Войнович Владимир. Деревянное яблоко свободы

   На обратном пути он мог споткнуться, упасть, его могла ударить лошадь, мало ли как он мог сломать эту кость? К сожалению, Правоторова нет, и его не спросишь.
   Я кликнул Семена и велел принести водки. Семен посмотрел на меня удивленно: я никогда не пил один, но ничего не сказал и пошел исполнять приказание.
   От выпитого легче не стало. «Да, – думал я, закусывая сыром. – Должно быть, я просто-напросто борюсь за честь мундира. И зачем мне нужно было со всем этим связываться? Ведь известно только то, что Анощенко избил Правоторова. Но он же не хотел его убить. И смерть от этого могла произойти, а могла и не произойти, и если произошла, то по чистой случайности. Надо бы отойти от этого дела, закрыть его. Но оно приобрело благодаря моим стараниям слишком широкую огласку, и прекратить его – значило бы не только пошатнуть, но просто начисто уничтожить свою репутацию, после чего единственным выходом из положения может быть только добровольный уход в отставку.
   Мне вдруг стало как-то грустно и одиноко, сам себе я показался жалким, беспомощным ребенком. «Отчего я не женился? – думал я. – Сейчас бы рядом со мной был человек, которому я мог бы пожаловаться на свои неудачи».
 
   – Семен! – неожиданно для самого себя крикнул я. И, когда Семен просунул голову в дверь, приказал: – Вели Филиппу закладывать санки. Да поживее!
   – Не поздно ли, барин? – осторожно спросил Семен.
   – Поживее, я тебе сказал.
 
   Пятнадцать минут спустя я был у знакомого подъезда. Пулей взлетел я мимо растерянного швейцара на второй этаж. Без стука распахнул дверь. Лиза была одна. Несмотря на поздний час, она сидела за роялем и наигрывала что-то грустное. Увидев меня, она вздрогнула.
 
   – Алексей Викторович? Что с вами?
   – Какой я тебе, к черту, Алексей Викторович! Для тебя я Алеша. Прости меня, я был не прав, я люблю тебя.
 
   Я попытался ее обнять, но она отстранилась и смотрела на меня со сдержанным любопытством.
 
   – Скажите! – Она улыбнулась. – Что же, Вера Николаевна вам отказала? Или родители сбавили цену?
   – Не напоминай мне об этом, – сказал я, от стыда не находя себе места. – Ни о какой цене не было речи. Это была просто идиотская выходка.
   – Ах, мой друг, – сказала она, вертя на пальце колечко с камушком, – как я могу быть уверена, что не дождусь от вас такой же выходки и в другой раз? И вообще, я не уверена, что смогу вас простить. Вы ославили меня на весь город. Знакомые смотрят на меня с сочувствием…
 
   Она продолжала в чем-то меня упрекать, но я не слушал. Я тупо смотрел, как она вертит на пальце колечко, то снимая, то надевая его. И вдруг меня осенило. Ведь я столько раз видел, как надевают тугие кольца! Их не наталкивают на палец, а как бы навинчивают.
 
   – Если вы не можете меня простить… – начал я с плохо скрытым облегчением.
 
   Она испугалась.
 
   – Пожалуй, на первый раз я вас прощу, – сказала она торопливо. – Но вы мне дадите слово, что это никогда не повторится. Вы даете мне слово?
   – Да, конечно, – сказал я не очень уверенно.
   – Ну, ладно, мир, – улыбнулась она, протягивая мне руку для поцелуя. Я покорно поцеловал ее руку. Лиза тут же отвернулась к роялю.
   – В знак примирения, – сказала она, опуская руки на клавиши.
 
