Воронкова Любовь Федоровна. Девочка из города

   Но она уткнулась носом в кружку с молоком и ничего не ответила. Она боялась деда.

У Романка появляется танковая бригада. На белом столешнике расцветают алые цветы

   В этот день раньше всех проснулся Романок. Его разбудил приятный густой аромат, который носился по избе. Пахло чем-то сдобным… Возле печки на широкой лавке в два ряда лежали большие румяные лепёшки с картошкой и с творогом.
   Романок живо вскочил с постели:
   – Мамка, какой нынче праздник? Опять Новый год, да?
   – Ваша мамка нынче именинница, вот вам и праздник, – ответила мать. И, вздохнув, добавила: – Только вот нынче отца нет с нами. И письма нет…
   Было раннее утро, поэтому все были дома: и дед ещё не ушёл на работу, и Груша ещё не ушла в школу, и Таиска ещё не убежала к подружкам.
   Дед молча понурил голову. Давно нет письма с фронта. А на фронте всё время бои.
   – А в прошлом году отец был, – сказала Груша. – Он мне всегда говорил: «Учись, учись хорошенько!» Он мне…
   – Он – тебе! – прервала Таиска. – Как будто он только с тобой и разговаривал! И мне тоже говорил: «Таиска, не озоруй смотри!..»
   – А мне говорил: «Расти скорей!» – добавил Романок.
   Все начали вспоминать, как и что говорил отец. Вот бы он приехал! Ну хоть бы на побывочку завернул!.. А мать отвернулась и украдкой смахнула слёзы.
   Только Валентинка молчала. Она не видела отца Шалихиных, не знала его, и он её не знал.
   – Ну ладно, хватит! – сказала мать. – Будет нам счастье, глядишь – и Гитлера разобьют, и отец наш вернётся с фронта. А пока что лепёшки на столе. Садитесь завтракать!
   После завтрака мать позвали в колхозное хранилище разбирать картошку. Она быстро собралась и ушла.
   – Когда наша мама была именинница, ей всегда что-нибудь дарили, – сказала Валентинка.
   – Кто дарил? – живо спросила Таиска.
   – Все. И я тоже. Я один раз ей картинку нарисовала и подарила.
   У Таиски заблестели глаза:
   – Давайте и мы нашей мамке что-нибудь подарим!
   – А что, ну что ты подаришь? – спросила Груша. – Ну что ты умеешь?
   – А ты что?
   Груша задумалась. Может быть, чулки связать? Но ведь чулки сразу не свяжешь. Ещё когда начала чулок, а всё никак до пятки не доберётся. Вот какая эта мамка, не могла заранее сказать – Груша поспешила бы!
   – А я знаю, что сделаю! – закричала Таиска. – Я сейчас все до одной кринки вымою, все до одной кастрюли вычищу, и все ложки, и все вилки!.. Чтобы всё блестело! Что, не сумею? Да?..
   Таиска налила в лоханку горячей воды, собрала всю немытую посуду и взялась за дело.
   Грязные брызги, зола, сажа – так всё и разлеталось кругом от её мочалки, так и гремели кринки в её руках, так и гудели кастрюли…
   – Вот так подарок! – сказала Груша. – Уж я если придумаю, так хорошее что-нибудь!
   – Романок, а ты что?
   – А не видите – что?
   Романок на широкой выбеленной печке рисовал углём танки.
   Впереди огромный, с тяжёлыми гусеницами, с большой пушкой – это «КВ» («Клим Ворошилов»). А за ним ещё танки поменьше, лёгкие, подвижные.
   К соседям вернулся с фронта раненый сын. Он танкист, и Романок хорошо знаком с ним. Он рассказывал Романку, как боятся немцы крепких и быстроходных советских танков. Романок потому и нарисовал их побольше. Все танки шли от печурок к окнам и палили из пушек. Снаряды рвались кругом и даже взлетали на дымоход, к самому потолку.
   Валентинка глядела на Романка, на Таиску, на Грушу. Все они что-то подарят матери.
   А разве Валентинке не хочется подарить ей что-нибудь?
   «Она их мама, а не моя, – упрямо подумалось ей, – пусть они и дарят…»
   Но всё-таки ей очень хотелось подарить что-нибудь маме – тёте Даше. Пусть она не настоящая мама, всё равно!
