Каменного ручья нашей экспедиции. Они действительно оказались хорошо организованы. Однажды на рассвете на лагерь напали. Не знаю, сколько их было. Часовой поднял тревогу, но было поздно — они были повсюду, стреляли со всех сторон. Мы тоже стреляли, даже я, но у нас была крайне невыгодная позиция, и трое наших остались лежать на месте, убитые наповал. Потом стрельба прекратилась, они отступили. Мы видели кровь на траве и кустах, но убитых не было. Возможно, эти люди унесли своих мертвецов с собой.
С того дня все изменилось. Охота кончилась, началась война на взаимное истребление. Они подстерегали нас, мы подстерегали их, и никто не уклонялся от столкновения. Всех нас словно бес обуял, да и их, по-моему, тоже. Нашему отряду каким-то чудом удавалось избегать новых потерь… Да, я забыл вам сказать, что с того самого момента, как был убит первый браконьер, уже никто не называл нашу группу экспедицией, все говорили: «Отряд» — и, кажется, были этим очень довольны. Хотя мне все время казалось, что никакой мы не отряд, а карательная экспедиция, вы понимаете…
Сейчас мне самому трудно поверить, но это безумие продолжалось до самой осени. Проводник сбежал от нас почти сразу, едва доведя до начала тропы через болото. Но Андрея Николаевича, казалось, это нисколько не волновало. Он великолепно ориентировался на местности, изучил в округе каждый пригорок, каждый овраг, чуть ли не каждое дерево. Он планировал операции — да-да, блестяще планировал! Сначала планировал, а потом осуществлял… Сейчас мне трудно припомнить, когда, как и по какому поводу возникла эта дикая, ни на что не похожая традиция — отсекать убитым браконьерам головы и насаживать их на шесты. Что вы на меня так смотрите? Чтобы попасть сюда, вы должны были миновать болото, а значит, видели все это своими глазами. Охотничьи трофеи, так сказать…
Такая жизнь ожесточает. Сам не замечаешь, как потихоньку, по капле начинаешь превращаться в зверя, нет, хуже — в кровожадного дикаря, первобытного охотника за черепами. Когда первая голова с синим, залитым кровью лицом была торжественно водружена на кол, все ревели от дикого восторга и даже, помнится, стреляли в воздух, пока Андрей Николаевич не ударил кого-то кулаком по лицу и не закричал, что надо беречь патроны. Впрочем, патронов было много. В ящиках, где, как я полагал, находилось оборудование, на самом деле были патроны, огромное количество патронов. Но они расходовались с огромной скоростью, и Андрей Николаевич начал мастерить самострелы — такие, знаете ли, примитивные штуковины, но очень эффективные. Нечто среднее между луком и арбалетом… Ставил их, взведенные, на тропах, натягивал веревку или проволоку… Вот такую, — он похлопал себя по ботинку, вместо шнурка стянутому куском медной проволоки, — ее у нас было много.
Не скрою, всеобщее безумие не обошло стороной и меня. Да и был ли у меня выбор? И без того наши так называемые рабочие всякий раз, садясь ужинать, шутили, что я даром ем хлеб и что меня самого не мешало бы пустить на холодец — нормального жаркого из меня, видите ли, все равно не получится. Такой вот своеобразный у них был юмор… И потом, мне едва ли не каждый день приходилось попадать в ситуации, когда, чтобы не быть убитым, нужно было убивать самому. Я очень скоро научился довольно прилично стрелять — нужда всему научит, как известно, — но в основном, конечно, исполнял роль дежурного по лагерю, повара и, как говорится, прислуги за все. Помню, когда мне удалось впервые подстрелить человека, Андрей Николаевич отдельно при всех меня похвалил, и мне это было чертовски приятно. Да, представьте себе, приятно! В конце концов, наши взаимоотношения с социумом, как правило, сводятся к банальному стремлению заслужить всеобщее одобрение — оно же слава, почет, любовь и тому подобное. И если социум, всемерно поощряет убийство, индивидуум оказывается перед очень жестким выбором: убивать и быть членом социума или стать изгоем и в результате неизбежно погибнуть. Это как на войне, понимаете? Тому, кто лучше всех умеет убивать, дают медаль, а того, кто отказывается стрелять в людей, самого расстреливают перед строем…
Но бог с ней, с лирикой. Я рад, что это безумие осталось в прошлом, хотя по сравнению с тем, что случилось дальше, наша партизанская война кажется просто детской игрой, наподобие «Зарницы». Как я уже сказал, это продолжалось до осени, до первых холодов. В августе мы потеряли Севу Лисовского, — помните его? — а в начале сентября был убит еще один из наших «рабочих». Нас, таким образом, осталось всего пятеро, и я очень надеялся, что наше безумное приключение близится к концу. Ведь дома, в Москве, даже речи не было о зимовке… Там о многом не было речи, как потом выяснилось.