   «Боже мой, опять!» – подумал я почти с ужасом.
   При первых звуках романса я схватился за голову. Потом отступил к двери. Она ничего не видела. Она была упоена музыкой и своим голосом. Второй куплет я слышал уже за дверью, поспешно, но осторожно спускаясь по лестнице.
   Проснувшись следующим утром, я не стал завтракать и сразу поехал на службу. Там сначала написал прошение о переводе в Тетюши, затем вызвал судебного пристава и, вручив ему повестку, велел немедля доставить в участок дворянина Анощенко.
   Это дело можно было считать поконченным, и я отправился к Ивану Пантелеевичу, которого, к счастью, застал на месте и свободным от посетителей. Он сидел за своим столом и читал газету, которая всегда была его любимым чтением.
 
   – Что пишут? – спросил я несколько развязно, садясь напротив него.
 
   Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня своими подслеповатыми глазами.
 
   – Да вот, хвалят новый метод вставления зубов на каучуке, – сказал он, подумав. – Я полагаю, что если б некоторым головы ставили из того же материала…
   – Иван Пантелеевич, – перебил я его, – ежели вы под некоторыми имеете в виду мою голову, то она у меня именно такая и есть.
   – Какая-с? – опешил он.
   – Из каучука-с, – в тон ему ответил я. – Однажды в детстве пришлось мне упасть со второго этажа и удариться головой об мостовую, так, поверите ли, ничего не случилось, только подскочил, как мячик.
   – Пустой человек, – не приняв моей шутки, покачал головой Иван Пантелеевич. – С чем пожаловал?
   – Иван Пантелеевич, – сказал я. – Вы, помнится, предлагали мне место следователя в Тетюшах. Так вот, если вы не передумали…
 
   На лице его отразилась работа мысли. Может быть, он хотел спросить меня, что значит мой вчерашний визит, может, он хотел упрекать меня или грозить. Но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он грузно поднялся со своего кресла и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, что-то обдумывая.
 
   – Ну что же, – наконец вымолвил он негромко. – Я бы, пожалуй, не возражал противу вашего перевода, но ввиду последнего вашего дела, с которым вы, наделав немало шуму, не сумели справиться, позволю вам дать отеческий совет: перемените профессию, пока не поздно. Вы еще молодой человек, можете сделать карьеру на другом поприще, попробуйте себя, к примеру, в адвокатуре, а судья, поверьте моему опыту, из вас не получится. У вас нет эдакой жилки, которая нам, старым служакам, помогает иногда раскусить человека с первого взгляда.
   – Предпочитаю раскусывать хотя б со второго взгляда, но до конца, – ответил я дерзко и добавил: – Поскольку, Иван Пантелеевич, ввиду моей несменяемости по закону не в вашей власти прекратить мою судебную карьеру, я бы все же просил вас о переводе в Тетюши, где в деревенском уединении я и обдумаю ваше предложение подробно.
   – Ну что ж, ну что ж, – подумав, сказал он, снова переходя на «ты». – Не скрою от тебя, что твой перевод не будет для меня огорчительным. Чем дальше мы будем находиться друг от друга, тем лучше. Подавай прошение…
   – Прошение готово. Вот оно. – Я выложил свое сочинение на стол перед ним.
   – Ну вот и хорошо, – удовлетворенно сказал он, бегло скользя глазами по тексту. Затем наложил резолюцию и вернул мне бумагу. – Теперь надобно утверждение председателя окружной палаты князя Шаховского, о чем я тоже буду его просить, и с богом.
   – Вечный ваш должник, Иван Пантелеевич, – с чувством сказал я, приложив руку к груди. – Не знаю даже, как вас благодарить.
   – Не стоит благодарности, – сказал он, снова уткнувшись в газету.
   О Лизе не было сказано ни слова. Но ее тень витала над нами, придавая остроту разговору.
   Углубившись в чтение, Иван Пантелеевич, казалось, забыл про меня. Я кашлянул. Он поднял голову и удивился:
   – Ты еще здесь?
   – К сожалению, – сказал я. – Иван Пантелеевич, еще два слова по поводу дела Анощенко.
   – Да что там за дело, – поморщился он. – Закрыть его надобно. Не получилось оно у тебя.
   – Однако же, прежде чем закрыть, надо изложить, чего достигло следствие. На месте драки был найден большой перстень черного чугуна, неизвестно кому принадлежащий. При эксгумации трупа Правоторова было обнаружено, что носовая кость покойного была переломлена тяжелым предметом незадолго до смерти. При приложении к месту перелома означенного чугунного перстня установлено, что вмятины на околоносовых костях вполне соответствуют конфигурации перстня. Таким образом, для получения более стройной картины осталось только установить, что этот перстень действительно принадлежал господину Анощенко, что я именно сейчас и намерен сделать. Поэтому я покорнейше просил бы вас проследовать в мой кабинет, чтобы присутствовать при последнем акте этой небольшой, если исходить из вселенских масштабов, трагедии… Впрочем, ежели вы не возражаете, место действия может быть перенесено и в ваш кабинет.
 
