Вудхауз Пэлем Гринвел. Дживс и песнь песней

Пэлем Гринвел Вудхауз
ДЖИВС И ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

   Забрезжил новый день, горяч и свеж, и в строгом соответствии с принятой мною в то время политикой я, сидя в ванне, пел «Моего сыночка», когда за стеной послышались тихие шаги, а затем сквозь дверь просочился голос Дживса:
   — Прошу прощения, сэр.
   Я как раз добрался до одиноких ангелов — здесь от исполнителя требуется абсолютная сосредоточенность, без которого немыслимо добиться эффектного финала, — но прервал трансляцию и сдержанно отозвался:
   — Да, Дживс. Реките.
   — Мистер Глоссоп, сэр.
   — Что с ним?
   — Он в гостиной, сэр?
   — Молодой Таппи Глоссоп?
   — Да, сэр.
   — В гостиной?
   — Да, сэр.
   — Желает меня видеть?
   — Да, сэр.
   — Гм!
   — Сэр?
   — Я лишь сказал «гм», Дживс.
   А теперь открою вам, почему я сказал «гм». То, что поведал мне этот человек, представляло необычайный интерес. Известие о приходе Таппи меня немало удивило — ведь он выбрал для визита время, когда, как ему прекрасно известно, я имею обыкновение принимать ванну, а следовательно нахожусь в стратегически превосходной позиции, чтобы запустить в него мокрой губкой.
   Я резво выскочил из ванной и, препоясав чресла полотенцем, направился в гостиную. Молодой Таппи Глоссоп стоял у рояля и одним пальцем наигрывал «Моего сыночка».
   — Ку-ку! — произнес я с оттенком высокомерия.
   — А, Берти! — сказал Таппи. — Послушай, Берти, ты мне нужен по важному делу.
   Я видел, что юный негодяй растерян. Он переместился к камину и тут же в смущенье смахнул на пол вазу.
   — Дело в том, Берти, что я помолвлен.
   — Помолвлен?
   — Да, — подтвердил он, застенчиво роняя за каминную решетку рамку с фотографией. — То есть, почти.
   — Почти?
   — Ну да. Тебе она понравится, Берти. Ее зовут Кора Беллингер. Она берет уроки — собирается петь в опере. Потрясающий голос. И глаза — черные, сверкающие. А какая душа!
   — Но что значит твое «почти»?
   — Видишь ли, прежде чем заказывать подвенечное платье, она желала бы уяснить одну деталь. При благородстве характера и прочих достоинствах Кора совершенно не выносит всего, что хотя бы отдаленно напоминает доброе дружеское подшучивание или розыгрыш. Будь у меня такая склонность — это ее собственные слова, — она и разговаривать со мной не стала бы. И вдруг, такое невезенье — она, похоже, прослышала о моей маленькой шалости в «Трутнях» — да ты, Берти, я уверен, и забыл об этом.
   — Отнюдь!
   — Нет, нет, не то чтобы забыл. Никто так славно не смеется, вспоминая об этой шутке, как ты, Берти. Так вот: не мог бы ты при первом же удобном случае со всей решительностью объявить Коре, что в этой истории нет ни крупицы правды. В твоих руках, старина, мое счастье, понимаешь? Разумеется, после таких слов у меня не было выходя. У нас, Вустеров, свой кодекс чести.
   — Что ж, ладно, — сказал я без тени энтузиазма.
   — Ты настоящий друг, Берти!
   — Когда я увижу эту несчастную?
   — Не называй ее несчастной. Я уже все продумал — сегодня мы придем к тебе обедать.
   — Что?
   — В половине второго. Решено. Отлично. Превосходно. Спасибо, Берти, я знал, ты не подведешь.
   Он ушел, а я обратился к Дживсу, который возник рядом с подносом.
   — Сегодня обед на троих, Дживс.
   — Слушаю, сэр.
   — Всему есть предел, Дживс. Помните, я рассказывал о шутке, которую сыграл со мной мистер Глоссоп в «Трутнях»?
   — Да, сэр.