   – А ты возьми и тоже нарисуй что-нибудь, – сказала ей Таиска. – Вон там, под лавкой, стоит баночка с краской, дед кровать красил. И знаешь что? Возьми эту краску и нарисуй цветы вот тут на столешнике, вроде каймы. Я бы сама нарисовала, если бы умела.
   – А разве хорошо будет? – спросила Валентинка.
   – А почему же нехорошо? Цветы! Если бы я умела! Да ты не будешь, я знаю. Что она тебе – родная разве!
   Валентинка на минутку задумалась. Можно ли рисовать цветы на скатерти? Её мама, наверно, сказала бы, что нельзя. Но там было нельзя, а здесь, может быть, можно? Ведь разрисовал же Романок печку!
   Валентинка полезла под лавку и достала баночку с краской. Потом встала на колени возле стола и на нижнем углу белого столешника робкой рукой намалевала большой красный цветок.
   – Ой, до чего красиво! – сказала Таиска. – Как живой! У нас такие летом в палисаднике растут!.. Рисуй ещё!
   Второй цветок вышел лучше. Лепестки у него росли шире и смелее. Третий вышел немножко кривой, но это было почти незаметно.
   Романок оставил свои танки и рвущиеся снаряды и круглыми синими глазами с удивлением смотрел, как на белом столешнике расцветают алые цветы.
   – И-и!.. – вдруг раздалось испуганное восклицание. – Что наделали!
   Груша вышла из горницы с книгой в руках и остановилась на пороге:
   – Что наделали! Весь столешник испортили! Ну уж и попадёт вам теперь!
   У Валентинки дрогнула кисть, и последний лепесток у последнего цветка загнулся, будто опалённый зноем.
   Таиска, Романок и Валентинка глядели на Грушу, глядели друг на друга. Смутное сознание, что получилось как-то неладно, охватило их. А что же плохого, если на белом столешнике будут красные цветы? Но вот Груша говорит: «Попадёт!»
   Груша вздёрнула пухлую верхнюю губу и сказала:
   – Только, чур, меня не припутывать. Сами заварили кашу, сами и расхлёбывайте.
   – А я и не заваривал, – сказал Романок, – я только глядел.
   – А что же, я заваривала, да? – закричала Таиска. – Я мою посуду и мою! И никаких цветов я на столешнике не делаю!
   – Городская, а баловная! – строго сказала Груша. – Ишь что сбаловала!
   И ушла в горницу.
   У Валентинки сразу пропала вся радость. Она вытащила из своей жёлтой сумочки носовой платок и попробовала потихоньку стереть краску. Но краска была масляная, она не стиралась. Сердце Валентинки сжалось от страха и горя. Что она наделала! Зачем она послушалась Таиску? Что теперь скажет мать, что она скажет матери?
   Валентинка спрятала баночку с краской и села в уголок. Скрип снега за окном, стук во дворе, чей-нибудь громкий голос на улице – всё заставляло её вздрагивать: мать идёт!
   И потом – дед. Что скажет дед, когда это увидит?
   «Может, у вас в городе можно портить скатерти, ну, а уж у нас этого нельзя! Таких барышень нам здесь не надо!» – вот что он скажет, наверно.
   Может быть, полчаса прошло, может быть, час. Послышались шаги на крыльце, скрипнула дверь в сенях, и в избу вошла мать.
   Необычная тишина показалась ей странной. Она внимательно поглядела кругом.
   – Это что такое?! – сердито закричала она, увидев разрисованную печку. – Это что за озорство такое?!
   Взглянув на Таиску, она всплеснула руками:
   – Ах ты чучело-чумичело! Ну погляди, на кого же ты похожа? Вся в саже! А руки! А платье!
   Увидев красные цветы на белом столешнике, мать даже покраснела от гнева:
   – Батюшки мои! Да что же это, в самом деле? Из избы выйти нельзя! Кто это намалевал, а? Кто?
   Все трое смущённо поглядывали друг на друга. Только одна Груша спокойно и весело стояла у дверей горницы:
   – Что, натворили подарочков?
