Страница:
Остаток дня Анжелика укладывала вещи, давала всем указания и почти не отходила от Маргариты. Не питая доверия к Розине, она решила предупредить последствия возможного недосмотра и натёрла больную ногу девочки мазью, рекомендованной матерью-настоятельницей. Маргарита плакала от боли, а тётка, глядя на неё, тоже плакала, жалея свою любимицу. На следующее утро Анжелика покинула Мартерель, нежно со всеми распрощавшись и сохраняя на лице выражение мягкого укора. Маргарита, которой Рене строго-настрого приказал «не быть поросёнком», кое-как выдержала благопристойный тон, пока до неё не донёсся скрип колёс по гравию дорожки, свидетельствовавший о том, что тётка, Анри, багаж и молитвенники действительно двинулись в путь. Тут они с Рене издали такой оглушительный победный клич, что маркиз вышел из кабинета узнать, в чём дело.
– Это мы так, сударь, – проговорил, задыхаясь. Рене, поднимаясь с пола и ловко швырнув под стол подушку, которой Маргарита только что в него запустила. – Простите, что мы вам помешали… Мы просто играли.
– Да, вижу. Маргарита!
При неожиданном появлении отца девочка накинула плед на голову и теперь робко выглядывала из-под него, поблёскивая глазками.
– Что, отец?
– Тебе ведь стало веселей с приездом Рене, не так ли?
– Да, отец.
У неё испуганно расширились глаза и задрожали губы. Маркиз с улыбкой посмотрел на взъерошенную голову Рене.
– Мне тоже. Может быть, если мы с тобой будем хорошо себя вести, он позволит тебе и мне с ним дружить. Извини, мои мальчик, я не хотел помешать вашей битве. Когда Маргарита тебя отпустит, зайди ко мне – я хочу с тобой поговорить. Но это не к спеху.
Маркиз ушёл к себе. Маргарита медленно повернула голову и жалобно посмотрела на Рене.
– Он хочет от меня избавиться…
– Брось болтать вздор. Ромашка. Тебе не нравится, когда тебя без конца тискают н целуют, как сестра Луиза: а когда этого не делают, ты воображаешь, что от тебя хотят избавиться. Отец хороший, только он очень занят. Ты бы тоже никого не замечала, если бы всё время думала о мумиях.
Она покачала головой.
– Поди узнай, чего он хочет. Вот увидишь, он скажет, что через месяц отправит меня к тётке. Вот увидишь!
Рене, нахмурившись, пошёл в кабинет. С тех нор как Маргарита перестала изображать из себя примерного ребёнка и превратилась в живую девочку, его жизнь значительно осложнилась. Что же касается отца, то мумии мумиями, но о Маргарите необходимо подумать сейчас же, и она совсем не похожа на мумию.
– Садись, – сказал маркиз, с улыбкой взглянув на сына. – Что с тобой? Что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Нам пора поговорить о твоём будущем. Ты думал о том, чем бы ты хотел заняться? Учиться дальше или остаться здесь и заниматься хозяйством вместе с Анри? Тебе, конечно, известно, что мы очень бедны, но если ты захочешь поехать в Париж и поступить в Сорбонну, это можно будет устроить.
Рене сидел, хмуро уставясь в пол. Затем он поднял глаза.
– Если я поеду в Париж, вы оставите девочку здесь или отошлёте обратно к тётке?
– Маргариту? Я ещё не решил. Во всяком случае, я, конечно, постараюсь сделать так, чтобы ей было хорошо. Но это мы обсудим потом. Сначала я хочу поговорить о тебе. Есть у тебя к чему-нибудь склонность?
– Да, сударь. Но всё зависит от того, что будет с Маргаритой. Я не могу ехать в Париж, если её ушлют в Аваллон и законопатят там на всю жизнь.
– Хорошо, давай начнём с неё. Как ты считаешь, ей действительно было плохо в Аваллоне или это все только капризы? Я хотел бы слышать твоё откровенное мнение.
Рене в мучительном смущении стал теребить пуговицу, не находя слов.
– Ей… ей всё время приходится быть такой примерной… – начал он и вдруг сердито выпалил: – Что правда, то правда! Эта сестра Луиза вечно пристаёт с поцелуями. А тут ещё отец Жозеф со своими наставлениями!.. А что может поделать девочка, да если у неё ещё больная нога…
Он замолк.
– Так, – сказал маркиз. – Спасибо. Во всяком случае, мы избавимся от отца Жозефа и сестры Луизы. Может быть, тётя Анжелика согласится переехать сюда и пожить с нами несколько лет. – Он со вздохом взглянул на свои книжные полки. – Посмотрим, что можно будет сделать. Теперь поговорим о тебе. Так что же тебе хотелось бы изучать?
Рене совсем смутился и еле выговорил:
– Я… мне нравится география… если вам всё равно, сударь.
– Она, кажется, хорошо давалась тебе в школе? Ты думаешь участвовать в экспедициях или хочешь преподавать географию?
– Я… я не знаю. Как придётся, только чтобы это было связано с наукой.
– Мальчуганом ты всегда что-нибудь мастерил и хорошо разбирался в машинах. Тебя это больше не интересует?
– Интересует; я люблю всё, что можно самому сделать или самому узнать. А древние языки мне совсем не даются – там все больше пустые разговоры.
– Но больше всего тебе нравится география? Ты в этом совершенно уверен?
– Да.
– И ты будешь рад поехать в Сорбонну, если тебе не придётся волноваться за сестру?
– Конечно! Только это, наверно, дорого? Анри ведь не поехал учиться в Париж? Как-то несправедливо.
– Он сам не захотел. Я предложил ему тот же выбор, и он ответил, что предпочитает заниматься хозяйством. Так что у тебя нет никаких оснований отказываться. Мне, конечно, придётся продать часть земли, но я готов это сделать. Не огорчайся, и я и Анри считаем, что ты имеешь на это полное право. Значит, решено – осенью ты отправляешься в Париж. Если, конечно… – Маркиз запнулся, потом неохотно взял лежавшее перед ним письмо.
– Я должен тебе сказать, что три недели назад получил письмо, в котором содержится предложение, касающееся тебя. Если ты захочешь его принять, я не стану тебя отговаривать. Оно от твоего дяди. Он предлагает…
– Да, я знаю, – усыновить меня и послать в Кембридж вместе с Фрэнком.