   — Уже который месяц я лелею мечту о расплате. А теперь, вместо того чтобы повергнуть его в прах, я должен потчевать изысканными яствами Таппи и его невесту, всячески их ублажать и исполнять роль ангела.
   — Такова жизнь, сэр.
   — Вы правы, Дживс. Что у нас здесь? — спросил я, обследуя поднос.
   — Копченая селедка, сэр.
   — Меня не удивило бы, — сказал я, ибо пребывал в философском расположении духа, — меня не удивило бы известие, что и в жизни селедки не все идет гладко.
   — Это весьма вероятно, сэр.
   — Не говоря уже о неприятностях, связанных с переходом в копченое состояние.
   — Совершенно справедливое замечание, сэр.
   — И так всегда, Дживс. Всегда и во всем.
 
 
   Я решительно был далек от восхищения упомянутой Беллингер, присущего молодому Таппи. Ровно в тринадцать двадцать пять она появилась на пороге: лет под тридцать, вес полутяжелый, взгляд повелительный, подбородок квадратный — достоинства, от которых я бы лично держался подальше. Точь-в-точь Клеопатра, если бы та не ограничивала себя в мучном. Не знаю, почему, но все женщины, хоть как-то причастные к опере — пусть они лишь начинают учиться пению, — отличаются избыточным весом.
   Однако Таппи, похоже, совершенно потерял голову. И до, и во время обеда, он пыхтел от отчаянных усилий стать достойным своей возвышенной спутницы. Когда Дживс предложил ему коктейль, Таппи отпрянул от него, как от гремучей змеи. Страшно было смотреть, что любовь сделала с этим человеком. Печальное зрелище отвратило меня от пищи.
   В половине третьего эта Беллингер отправилась брать урок пения. Блея и резвясь, Таппи скакал следом, провожая ее до дверей, а вернувшись, посмотрел на меня с совершенно идиотским видом.
   — Ну, Берти?
   — Что, ну?
   — Не правда ли, она…
   — О, разумеется, — сказал я, подбадривая беднягу.
   — Дивные глаза?
   — Весьма.
   — А фигура?
   — Вполне.
   — Дивный голос?
   Вот тут я смог вложить в свой ответ больше чувства. По просьбе Таппи, эта Беллингер, прежде чем припасть к кормушке, спела нам несколько песен, и никто не стал бы отрицать, что ее легкие находятся в превосходной форме. Штукатурка все еще сыпалась с потолка.
   — Потрясающий, — сказал я.
   Таппи вздохнул и, налив себе дюйма четыре виски и дюйм содовой, смочил иссушенные жаждою уста.
   — А-а! — сказал он. — Этого мне как раз и не хватало.
   — А почему ты не пил за обедом?
   — Видишь ли, — ответил Таппи, — я еще не выяснил, как Кора относится к привычке время от времени пропустить рюмочку, и на всякий случай решил воздержаться. Это, по моему убеждению, должно свидетельствовать о серьезности мыслей. Все еще висит на волоске, и малейшая оплошность может привести к роковому исходу.
   — Мне абсолютно непонятно, как ты сможешь ее убедить в том, что у тебя вообще есть какие-то мысли, не говоря уже о серьезных.
   — У меня есть свой метод.
   — Уверен, он никуда не годен.
   — Ах ты уверен, — сказал Таппи с возмущением. — К твоему сведению, все обстоит как раз наоборот. Я веду это дело по всем правилам. Помнишь Крепыша Бингхэма — он учился с нами в Оксфорде?
   — Видел его на днях. Он принял сан.
   — Ну да. Приход у него в Ист-Энде. Так вот, Крепыш Бингхэм открыл клуб для местных хулиганов. Сам знаешь, что это такое: чашка какао, трик-трак в читальне и время от времени благопристойные развлечения в зале для собраний масонской ложи. А я ему помогаю. Уже месяц все вечера провожу за трик-траком. Кора одобряет. Я уговорил ее в ближайший вторник там спеть.
   — Вот как?
   — Именно. А теперь, Берти, оцени мою дьявольскую изобретательность: я тоже буду петь.
   — Почему ты думаешь, что тебе это поможет?
