Страница:
(Рассказывал почтовый служащий Скоромнин)
Да я отвечаю! Чем хотите, клянусь. Потому как следил, следил за поджигателем. Шел по пятам, а чуть что, прятался за кустом; а он точно нарочно следы запутывал. И вот вам какой угодно крест или там что другое: покружив минут десять, он точно в самый дом к Мовчунам зашел, как я и предсказывал, как я и пророчествовал. Зашел, разулся, поздоровался, и дверь за собою прикрыл, – чтоб мне не видеть. Опытный. Только я его умней. Я подкрался к окнам, вцепился в подоконник и все подглядел. Сидели они в главной комнате и все чаи-кофеи распивали, Олеся, сынок ее Вася и тот чужак. Уже и темно сделалось на улице, окна по селу зажглись. Меня ветер продувал, озноб брал, а я все смотрел. Но ничего, ни единого слова не слышал. Но уж зато и меня никто не видел, и никому по сей день невдомек, что я там был.
(Из разговора у Мовчунов, как тогда было и что)
– Берите печенье.
– Спасибо.
– Василек, подай Андрею вазу.
– Она близко стоит, можно и дотянуться.
– Василек.
– Нет, и правда, я сам достану.
– Василек, чтоб я больше этого не слышала. Он подвинет. Так уже и едете?
– Конечно. Я давно здесь, ничего не делаю, гуляю только, совестно тяготить родственников.
– Да они вам рады.
– Нет, так не хорошо.
– А куда поедете? Домой?
– Не знаю даже. Хотел в Киев, а по дороге заглянуть в Снетин.
– В Снетин?
– Это город есть небольшой, а лучше сказать – село. У меня друг там томится в больнице. Забрали по осени и все не выпускают.
– Что же его не выпускают? Не поправляется?
– Он там, как в темнице, его иногда и к кровати привязывают. Оттуда по доброй воле никого не пускают.
– Так у него душевная болезнь?
– Он мне друг. Дружили с самого детства. Он неприкаянный всегда по осени ходит. Как ему помочь?
– А если методы лечения применить?
– Уже применяли. Куда только не возили. А видно, участь.
– Да…
Снова твой покой потерян,
Друг мой странный,
Снова ищешь черный терен
Дни и ночи;
В Новочанские дубравы
Тихо ходишь;
Речи дивные немые
С ними водишь.
Но никто тебя не слышит,
Неустанный.
Долы изморосью дышат:
В мире осень;
Лютый холод в душу смотрит,
Ветер свищет,
Да ненастье по дорогам
Волком рыщет.
Да поскрипывает дверца –
Неприкрыта.
Ты застудишь себе сердце,
Безудержный.
Поосыпался, пропал он –
Твой желанный,
И его уже не сыщешь,
Друг мой странный.
– Это ваши стихи, Андрей?
– Ну да, мои.
– Но они замечательные. Я и не знала, что вы так можете сочинять. Ты слышал, Василек? А что-нибудь еще прочитайте.
– Нет, я не люблю читать. У меня и памяти на подобные вещи нет. Вот пришло в голову под впечатлением.
– Это удивительно. Прямо настоящий вы поэт.
– Да ладно вам. Когда-то что-то такое пробовал.
– А никому не показывали?
– Зачем?
– Ну как же, положено показать.
– Заблуждение. Никем ничего не положено. Это тщеславие одно твердит: покажи.
– Ну, не знаю, если хорошо, надо, чтобы и другие слушали.
– Да другие не поймут.
– Нет, я поразилась. А наш Василь в Киев завтра отбудет. Василек, покажи Андрею, как ты умеешь играть на гитаре. Он учился долго у нашего Романа Романовича. Ну, не упрямься, сынок. Конечно, не сочиняет так, как вы, но умеет петь известные песни. Василь. Такой молчун, знаете, застенчивый. Ну сыграй, я принесу гитару.
– Не стану.
– Ну что, не стану. Когда девушки приходят, ты играешь.
– Так и что?
– Не хорошо так отвечать.