Маркиз удивлённо посмотрел на сына.
– Разве он с тобой об этом говорил? Из его письма я понял, что ты ещё ничего не знаешь.
– Я и не знал, пока на прошлой неделе не получил от него письма.
Маркиз помолчал, обдумывая услышанное. Анри всегда считал адресованные ему письма их общим достоянием.
– Вот как? По-видимому, он написал тебе после того, как получил моё письмо. Я ему ответил, что сначала хочу узнать твоё мнение. Что он тебе пишет?
– Да насчёт того, что я хочу стать географом. Он, конечно, знал, что мне нравится география, а старик Фаззи – это наш учитель географии – давно твердил ему, что мне следует заняться ею всерьёз. Он пишет, чтобы я не беспокоился о деньгах, – если будет нужно, он пошлёт меня в Кембридж на свои средства. Я ему страшно благодарен.
– Ты ему ещё не ответил?
– Ответил, в воскресенье. Я написал, что не могу вернуться в Англию.
– Так решительно? – маркиз поднял брови. Рене опять нахмурился и опустил глаза.
– Как же я уеду? Что тогда будет с Маргаритой? Она все глаза выплачет.
– Очень возможно. Что касается меня, хотя я и не стал бы плакать – я не привык плакать, – но, если хочешь знать, я очень рад, что ты отказался…
– Отец… простите меня, отец! Мне надо было сначала спросить вас.
– Ничего подобного, мой мальчик, ничего подобного. Ты вполне способен устраивать свою жизнь по-своему… да, кажется, и мою тоже. Ну что же, решено? Сорбонна и география.
– Спасибо, сударь. Я… большое спасибо. Рене встал, пожал отцу руку и направился к двери. На пороге он остановился.
– Отец…
Маркиз, уже углубившийся в свои рукописи, рассеянно спросил:
– Что, Рене?
– Знаете… Маргарите… страшно приятно, когда вы на неё обращаете внимание. Только она вас немного боится, она такая глупенькая…
Он выскочил из комнаты. Маркиз сидел, глядя на закрывшуюся дверь.
– Моя дочь, кажется, пошла в меня, – сказал он, возвращаясь к своим бумагам. – Я ведь тоже глуповат.
Ещё несколько дней продолжались развлечения; но однажды утром, после купанья, Рене вошёл к сестре и застал её в слезах,
– Ромашка! – воскликнул он. – В чём дело? Ответа не последовало. Девочка дрожала всем телом. Из соседней комнаты вышла Розина и приложила палец к губам. Рене на цыпочках подошёл к ней, не выпуская из рук огромную охапку водяных лилий.
– Что случилось, Розина?
– Барышня, кажется, заболела. У неё жар и, наверно, очень болит ножка, она не даёт к ней притронуться.
Несколько секунд Рене не двигался, потом жестом попросил Розину выйти и на цыпочках подошёл к постели.
– Ромашка, тебе нехорошо? Посмотри, вот лилии, которые ты просила.
– Не трогай! Не трогай одеяла! У меня болит нога…
– Позвать отца?
Она схватила его за руку.
Не уходи, не уходи! Рене… мне так плохо… Рене!
С большим трудом Рене уговорил её позволить Резине ощупать больное бедро. Нога распухла и горела. Розина тут же пошла за маркизом, а Рене тем временем безуспешно пытался успокоить девочку.
Анри едва удержался, чтобы не сказать: «Я же говорил вам!» Но он был искренне привязан к сестре, и через минуту мысль о том, как ей помочь, вытеснила все остальные. Он немедленно поехал за доктором и, пока тот осматривал больную, с подавленным видом молча стоял за дверью.
– Я, пожалуй, съезжу в Аваллон и упрошу тётю вернуться, – сказал он, услышав, что в суставе образовалось нагноение. – Я думаю, она согласится, узнав, в чём дело.
Маркиз готов был сам отправиться в Аваллон и умолять Анжелику вернуться: зрелище страданий, которые он не мог облегчить, причиняло ему невыносимые душевные муки. Это потрясение лишило его всякой способности рассуждать здраво, и он почти готов был согласиться с Анри, утверждавшим, что девочку нужно отправить к тётке: как бы ни была она там несчастна, и как бы ни иссушался там её ум, это всё же лучше, чем опасность заболеть, не имея рядом привычной сиделки. Но когда, пытаясь утешить Маргариту, маркиз сказал, что скоро приедет тётя Анжелика, девочка пришла в ярость.
– Не хочу! Не хочу никого, кроме Рене! Я не подпущу её близко! Я её ненавижу! Ненавижу!
У неё начинался истерический припадок, и так как в её состоянии это было очень опасно, доктор в конце концов посоветовал отцу уступить хотя бы на время; может быть, Рене с Розиной справятся вдвоём. Вдогонку Анри, который успел уехать в Аваллон, поспешно отправили Жака. К тому времени, когда они вернулись, Рене уже обосновался в комнате больной. В глубине души он страшился неожиданно свалившейся на него ответственности, но ничем этого не выдавал и только с напряжённым вниманием выслушивал указания доктора. И никто никогда не узнал, какого огромного напряжения сил потребовали от него две следующие недели. Розина оказалась внимательной и толковой сиделкой, и доктор был вполне доволен ими обоими.
Со времени смерти Франсуазы у маркиза не было более тяжёлых дней. Как и тогда, он не мог ни спать, ни работать; то и дело подходил к комнате больной и стоял там, тоскливо прислушиваясь к звукам, доносившимся изнутри, вздрагивая при каждом шорохе и мучаясь сознанием собственного бессилия.
Однажды поздно вечером, заглянув в комнату Маргариты, он увидел, как Рене, сидя около постели, шепчет что-то плачущей девочке, которая держится за его руку.
– Барышня сегодня все плачет и плачет, – сказала ему Розина. – Я побуду около неё. Господину Рене нужно отдохнуть, он и так с ног валится.
Маркиз тихонько подошёл к постели и тронул Рене за плечо. Не оглядываясь, Рене знаком попросил отца уйти.
– Вы бы шли спать, господин Рене, – сказала Розина. – Я посижу с барышней.
Маргарита ещё крепче сжала руку брата.
– Я сейчас уйду, сударь, – прошептал Рене. – Оставьте нас, пожалуйста, на минуту.