   — Потому что то, как я собираюсь петь песню, которую я собираюсь петь, откроет перед ней такие глубины моей натуры, о которых она и не подозревает. Она увидит, как эти грубые невежественные люди проливают слезы умиления, и скажет себе: «Черт побери, золотое сердце у этого парня!» Я выбрал не какой-нибудь пустячок. Никакого вульгарного шутовства! Я буду петь об одиноких ангелах…
   Я вскрикнул.
   — Уж не собираешься ли ты петь «Моего сыночка»?
   — Ты угадал.
   Я был потрясен. Да, черт побери, потрясен. У меня весьма строгие взгляды на «Моего сыночка». Я считаю, что эту песню должны исполнять лишь немногие избранные, причем исключительно в тишине и уединении ванной комнаты. Самая мысль о публичной казни, совершаемой над «Моим сыночком» человеком, способным поступить с другом так, как молодой Таппи поступил со мной в тот вечер в «Трутнях», — самая мысль об этом заставляла меня страдать. Да, да, страдать.
   Я, впрочем, не успел выразить свое негодование, ибо в этот момент вошел Дживс.
   — Звонила миссис Треверс, сэр. Она поручила сообщить вам, что будет здесь через несколько минут.
   — Принято к сведению, Дживс, — сказал я. — Так вот, Таппи…
   Я замолчал. Таппи исчез.
   — Дживс, куда вы его подевали? — спросил я.
   — Мистер Глоссоп удалился, сэр.
   — Удалился? Как он мог удалиться? Он только что сидел вот здесь…
   — Наружная дверь как раз закрывается, сэр.
   — Но к чему такая спешка?
   — Возможно, мистер Глоссоп предпочел не встречаться с миссис Треверс, сэр.
   — Но почему?
   — Не могу сказать с определенностью, сэр. Однако при упоминании имени миссис Треверс он тут же встал.
   — Странно, Дживс.
   — Да, сэр.
   Я перешел к более важному предмету.
   — Дживс, — сказал я, — во вторник на вечере в Ист-Энде мистер Глоссоп намеревается петь «Моего сыночка».
   — Неужели, сэр?
   — Перед публикой, приготовленной по рецепту: на стакан бакалейщиков столовая ложка торговцев рыбой и щепотка боксеров.
   — Неужели, сэр?
   — Напомните мне — я должен там быть. Таппи обязательно освищут, и я хочу видеть его падение.
   — Слушаю, сэр.
   — Я буду ждать миссис Треверс в гостиной.
 
 
   Тем, кто близко знаком с Берти Вустером, известно, что его жизненный путь омрачен множеством пакостей, чинимых целым взводом изрядно заплесневелых теток. Единственное светлое пятно в этой жуткой толпе — тетушка Далия. Она вышла за стариго Тома Треверса в тот памятный год, когда первым в Ньюмаркете пришел Василек. Одна из лучших теток, можете не сомневаться. Мне всегда приятно поболтать с ней, и когда без пяти три она вплыла в гостиную, я поднялся ей навстречу, источая радушие.
   Почтенная родственница казалась несколько возбужденной и незамедлительно приступила к делу. Тетушка Далия принадлежит к известному типу крупных женщин с добрым сердцем. Когда-то она увлекалась охотой и с тех пор сохранила привычку говорить, как если бы на зеленом холме в полумиле от себя только что обнаружила лисицу.
   — Берти, — закричала тетушка, вспомнив, как вдохновляла свору гончих на последний рывок, — мне нужна твоя помощь!
   — Можете на нее рассчитывать, тетя Далия, — учтиво ответил я. — Не покривив душой, могу сказать, что нет человека, которому я с большим удовольствием оказал бы услугу, чем вам, нет человека, для которого я с большей готовностью…
   — Довольно болтовни, — попросила она. — Заткни фонтан. Речь идет о твоем приятеле — молодом Глоссопе.
   — Он только что у меня обедал.
   — Ах так? Жаль, что ты не подсыпал яду в его суп.