   Анощенко встретил нас выражением крайнего недовольства: он-де занятой человек и не может по каждому нашему зову бегать на допросы.
 
   – Не беспокойтесь, Степан Петрович, – попытался успокоить его Клемишев. – Следователь у нас молодой, горячий, однако я думаю, все обойдется и устроится в лучшем виде.
   – Вашими бы устами, – скорбно сказал Анощенко. – Если он такой молодой, так нельзя ли было передать мое дело кому постарше да поопытнее.
   – Да вот, по нынешним законам, оказывается, и нельзя, – вздохнул Иван Пантелеевич. – Мы ведь теперь несменяемые. Какую бы глупость ни вытворили, окромя разве что уголовного преступления, все нам простится и сойдет как с гуся вода.
 
   Я хотел ему сказать, что негоже в присутствии подследственного язвить своего коллегу, да смолчал – бог с ним совсем. Тем более что сюрприз, мною приготовленный, был неотразим.
 
   – Степан Петрович, – обратился я к Анощенко. – Дело, по которому я решил вас побеспокоить, может быть, и пустяковое, но необходимое. Сейчас мы с вами повторим наш вчерашний опыт, который или со всей красноречивостью докажет мою непригодность к судебной деятельности, или же…
   – Или же? – повторил он.
   – Позвольте еще раз вашу правую руку.
   – Опять? – Он снисходительно улыбнулся и посмотрел на Клемишева, который сидел в стороне, сцепив на коленях руки со скептическим выражением на лице.
   – Опять, – вздохнул я с полным сочувствием.
   – Извольте, – сказал он с вызовом, – но ежели вы и сейчас ничего не добьетесь, то учтите, я буду на вас жаловаться губернатору, а ежели губернатор не поможет, то и до самого царя дойду, но этого дела так не оставлю и не позволю постоянно измываться над столбовым дворянином.
   – Разумеется, это ваше право, – согласился я, беря его руку в свою и внимательно разглядывая. Теперь я заметил, что след от носимого раньше кольца имеет ширину гораздо большую, чем обыкновенно имеют обручальные кольца.
   – Ну что ж, Степан Петрович, – сказал я. – Рискнем.
 
   Я достал из кармана перстень и быстрым движением попытался надеть его на протянутый палец. Конечно, перстень застрял у второй фаланги.
 
   – Ну что? – с видимым сочувствием спросил Анощенко. – Не идет?
   – Не идет, – сказал я печально. – Так не идет. А ежели сделать так… – подталкивая перстень, я повернул его в одну сторону… – а потом эдак… – я повернул перстень в другую сторону.
 
   Анощенко побледнел и отдернул руку. Но было уже поздно: увесистый чугунный перстень красовался на безымянном пальце его правой руки.
   Встрепенулся Клемишев. Его маленькие глазки перепрыгивали с меня на Анощенко и с Анощенко опять на меня. Он все понял и оценил. Человек он был плохой, но неглупый. Кажется, сейчас он даже одобрял меня, хотя и сочувствовал Анощенко.
 