Маркиз наклонился и хотел поцеловать Маргариту в лоб.
– Спокойной ночи, моя девочка. Но Маргарита в страхе отпрянула.
– Нет, нет. Я хочу Рене! Я хочу Рене!
Спустя три часа маркиз в халате и домашних туфлях прокрался по коридору к двери больной и прислушался. Он услышал всхлипывания и осторожно приоткрыл дверь. Розина дремала в кресле; Рене сидел все в той же неудобной позе, нагнувшись и обнимая девочку. Она обеими руками держалась за его шею и прятала лицо на его плече. Вид у Рене был бледный и усталый, и он напомнил маркизу свою мать незадолго до её смерти. Маркиз постоял, глядя на них, потом закрыл дверь, и ушёл к себе.
На следующей неделе, обедая у тётки в Аваллоне, Анри рассказал ей о случившемся. Она испуганно вскочила, прижав руки к груди.
– Бедняжечка моя! Я так и знала! Подумать только – нагноение! С ней за всё это время не случалось ничего подобного. И меня там не было! Я сейчас же еду к ней.
– Но все уже прошло, тётя. Она почти поправилась.
– И вы не послали за мной? Кто за ней ухаживал? Розина?
– Она и Рене вместе. По-моему, они справлялись неплохо, хотя, конечно, не могли заменить вас.
Ни за что на свете не сказал бы он ей, что, по мнению доктора, болезнь была вызвана той мазью матери-настоятельницы, которой тётка натёрла Маргарите ногу.
Анжелика отвернулась и стала убирать со стола. Её губы слегка дрожали. Восемь лет она самоотверженно ухаживала за Маргаритой – и вот её место без шума, без борьбы, незаметно занято другим; её вытеснил восемнадцатилетний мальчик.
Остаток лета прошёл в Мартереле без особых событии. После болезни Маргарита не только похудела и побледнела, но и стала серьёзней. Сказочный праздник кончился, приближался день отъезда Рене в Париж. Всем было ясно, что в ближайшее время нужно прийти к окончательному решению, и Маргарита проявляла все большую непреклонность. Девочка уже не кричала, не рыдала и не угрожала самоубийством, но, когда заговаривали о её будущем, решительно повторяла, что ни за что не вернётся в Аваллон.
Отец Жозеф и монахини употребили все своё влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от неё без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там.
– Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, – сказал маркиз Рене. – На мой взгляд, это весьма нежелательно.
– Вряд ли занятия с тётей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать.
Маркиз вздохнул.
– Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось.
– А почему бы вам, отец, не учить её самому?
– Мне? – Маркиз выпрямился в кресле и изумлённо посмотрел на Рене. – Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно.
– Конечно, – начал он медленно, – если вы думаете, что… Оба помолчали.
– Что я думаю, к делу не относится, – проговорил маркиз, уже готовый сдаться. – Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моём возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын.
Рене круто повернулся к отцу и огорчённо воскликнул:
– Отец! – затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: – Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить…
– И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет… Не извиняйся, ты вполне доказал своё право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик.
Рене поспешно вскочил; его щёки пылали.
– Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только… зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньёй?
Маркиз засмеялся.
– Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией.
– Это мы так, сударь, – проговорил, задыхаясь. Рене, поднимаясь с пола и ловко швырнув под стол подушку, которой Маргарита только что в него запустила. – Простите, что мы вам помешали… Мы просто играли.
– Да, вижу. Маргарита!
При неожиданном появлении отца девочка накинула плед на голову и теперь робко выглядывала из-под него, поблёскивая глазками.
– Что, отец?
– Тебе ведь стало веселей с приездом Рене, не так ли?
– Да, отец.
У неё испуганно расширились глаза и задрожали губы. Маркиз с улыбкой посмотрел на взъерошенную голову Рене.
– Мне тоже. Может быть, если мы с тобой будем хорошо себя вести, он позволит тебе и мне с ним дружить. Извини, мои мальчик, я не хотел помешать вашей битве. Когда Маргарита тебя отпустит, зайди ко мне – я хочу с тобой поговорить. Но это не к спеху.
Маркиз ушёл к себе. Маргарита медленно повернула голову и жалобно посмотрела на Рене.
– Он хочет от меня избавиться…
– Брось болтать вздор. Ромашка. Тебе не нравится, когда тебя без конца тискают н целуют, как сестра Луиза: а когда этого не делают, ты воображаешь, что от тебя хотят избавиться. Отец хороший, только он очень занят. Ты бы тоже никого не замечала, если бы всё время думала о мумиях.
Она покачала головой.
– Поди узнай, чего он хочет. Вот увидишь, он скажет, что через месяц отправит меня к тётке. Вот увидишь!
Рене, нахмурившись, пошёл в кабинет. С тех нор как Маргарита перестала изображать из себя примерного ребёнка и превратилась в живую девочку, его жизнь значительно осложнилась. Что же касается отца, то мумии мумиями, но о Маргарите необходимо подумать сейчас же, и она совсем не похожа на мумию.
– Садись, – сказал маркиз, с улыбкой взглянув на сына. – Что с тобой? Что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Нам пора поговорить о твоём будущем. Ты думал о том, чем бы ты хотел заняться? Учиться дальше или остаться здесь и заниматься хозяйством вместе с Анри? Тебе, конечно, известно, что мы очень бедны, но если ты захочешь поехать в Париж и поступить в Сорбонну, это можно будет устроить.
Рене сидел, хмуро уставясь в пол. Затем он поднял глаза.
– Если я поеду в Париж, вы оставите девочку здесь или отошлёте обратно к тётке?
– Маргариту? Я ещё не решил. Во всяком случае, я, конечно, постараюсь сделать так, чтобы ей было хорошо. Но это мы обсудим потом. Сначала я хочу поговорить о тебе. Есть у тебя к чему-нибудь склонность?
– Да, сударь. Но всё зависит от того, что будет с Маргаритой. Я не могу ехать в Париж, если её ушлют в Аваллон и законопатят там на всю жизнь.
– Хорошо, давай начнём с неё. Как ты считаешь, ей действительно было плохо в Аваллоне или это все только капризы? Я хотел бы слышать твоё откровенное мнение.
Рене в мучительном смущении стал теребить пуговицу, не находя слов.