   — Супа не подавали. Кроме того, я не уверен, что термин «приятель» вполне согласуется с фактическим положением вещей. Видите ли, как-то вечером, когда мы ужинали в «Трутнях»…
   В этот момент тетя Далия (несколько бесцеремонно, как мне показалось) заявила, что предпочитает подождать до того времени, когда история моей жизни станет доступна широкой публике в виде книги.
   Увидев, что тетушку покинула ее обычная доброжелательность, я отложил на время личные обиды и спросил, что ее терзает.
   — Этот юный негодяй Глоссоп, — был ответ.
   — Каким образом?
   — Он разбивает сердце Анжелы. (Анжела. Дочь поименованной выше тетушки. Моя кузина. Прелестный цыпленок.)
   — Разбивает сердце Анжелы?
   — Да… Разбивает сердце… Анжелы!
   — Вы говорите, он разбивает сердце Анжелы?
   Несколько возбужденным тоном тетушка попросила меня приостановить водевильный обмен репликами.
   — И каким образом он это делает? — спросил я.
   — Он ею пренебрегает. Самым подлым, бездушным, надувательским и двуличным образом.
   — Двуличие — вот подходящее слово, тетя Далия. Оно так и просится на язык, когда речь заходит о молодом Таппи Глоссопе. Послушайте, как он поступил со мной в «Трутнях». Не успели мы встать из-за стола…
   — С самого начала сезона он ни на шаг не отходил от Анжелы. Такое поведение во времена моей молодости называли ухаживанием…
   — Или сватовством?
   — Ухаживанием или сватовством, как тебе больше нравится.
   — Как вам больше нравится, тетя Далия, — сказал я учтиво.
   — Так или иначе, но он бывал у нас каждый день, поглощал обеды, танцевал с ней часами напролет и тому подобное, пока бедняжка, совсем спятив из-за него, не решила, что он вот-вот предложит ей провести остаток жизни в одном стойле. Но тут он исчезает, бросив Анжелу, как тесный башмак, и, по слухам, теряет голову из-за какой-то девицы. Они встретились в Чесли на званом чае. Ее зовут… Как же ее зовут?..
   — Кора Беллингер.
   — Откуда ты знаешь?
   — Она сегодня у меня обедала.
   — Ее привел Глоссоп?
   — Да.
   — Как она выглядит?
   — Весьма внушительно. Формой и размерами смахивает на Альберт-Холл.
   — Как тебе показалось, он ею увлечен?
   — Бедняга глаз не мог оторвать от мощного корпуса.
   — Современный молодой человек, — сказала тетушка, — это врожденный идиот, который без няньки не может ступить ни шагу. Ему нужен энергичный спутник, который каждые четверть часа давал бы ему хорошего пинка.
   Я попытался найти в происходящем светлую сторону.
   — Тетя Далия, — сказал я, — если вас интересует мое мнение, то я думаю, что Анжеле повезло. Этот Глоссоп — кошмарный тип. В Лондоне таких поискать. Только послушайте, как он поступил со мной в «Трутнях». С помощью бутылки портвейна возбудил во мне спортивный азарт и предложил пари, утверждая, что я не смогу перелететь через бассейн, раскачавшись на веревках с кольцами. Для меня это — сущий пустяк, и я сразу согласился, предвкушая победу. И вот, когда, пролетев половину расстояния, я успешно завершал операцию, выяснилось, что последнее кольцо он зацепил за ограду, оставив мне единственный выход — падать в воду и плыть к берегу в вечернем костюме и лакированных туфлях.
   — Он до этого додумался?
   — Представьте себе. Прошло несколько месяцев, а я еще не вполне высох. Не захотите же вы, чтобы ваша дочь вышла за подобного типа?
   — Напротив, Берти. Ты возродил во мне веру в юного негодяя. Похоже, в нем есть немало хорошего. Я хочу, чтобы он порвал с этой Беллингер.
   — Но как этого добиться?
   — Мне это безразлично. Делай что хочешь.
   — Ума не приложу, что я могу сделать.
   — Поручи это Дживсу. Он найдет способ. Один из умнейших людей, которые мне попадались, этот твой Дживс. Обрисуй ему положение, и пусть поразмыслит.
   — Пожалуй, в этом что-то есть, — сказал я задумчиво.