   Мать выдернула из веника прут:
   – А ну-ка, Таиска, иди сюда, я тебя берёзовой кашей угощу! Я тебя научу, как цветы малевать на столешниках!
   – Это не я! – крикнула Таиска.
   – Это я намалевала… – тихо сказала Валентинка.
   – Ты? – удивилась мать. – Ты? А кто тебя научил?
   Валентинка взглянула на Таиску, встретила её испуганные глаза и опустила ресницы:
   – Никто не научил. Я сама хотела…
   Мать, ещё рассерженная, стояла, похлопывая хворостинкой по скамейке. У неё не поднималась рука отстегать Валентинку. Ну как её тронуть, когда она и так вся дрожит? А с другой стороны, тем ребятам обидно: ведь Таиску-то она за то же самое отстегала бы.
   – Это я хотела тебе подарок… – сказала Валентинка. – Мы все хотели тебе подарки подарить!
   – Подарки! Какие подарки?
   – Ну… Вот Романок для тебя танки нарисовал. А Таиска всю посуду вымыла. А я… я думала, с цветами красивее. Это мы такие подарки придумали: ведь ты же именинница сегодня!
   У матери разошлись сведённые брови. Ей даже стало стыдно, что она так расходилась, не узнав, в чём дело. И она была рада, что не нужно никого ругать и наказывать. Она села на лавку, отбросила хворостину и засмеялась. В это время вошёл дед.
   – Отец, ты взгляни-ка! – со смехом сказала она деду. – Ты взгляни, пожалуйста, каких подарков они мне надарили: и танков целую бригаду, и чистых кринок, и алых цветов… Ой, батюшки! Ну что за ребята у меня – одна радость!
   Потом пригляделась к столешнику и добавила:
   – А знаете, ребятишки, с этими цветами и вправду красивее!
   Снова мир и веселье поселились в избе. Только одна Груша была не в духе. Она так и не успела придумать подарка для матери.

Гости пьют чай с лепёшками и осуждают мать

   В сумерки, после того как убрали скотину, к матери пришли гости. Стол был накрыт, кипел самовар, и лепёшки красовались в широком блюде.
   Первой ввалилась в избу толстая тётка Марья в широком сборчатом полушубке. Она размашисто перекрестилась на передний угол и, по старинному обычаю, отвесила поклоны – сначала деду, затем матери. Потом разделась, но оставила на плечах большой пёстрый платок. И Валентинке сразу вспомнилась ватная грелка-баба, которую мама сажала на горячий чайник.
   Тётка Марья посмотрела на ребят и зычно спросила:
   – Живы, пострелы?
   – Живы! – крикнула Таиска.
   – А новенькая-то у вас где? Приёмыш-то?
   Романок ткнул Валентинку пальцем:
   – Вот она!
   Валентинка покраснела и опустила глаза.
   – Да-а… – неодобрительно протянула тётка Марья. – Ничего бы девчонка, да уж больно тоща. Ишь ножки-то какие тоненькие!.. Ну куда же в деревню такую? Ни на воз подать, ни с воза принять…
   – Вот и я так-то говорю, – отозвался дед. – В деревне жить – на земле работать. А землю, братцы, любить надо. Ну, а где ж ей! Барышня!
   В избу вошла ещё одна гостья, бабка Устинья, высокая старуха, сухощавая, подобранная. Она поклонилась хозяевам и, поджав тонкие губы, уставилась на Валентинку:
   – Эту девчонку-то взяли?
   – Эту, – ответила мать.
   – М-м… Ну и что ж вы с ней делать будете?
   – А что делать? Пусть растёт!
   – Растёт-то растёт. Да что из неё вырастет? Ни отца её ты не знаешь, ни матери. А что они за люди были? Может, хорошие, а может, и не очень…
   Валентинка взглянула на бабку Устинью и снова опустила ресницы.
   – Во как зыркнула, видели?! – охнула бабка Устинья. – Так и съела глазищами-то!
   – Садитесь чай пить, – сказала мать, – милости прошу.
   Только уселись за стол, загремела в сенях дверь, и явилась новая гостья – тётка Василиса, по прозванию Грачиха. Так прозвали её за большой нос. Она тоже сразу стала разглядывать Валентинку:
   – Ай-яй! Сразу видно, что не нашенская: ишь какое лицо-то белое! Приживётся ли она у нас на чёрном хлебе-то?