– Ей… ей всё время приходится быть такой примерной… – начал он и вдруг сердито выпалил: – Что правда, то правда! Эта сестра Луиза вечно пристаёт с поцелуями. А тут ещё отец Жозеф со своими наставлениями!.. А что может поделать девочка, да если у неё ещё больная нога…
Он замолк.
– Так, – сказал маркиз. – Спасибо. Во всяком случае, мы избавимся от отца Жозефа и сестры Луизы. Может быть, тётя Анжелика согласится переехать сюда и пожить с нами несколько лет. – Он со вздохом взглянул на свои книжные полки. – Посмотрим, что можно будет сделать. Теперь поговорим о тебе. Так что же тебе хотелось бы изучать?
Рене совсем смутился и еле выговорил:
– Я… мне нравится география… если вам всё равно, сударь.
– Она, кажется, хорошо давалась тебе в школе? Ты думаешь участвовать в экспедициях или хочешь преподавать географию?
– Я… я не знаю. Как придётся, только чтобы это было связано с наукой.
– Мальчуганом ты всегда что-нибудь мастерил и хорошо разбирался в машинах. Тебя это больше не интересует?
– Интересует; я люблю всё, что можно самому сделать или самому узнать. А древние языки мне совсем не даются – там все больше пустые разговоры.
– Но больше всего тебе нравится география? Ты в этом совершенно уверен?
– Да.
– И ты будешь рад поехать в Сорбонну, если тебе не придётся волноваться за сестру?
– Конечно! Только это, наверно, дорого? Анри ведь не поехал учиться в Париж? Как-то несправедливо.
– Он сам не захотел. Я предложил ему тот же выбор, и он ответил, что предпочитает заниматься хозяйством. Так что у тебя нет никаких оснований отказываться. Мне, конечно, придётся продать часть земли, но я готов это сделать. Не огорчайся, и я и Анри считаем, что ты имеешь на это полное право. Значит, решено – осенью ты отправляешься в Париж. Если, конечно… – Маркиз запнулся, потом неохотно взял лежавшее перед ним письмо.
– Я должен тебе сказать, что три недели назад получил письмо, в котором содержится предложение, касающееся тебя. Если ты захочешь его принять, я не стану тебя отговаривать. Оно от твоего дяди. Он предлагает…
– Да, я знаю, – усыновить меня и послать в Кембридж вместе с Фрэнком.
Маркиз удивлённо посмотрел на сына.
– Разве он с тобой об этом говорил? Из его письма я понял, что ты ещё ничего не знаешь.
– Я и не знал, пока на прошлой неделе не получил от него письма.
Маркиз помолчал, обдумывая услышанное. Анри всегда считал адресованные ему письма их общим достоянием.
– Вот как? По-видимому, он написал тебе после того, как получил моё письмо. Я ему ответил, что сначала хочу узнать твоё мнение. Что он тебе пишет?
– Да насчёт того, что я хочу стать географом. Он, конечно, знал, что мне нравится география, а старик Фаззи – это наш учитель географии – давно твердил ему, что мне следует заняться ею всерьёз. Он пишет, чтобы я не беспокоился о деньгах, – если будет нужно, он пошлёт меня в Кембридж на свои средства. Я ему страшно благодарен.
– Ты ему ещё не ответил?
– Ответил, в воскресенье. Я написал, что не могу вернуться в Англию.
– Так решительно? – маркиз поднял брови. Рене опять нахмурился и опустил глаза.
– Как же я уеду? Что тогда будет с Маргаритой? Она все глаза выплачет.
– Очень возможно. Что касается меня, хотя я и не стал бы плакать – я не привык плакать, – но, если хочешь знать, я очень рад, что ты отказался…
– Отец… простите меня, отец! Мне надо было сначала спросить вас.
– Ничего подобного, мой мальчик, ничего подобного. Ты вполне способен устраивать свою жизнь по-своему… да, кажется, и мою тоже. Ну что же, решено? Сорбонна и география.
– Спасибо, сударь. Я… большое спасибо. Рене встал, пожал отцу руку и направился к двери. На пороге он остановился.
– Отец…
Маркиз, уже углубившийся в свои рукописи, рассеянно спросил:
– Что, Рене?
– Знаете… Маргарите… страшно приятно, когда вы на неё обращаете внимание. Только она вас немного боится, она такая глупенькая…
Он выскочил из комнаты. Маркиз сидел, глядя на закрывшуюся дверь.
– Моя дочь, кажется, пошла в меня, – сказал он, возвращаясь к своим бумагам. – Я ведь тоже глуповат.
Ещё несколько дней продолжались развлечения; но однажды утром, после купанья, Рене вошёл к сестре и застал её в слезах,
– Ромашка! – воскликнул он. – В чём дело? Ответа не последовало. Девочка дрожала всем телом. Из соседней комнаты вышла Розина и приложила палец к губам. Рене на цыпочках подошёл к ней, не выпуская из рук огромную охапку водяных лилий.
– Что случилось, Розина?
– Барышня, кажется, заболела. У неё жар и, наверно, очень болит ножка, она не даёт к ней притронуться.
Несколько секунд Рене не двигался, потом жестом попросил Розину выйти и на цыпочках подошёл к постели.
– Ромашка, тебе нехорошо? Посмотри, вот лилии, которые ты просила.
– Не трогай! Не трогай одеяла! У меня болит нога…
– Позвать отца?
Она схватила его за руку.
Не уходи, не уходи! Рене… мне так плохо… Рене!
С большим трудом Рене уговорил её позволить Резине ощупать больное бедро. Нога распухла и горела. Розина тут же пошла за маркизом, а Рене тем временем безуспешно пытался успокоить девочку.
Анри едва удержался, чтобы не сказать: «Я же говорил вам!» Но он был искренне привязан к сестре, и через минуту мысль о том, как ей помочь, вытеснила все остальные. Он немедленно поехал за доктором и, пока тот осматривал больную, с подавленным видом молча стоял за дверью.
– Я, пожалуй, съезжу в Аваллон и упрошу тётю вернуться, – сказал он, услышав, что в суставе образовалось нагноение. – Я думаю, она согласится, узнав, в чём дело.