– Не мучайте его, всегда не приятно через силу.
– Да могу и сыграть.
– Видите. Сплошное противоречие. Вы меня все больше удивляете, Андрей. Зачем вам уезжать? Приходите еще к нам.
– Да уж нет, надо ехать.
Помолчали, и слышно было, как гоняет ложечка сахар в кофейной чашке.
– А у вас книг, я смотрю, много. Это твои, Вася?
– Нет, не Васины, это мои.
– Ваши?
– Ну да.
– О, и Кастанеда у вас есть?
– Да, в Харькове купили как-то.
– И читали?
– Читали, читали. Думаете, вы одни в городе такие умные? Матерь божья! Сколько уже времени. Вас, Андрей, не потеряют?
– Да, надо идти.
– Василек вас проводит. Василь, проводи Андрея. Но я вас, Андрей, еще раз приглашаю, приходите.
– Приду попрощаться. Я своему другу все письма пишу, письма ему можно.
– А он отвечает?
– Нет. А это и не нужно. Пускай просто читает.
– Да…
– У него судьба такая. Есть одна легенда про его род.
– Так мы идем или нет?
– Подожди, Василек, как что, так ты быстрый. Расскажите, Андрей.
– Да она короткая, не волнуйтесь.
– Я долго ждать не собираюсь.
– Василь, уймись! Расскажите, Андрей.
(Из легенды про старый род)
Это раскрылось совсем не так давно, молва донесла, как зыбь морская. Отчего раньше не было известно? Не знаю. Род этот, оказывается, старый и могучий. Предки были людьми богатыми, а самым богатым – прапрадед Филимон. Он владел всеми окрестными землями. Если выйти из села и зайти на гору, то все, что ни очертится горизонтом, все под его руку подпадало. У Филимона было четыре сына и две дочери. С детства жили дети в достатке, и никто горя не знал, и говорили люди: вот счастливая семья! Но между прочими выделял Филимон особой любовью меньшего Ивана; ему и отписал большую часть поделенных земель. Да к этому добавил и отцовскую с материнской доли. Великая зависть вошла тогда в сердца братьев, и недолго совещаясь, решили они по смерти родителей убить Ивана. Есть у нас перекресток двух дорог за пустырем, где редко кто проезжает, а еще реже ходит пешком. Там одинокая береза, переломленная в грозу, склоняется. Лестью и обманом завлекли братья как-то под вечер Ивана в те места. И принялись бить, и долго били любимого брата, пока из него и дух не вышел. Тихим выдался вечер, и даже ни единый листочек на березе не дрогнул. Вдруг откуда ни возьмись – человек на дороге; забрел, несчастный, на свое горе. Это тот Колесниченко, чьи потомки живут теперь неподалеку. Его и обвинили братья в убийстве, и свидетелей подкупили. Суд присудил горемыке каторгу, а убийцы так до конца своих дней и не узнали кары. Дожили до девяти десятков, и никакая болезнь их не взяла. А Колесниченко вернулся перед самой революцией, истратив все здоровье в чужом краю. И говорят люди, теперь потомки за злодеяния прадедов расплачиваются. Рок весит над родом. Грозный и неминуемый, неотвратимый рок.
(Что говорили дальше)
– Как страшно. И вы верите, Андрей?
– Не знаю даже. Ведь могло и так быть.
– А что родные говорят?
– Они все отрицают. Клевета, говорят.
– Значит, правда.
– А мне и не важно. Все равно нам на этом свете правды не узнать.
– А он сам, ваш друг, знает?
– Может быть, и знает.
– Мне даже захотелось с ним увидеться.
– Да лучше не надо. Ну, пойду.
– Нет, Андрей, посидите еще. Страху нагнали, а теперь уходите. Василек, разденься, пойдешь позже провожать.
– Нет уж, не буду.
– Все-таки пойду. Спасибо за кофе и за чай.
– Приходите еще, не уезжайте.
– Приду. Возьмите книжку. Пойдем, Василь, проведешь меня через двор, а то я и позабыл, как входил при свете дня.
