Вудхауз Пэлем Гринвел. Командует парадом Дживс

   — Странно.
   — Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию, никакого пакета там не было.
   — Удивительно.
   — Берти, сказать тебе, что я подозреваю?
   — Что?
   — Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет украли.
   — Да что вы? Не может быть!
   — Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе, по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как раз и убеждает меня в том, что…
   — Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно. Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи.
   Дядя весь всполошился:
   — Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим.
   — Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он — носочный вор, я тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера.
   — В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть, он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо!
   И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом, развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел прогуляться, немного спустить пары.
   Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему — как раз роса выпала, ну, и все такое прочее, — я уже даже начал ощущать приятное умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя:
   — Я насчет Берти.
   Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки. Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого окна.
   Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые — знаете? — в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча неприятностей.
   — Насчет Берти? — переспросил голос дяди Уиллоуби.
   — Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили. По-моему, он у него.
   Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить, — вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что против меня ополчился весь мир.
   — О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое же глубокое недоумение, как и я.
   — А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной. Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате.
   Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к чему это приводит.
   — Крайне маловероятно, — произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного отлегло от сердца.
   — Я могу сходить поискать у него в комнате, — предложил юный аспид. — Вот увидите, пакет окажется там.
   — Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную кражу?
   — А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили.
   — Клептомания? Вздор.
   — Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, — с надеждой в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. — Может быть, он как Раффлс.
   — Как Раффлс?
   — Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что плохо лежит.
   — Не допускаю мысли, чтобы Берти… э-э-э… норовил прикарманить все, что плохо лежит.
   — Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему, будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь. Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать.
   — Это, пожалуй, можно. Я бы…
   Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами. Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к комоду. Сунул руку в карман — нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он, по-видимому, и остался.
   Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью раздались шаги и входит дядя Уиллоуби.
   — Берти… — говорит он и не краснеет, — м-м-м… я получил телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он просит отослать ему… э-э-э… портсигар, который он, по-видимому, забыл захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его… м-м-м… тут поищу.
   Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках.
   — Я никакого портсигара не видел, — говорю.
   — Но я все-таки поищу. Не пожалею… э-э-э… усилий.
   — Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве?
   — Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он… м-м-м… лежит в одном из ящиков комода.
   Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар. Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом.
   Подошла очередь того ящика, где находился пакет.
   — Этот, кажется, заперт, — заметил он, подергав ручку.
   — Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он… Он… это… заперт, и вообще.
   — А ключа у тебя нет, что ли?
   Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес:
   — Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних брюк.
   Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу.
   — Благодарю вас, — говорит дядя.
   — Не стоит, сэр.
   Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза.
   — Нет, — произнес дядя. — Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти. Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не оставлял у нас портсигара.
   Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета.
   — Э-э-э… Дживс.
   — Да, сэр?
   — Н-нет, ничего.
   Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове
   — М-м-м… Дживс!
   — Да, сэр?
   — Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?..
   — Я вынул пакет еще утром, сэр.
   — Да? А по… почему?
   — Нашел, что так оно будет вернее, сэр.
   Я напряг мозги.
   — Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а?
   — Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали положение, сэр.
   — Ах, вот оно что!
   — Да, сэр.
   — Вот что, Дживс. Я думаю… в общем и целом… будет неплохо, если вы его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон.
   — Совершенно с вами согласен, сэр.
   — А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим,
   — Именно так, сэр.
   — Оставляю его на ваше попечение.
   — Можете не беспокоиться, сэр.
   — А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый.
   — Стараюсь, сэр.
   — Один на миллион, я думаю.
   — Вы очень добры, сэр.
   — Что ж, пожалуй, тем самым — все.
   — Очень хорошо, сэр.
   Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз.
   — Ну, Берти? — проговорила она, когда мы наконец остались одни.
   — Все в порядке, — ответил я.
   — Вы уничтожили рукопись?
   — Не то чтобы уничтожил, но…
   — В каком смысле это надо понимать?
   — В том смысле, что не буквально…
   — Берти, вы что-то крутите.
   — Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что… И я уже было собрался ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя.
   — Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо. Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать ценные отправления?
   Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную.
   — Не понимаю, — выговорил я наконец. — Клянусь Богом, я совершенно ничего не могу понять.
   — А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь навлечь гнев своего дяди, вы предпочли…
   — Нет-нет! Ничего подобного!
   — Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег. Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута.
   — Но… послушайте!
   — Ни слова больше.
   — Но, Флоренс, старушка…
   — Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы совершенно безнадежны.
   Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие.
   — Дживс! — возопил я. — Пакет доставлен лондонскому адресату!
   — Вот как, сэр?
   — Это вы его отправили?
   — Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться «Превосходной мазью Уокиншоу», и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей «до» и «после», первые — совершенно отталкивающего вида, гордости ее не было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а какая — все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр, вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У меня есть дядя…
   Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все прочие члены их семьи.
   — Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку?
   — В самом деле, сэр?
   Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде.
   — Я вас увольняю!
   — Очень хорошо, сэр.
   Он вежливо кашлянул.
   — Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам, обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны. Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр!
   — Ступайте вон!
   — Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для изучения, — она все эти дни лежит у вас на столе — и считаю ее совершенно неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и одним из гостящих здесь джентльменов — мистером Максвеллом, редактором литературного ежемесячника, — я получил сведения, что она намерена сразу же вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение.
   — Убирайтесь!
   — Очень хорошо, сэр.
   Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно, не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно, такое уж ли это удовольствие — быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я ее себе представляю, — это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее, ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал на книгу «Типы этических категорий». Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь, без обмана, бросилось мне в глаза:
   «Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту, который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, — или, говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних реальностей, обретающих внешнее выражение».
   Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже!
   — Дживс, — сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем, — я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе.
   — Благодарю вас, сэр.
   Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое уважение к аналитическому уму этого человека.
   — Кстати, Дживс, — говорю я ему, — насчет этого клетчатого костюма…
   — Да, сэр?
   — Он что, действительно плоховат?
   — Несколько эксцентричен, я бы сказал.
   — Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного.
   — Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр.
   — Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией.
   — Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр.
   Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс — явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение.
   — Хорошо, Дживс, — сказал я. — Вам виднее. Можете его подарить кому-нибудь.
   Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на несмышленого сына.
   — Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику. Еще чаю, сэр?