Маркиз готов был сам отправиться в Аваллон и умолять Анжелику вернуться: зрелище страданий, которые он не мог облегчить, причиняло ему невыносимые душевные муки. Это потрясение лишило его всякой способности рассуждать здраво, и он почти готов был согласиться с Анри, утверждавшим, что девочку нужно отправить к тётке: как бы ни была она там несчастна, и как бы ни иссушался там её ум, это всё же лучше, чем опасность заболеть, не имея рядом привычной сиделки. Но когда, пытаясь утешить Маргариту, маркиз сказал, что скоро приедет тётя Анжелика, девочка пришла в ярость.
– Не хочу! Не хочу никого, кроме Рене! Я не подпущу её близко! Я её ненавижу! Ненавижу!
У неё начинался истерический припадок, и так как в её состоянии это было очень опасно, доктор в конце концов посоветовал отцу уступить хотя бы на время; может быть, Рене с Розиной справятся вдвоём. Вдогонку Анри, который успел уехать в Аваллон, поспешно отправили Жака. К тому времени, когда они вернулись, Рене уже обосновался в комнате больной. В глубине души он страшился неожиданно свалившейся на него ответственности, но ничем этого не выдавал и только с напряжённым вниманием выслушивал указания доктора. И никто никогда не узнал, какого огромного напряжения сил потребовали от него две следующие недели. Розина оказалась внимательной и толковой сиделкой, и доктор был вполне доволен ими обоими.
Со времени смерти Франсуазы у маркиза не было более тяжёлых дней. Как и тогда, он не мог ни спать, ни работать; то и дело подходил к комнате больной и стоял там, тоскливо прислушиваясь к звукам, доносившимся изнутри, вздрагивая при каждом шорохе и мучаясь сознанием собственного бессилия.
Однажды поздно вечером, заглянув в комнату Маргариты, он увидел, как Рене, сидя около постели, шепчет что-то плачущей девочке, которая держится за его руку.
– Барышня сегодня все плачет и плачет, – сказала ему Розина. – Я побуду около неё. Господину Рене нужно отдохнуть, он и так с ног валится.
Маркиз тихонько подошёл к постели и тронул Рене за плечо. Не оглядываясь, Рене знаком попросил отца уйти.
– Вы бы шли спать, господин Рене, – сказала Розина. – Я посижу с барышней.
Маргарита ещё крепче сжала руку брата.
– Я сейчас уйду, сударь, – прошептал Рене. – Оставьте нас, пожалуйста, на минуту.
Маркиз наклонился и хотел поцеловать Маргариту в лоб.
– Спокойной ночи, моя девочка. Но Маргарита в страхе отпрянула.
– Нет, нет. Я хочу Рене! Я хочу Рене!
Спустя три часа маркиз в халате и домашних туфлях прокрался по коридору к двери больной и прислушался. Он услышал всхлипывания и осторожно приоткрыл дверь. Розина дремала в кресле; Рене сидел все в той же неудобной позе, нагнувшись и обнимая девочку. Она обеими руками держалась за его шею и прятала лицо на его плече. Вид у Рене был бледный и усталый, и он напомнил маркизу свою мать незадолго до её смерти. Маркиз постоял, глядя на них, потом закрыл дверь, и ушёл к себе.
На следующей неделе, обедая у тётки в Аваллоне, Анри рассказал ей о случившемся. Она испуганно вскочила, прижав руки к груди.
– Бедняжечка моя! Я так и знала! Подумать только – нагноение! С ней за всё это время не случалось ничего подобного. И меня там не было! Я сейчас же еду к ней.
– Но все уже прошло, тётя. Она почти поправилась.
– И вы не послали за мной? Кто за ней ухаживал? Розина?
– Она и Рене вместе. По-моему, они справлялись неплохо, хотя, конечно, не могли заменить вас.
Ни за что на свете не сказал бы он ей, что, по мнению доктора, болезнь была вызвана той мазью матери-настоятельницы, которой тётка натёрла Маргарите ногу.
Анжелика отвернулась и стала убирать со стола. Её губы слегка дрожали. Восемь лет она самоотверженно ухаживала за Маргаритой – и вот её место без шума, без борьбы, незаметно занято другим; её вытеснил восемнадцатилетний мальчик.
Остаток лета прошёл в Мартереле без особых событии. После болезни Маргарита не только похудела и побледнела, но и стала серьёзней. Сказочный праздник кончился, приближался день отъезда Рене в Париж. Всем было ясно, что в ближайшее время нужно прийти к окончательному решению, и Маргарита проявляла все большую непреклонность. Девочка уже не кричала, не рыдала и не угрожала самоубийством, но, когда заговаривали о её будущем, решительно повторяла, что ни за что не вернётся в Аваллон.
Отец Жозеф и монахини употребили все своё влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от неё без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там.
– Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, – сказал маркиз Рене. – На мой взгляд, это весьма нежелательно.
– Вряд ли занятия с тётей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать.
Маркиз вздохнул.
– Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось.
– А почему бы вам, отец, не учить её самому?
– Мне? – Маркиз выпрямился в кресле и изумлённо посмотрел на Рене. – Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно.
– Конечно, – начал он медленно, – если вы думаете, что… Оба помолчали.
– Что я думаю, к делу не относится, – проговорил маркиз, уже готовый сдаться. – Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моём возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын.
Рене круто повернулся к отцу и огорчённо воскликнул:
– Отец! – затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: – Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить…
– И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет… Не извиняйся, ты вполне доказал своё право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик.
Рене поспешно вскочил; его щёки пылали.
– Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только… зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньёй?
Маркиз засмеялся.
– Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией.
ГЛАВА III
Прошло семь лет. Многое изменилось в Мартереле. Семья постепенно распалась на две части.
«Словно два лагеря!» – думал порой Рене, приезжая на каникулы. Отец с дочерью, заключившие оборонительный союз, обосновались в кабинете; оставшиеся за его пределами тётка с племянником утешали друг друга в гостиной.
Маргарита восстала против всех и всяческих авторитетов и завершила своё духовное раскрепощение с решимостью, которая даже пугала Рене, привыкшего уважать общепринятые условности. Она и слышать не хотела о молитвах и душеспасительных книгах и наотрез отказалась исповедоваться кому бы то ни было. Решив, что ей необходимо ознакомиться с трудами отцов церкви, она приставала к отцу до тех пор, пока он не согласился учить её латыни и греческому. Теперь, вместо того чтобы вышивать сумочки для монахинь, она по очереди опровергала все догматы католической церкви, поражая отца своей беспощадной логикой и полнейшим отсутствием воображения.