   – Что это значит? – спросил он наконец, глотая слюну.
   – К сожалению, это значит, – сказал я, – что я вынужден буду арестовать господина Анощенко.
   – Вы не имеете никакого права! – закричал на меня Анощенко. – Это еще не доказательство!
   – Зря шумишь, Степан Петрович, – тихо сказал Иван Пантелеевич. – Арестовать тебя он право имеет, так что защищайся каким-то другим способом. Поищи адвоката получше, попытайся воздействовать на милосердие присяжных.
   – Но ведь то, что перстень налезает мне на палец, еще не доказывает ничего.
   – Почему же. Кое-что доказывает, – устало сказал Клемишев. – Косвенная улика. По прежним законам можно было бы и оставить тебя в подозрении, по нынешним придется судить, а там уж как повернется.
 
   С этими словами он вышел из кабинета. Анощенко большим батистовым платком вытирал пот с лица. Я писал постановление об аресте.
 
   – Господин следователь, – сказал вдруг Анощенко жалким голосом. – А что, если нам разойтись полюбовно? Уж я, слово дворянина, в долгу не останусь.
   – Я взяток не беру, уважаемый Степан Петрович. – Перо было плохое и брызгало.
   – Ну уж сразу – взятка, – оживился он. – Просто дружеское вспомоществование.
   – И во вспомоществовании, получая жалованье и некоторый доход от имения, не нуждаюсь.
   – И что же мне грозит? – спросил Анощенко.
   – Сущие пустяки, – сказал я, открывая Уложение о наказаниях. – Во всяком случае, вы отделаетесь гораздо легче, чем ваша жертва, от которой уже не осталось ничего, кроме скелета. Вот статья 1464, она гласит: «Если вследствие нанесенных не по неосторожности, а с намерением, хотя и без умысла на убийство, побоев или иных насильственных действий причинится кому-либо смерть, то виновный в сем приговаривается, смотря по обстоятельствам дела: к заключению в тюрьме на время от восьми месяцев до двух лет с лишением некоторых, по статье 50 сего Уложения, особенных прав и преимуществ, или к заключению в тюрьме на время от четырех до восьми месяцев, сверх сего, если он христианин, то предается церковному покаянию по распоряжению своего начальства».
   – Два года тюрьмы! – схватился за голову Анощенко. – Два года тюрьмы столбовому дворянину за какого-то извозчика!
   – Могу вам дать совет в частном порядке, – сказал я. – Когда ваше дело будет слушаться в суде, не ссылайтесь на свое дворянство. Постарайтесь осознать свою вину не только внешне, но и внутренне, тогда вы произведете лучшее впечатление на присяжных, от которых будет зависеть ваша судьба.