   — Еще бы, — отозвалась тетушка, — да такое дело для Дживса — пустяк, детская забава. Пусть приступает, а я зайду завтра узнать о результатах.
   С этими словами она сорвалась со старта, и я призвал Дживса.
   — Дживс, — сказал я, — вы все слышали?
   — Да, сэр.
   — Я так и думал. Тетушка Далия обладает, я бы сказал, дальнобойным голосом. Вам не приходило в голову, что, лишившись прочих источников дохода, она могла бы сносно обеспечить себя, скликая крупный рогатый скот на пастбищах Дикого Запада?
   — Я не задумывался над этим, сэр. Но вы несомненно правы в своих предположениях.
   — Так что же нам предпринять? Каково ваше мнение, Дживс? Полагаю, нам следует приложить все усилия, чтобы помочь делу.
   — Да, сэр.
   — Я люблю тетю и люблю свою кузину. Люблю их обеих, если вы улавливаете ход моих мыслей. Ни вы, ни я, Дживс, не сможем объяснить, что привлекательного нашла эта введенная в заблуждение девушка в молодом Таппи. Но, по всей видимости, она его любит, что доказывает принципиальную возможность испытывать упомянутое чувство к этому человеку, во что я лично никогда бы не поверил, она его любит, и чахнет, и скорбит, подобно…
   — Подобно Ниобее над телами чад своих.
   — Подобно Ниобее, как вы очень тонко заметили, над телами чад своих. Итак, объединим наши усилия. Поразмыслите над проблемой, Дживс. Она потребует от вас крайнего умственного напряжения.
 
 
   Тетя Далия прискакала на следующий день, и я позвал Дживса. Он появился, излучая мудрость свыше всякого правдоподобия — каждая черта его была озарена чистым интеллектом, — и я сразу понял, что машина работает вовсю.
   — Говорите, Дживс, — сказал я. — Вы размышляли над проблемой?
   — Да, сэр.
   — И каков результат?
   — У меня есть план, сэр, который, по моему представлению, должен привести к удовлетворительному решению.
   — Выкладывайте, — сказала тетя Далия.
   — В подобных случаях, сударыня, предпосылкой успеха является тщательное изучение психологии индивидуума.
   — Чего индивидуума?
   — Психологии, сударыня.
   — Он имеет в виду психологию, — сказал я. — А под психологией, Дживс, вы подразумеваете?..
   — Основные склонности и свойства характера главных фигурантов дела, сэр.
   — То бишь, что они за люди?
   — Именно, сэр.
   — Он всегда говорит с тобой так, Берти? — спросила тетя Далия.
   — Иногда. Время от времени. А иногда нет. Продолжайте, Дживс.
   — С вашего позволения, сэр, наблюдая за мисс Беллингер, я пришел к выводу, что наиболее ярко выраженной особенностью этой дамы является тяжелый и необузданный нрав. Насколько легко мне вообразить, как она аплодирует успеху, настолько невероятной представляется мне картина, рисующая мисс Беллингер в тот момент, когда она утешает неудачника. Вы, быть может, помните, сэр, как она реагировала на попытку мистера Глоссопа дать ей прикурить от его автоматической зажигалки? Я заметил определенные признаки раздражения, выказанные ею, когда мистер Глоссоп потерпел неудачу и не смог извлечь из инструмента требуемое пламя.
   — Вы правы, Дживс. Она устроила ему форменный разнос.
   — Именно, сэр.
   — Что-то я не совсем понимаю, — вмешалась в разговор тетя Далия, несколько озадаченная. — По-вашему, если он будет щелкать зажигалкой достаточно долго, ей это в конце концов надоест, и она ему откажет? В этом ваша идея?
   — Я упомянул этот эпизод, сударыня, как свидетельство безжалостного характера мисс Беллингер.
   — Безжалостного, — подтвердил я, — именно, безжалостного. Беллингер — черствое бездушное создание. Эти глаза, этот подбородок. По ним видна ее суть. Железный канцлер в юбке — вот что она такое.