   Валентинка ушла в тёмную горницу и уселась в уголок. Уж очень неприятно, когда тебя разглядывают, будто какую-нибудь вещь!
   Бабы за столом поговорили о войне, о том, что наши, слышно, гонят немцев; о том, что завтра всем колхозом возить дрова на станцию; о холстах, которые хорошо сейчас белить: солнышко начинает пригревать и снег стал едкий, все пятна отъедает… А потом снова заговорили про Валентинку.
   – И куда ты, Дарья, набираешь себе ребят? – начала тётка Марья. – Время трудное, семья у тебя большая, мужик твой на войне – либо вернётся, либо нет… И не работница она: уж такая-то хлипкая! Да с ней в поле-то нагоришься!
   – Нет, нет, не будет добра, – подхватила бабка Устинья. Не будет она тебя, Дарья, ни любить, ни почитать. Как есть ты ей чужая, так чужая и останешься. Да она и по масти-то к твоей семье не подходит: вы все белёсые, а она вишь тёмная!
   – Э, бабы, полно-ка вам! – возразила Грачиха. – Можно ведь и по-другому рассудить. Ну, а куда, скажем, вот таким сиротинкам деваться? Ведь сейчас война. Мало ли их, горемык, останется? Что же теперь делать! Уж как-нибудь…
   Валентинка ждала, что скажет мать. Неужели она тоже согласится с теми двумя? Что же тогда делать Валентинке? Как жить в этом доме, где её никто не будет любить?
   Мать выслушала своих гостей, оглянулась, нет ли тут Валентинки, и сказала в раздумье:
   – Что семья у меня большая – это меня не печалит: хлеба на всех хватит. Что работница из неё хорошая не выйдет – ну что же делать! Как сможет, так и сработает. И это меня не заботит. Но вот что меня заботит, бабы, – продолжала мать грустно, – что меня печалит, так это одно: не идёт в родню, не ластится. Не зовёт меня матерью, никак не зовёт. Не хочет! Или уж и вправду, как была чужой, так чужой и останется?
   Валентинка вздохнула.
   Она глядела из своего угла на мать, которая сидела в кухне за столом, задумчиво подпершись рукой.
   – Мама… мама… – неслышно прошептала Валентинка.
   Ей хотелось соединить это слово и эту женщину. Но ничего не получалось. Женщина оставалась тётей Дашей. И с этим Валентинке ничего нельзя было поделать.
   В тот же вечер, проводив гостей, мать достала чернила и перо, попросила у Груши бумаги и села писать письмо. Она писала письмо на фронт своему мужу о том, что с делами в колхозе понемногу справляются, что в доме всё благополучно и что ребятишки здоровы и ждут отца.
   «…А ещё вот что, – писала она, – нужен мне твой совет. Я взяла в дом девочку Валентинку – сироту, беженку. Думаю, что я это хорошо сделала. Но вот некоторые люди говорят, что напрасно, и ругают меня за это. Что ты скажешь? Как присоветуешь? А может, люди правду говорят, что чужое не приживается?..»

Девочки остаются в доме одни и ведут хозяйство

   Мать ещё затемно уехала с дровами на станцию.
   Когда забрезжило в окнах, дед разбудил Грушу:
   – Молодая хозяйка, вставай! Пора печку топить. В школу не пойдёшь сегодня – дома некому.
   Груша не могла открыть глаза, не могла голову поднять с подушки. Но дед не отставал:
   – Вставай! Телёнок пойла просит. Куры у крыльца собрались, корму ждут. Вставай и подручных буди. А мне некогда с вами долго разговаривать: меня в амбаре ждут!
   Дед ушёл. Груша встала и тут же разбудила Таиску и Валентинку:
   – Идите помогать. Одной, что ли, мне все дела делать?
   – Мои дела, чур, на улице, – сказала Таиска, – а в избе ваши!
   Таиска живо оделась. И пока полусонная Груша укладывала дрова в печке, Таиска сбегала на задворки, принесла охапку морозного хвороста, схватила ведро и пошла за водой.