А когда выходил Андрей из-за стола, подвигая пустые чашку с блюдцем и со влажным кофейным воспоминанием ложечку, случилось непонятное. Ни с того, ни с сего. Посмотрел он, как хозяйка изворотилась в кресле поставить книгу на место, – полка была чуть далее протянутой руки, – и очертилось в необыкновенном ее положении словно бы по волшебству все то, что вынимает ум из головы и давит из него соки. А она, точно ощутив, повернула голову и подняла на Андрея взгляд. И не узнал Андрей ту женщину, ее запястья, локти, изогнутую изящно шею с выбившимися из прически мелкими крутящимися прядями и выше – густыми, собранными в пучок, как сноп камышовый. Андрею почудилось – воздух вблизи прекрасной задрожал, как от животворных токов во все стороны.
Выйдя на двор, Андрей окунулся с головой в холодную ночь, – а тогда приморозило, – и дорогой все запрокидывал ее в звездное пространство, и голова кружилась от множества светил, и он едва не кружился, ступая не твердо. Непонятное что-то, непредвиденное.
(Украинская песня)
Ой ти, дiвчино зарученая,
Чому ти ходиш засмученая?
Я ходжу, ходжу засмученая,
Що не за того зарученая.
Ой ти, дiвчино, словами блудиш,
Сама не знаєш, кого ти любиш.
Я знаю, знаю, кого кохаю,
Тiльки не знаю, з ким бути маю.
Я знаю, знаю, кого кохаю,
Тiльки не знаю, з ким бути маю.
Вийду на гору, гляну на море:
Сама я бачу, що менi горе.
На следующий день Андрей не уехал, а пошел почему-то снова к Мовчунам, не придумав даже причины. Заходить не стал, а только постоял у ворот. А потом ушел. А потом снова пришел, но не задерживался, а взглянул лишь в окна и прошел мимо. А вечером он уже пил чай у Олеси, и та была довольна и весела, и без умолку щебетала с ним.
(Сон Андрея в ту ночь)
Праздник пышный снился Андрею, хоровод девушек в венках и лентах и музыканты на улице. Бьют в бубны и в сопилки дуют. И он притоптывает с друзьями, и он кружится. Как вдруг схватывают его за рукав и тащат прочь, сквозь шумящие ветви, мимо темных, темных оград. Кто это – не угадать, а тени проплывают и пролетают мимо. Собака взвизгнула, как словно наступили на нее. «Так! Мы теперь одни!» – раскрывались чьи-то слова, и то была женщина, красивая, юная, с чернущими, как вороново крыло, волосами. Снимала очипок, и корсетку, и намысто. А персты ее гуляли ласково. «Кто ты, чудесная?» – «Я – Леся твоя». – «Какая Леся? Я не знаю тебя». – «А я знаю, знаю тебя». А лица не распознать, туманное и – расплывается, черты не угадать. «Я не знаю тебя». – «А я знаю, всегда знаю тебя!»
(7-е письмо)
Мой друг, все переменилось в душе моей, все переменилось. Помнишь ли, я хотел бежать? Дальше, дальше, не теряя ни минуты – в обетованные дали? А теперь я точно привязан, и чем решительнее ухожу, тем крепче держат путы. Как они вдруг появились? Странное видится. Уже вижу сквозь леса и поверх холмов, самих не замечая. Уже во мне звучит музыка другая… Я еще напишу, только разберусь с этой музыкой. Она непонятна мне.
Твой Андрей.
Каждое утро Андрей поспешно одевался и – на улицу, и дальше – в поля, к лесу, к лесу, глухим яром, поросшим орешником, над прудом, переулком, перекрестком безлюдным и – в другой лес, где недалеко Кочубеевская церковь и усыпальница, а за ними дубы. Не те небесные движения, воздушные влияния облаков и благоухания пашен, и содрогание неверных горизонтов, которые улавливает и постигает ничем не искушенная душа, занимали его, но те певучие и тяжелые течения, что взволновались, ожили и стали переплескиваться наружу как смолы от взаимных столкновений. Незнакомая женщина, не юная, не молодая, вдруг стала вся, как есть, его, в его мыслях и мечтах, будто он ее знал всегда, и будто он ее выдумал. И она смотрела на него властно, и она смотрела на него мудро.