Глава 9

   Свой перевод в Тетюши я прямо не связывал ни с какими иными соображениями, кроме служебных, однако не скрою, что желание вновь свидеться с Верой в числе побудительных мотивов занимало не последнее место. Чем дальше, тем чаще вспоминалась мне она, озорная и строгая, умная и легкомысленная одновременно. Кажется, на Пасху отправил я ей письмо с поздравлениями, в котором между прочим писал о своем возможном переводе в Тетюши, объясняя его чисто служебной необходимостью.
   Вскоре получил от Веры ответное письмо, в котором она благодарила за поздравление и затем в своей обычной шутливой манере писала, что мой приезд в Тетюши непременно произведет в местных умах переворот, поскольку вся молодежь рвется из здешней глуши в Казань, Москву и Петербург.
   «Я думаю, – писала Вера, – что, если вы выйдете в воскресенье на базарную площадь и объявите, что добровольно переехали сюда из Казани, соберется немало народу, чтобы на вас посмотреть. Что касается меня лично, то я, несмотря на всю нелепость вашего шага, буду вам всегда рада и уже сейчас потихоньку готовлюсь к предстоящей встрече. Чтобы произвести на вас хорошее впечатление, читаю умные книги, образ жизни веду самый неприхотливый: ношу платье из мешковины, употребляю грубую пищу и сплю исключительно на гвоздях. Если приедете, закажу вам тоже топчан с гвоздями».
   Письмо это я показал Косте, и мы вместе посмеялись.
   Однако время шло, мой отъезд по разным причинам откладывался со дня на день, и в Тетюши я прибыл только в июне.
   Мой предшественник, как и следовало ожидать, оставил мне все дела в полнейшем беспорядке, так что в первую неделю пришлось копаться в бумагах, разбирать, что к чему. Но работы тут было на гораздо более долгое время, поэтому в ближайшую субботу я велел оседлать казенную лошадь и отправился в Никифорово.
   День был хороший. Грело солнце, но легкий боковой ветерок не давал распалиться жаре, и я ехал не спеша, наслаждаясь видом окружающей природы и запахом полевых цветов.
   Дорога шла краем соснового бора, потом запетляла по чистой степи. Стояла особая степная звонкая тишина, нарушаемая только тревожным писком полевых мышей. Иногда из-под ног лошади с шумом выпархивали мелкие куропатки.
   Под вечер я наконец въехал в Никифорово, чистенькую деревушку с крепкими, не запущенными крестьянскими избами. Словоохотливая толстая девка указала мне, как проехать к барской усадьбе, да я мог бы ее и не спрашивать: барский дом, окруженный молодыми дубами, виден был издалека. Двухэтажный, с высоким крыльцом, дом этот стоял над небольшим, но чистым прудом, в котором плавали и кричали жирные утки. Белые гуси хлопотливо убрались с дороги, однако некоторые из них оборачивались и, вытягивая шеи, шипели на меня, отчего молодая лошадь вздрагивала и шарахалась в сторону, и мне пришлось натянуть поводья, чтобы ее удержать. Повсюду раздавались давно не слышанные мной деревенские звуки: лай собак, пение птиц и мычание коров, возвращавшихся с пастбища. Красный шар солнца висел, запутавшись в ветвях отдаленных деревьев, и отражение его лучей тянулось через весь пруд широкой бронзовой полосой. Увиденная картина напомнила мне нашу родовую деревню Филипповку, напомнила годы детства, и сердце мое переполнилось неизъяснимым покоем и радостью. Я пришпорил лошадь и вскоре оказался перед господским домом. Откуда-то из-за угла вывернулась черная мелкая собачонка и стала с отчаянным лаем кидаться на лошадь, отчего та всхрапывала и норовила встать на дыбы. На лай выбежала на крыльцо худенькая старушка с вязаньем в руках и прикрикнула на собачонку, после чего та сразу завиляла хвостом.
 
   – Кого тебе, барин, надобно? – обратилась затем ко мне старушка, в которой я сразу признал Верину няньку Наталью Макарьевну, о которой Вера мне много рассказывала.
   – Дома ли барин Николай Александрович? – спросил я.
   – А где ж ему быть? – отвечала старуха. – Николай Александрович и Екатерина Христофоровна, все дома.
   – А вы, стало быть, Наталья Макарьевна? – спросил я.
   – Она самая, – заулыбалась старуха. – А ты чей же будешь, чтой-то я никак не признаю.
   – А я, бабушка, ничей, – пошутил я. – И признать ты меня не можешь, потому что мы не знакомы.
 
   Я привязывал лошадь к крыльцу, когда дверь распахнулась и на крыльцо выбежала Вера.
 
   – Алексей Викторович! – ахнула она и, сбежав по ступенькам, остановилась передо мной. – Я вам так рада!
 
   Я сказал ей, что тоже очень рад и что с той самой поры, как она уехала из Казани, думал о ней постоянно.
 
   – Так уж и постоянно? – не поверила она.
   – Так уж и постоянно, – сказал я. – А где же ваш батюшка?
   – А вон он, – сказала Вера.
 
   И в самом деле, на крыльце появился Николай Александрович, как всегда, прямой и подтянутый. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым ремешком, суконные брюки были заправлены в высокие сапоги.
 