   Груша затопила печь. Жарко заполыхали тонкие, хрупкие прутья. Но хворост прогорел, а дрова задымились и погасли. Груша начала раздувать. Дым ударял ей в глаза. Груша сердилась и чуть не плакала с досады.
   – А ты что стоишь и только смотришь? – закричала она на Валентинку. – Думаешь, тебе дела нет? Ступай, ещё хворосту принеси!
   Валентинка накинула платок, вышла на улицу и остановилась. Как хорошо! Розовые облака в светло-голубом небе, розовые дымки над белыми крышами, острые огоньки на сугробах. И морозец – лёгкий, скрипучий. А в воздухе уже что-то неуловимое, напоминающее о весне…
   Валентинка прошла на задворки и вытащила из-под снега охапку хвороста. Груша встретила её на пороге и нетерпеливо выхватила хворост из её рук:
   – За смертью тебя посылать! Тут печка совсем погасла, а она идёт не идёт. Правду тётка Марья сказала: ни с возу, ни на воз!
   Валентинка молча исподлобья глядела на светло-русый Грушин затылок, на её голые локти с ямочками. Никогда ещё не видела она такого неприятного затылка и таких неуклюжих рук. А голос какой резкий!
   «Была бы тётя Даша дома, так ты на меня так не кричала бы, – думала она, – побоялась бы матери. А вот без неё…»
   И вдруг пустой, неуютной и печальной показалась ей изба. Словно солнце ушло за тучу, словно погас огонёк, который озарял её.
   «Хоть бы скорее вечер! Хоть бы скорее она приехала!»
   Но день ещё только начинался, открывая целый ряд неожиданных неприятностей.
   – Лезь в подпол за картошкой! – приказала Груша. – Вот бадейка, набери полную!
   – Как – в подпол? – спросила Валентинка. – В какой подпол?
   – Ну вот ещё, какой подпол! Уж подпола не знает!
   Груша подняла дверцу подпола. Валентинка заглянула – там было темно. Ну как это она туда полезет? Вдруг там… мало ли кто сидит! И какая же там картошка?
   – Ну что же ты?! – закричала Груша. – Ведь так и печка прогорит, пока ты соберёшься!
   – Я не полезу, – прошептала Валентинка. – Я боюсь, там крысы…
   – Какие крысы? Просто ты неженка, даже за картошкой слазить не можешь! Правду бабка Устинья говорит – с тобой нагоришься!
   – Там темно же…
   – Зажги лампу.
   Валентинка зажгла маленькую синюю лампу, взяла бадейку и полезла в подпол. Свет лампы озарил земляные стены, кадки, покрытые деревянными кружками, кринки, яйца, уложенные в ящик и пересыпанные золой. Справа громоздился ворох картошки, круглой и крупной, как на подбор. Рядом красовалась жёлтая брюква. Из кучки песка торчали хвостики моркови… Оказалось, что в подполе совсем не страшно. Наоборот, интересно даже!
   – Скоро ты? – крикнула сверху Груша.
   – Сейчас! Только вот какой набрать: крупной или мелкой?
   – Ну конечно, крупной! Мелкая на семена отобрана. Неужели не знаешь?
   – Не знаю.
   – Ну и чудная же ты! Все знают, а она не знает.
   Валентинка еле подняла ведро с картошкой, еле втащила его наверх по лесенке, со ступеньки на ступеньку. На верхней Груша подхватила ведро:
   – Ну вылезай скорей! Я телёнку пойло приготовлю, а ты начисть картошки для супа и вымой… И где это Таиска запропастилась? Надо кур кормить, а её нет и нет! И печка нынче что-то не топится. Горе с вами!
   Проснулся Романок. Он свесил с печки вихрастую голову:
   – Завтрак сварился?
   В это время у Груши свернулся чугунок с ухвата, и вода зашипела на горячих кирпичах.
   – Вот ещё проснулся! – закричала Груша. – Чуть глаза откроет, так уже есть просит!
   Наконец пришла Таиска, розовая, весёлая. В синих глазах её ещё дрожал смех.
   – Ты что же, за водой-то в Парфёнки бегала? – напустилась на неё Груша.
   – Да ты знаешь, сколько на колодце народу!