(Рассказывал Сашко Приходько, простой диканьский житель лет сорока)
У пункта выдачи собирались за комбикормом. Мужчины у нас, обыкновенно, сбиваются своим кошем, а женщины уж отдельно. Все наши крепки, коренасты, в кожушках, а кто, впрочем, и в пальто; шапки сдвинуты на брови, а затылок гол. И курят. И машины мы тут же оставляем, выворотив передние колеса, велосипеды у стены приставляем. Много мы тогда прождали и о многих новостях переговорили. Почти вся Диканька там была. А сильнее всех старался Скоромнин, всех обошел и слухов поразносил, самый же успех имел у женщин. Они только головами качали, словно жуткое нечто узнали.
(8-е письмо)
Здравствуй, Виталик!
Давно тебе не писал. Не знаю, что писать. Не знаю, что и думать, такой у меня туман в голове. Ведь образ тот все стоит перед глазами; чем бы ни занялся, развлечься не могу. И сладко, и страшно, и так, словно некто указал на тебя и произнес: «Этот!» Мне все известно. Да, сменится торжество и предвкушение чуда, неизъяснимая воля отдаться на растерзание и воспевание участи, и невероятное величие ее – иным, мелким; раздробится в пыль, в порох, и от постороннего дуновения бог весть куда развеется. Но от этого сердце сильнее заходится. Я не ношу уже больше своей куртки, закинул ее где-то, и шарф тоже. Я ботинки свои сменил, отыскал здесь у дяди Вити легкие. И каждый вечер я у нее – пью чай допоздна. И каждое утро я с ней – гуляю в лесу или в сиреневой роще. Все как будто просто так, легкое знакомство, если бы не чудовищное родство, что приковывает наши взгляды.
Твой Андрей.
(Из книги Александра Пыльного «Земля моя – Диканьщина», изданной на средства автора в Полтаве в издательстве «Промiнь»)
Всякий въезжающий в наш район приятно удивляется: сколько по сторонам грациозных с могучими кронами дубов–старожилов, сколько густых лесов из деревьев широколиственных пород. А это не случайно. Загляните в летописи, в славное легендарное прошлое нашего народа, в счастливое, заветное, великое, неповторимое козацкое прошлое. Или еще дальше, в древнюю Русь-Украину, когда по этим высотам пролегал кордон праукраинского государства, когда грозная Черная Степь сходилась здесь с цивилизованным славянским миром. Непролазные пущи покрывали тогда зандепровскую землю, наводненные дикими зверями, вепрями, волками, зубрами, медведями, было даже несколько львов. Ворскла текла обильно и соперничала с самим Днепром-Славутою. Ее вода кишела осетрами, а по берегам разбрасывались янтари. Много вражьих детей промчалось по этим равнинам за тысячу лет, повытоптались пущи, обмелели реки – вражьи кони их повыхлебали, и неповторимые редчайшие диканьские гаи – память нам, наследникам, о потерянном богатстве. Посетите их, когда они покрываются цветом, не поленитесь, сядьте в автобус в Полтаве и через какой-нибудь часок пути окунетесь в говор тысячелетних мудрецов, и наберетесь на все выходные тайн скороуходящего времени.
(Рассказывал почтовый служащий Скоромнин)
А в тот день я за ними далеко в лес потащился. Черт меня, видно, потянул за полу. Уже я и пожалел, когда зашли в чащу. Был туман. Этот малолеток все от Олеси отбегал и этак прятался за стволами, играючи, за шершавыми, а она шла улыбаясь, медленно, но важно. Почему она с ним связалась, до сих пор ума не приложу. Он подражал птицам на разные лады, а она смеялась. Копировал с поразительной точностью, сатана, я даже не мог порой от натуральных отличить. «Какая это была?» – спрашивала Олеся, а он нет, чтобы ответить, лукавил: «А вы отгадайте». А она и отгадывала. Тьфу, гадость какая. Потом так мутно стало, что ничего уже было не разобрать, одни деревья чернеющие. И слышалось: «Я не знала этого… Да?… Вы много подмечаете… Зачем?.. Нет, Андрей…» Потом смех. А потом: «Нет, нет, пойдемте, я накормлю вас лучше капустняком».
