Вудхауз Пэлем Грэнвил. Командует парадом Дживс

растерянный.
-- Берти, -- произнес он (он всегда изъяснялся с исключительной
торжественностью), -- случилась крайне тревожная неприятность. Как ты
знаешь, вчера днем я отправил господам Риггзу и Баллинджеру, издателям,
бандероль с рукописью моей книги. Они должны были получить ее с первой
почтой сегодня утром. Затрудняюсь сказать, откуда возникло у меня недоброе
предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я
позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К
моему глубочайшему ужасу, они меня уведомили, что рукопись моя ими до сих
пор не получена.
-- Странно.
-- Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в
холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я
говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не
припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно
определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию,
никакого пакета там не было.
-- Удивительно.
-- Берти, сказать тебе, что я подозреваю?
-- Что?
-- Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так
можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет
украли.
-- Да что вы? Не может быть!
-- Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни
кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из
дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается
неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе,
по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены
вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с
бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью
в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что
моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как
раз и убеждает меня в том, что...
-- Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно.
Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых
носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.
Дядя весь всполошился:
-- Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.
-- Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он -- носочный вор, я
тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.
-- В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть,
он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!
И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим
видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как
тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп
под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом,
развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на
психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел
прогуляться, немного спустить пары.
Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и
слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни
глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему -- как раз роса
выпала, ну, и все такое прочее, -- я уже даже начал ощущать приятное
умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:
-- Я насчет Берти.
Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он
доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки.
Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого
окна.
Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые
-- знаете? -- в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой
бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в
мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком
десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут
затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча
неприятностей.
-- Насчет Берти? -- переспросил голос дяди Уиллоуби.
-- Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили.
По-моему, он у него.
Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти
убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно
ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить,
-- вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что
против меня ополчился весь мир.
-- О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти
загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое
же глубокое недоумение, как и я.
-- А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и
вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной.
Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается
следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.
Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат
наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их
руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к
чему это приводит.
-- Крайне маловероятно, -- произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного
отлегло от сердца.
-- Я могу сходить поискать у него в комнате, -- предложил юный аспид.
-- Вот увидите, пакет окажется там.
-- Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную
кражу?
-- А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.
-- Клептомания? Вздор.
-- Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, -- с надеждой
в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. -- Может быть, он как
Раффлс.
-- Как Раффлс?
-- Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что
плохо лежит.
-- Не допускаю мысли, чтобы Берти... э-э-э... норовил прикарманить все,
что плохо лежит.
-- Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему,
будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь.
Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.
-- Это, пожалуй, можно. Я бы...
Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами.
Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног
бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к
комоду. Сунул руку в карман -- нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец
вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он,
по-видимому, и остался.
Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не
сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и
позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью
раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.
-- Берти... -- говорит он и не краснеет, -- м-м-м... я получил
телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он
просит отослать ему... э-э-э... портсигар, который он, по-видимому, забыл
захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить
свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его... м-м-м... тут поищу.
Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему
бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.
-- Я никакого портсигара не видел, -- говорю.
-- Но я все-таки поищу. Не пожалею... э-э-э... усилий.
-- Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?
-- Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он... м-м-м...
лежит в одном из ящиков комода.
Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как
старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар.
Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.
Подошла очередь того ящика, где находился пакет.
-- Этот, кажется, заперт, -- заметил он, подергав ручку.
-- Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он... Он... это...
заперт, и вообще.
-- А ключа у тебя нет, что ли?
Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:
-- Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних
брюк.
Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и
теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.
-- Благодарю вас, -- говорит дядя.
-- Не стоит, сэр.
Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.
-- Нет, -- произнес дядя. -- Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти.
Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не
оставлял у нас портсигара.
Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к
Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.
-- Э-э-э... Дживс.
-- Да, сэр?
-- Н-нет, ничего.
Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове
-- М-м-м... Дживс!
-- Да, сэр?
-- Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..