   — Весьма точное определение, сэр. Вот почему мне представляется, что случись мисс Беллингер стать свидетельницей неудачного выступления мистера Глоссопа перед публикой, ее любовь неминуемо угаснет. Если, например, во вторник ему не удастся расположить к себе аудиторию…
   Я увидел просвет.
   — Черт возьми, Дживс! Если его освищут, все встанет на свое место, так?
   — Я был бы крайне удивлен иному исходу, сэр.
   Я покачал головой.
   — Мы не можем полагаться на случайность, Дживс. Конечно, трудно вообразить более подходящий объект для освистывания, чем молодой Таппи, поющий «Моего сыночка», это я понимаю, но… Нет, Дживс, мы не имеем права рассчитывать только на удачу.
   — В этом нет необходимости, сэр. Вы могли бы предложить вашему другу, мистеру Бингхэму, свои услуги в качестве исполнителя на предстоящем празднике. Нетрудно будет организовать дело так, чтобы вы пели непосредственно перед мистером Глоссопом. Мне кажется, сэр, если мистеру Глоссопу придется петь «Моего сыночка» сразу же после того, как вы исполните ту же самую песню, публика будет реагировать на его выступление вполне соответственно нашим чаяниям. К тому моменту, когда мистер Глоссоп начнет петь, слушатели уже в значительной степени потеряют интерес к этому произведению и будут достаточно откровенны в проявлении чувств.
   — Дживс, вы чудо, — сказала тетя Далия.
   — Благодарю вас, сударыня.
   — Дживс, вы осел, — сказал я.
   — Что ты мелешь, Берти? — вспылила тетушка. — Это великолепный план.
   — Чтобы я пел «Моего сыночка» в клубе Крепыша Бингхэма? Подумать только!
   — Вы ежедневно исполняете эту песню в ванной, сэр. Мистер Вустер, — сказал Дживс, обращаясь к тете Далии, — обладает приятным мягким баритоном.
   — Не сомневаюсь.
   Я бросил на Дживса ледяной взгляд.
   — Одно дело — петь «Моего сыночка» в ванной, Дживс, и совсем другое — перед отборнейшими бакалейщиками со чада и домочадцы!
   — Берти, — вмешалась тетя Далия, — ты будешь петь, хочешь ты этого или нет.
   — Не буду!
   — Берти!
   — Ни за что!
   — Берти, — твердо сказала тетя Далия, — во вторник, третьего числа следующего месяца, ты споешь «Моего сыночка». Ты будешь петь как жаворонок на заре, в противном случае да падет на твою голову…
   — Не буду!
   — Подумай об Анджеле!
   — К черту Анджелу!
   — Берти!
   — Ни за что, пропади все пропадом!
   — Значит, нет?
   — Ни в коем случае.
   — Твое последнее слово?
   — Последнее. Учтите раз и навсегда, тетя Далия, нет такой силы, которая заставит меня спеть хотя бы одну ноту. В тот же день я послал Крепышу Бингхэму телеграмму с оплаченным ответом, где предлагал свои услуги по упомянутому делу, и к вечеру все было улажено. Согласно программе, я выступал вторым после перерыва. Следующим значился Таппи. А непосредственно за ним — мисс Кора Беллингер, знаменитое оперное сопрано.
 
 
   — Дживс, — сказал я вечером, причем в голосе моем тщетно было искать теплоту, — загляните в ближайший нотный магазин. Мне нужен экземпляр «Моего сыночка». Придется заучить все слова — я уже не говорю о суете и нервном напряжении, сопряженном с этой затеей.
   — Слушаю, сэр.
   — Хочу также подчеркнуть…
   — Мне лучше поторопиться, сэр, магазин скоро закроется.
   — Ха!
   Я хотел его уязвить.