   – Кого бог принес? – спросил он своим уверенным и властным голосом. – Никак Алексей Викторович! Вот уж, как говорится, не ожидал. Надолго ли?
   – Да как сказать. Пока что на денек, если не прогоните. А вообще, прислан к вам в уезд судебным следователем.
   – Вот оно что, – сказал Николай Александрович. – Слыхал я о том, что у нас новый следователь, исправник на днях сказал, да не знал, что вы. Говорили только, что следователь строгий, крутого характера.
   – Ну уж и крутого, – смутился я. – Характера я самого обыкновенного, можно даже сказать, мягкого, но к делу своему пытаюсь относиться добросовестно.
   – Да что ж это мы тут стоим? – вдруг спохватился Николай Александрович. – Пройдемте в дом. А ты, Наталья Макарьевна, – обратился он к старухе, – найди, будь добра, Порфирия, пусть лошадь сведет на конюшню, расседлает да даст овса. Овса, слышишь, а не сена!
 
   Мы сидели посреди сада в беседке, старательно расписанной доморощенным художником. Прямо передо мной красовалось изображение пухлой девицы, грустящей у самовара, и надпись славянской вязью: «Не хочу чаю, хочу шампанского». Мне хорошо и покойно, но, не имея смелости сказать о своих чувствах, я продолжаю разговор, начатый еще у меня, в Казани. Я говорю о том же, но как много изменилось с тех пор!
 
   – Я вижу, Вере здесь тоскливо сидеть безо всякого занятия, но что делать, куда податься?
   – Можно сколько угодно читать умные книжки, – говорит она, – можно проповедовать самые передовые убеждения, а судьба все равно одна: замужество, дети, семья. Женщина не может иметь какого-то своего дела.
 
   Я пытаюсь ей возражать:
 
   – Напрасно вы так думаете. Если вам так важно иметь свое дело, можно найти какой-то выход из положения. Между прочим, вы знаете, кто такая Суслова?
   – Понятия не имею.
   – Так вот, Надежда Прокофьевна Суслова – первая в России женщина, которая не захотела мириться со своим положением, поехала в Швейцарию, закончила университет и теперь служит хирургом.
   – Женщина-хирург? У нас в России? – Вера смотрит на меня недоверчиво. – Разве это возможно?
   – Выходит, возможно. Я читал о ней в журнале «Дело». Кажется, номер с этой статьей лежит у меня в Тетюшах. Прикажете доставить?
   – Обязательно! – говорит Вера. – Что ж вы раньше молчали? Как только будете в Тетюшах, сразу найдите этот номер, и если не сможете сами приехать, то пришлите с кем-нибудь.
 
   После этого мы говорим о разных пустяках, но она снова и снова переводит разговор на Суслову. Кто она? Сколько ей лет? Откуда?
 
   – Я вижу, мое сообщение сильно на вас подействовало.
   – Я бы очень хотела стать врачом. Здесь меня все подозревают в желании праздно провести жизнь. Мой дядя Петр Христофорович постоянно подтрунивает: «А ну-ка, Верочка, давай подсчитаем, сколько пудов ржи висит у тебя на ушах в виде этих сережек?» Считает, и даже по самому неурожайному году получается пудов пятьдесят. «А сколько пудов овса облегает тебя в виде этой материи?» А тетя Варя однажды сказала, что Лидинька, моя сестра, – человек глубокий, а Верочка, как малиновый фонарик, – снаружи хорош, но сторона, обращенная к стене, пустая. И для вас я такая же пустышка, как для тети Вари.
 
   Я смутился и запротестовал:
 
   – Что вы, Верочка, я с вами веду эти разговоры именно потому, что отношусь к вам серьезно, очень серьезно.
 
   Уже совсем стемнело, и на террасу вынесли свечи.
 
   – Вера! Алексей Викторович! – послышался голос Екатерины Христофоровны. – Идите чай пить!
 
   Вера поднялась:
 
   – Пойдемте, Алексей Викторович. А что касается статьи об этой вашей Сусловой, то, пожалуйста, не забудьте.