Маркиз однажды сказал Рене:
– Она необыкновенно умна и так быстро все усваивает, что я едва поспеваю за её требованиями. Учить её всё равно что подвергаться перекрёстному допросу: она замечает слабое место аргументации прежде, чем успеваешь развить свою мысль.
– Только слабое? А сильное?
– Очень редко. Я никогда не встречал более разрушительного склада ума. Если бы она родилась мальчиком и не заболела, ей была бы обеспечена блестящая карьера в суде. Но зачем её ум девушке, прикованной к постели? Уж лучше бы она походила на тётку!
– А как сейчас тётя? Успокоилась?
– По-моему, да. Одно время, как ты знаешь, она все волновалась, боясь, что мы губим свои души, но последние год-два примирилась с положением вещей. Маргарита подрастает и становится более терпимой к людям.
– Или более сдержанной, – заметил со вздохом Рене. Он вспомнил, как однажды, года четыре назад, тётка попросила его что-нибудь спеть и он начал старинную народную песенку:
Анжелика залилась слезами и вышла из комнаты; возмущённый Анри последовал за ней. Даже Рене не удержался и пробормотал:
– Послушай, зачем же быть таким поросёнком! За этим последовала одна из тех ужасных сцен, которых страшились все в доме. Беспомощной больной трудно было перечить, а кроме того, эти припадки ярости обладали такой силой, что, казалось, отравляли весь воздух миазмами ненависти и тоски. Хуже всего было то, что жертвы этих припадков обычно страдали из-за своей привязанности к девочке. Когда Анри единственный раз в приливе нежности назвал Маргариту Ромашкой – ласковым именем, придуманным Рене, над его головой разразилась страшная буря, он едва успел уклониться от её злобно стиснутых кулачков. Задыхаясь от ярости, она шипела на брата, как змея:
– Как ты смеешь! Как ты смеешь! Я Ромашка для Рене, а не для тебя. Ты когда-нибудь называл меня ласковыми именами до его приезда?
Первые годы по возвращении в Мартерель Маргарита совершенно не умела обуздывать эти душевные ураганы, но со временем она научилась владеть собой. К восемнадцати годам она стала необыкновенно сдержанна и молчалива. Маркиз чувствовал, что, несмотря на общность их умственных интересов, дочь словно отгораживается от него стеклянной стеной и скрывает от него свой внутренний мир, как от чужого.
Иногда ему приходило в голову, что эта непроницаемая замкнутость – следствие жестокого разочарования, которое постигло Маргариту. В течение первых двух лет, проведённых в Мартереле, её физическое состояние неуклонно улучшалось: она уже начинала немного ходить на костылях, и её бледное личико округлилось и порозовело. Но потом, неизвестно почему, снова наступило ухудшение. Она не вставала с постели уже четыре года, и, казалось, жизненные силы постепенно её покидали. Острой боли она не испытывала, но тупое, ноющее ощущение смертельной усталости давило её невыносимой тяжестью. Ей уже стоило огромного напряжения воли во время приездов Рене притворяться весёлой и бодрой, чтобы не портить ему каникулы.
Рене только что приехал на лето домой в отпуск. В Сорбонне его дела шли так же хорошо, как в английской школе; он приобрёл много друзей, не нажил ни одного врага и сразу после окончания получил должность картографа в государственном учреждении. Для такого молодого человека, это считалось превосходным началом, хотя платили ему пока немного и работа была скучноватой.
– Можно войти. Ромашка? – спросил Рене, стучась к сестре на следующее утро после приезда. – Я хочу с тобой посекретничать.
– Входи, я уже одета. И изволь полюбоваться мной: в честь твоего приезда я надела своё самое лучшее платье.
Кушетка стояла у открытого окна, и трепетные тени листьев танцевали вокруг головы Маргариты. Её лучшее платье, как и почти всё остальное в этом обедневшем доме, было скромное н довольно старенькое, но она накинула на плечи старинный кружевной шарф, заколов его своей единственной драгоценной брошью, н воткнула в волосы белую розу. На её осунувшемся лице, казалось, остались одни глаза.
– Как я рада, что ты снова здесь и мы все утро пробудем вдвоём. Отец у себя в кабинете, а тётя с Анри ушли в церковь. Мне хочется визжать и кидаться от радости подушками, как маленькой. Вчерашний вечер при всех не считается. Я сказала себе: «Это только так. На самом деле он приедет утром». Подожди, не подходи, дай я тебя хорошенько рассмотрю. Одна, две, три морщинки на лбу! Скверный мальчик, в чём дело? Тебя что-нибудь тревожило?
– Нет, просто я рвался к тебе, вот и все. Он сел рядом с кушеткой и поднёс к губам её руки. Это были необыкновенно красивые руки – худые и почти прозрачные, но поразительно изящные. Некоторое время брат и сестра молчали от избытка счастья.
– Душистый майоран! – воскликнула она, прижавшись лицом к груди брата. – Так рано! Где ты его взял? Рене вытащил из кармана пучок измятых цветов.
– Я и забыл. Собрал для тебя на солнечной стороне холма около церкви.
– Ты ходил в церковь? Но ведь тётя и Анри хотели, чтоб ты пошёл вместе с ними.
– Я был у ранней заутрени.
– Чтобы потом застать меня одну?
– Отчасти; и ещё потому, что я люблю ходить в церковь один. Тётя как-то мешает. У неё по воскресеньям бывает такой вид, будто она исполняет свой долг, а у меня от этого пропадает всякое настроение.
Маргарита перебирала пальцами пуговицы на его жилете.
Потом она подняла на него глаза, осенённые великолепными ресницами.
– Ты всегда ходишь в церковь? И в Париже тоже?
– Как правило. Если мне не удаётся сходить в воскресенье, я стараюсь пойти на неделе. Она вздохнула.
– Наверное, для верующих… я хочу сказать – для христиан… это вопрос долга? Прости меня, дорогой, мне не нужно было этого спрашивать!
Рене рассмеялся.
– Какая ты смешная! Почему же не спросить, если тебя это интересует? Но что за странные мысли приходят тебе в голову – почему долг? Если бы мне не хотелось ходить в церковь, я бы не ходил.
– А ты не мог бы объяснить мне, почему ты туда ходишь?