 
 
   Разумеется, я заставил себя превозмочь страх перед грядущим испытанием и отправился в путь исполненный хладнокровия и мужества, отличающих людей, способных совершать отчаянные поступки с беззаботной улыбкой на устах. Но, должен признаться, был момент — лишь только я вошел в зал и обвел взглядом собравшихся искателей удовольствий — был момент, когда потребовалась вся бульдожья отвага вустеров, чтобы не плюнуть на все и не удрать в такси прочь, в цивилизованный мир. Целомудренные развлечения были в разгаре. Некто, по виду — местный гробовщик, декламировал киплинговского «Гангу Дина». При этом публика, хотя и не улюлюкала в точном смысле этого слова, выглядела довольно мрачно, что мне совсем не понравилось. Один ее вид вызывал чувства, родственные тем, что должны были испытывать Седрах, Мисах и Авденаго, готовясь войти в печь, раскаленную огнем.
   Рассматривая сограждан, собравшихся в зале, я пришел к заключению, что они временно отложили вынесение приговора. Приходилось ли вам, постучавшись в дверь нью-йоркского подпольного бара, увидеть, как, щелкнув, открывается зарешеченное окошко, и в нем оказывается лицо? Глаза устремлены на вас, и в этот длинный молчаливый миг вся ваша жизнь проходит перед вами. Потом вы сообщаете, что ваш друг мистер Цинцинхаймер, заверил вас, что стоит на него сослаться, как вас примут подобающим образом. Тут же напряжение спадает. Так вот, заполняющие зал торговцы рыбой выглядели точь-в-точь как это лицо. «Ну, начинай, — казалось, говорили они, — а уж мы знаем, как с тобой поступить». И я проникался уверенностью, что это их «ну, начинай» адресуется мне.
   — Аншлаг, сэр, — сказал кто-то рядом. Это был Дживс, снисходительно наблюдавший за происходящим.
   — Вы здесь, Дживс? — холодно спросил я.
   — Да, сэр. Я нахожусь здесь с самого начала представления.
   — Ах так? Есть жертвы?
   — Простите, сэр?
   — Вы все понимаете, Дживс, — сказал я строго. — Не делайте вид, что это не так. Кого-нибудь уже освистали?
   — О нет, сэр.
   — Думаете, первым буду я?
   — Нет, сэр. Я не вижу оснований для неудачи. У меня предчувствие, что вас примут хорошо.
   Внезапная мысль посетила меня.
   — Думаете, все пойдет как задумано?
   — Да, сэр.
   — А я так не думаю, — сказал я. — И вот почему: я обнаружил просчет в вашем гнусном плане.
   — Просчет, сэр?
   — Да. Неужели вы хоть на мгновение могли предположить, что, услышав, как я пою эту чертову песню, мистер Глоссоп тут же выйдет на сцену, чтобы исполнить ее еще раз? Где ваша сообразительность, Дживс? Он почует опасность и вовремя остановится. Ничто не заставит его петь.
   — Мистер Глоссоп не услышит вашего пения, сэр. Согласно моему совету он проследовал в «Кувшин и бутылку» — это как раз напротив — и намерен оставаться там до самого выхода на сцену.
   — Вот как? — сказал я.
   — Осмелюсь предложить вам, сэр. Чуть дальше по улице есть другое заведение такого рода — «Коза и виноград». Мне кажется, с вашей стороны было бы благоразумным шагом…
   — Внести лепту в процветание владельца?
   — Это поможет вам снять нервное напряжение, вызванное ожиданием, сэр.
   Я отнюдь не испытывал признательности к Дживсу за то, что он вовлек меня в эту отвратительную историю, но последние его слова, признаюсь, несколько смягчили мою суровость. Дживс, безусловно, был прав. Он изучил психологию индивидуума и попал в самую точку. Десять спокойных минут в «Козе и винограде» — вот то, что было столь необходимо моему организму. Бертрам Вустер не замедлил отправиться туда и опрокинуть пару стаканов виски с содовой.
   Средство подействовало чудесным образом. Не знаю, что они там добавляют в виски помимо купороса, но мои взгляды на жизнь коренным образом изменились. Исчез комок в горле. Прошло ощущение слабости в коленях. Прекратилась легкая дрожь рук и ног, язык более не прилипал к гортани, и позвоночник вновь стал надежной опорой для тела. Проглотив еще порцию, я ласково попрощался с буфетчицей, приветливо кивнул паре посетителей, чьи лица показались мне симпатичными, и, готовый ко всему, горделиво направился в зал.