   – Нисколько там народу! Просто в снежки с ребятами играла, вот и всё! Смотри, в ведре даже лёд намёрз!
   А потом повернулась к Валентинке:
   – Ну, готова картошка? Это еще только три картошины очистила?.. Таиска, бери ножик, помоги этой неумехе!
   Но Таиска даже не подошла к Валентинке:
   – Я сказала: мои дела на улице, а ваши в избе. Я лучше пойду кур кормить.
   И снова скрылась, хлопнув дверью. У Валентинки ресницы набухли слезами. Она спешила, чтоб угодить Груше, но и ножик её плохо слушался, и картошка из рук вывёртывалась.
   «И когда она приедет наконец? – думала Валентинка. – Ну хоть бы поскорей, хоть бы поскорей!»
   И прислушивалась, не скрипят ли сани у ворот, не слышится ли знакомый, такой напевный и ласковый голос…
   Но вот картошка начищена. Груша заправила суп и поставила в печку. А потом налила пойла в широкую бадью и сказала:
   – Вот, народу в избе много, а телёнка напоить некому!
   – Давай я напою, – робко предложила Валентинка.
   – Ступай, если сумеешь.
   Валентинка не умела поить телёнка и не знала, где он. Но она взяла бадейку и тихонько пошла из избы.
   Груша догадалась:
   – Романок, проводи нашу барышню. А то она какую-то колибру знает, а вот где телёнок стоит – не найдёт!
   – У нас телят не было, – сказала Валентинка.
   – Эх, вы! – пренебрежительно протянула Груша. – Даже телёнка не могли завести! Наверно, ленивые были!
   У Валентинки засверкали глаза.
   – Вовсе не ленивые! Мой папа до фронта целые дни на заводе пропадал. Он инженер был! И мама служила тоже!..
   – Ну, ну, заговорила! – прервала Груша. – Пока говоришь, пойло остынет… Ой, кажется, дедушка завтракать идёт, а у меня ещё не готово! Из-за вас всё!
   Валентинка с Романком вышли во двор.
   – Он у нас в овчарнике, – сказал Романок. – Вот дверь. Его Огонёк зовут, потому что он рыжий! Иди! Только смотри овец не выпусти.
   Когда Валентинка вошла в овчарник, овцы шарахнулись от неё в дальний угол. Они испугались Валентинки, а Валентинка испугалась их и остановилась у порога.
   За высокой перегородкой стоял светло-жёлтый бычок. Он нетерпеливо совался мордой в щели перегородки и коротко мукал, вернее, макал:
   «Мма! Мма!..»
   Валентинка подошла к нему, и сердце у неё растаяло.
   – У, какой хорошенький! У, какой миленький! И ножки белые, как в чулочках! А мордочка! А глазки чёрные, как черносливы!..
   Валентинка открыла дверцу. Но не успела она войти за перегородку, как бычок отпихнул её, выскочил оттуда, бросился к бадейке и тут же опрокинул её. Тёплое пойло зажурчало сквозь подстилку. Валентинка в ужасе подхватила бадью, но там было пусто. Бычок сердито стучал в дно бадьи, облизывал крошки жмыха со стенок. Но пойла не было, и он принялся орать во весь голос.
   – Противный! – чуть не плача, крикнула Валентинка. – И пролил все! И сам выскочил! Иди обратно! Иди!..
   Но бычок и не собирался лезть обратно. Он принялся играть и бегать по тесному овчарнику. Овцы бросались от него, чуть не на стены прыгали. А ему это, как видно, очень нравилось: он фыркал, макал и подпрыгивал на всех своих четырёх белых ногах.
   Валентинка вышла из овчарника, захлопнула дверь, села на приступку и расплакалась.
   – Уйду отсюда! – повторяла она. – Всё равно уйду! Мне всё равно… Пусть в лесу замёрзну!
   Наплакавшись, Валентинка вошла в избу и молча поставила пустую бадейку. На столе уже дымилась горячая картошка. Груша заметала шесток.
   – Напоила? – спросила она.
   – Нет… – ответила Валентинка.
   – Как – нет? А пойло где?