Ох, Леся, Леся. Ты молода еще, молода. Еще кожа твоя нежна, и суставы твои гибки; еще юбки и платья обнимают крепко твой стан. Как была ты далека и как приблизилась! Так приблизилась, что стала как моя душа. Твои очертанья и изгибы полюбились мне, как реке изгибы долины, и любо ей литься в них, встречая знакомые плесы. А всего слаще знать, что ты вся, как есть, моя. Вся моя, распустив волосы и подобрав ноги под себя, улыбаясь улыбкой безмятежной. Ты еще девочка совсем, и невинен твой взгляд, и тонка твоя рука, запускающая в мои волосы пальцы. Будем так сидеть и будем вечно молчать, и улыбаться улыбкой безмятежной.
(Рассказывала Саша, девочка, живущая по соседству с тетей Надей)
Я тогда в дверь стучалась, а потом вошла, потому что было не заперто. Они говорят где-то. Меня не слышно. Я банки не знала куда ставить и звала тетю Надю, а она где-то говорила, меня не слышала. И говорила такое: «Я тебя учить не в праве, ты сам уже себе хозяин, но послушайся все же: это не дело. Не годится так, не хорошо. Ты мало повидал и не подозреваешь, чем обернется. Ты ей хуже сделаешь, ты больше ее опозоришь, чем себя. Она не молода, у нее сын и муж, зачем ей это? А тебе? Мало ли вокруг молоденьких девчонок? Что же, никто не приглянулся прежде тебе? Никого на уме у тебя не было? Даже в школе? Держала я тебя, а теперь скажу: пора тебе ехать, пора, да поскорее. Полсела уже говорит, на меня пальцами тычут. Что Пасха? Когда еще та Пасха? Собирайся, если не хочешь еще большего позора».
Но Андрей не уехал и ходить продолжал, в вербное воскресенье гулял снова с Олесей. Тогда набрали в лесу много вербы: веточки хрупкие, опушившиеся котиками. А они как и не ломались, сами собой в руки ложились. Андрей сразу не хотел идти в церковь, да и не пошел, ждал во дворе Олесю. Церковь высоким куполом нависала над стремниной в самом центре села, внизу зеленела легкой зеленью молодая лоза. Леся выходила счастливая, здоровалась со встречными и говорила Андрею: «Все на нас смотрят. И пускай. Не верят они до конца, думают: ты племянник мне». Поприветствовали и батюшку за воротами, что был занят обычным делом, – распутывал в красных сучьях вербы застрявшую птичку, обмоталась вокруг лапки у нее веревочка.
(Из метеосводки)
Как сообщает гидрометеоцентр Украины, в ближайшие сутки в центральных областях ожидается ясная, безоблачная, по-настоящему весенняя погода. Ветер умеренный, температура воздуха ночью плюс 7, днем до плюс 16, плюс 20.
У Леси есть платки, серые шали, тонкие шелковые, с живыми цветами по зеленому полю, синие и багровые, как ночная гроза, материнские и дареные мужем, и те, что сама покупала девушкой, – все хранятся в скрыне. Доставала Леся платки и улыбалась, убирала в них волосы и преображалась. В красном проденет очами, в синем засмеется, в зеленом сомлеет, в черном опечалится, в белом с тонкими серебряными узорами очищающим проникнется светом. Одевала Леся разные платья, наряды новые и те, что с юных лет не доставала, все были в пору. То откроются у нее плечи, то ворот покроет шею, то спина мелькнет, то грудь в кружевах проступит. На ногах переменяла туфли и сапожки, много ей муж в свое время навозил. А после утомилась и, присев у растворенного лакированного шкафа с надтреснутым зеркалом, сказала: «Теперь поздно, иди, Андрей, домой». «А я хотел остаться с тобой», – возразил Андрей. – «Не зачем нам». – «Я тете что-нибудь совру, да и какое ей дело. Я тебя люблю, Леся моя! Позволь мне у тебя остаться. Я хочу быть у тебя. Мне некуда идти. Я никуда не пойду!» – «Ты еще дитя», – усмехалась Леся, – «Скоро мой муж возвращается».