-- Я вынул пакет еще утром, сэр.
-- Да? А по... почему?
-- Нашел, что так оно будет вернее, сэр.
Я напряг мозги.
-- Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?
-- Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали
положение, сэр.
-- Ах, вот оно что!
-- Да, сэр.
-- Вот что, Дживс. Я думаю... в общем и целом... будет неплохо, если вы
его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.
-- Совершенно с вами согласен, сэр.
-- А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,
-- Именно так, сэр.
-- Оставляю его на ваше попечение.
-- Можете не беспокоиться, сэр.
-- А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.
-- Стараюсь, сэр.
-- Один на миллион, я думаю.
-- Вы очень добры, сэр.
-- Что ж, пожалуй, тем самым -- все.
-- Очень хорошо, сэр.
Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять
часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за
стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.
-- Ну, Берти? -- проговорила она, когда мы наконец остались одни.
-- Все в порядке, -- ответил я.
-- Вы уничтожили рукопись?
-- Не то чтобы уничтожил, но...
-- В каком смысле это надо понимать?
-- В том смысле, что не буквально...
-- Берти, вы что-то крутите.
-- Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что... И я уже было собрался
ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь
сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.
-- Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с
мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня
утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой
задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо.
Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать
ценные отправления?
Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она
оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый
нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле
воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.
-- Не понимаю, -- выговорил я наконец. -- Клянусь Богом, я совершенно
ничего не могу понять.
-- А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь
навлечь гнев своего дяди, вы предпочли...
-- Нет-нет! Ничего подобного!
-- Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег.
Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было
вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.
-- Но... послушайте!
-- Ни слова больше.
-- Но, Флоренс, старушка...
-- Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь
вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном
усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы
совершенно безнадежны.
Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я
поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто
ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.
-- Дживс! -- возопил я. -- Пакет доставлен лондонскому адресату!
-- Вот как, сэр?
-- Это вы его отправили?
-- Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс
переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в
мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой
личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от
того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько
лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться "Превосходной мазью
Уокиншоу", и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в
газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей
"до" и "после", первые -- совершенно отталкивающего вида, гордости ее не
было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а
какая -- все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр,
вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не
против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У
меня есть дядя...
Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все
прочие члены их семьи.
-- Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?
-- В самом деле, сэр?
Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.
-- Я вас увольняю!
-- Очень хорошо, сэр.
Он вежливо кашлянул.
-- Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу
высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс
решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам,
обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год
прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать
темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма
неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны.
Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!
-- Ступайте вон!
-- Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас
обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для
изучения, -- она все эти дни лежит у вас на столе -- и считаю ее совершенно
неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной
горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и
одним из гостящих здесь джентльменов -- мистером Максвеллом, редактором
литературного ежемесячника, -- я получил сведения, что она намерена сразу же
вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это
нездоровое чтение.
-- Убирайтесь!
-- Очень хорошо, сэр.
Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с
вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я
проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был
преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и
оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно,
не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно,
такое уж ли это удовольствие -- быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может
показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет
ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я
ее себе представляю, -- это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее,
ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал
на книгу "Типы этических категорий". Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь,
без обмана, бросилось мне в глаза:
"Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне
непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту,
который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию
Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного
основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, -- или,
говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних
реальностей, обретающих внешнее выражение".
Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!
-- Дживс, -- сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем,
-- я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.
-- Благодарю вас, сэр.
Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое
уважение к аналитическому уму этого человека.
-- Кстати, Дживс, -- говорю я ему, -- насчет этого клетчатого
костюма...
-- Да, сэр?
-- Он что, действительно плоховат?
-- Несколько эксцентричен, я бы сказал.
-- Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.
-- Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.
-- Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.
-- Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.
Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в
когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как
бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс
-- явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему
обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.
-- Хорошо, Дживс, -- сказал я. -- Вам виднее. Можете его подарить
кому-нибудь.
Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на
несмышленого сына.
-- Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику.
Еще чаю, сэр?