   – Он пролил…
   – Ой!.. Ну ничего-то она не умеет! Ничего-то она не может! Вот уж барыню привели к нам! Правду тётка Марья говорила…
   – Зачем сказала-то? – шепнула Валентинке Таиска. – Она бы и не узнала ничего!
   – А бычок-то как же? Голодный будет целый день, да?
   – Ну и что ж! Авось не околел бы!
   – У таких хозяев, как ты, пожалуй, и околел бы! – вдруг сказал дед. Он стоял за дверью в горнице, вытирал полотенцем руки и слышал их разговор. – Скотину любить надо, жалеть. Вот видишь, городская, а и то жалеет. А тебе: «Ну и что ж!..» Сделай, Аграфена, пойло да снеси сама.
   Груша поворчала, но пойло отнесла. Всё обошлось.
   Однако Валентинку томило что-то. Вот сейчас Груша опять даст ей какое-нибудь мудрёное дело. А Таиска, вместо того чтоб помочь, засмеётся и убежит на улицу, и Романок за ней. А дед хмурый, неприветливый, к нему не подойдёшь. Ну до чего же далеко до вечера! А вдруг она и вечером не приедет?..
   После завтрака начали убирать избу. Валентинке досталось мести пол. Ну, это она сумела, она и дома не раз подметала комнату. Она вымела и горницу и кухню и смела сор с крыльца.
   Утро было ясное, а день наступил сырой, серый, ветреный. С крыши срывалась капель. Среди голых веток щебетали воробьи. Какой холодный, хмурый день! Как холодно и грустно Валентинке! Надо, чтобы кто-нибудь её любил, обязательно надо, чтобы кто-нибудь любил её, был бы с ней ласков, чтобы кто-нибудь спросил её, не хочет ли она погулять или покушать, чтобы кто-нибудь сказал ей: «Не стой без пальто на ветру, простудишься!» Когда человека никто не любит, разве может человек жить на свете?..
   Где солнце на небе? Высоко ли оно ещё или спустилось к вершинам леса? Ничего не видно за тучами. Валентинка продрогла и вошла в избу.
   В избе было подозрительно тихо. Груша, Таиска и Романок сидели вокруг стола, уткнувшись лбами, и что-то рассматривали. Но едва Валентинка переступила порог, они испуганно оглянулись на неё.
   Таиска схватила что-то со стола и сунула руку под фартук.
   Все трое глядели на Валентинку не то смущённо, не то насмешливо и молчали. Валентинка увидела, что из-под Таискиного фартука выглядывает жёлтый ремешок.
   – Мою сумочку взяли! – крикнула она. – Зачем? Отдайте!
   – О, раскричалась! – со смехом ответила Таиска. – А вот не отдам!
   – Отдайте!
   – Отдай! – пренебрежительно сказала Груша. – Подумаешь, добро! Мы думали, там что хорошее, а там картинки какие-то.
   – На! – сказала Таиска.
   Валентинка протянула руку, но Таиска отдёрнула сумочку. И Романок и Таиска рассмеялись.
   – Ну догони! Догони, тогда отдам! – И Таиска убежала в кухню.
   Валентинка не стала догонять. Она подошла к угловому окошку и уставилась глазами в талый узор на стекле.
   Тогда Таиска подошла и молча сунула ей сумочку. Валентинка взяла её, но от окна не отошла. Как они смели взять её сумочку? Разве она когда-нибудь полезла бы в школьную Грушину сумку? Разве стала бы рассматривать, что там есть?
   Какой серый, хмурый день смотрит в окно!
   Но что это там? Кажется, сани заскрипели по снегу. Так и есть – кто-то подъезжает к дому.
   – Вроде как мамка приехала, – сказала Груша.
   Валентинка бросилась на улицу, даже платка не накинула.
   – Так и есть! – крикнула она. – Так и есть! Приехала!
   Она подбежала к Дарье и молча обхватила её сырой армяк.
   – Ты что это раздетая на холод вылетела? – закричала Дарья. – Иди домой живо!
   Но пусть кричит – Валентинка ничуть её не боится. Она видит, как ласково светятся ей навстречу синие глаза, как улыбается покрасневшее от ветра милое лицо. Конечно, сегодня уже никто больше не посмеет обидеть Валентинку!