И выходил опечаленный Андрей прочь. И было светло от звезд, и звезды освещали дорогу.
(Рассказывала тетя Надя)
Я подошла в ту ночь к его двери и прекратила дыхание, а оттуда донесся голос. Я слушала долго, а он беспрерывно разговаривал с кем-то, ему близким. Испугалась, не заболел ли, не свихнулся ли на почве своей любви? Мало нам одного умалишенного. А он все разговаривал. С кем? Бормотал: «И я рад. О, я рад безмерно, что ты пришла сама ко мне. Ты же моя? Моя? Нет, ты вся моя без остатка. Не пугайся, никто нас не услышит, да и кому нужны наши речи? – они родятся и умирают между нашими устами, а другими они не различимы. Я не зря звал тебя в эту ночь, потому что звезд миллиард. Я знаю их все наперечет и могу тебе пропеть всю их поэму. Сейчас виднее они, чем на Ивана Купала из глубокого яра, где лучезарные и торжественно спокойные пруды, и где звучные карпы. Но к черту пруды и звезды, когда твои очи как омуты, а серьги в ушах, как звезды. Ты ведь моя? Моя? О, скажи, что ты моя. Не смейся, скажи. Нет, скажи, что моя, только это и ничего другого. Так! О, я вполне счастлив!»
(Из газеты «Зоря Полтавщини», с последней страницы, где объявления )
Для интересующихся сообщаем, что в апреле в ясные бестревожные ночи будут видны такие созвездия и планеты: Весы, Дева с ярчайшею Спикой, цвета крови Антарес в Скорпионе, будет заметен Орион, покажется на короткое время Сириус, но вообще его пора прошла. Юпитер в Стрельце, Марс в рыбах.
А на следующее утро был сильный ветер. Андрей примчался в одном свитере и через забор заводил разговор с Лесей. Она ему не отворяла и внутрь не пускала, но говорила: «Муж мой приехал. Я теперь не твоя, его. Я люблю его, а ты ступай. Тебя я буду любить издалека». «Но как же это!» – вскричал в недоуменье Андрей. А она в ответ перебирала ему волосы. «Что же было все это?» – «Это весна пришла, весна», – и перебирала беспрестанно ему волосы, пока не донесся шум с веранды: «Леся! А где тренировочные мои? Ничего нельзя найти. Выбросила в стирку?»
С противоположной стороны улицы, из-за шелковицы, где та поросла у основания малиной, подсматривал по обыкновению Скоромнин. И такое у него было торжество, такое счастье, что потерялась голова. Выпрыгнул он из засады под ноги Андрею и, выхохотавшись досыта, бросил ему: «Лишился ее! А не свое не трогай! Знай место, сопляк!» Это была ошибка роковая.
(Из протокола допроса задержанного Любского Андрея Алексеевича по заявлению пострадавшего Скоромнина Ильи Ивановича)
Я, Любский Андрей Алексеевич, студент Кременчугского Радиотехнического института, действуя в сознании и находясь при здоровой памяти, возбуждаемый приливом злой воли к потерпевшему Скоромнину Илье Ивановичу, нанес ему следующие телесные повреждения: ушиб средней тяжести нижней челюсти с потерей из нее третьего, четвертого и шестого зубов (поражение подбородочного возвышения и правого челюстного угла; зубы к делу прилагаются); ушиб средней тяжести черепной коробки в районе правой надбровной дуги и височной линии. Не удовлетворясь совершенным, я, Любский Андрей Алексеевич, нанес новые удары в районы брюшной полости и ягодиц, которые по причине чрезвычайных размеров последних оказались безвредными для здоровья пострадавшего. Кроме того я, Любский Андрей Алексеевич, уже будучи удерживаем подоспевшими к тому времени гражданами Гаком Степаном Панасовичем и Тарантулом Олегом Тарасовичем (справки о психической вменяемости и характеристики с места работы прилагаются), во всеуслышанье угрожал потерпевшему, суть каковых угроз сводилась к следующему: разорвать Скоромнина Илью Ивановича, уважаемого и известного только с положительной стороны гражданина, безжалостно на части. При доставлении в районное отделение милиции сопротивления не оказывал и чистосердечно сознался в содеянном.