Честно говоря, не знаю, планировал ли Андрей Николаевич возвращение на Большую землю. Подозреваю, что нет. Но даже если планировал, такой возможности нам не дали.
Однажды они явились целой толпой. «Подтянули подкрепления», как выразился Андрей Николаевич. Их было действительно очень много, человек двадцать, а то и больше, и они гнали нас, как оленей, растянувшись в цепь и безостановочно стреляя из карабинов, ружей и даже, кажется, автоматов. Мы пятились, огрызаясь, но ничего не могли поделать — нас застали врасплох, и Петр Петрович — помните Никищука? — погиб на моих глазах. Пуля попала в голову, и голова разлетелась, как арбуз. Я только потом, спустя почти шесть часов, заметил, что у меня все лицо забрызгано кровью и кусочками мозга.
Нас оттеснили к болоту. Один из наших наемников залег в кустах у тропы и сдерживал их, пока мы не дошли до поворота и не скрылись за тем островком. Не знаю, что с ним стало, больше мы его не видели. Надеюсь, он умер быстро, не мучаясь.
Здесь, на этой стороне болота, мы оказались в относительной безопасности. Тропа через трясину всего одна, и вы сами видели, что с нашего берега она простреливается почти на всю свою длину. Сложилась ситуация, которую шахматисты называют патовой: мы не могли вернуться, а они не могли нас атаковать, потому что им пришлось бы идти друг за другом, будучи у нас как на ладони, и притом так долго, что даже ребенок, впервые взявший в руки винтовку, успел бы перестрелять их всех до единого. Правда, в середине ноября болото замерзло, а спустя неделю по его поверхности можно было гулять, как по Каланчевской площади, но к тому времени браконьеры ушли — очевидно, решили, что с нас довольно.
Нас осталось всего трое, и только здесь, когда мы все немного отдышались, выяснилось, что наш третий товарищ, последний из шестерых «рабочих», ранен в ногу. Рана была пустяковая, пуля прошла навылет через левую икру, и он почти не хромал. Однако мы опасались инфекции и, как выяснилось немного позже, не без оснований.
Мы провели у края болота неделю. Когда стало ясно, что противник не намерен форсировать водную преграду, встал вопрос о каком-нибудь пристанище. По ночам было уже по-настоящему холодно, да и погода портилась буквально на глазах. Браконьеры не давали о себе знать, сколько мы ни наблюдали за островком, где, как вы помните, тропа делает поворот, там ни разу никто не появился.
«Людоеда боятся», — со смехом сказал Андрей Николаевич, имея в виду рассказанную проводником легенду. Сам он по-прежнему ничего не боялся и во всеуслышание грозился, как только болото замерзнет, пересечь его по льду, а затем выследить своих обидчиков по одному и перебить, как бешеных собак.
Мы отправились на поиски какой-нибудь пещеры или ямы в земле, где можно было бы пересидеть зиму, поскольку казалось очевидным, что до наступления холодов построить что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее дом, нам попросту не удастся. Положение усугублялось тем, что наш раненый чувствовал себя все хуже и хуже. Он долго скрывал свое плачевное состояние, самостоятельно делал перевязки, находил какие-то травки, прикладывал их к ране, но тщетно — началась лихорадка, рана воспалилась, и мы поняли, что спасти его может только чудо. Надежда была только на внутренние резервы его молодого, крепкого организма, и казалось, что он сумеет одолеть инфекцию.
Нам повезло наткнуться на пустующее зимовье, построенное в этих местах какими-то людьми, не оставившими никакой памяти, кроме этой приземистой бревенчатой избушки, крытой заметно подгнившим тесом. Через три дня после тою, как мы обосновались в зимовье, выпал первый снег, а через неделю, чтобы выйти наружу, нам приходилось подолгу орудовать чем попало, прокапываясь через толщу сугроба.
Это было самое трудное время. Вся дичь куда-то ушла, будто сговорилась. Однажды мне повезло подстрелить сойку, а три дня спустя Андрей Николаевич добыл полумертвую от истощения лису. Она была отвратительна на вкус, но мы съели ее без остатка и даже пытались сварить бульон из шкуры, но его пришлось вылить, потому что… В общем, если хотите, сами попробуйте, но я вам не советую.
Раненому делалось все хуже. Силы покидали его, и вскоре стало очевидно, что у него гангрена. Андрей Николаевич заявил, что необходима срочная ампутация. «Мы с вами зоологи, коллега, — сказал он мне, странно улыбаясь, — и сумеем справиться с этой операцией. В противном случае он умрет, сгниет заживо у нас на глазах». Мне нечего было возразить. Я согласился.