– Ну, скажем, почему я хожу сюда?
– Но это же не одно и то же. Когда любишь человека, хочется быть вместе с ним.
Рене ещё не утратил своей юношеской способности краснеть. У него порозовели уши.
– Но, видишь ли. Ромашка, я… я люблю бога. Она сразу заметила слабость этого аргумента и пошла в наступление:
– Тут нельзя провести аналогию. Если бог вездесущ, значит он повсюду. И с любимым человеком хочется быть не в толпе, а наедине. Зачем тебе разговаривать со своим богом в уродливой церкви, увешанной дешёвыми украшениями, глядя, как жирный поп из-за молитвенника пялит глаза на жену своего ближнего? Да, да, вся деревня знает это, и всё-таки они ходят слушать, как он служит мессу.
– Я не думаю ни о священнике, ни об украшениях – я о них просто забываю. Но ты, пожалуй, права: дело не только в любви к богу, но и в любви к людям. Присутствие тебе подобных даёт смелость обратиться к нему; когда я остаюсь с ним наедине, он меня подавляет. В церкви говоришь «благодарю тебя, боже» вместе со всеми – и не чувствуешь себя таким уж нахальным червём.
– Объясни мне, Рене, что в твоей жизни стоит слов «благодарю тебя, боже»? Разве он дал тебе так много?
– Что? Да каждый луч солнца, каждая травинка, летний отпуск, душистый майоран, география и больше всего ты, моя несравненная Маргарита. Мне хочется благодарить бога за всю тебя, от кончиков волос до кончиков пальцев.
– И за мою ногу тоже? – бросила она ему в лицо.
И тут же пожалела о сказанном: голова Рене упала на её руку, которую он держал в своей. Он так долго молчал, что Маргарита стала наконец утешать брата, тихонько ероша тонкими пальцами его волосы.
– Не надо, дорогой. Стоит ли так огорчаться? Я привыкла. Почему же не можешь привыкнуть ты? Я не хочу, чтоб ты сердился на бога или на отца из-за моей ноги. А мне не нужно отца – ни земного, ни небесного. – Лицо её стало суровым. – Я понимаю, что ты имел в виду, говоря о душистом майоране. И я благодарна отцу за то, что он научил меня греческому. Мне бы хотелось полюбить его, но между нами стоят отец Жозеф и сестра Луиза. А бог, наверно, рассуждал так же, как и отец: оба думали, что для девочки-калеки сойдёт и такое общество. А самое странное то, что теперь, когда уже поздно, отец меня полюбил. Конечно, не так, как тебя, но как твоё отражение. Мне кажется, он даже отказался бы от своей египтологии, если бы это помогло ему завоевать твою любовь.
«Словно два лагеря!» – думал порой Рене, приезжая на каникулы. Отец с дочерью, заключившие оборонительный союз, обосновались в кабинете; оставшиеся за его пределами тётка с племянником утешали друг друга в гостиной.
Маргарита восстала против всех и всяческих авторитетов и завершила своё духовное раскрепощение с решимостью, которая даже пугала Рене, привыкшего уважать общепринятые условности. Она и слышать не хотела о молитвах и душеспасительных книгах и наотрез отказалась исповедоваться кому бы то ни было. Решив, что ей необходимо ознакомиться с трудами отцов церкви, она приставала к отцу до тех пор, пока он не согласился учить её латыни и греческому. Теперь, вместо того чтобы вышивать сумочки для монахинь, она по очереди опровергала все догматы католической церкви, поражая отца своей беспощадной логикой и полнейшим отсутствием воображения.
Маркиз однажды сказал Рене:
– Она необыкновенно умна и так быстро все усваивает, что я едва поспеваю за её требованиями. Учить её всё равно что подвергаться перекрёстному допросу: она замечает слабое место аргументации прежде, чем успеваешь развить свою мысль.
– Только слабое? А сильное?
– Очень редко. Я никогда не встречал более разрушительного склада ума. Если бы она родилась мальчиком и не заболела, ей была бы обеспечена блестящая карьера в суде. Но зачем её ум девушке, прикованной к постели? Уж лучше бы она походила на тётку!
– А как сейчас тётя? Успокоилась?
– По-моему, да. Одно время, как ты знаешь, она все волновалась, боясь, что мы губим свои души, но последние год-два примирилась с положением вещей. Маргарита подрастает и становится более терпимой к людям.
– Или более сдержанной, – заметил со вздохом Рене. Он вспомнил, как однажды, года четыре назад, тётка попросила его что-нибудь спеть и он начал старинную народную песенку:
– Замолчи! – закричала Маргарита. – Замолчи! Ненавижу прелестные садики, они похожи на Аваллон!
Здесь родилась любовь моя,
Где роза пышно расцвела.
В прелестном садике…
Анжелика залилась слезами и вышла из комнаты; возмущённый Анри последовал за ней. Даже Рене не удержался и пробормотал:
– Послушай, зачем же быть таким поросёнком! За этим последовала одна из тех ужасных сцен, которых страшились все в доме. Беспомощной больной трудно было перечить, а кроме того, эти припадки ярости обладали такой силой, что, казалось, отравляли весь воздух миазмами ненависти и тоски. Хуже всего было то, что жертвы этих припадков обычно страдали из-за своей привязанности к девочке. Когда Анри единственный раз в приливе нежности назвал Маргариту Ромашкой – ласковым именем, придуманным Рене, над его головой разразилась страшная буря, он едва успел уклониться от её злобно стиснутых кулачков. Задыхаясь от ярости, она шипела на брата, как змея:
– Как ты смеешь! Как ты смеешь! Я Ромашка для Рене, а не для тебя. Ты когда-нибудь называл меня ласковыми именами до его приезда?
Первые годы по возвращении в Мартерель Маргарита совершенно не умела обуздывать эти душевные ураганы, но со временем она научилась владеть собой. К восемнадцати годам она стала необыкновенно сдержанна и молчалива. Маркиз чувствовал, что, несмотря на общность их умственных интересов, дочь словно отгораживается от него стеклянной стеной и скрывает от него свой внутренний мир, как от чужого.