В камере предварительного заключения Андрей все твердил про себя: «Как же она могла? Как же так? Все кончено. Всему конец», и не желал идти на допрос, и не хотел ни с кем разговаривать. И бурчал под нос: «Так и прощай навсегда! Я забуду тебя, я тебя выкину из памяти. Ненавистная! Ты не нужна мне, не нужна, Леся моя, Леся». И плакал.
~
Мимолетны наши встречи,
Жарки взгляды, кратки речи,
Тесно тканей облеганье,
И прерывисто дыханье.
Тайных снов моих виновница –
Ты – покорная любовница.
Злые дни идут чредою,
Я бесстыдною мечтою
Средь людей тебя встречаю,
Блузу с плеч твоих срываю.
Разойдется ткань шелковая,
Выпадает грудь тяжелая.
Что бесстрашным нам таиться,
Если красна кровь ярится.
Что же муж? Забудь навек.
Муж твой – жалкий человек.
Он найдет себе другую –
Землю во поле сырую.
Сталось так. Пришла весна.
И досталась мне она.
Только очи не живые,
В них огни не голубые.
А когда прошла весна,
Опостылела она.
Вскоре Андрей пошел на допрос. Допрашивал его следователь Потемкин, потому что Надежду Несторовну не полагалось допускать по закону к следствию, как родственницу, да и не допрашивал, а беседовал что ли. Он говорил ему: «Напрасно ты трогал Скоромнина, он важные сведения знал, а именно: где на данный момент укрывается его зять, опасный рецидивист Лупин. Теперь же он ничего не скажет, у него челюсть не двигается». А опасный рецидивист Лупин давно шел по следам Андрея, теми же селами, проделывал тот же путь, уходя от милицейской погони, и должен был вот-вот объявиться в Диканьке. Вторые сутки сидел Андрей в камере, потому что Надежду Несторовну не полагалось допускать к следствию, и даже ночью к решетке приникал следователь Потемкин и, тревожа сон Андрея, выспрашивал: «Может, при избиении Скоромнин где проговорился о местонахождении своего зятя, рецидивиста Лупина?» Наконец, Надежда Несторовна самовольно допустилась к делу, и оно было закрыто за отсутствием состава преступления, потому что Скоромнин, после душевного с ним разговора, впрочем без угроз и посулов, забрал свое заявление. А Андрея выпустили на свободу при условии, что он в тот же день отбудет в город Кременчуг на место учебы, прекратив бродячий образ жизни. Андрей отчаянно просил повременить с отъездом и остаться хотя бы на праздничную пасхальную ночь в Диканьке (а то была Страстная суббота), так как с малых лет был наслышан о красотах диканьских церквей и, в особенности, при пасхальных службах. Польщенные диканьские милиционеры согласились выехать ночью и по пути заворотить к церкви, чтобы порадовать конвоируемого хотя бы видом из автомашины через решетку. Надежда Несторовна долго наставляла Андрея, учила его, как говорится, жизни. Просила ни на кого не обижаться и поскорее забыть случившееся. А впрочем, всегда помнить, потому что ничто не случается напрасно. Потом смягчала тон, и даже несколько прослезилась. Потом вспомнила про важное, приказала водителю изменить маршрут и вместо Кременчуга доставить сначала Андрея к бабушке Ульяне Федоровне, а с ним три дюжины новолупленых цыплят на воспитание. А затем уже и в Кременчуг.