Глава 10

   Друг мой Костя!
   Давно собирался тебе написать, да все как-то не получалось. И не оттого, что служба заела, а совсем от другой причины, которая состоит в том, что влюбился я, брат мой, по уши, так влюбился, что и не ожидал сам от себя. Вот ведь бывало и прежде, как будто тоже влюблялся, и казалось даже, что сильно, но теперь-то я вижу, что прежнее все было не то, не любовь, а в крайнем случае увлечения, но такого, как сейчас, чтобы все время только этим и жил, никогда не бывало. По долгу службы обязан я жить в Тетюшах, где мне дана казенная квартира, но в ней я почти не бываю. Как только выпадает свободное время, сажусь на лошадь и еду в Никифорово, и еду, надо сказать, каждый раз как на праздник. В доме Фигнеров я стал уже как бы своим человеком, они встречают меня с неизменным радушием и гостеприимством, относясь ко мне, как к родному. Точно так же отношусь к ним и я, хотя и не закрываю глаза на отдельные недостатки отдельных представителей этого рода. Но попробую описать все семейство.
   Николай Александрович – отец Веры. Это высокий, стройный, худощавый человек с темными, но уже подернутыми изрядной сединой волосами, темной же некурчавой бородкой, с глазами бутылочного, как он сам говорит, цвета и с правильными чертами лица, которые он передал всем своим детям. Ходит уверенно, говорит громко, несколько истеричен и в спорах с крестьянами часто срывается на крик. Одевается просто: красная рубаха навыпуск, широкие шаровары и высокие сапоги. Детей держит в строгости. Вставай и ложись спать в определенное время, одевайся всегда одинаково, как бы в форменное платье, причесывайся так-то, не забывай здороваться с отцом и матерью по утрам и прощаться перед сном, крестись и благодари их после еды, никогда ничего не проси, не требуй ни прибавки, ни убавки, не отказывайся ни от чего, что тебе дают, доедай всякое кушанье без остатка, если даже тебя от него воротит, не привередничай, приучайся с детства быть неприхотливым ни в еде, ни в одежде, ни в бытовых условиях, спи на жесткой постели, довольствуйся молоком вместо чая и черным хлебом вместо белого. «Держи живот в голоде, голову в холоде, ноги в тепле. Избегай докторов и будь здоров» – вот любимая его поговорка. Ни малейшего снисхождения к детским слабостям. Раньше чуть что – драл нещадно плетью треххвосткой (Вера рассказывала, что ее, шестилетнюю, в свое время чуть не искалечил), но теперь стал немного либеральнее, плетью не пользуется, но уж зато так посмотрит своими «бутылочными» глазами, что даже меня, взрослого и видавшего виды человека, дрожь изнутри продирает. При всем том неглуп, начитан (в домашней библиотеке «Отечественные записки», «Слово», «Дело», впрочем, не пренебрегает и Понсон дю Террайлем), по-своему честен. Я говорю «по-своему», потому что сами мысли его не всегда кажутся мне достаточно честными, но следует он им безо всякой видимой корысти. На крестьян кричит часто, но только в тех случаях, когда они, по его мнению, не понимают своих же интересов, по отношению к начальству держится независимо. Отец мой отзывался о нем как о человеке щедром и великодушном. Прожектер, постоянно носится с какой-нибудь пустой затеей; то строит крупорушку, то требует топить печи исключительно гречневой шелухой, то устраивает в Никифорове базар, хотя некому там торговать, держит на Казанском тракте постоялый двор, не приносящий никакого доходу, разводил пчел, строил и не достроил кирпичный завод. Последняя его идея: использовать силу небольшого ручья, протекающего в саду, для точения на станке деревянной посуды. Для завершения его портрета добавлю, что любит иногда перекинуться в картишки по мелочи, в чем я ему с удовольствием составляю компанию. В былые годы проигрывал сотни рублей, хотя сам себя за это не сек.