Иногда ему приходило в голову, что эта непроницаемая замкнутость – следствие жестокого разочарования, которое постигло Маргариту. В течение первых двух лет, проведённых в Мартереле, её физическое состояние неуклонно улучшалось: она уже начинала немного ходить на костылях, и её бледное личико округлилось и порозовело. Но потом, неизвестно почему, снова наступило ухудшение. Она не вставала с постели уже четыре года, и, казалось, жизненные силы постепенно её покидали. Острой боли она не испытывала, но тупое, ноющее ощущение смертельной усталости давило её невыносимой тяжестью. Ей уже стоило огромного напряжения воли во время приездов Рене притворяться весёлой и бодрой, чтобы не портить ему каникулы.
Рене только что приехал на лето домой в отпуск. В Сорбонне его дела шли так же хорошо, как в английской школе; он приобрёл много друзей, не нажил ни одного врага и сразу после окончания получил должность картографа в государственном учреждении. Для такого молодого человека, это считалось превосходным началом, хотя платили ему пока немного и работа была скучноватой.
– Можно войти. Ромашка? – спросил Рене, стучась к сестре на следующее утро после приезда. – Я хочу с тобой посекретничать.
– Входи, я уже одета. И изволь полюбоваться мной: в честь твоего приезда я надела своё самое лучшее платье.
Кушетка стояла у открытого окна, и трепетные тени листьев танцевали вокруг головы Маргариты. Её лучшее платье, как и почти всё остальное в этом обедневшем доме, было скромное н довольно старенькое, но она накинула на плечи старинный кружевной шарф, заколов его своей единственной драгоценной брошью, н воткнула в волосы белую розу. На её осунувшемся лице, казалось, остались одни глаза.
– Как я рада, что ты снова здесь и мы все утро пробудем вдвоём. Отец у себя в кабинете, а тётя с Анри ушли в церковь. Мне хочется визжать и кидаться от радости подушками, как маленькой. Вчерашний вечер при всех не считается. Я сказала себе: «Это только так. На самом деле он приедет утром». Подожди, не подходи, дай я тебя хорошенько рассмотрю. Одна, две, три морщинки на лбу! Скверный мальчик, в чём дело? Тебя что-нибудь тревожило?
– Нет, просто я рвался к тебе, вот и все. Он сел рядом с кушеткой и поднёс к губам её руки. Это были необыкновенно красивые руки – худые и почти прозрачные, но поразительно изящные. Некоторое время брат и сестра молчали от избытка счастья.
– Душистый майоран! – воскликнула она, прижавшись лицом к груди брата. – Так рано! Где ты его взял? Рене вытащил из кармана пучок измятых цветов.
– Я и забыл. Собрал для тебя на солнечной стороне холма около церкви.
– Ты ходил в церковь? Но ведь тётя и Анри хотели, чтоб ты пошёл вместе с ними.
– Я был у ранней заутрени.
– Чтобы потом застать меня одну?
– Отчасти; и ещё потому, что я люблю ходить в церковь один. Тётя как-то мешает. У неё по воскресеньям бывает такой вид, будто она исполняет свой долг, а у меня от этого пропадает всякое настроение.
Маргарита перебирала пальцами пуговицы на его жилете.
Потом она подняла на него глаза, осенённые великолепными ресницами.
– Ты всегда ходишь в церковь? И в Париже тоже?
– Как правило. Если мне не удаётся сходить в воскресенье, я стараюсь пойти на неделе. Она вздохнула.
– Наверное, для верующих… я хочу сказать – для христиан… это вопрос долга? Прости меня, дорогой, мне не нужно было этого спрашивать!
Рене рассмеялся.
– Какая ты смешная! Почему же не спросить, если тебя это интересует? Но что за странные мысли приходят тебе в голову – почему долг? Если бы мне не хотелось ходить в церковь, я бы не ходил.
– А ты не мог бы объяснить мне, почему ты туда ходишь?
– Ну, скажем, почему я хожу сюда?
– Но это же не одно и то же. Когда любишь человека, хочется быть вместе с ним.
Рене ещё не утратил своей юношеской способности краснеть. У него порозовели уши.
– Но, видишь ли. Ромашка, я… я люблю бога. Она сразу заметила слабость этого аргумента и пошла в наступление:
– Тут нельзя провести аналогию. Если бог вездесущ, значит он повсюду. И с любимым человеком хочется быть не в толпе, а наедине. Зачем тебе разговаривать со своим богом в уродливой церкви, увешанной дешёвыми украшениями, глядя, как жирный поп из-за молитвенника пялит глаза на жену своего ближнего? Да, да, вся деревня знает это, и всё-таки они ходят слушать, как он служит мессу.
– Я не думаю ни о священнике, ни об украшениях – я о них просто забываю. Но ты, пожалуй, права: дело не только в любви к богу, но и в любви к людям. Присутствие тебе подобных даёт смелость обратиться к нему; когда я остаюсь с ним наедине, он меня подавляет. В церкви говоришь «благодарю тебя, боже» вместе со всеми – и не чувствуешь себя таким уж нахальным червём.
– Объясни мне, Рене, что в твоей жизни стоит слов «благодарю тебя, боже»? Разве он дал тебе так много?
– Что? Да каждый луч солнца, каждая травинка, летний отпуск, душистый майоран, география и больше всего ты, моя несравненная Маргарита. Мне хочется благодарить бога за всю тебя, от кончиков волос до кончиков пальцев.
– И за мою ногу тоже? – бросила она ему в лицо.
И тут же пожалела о сказанном: голова Рене упала на её руку, которую он держал в своей. Он так долго молчал, что Маргарита стала наконец утешать брата, тихонько ероша тонкими пальцами его волосы.
– Не надо, дорогой. Стоит ли так огорчаться? Я привыкла. Почему же не можешь привыкнуть ты? Я не хочу, чтоб ты сердился на бога или на отца из-за моей ноги. А мне не нужно отца – ни земного, ни небесного. – Лицо её стало суровым. – Я понимаю, что ты имел в виду, говоря о душистом майоране. И я благодарна отцу за то, что он научил меня греческому. Мне бы хотелось полюбить его, но между нами стоят отец Жозеф и сестра Луиза. А бог, наверно, рассуждал так же, как и отец: оба думали, что для девочки-калеки сойдёт и такое общество. А самое странное то, что теперь, когда уже поздно, отец меня полюбил. Конечно, не так, как тебя, но как твоё отражение. Мне кажется, он даже отказался бы от своей египтологии, если бы это помогло ему завоевать твою любовь.