Вячеслав Денисов. Месть по закону

   – Сразу за углом. Мне там по малолетке голову зашивали.
   – Когда зашили – ничего там не оставили? – Пастор уже встал, проверяя магазин в «беретте».
   Глядя на эти манипуляции, Соха взмолился:
   – Пастор, ну зачем тебе-то туда идти?! Пацаны все пробацают как надо и доложат!
   – Почему – «мне»? Нам. Оставь Соню, пусть он эту сладкую парочку покараулит, а мы с тобой уже идем. Кстати, забери у Сони ключи от «марковника»...
 
   Врач был прав. Минутное хорошее самочувствие – это после льда. После ходьбы состояние ухудшается, начинает ныть правый глаз и болеть голова. Все это было предсказано женщиной еще там, около банка. Поэтому врач и хотела отвезти Антона домой на машине. Получив отказ, она вручила Струге две таблетки цитрамона, извинилась за отсутствие лекарств и посоветовала утром обратиться к врачу. Будет лучше, сказала она, если Антон Павлович вызовет врача на дом.
   Но врач Антону понадобился гораздо раньше – еще до прихода домой. Все, что было нужно и о чем он не догадался в суматохе расспросить доктора там, около машины, это какие нужно купить лекарства и как их принимать. Поскольку у него не язва или инсульт, то стационар ему поможет так же, как и отдых дома до понедельника. Нужно просто купить хороших лекарств, которых сейчас в ночных аптеках столько, что голова идет кругом и без ушиба. Нужна консультация. И только.
   Антон встал с постели и начал одеваться. К черту – «врача на дом»! У них там и без него дел хватает – ножевые, сердечные, роженицы. А он, здоровый мужик, будет врача на дом вызывать? Он вышел из дома, повернул под углом в сорок пять градусов от направления движения к банку и, потирая ушибленную височную область, пошел в сторону травмопункта.
   Было такое впечатление, словно там ждали именно его. Дежурный хирург, выйдя из тамбура, пошел выбрасывать на улицу сигарету. Открыв дверь, он столкнулся лицом к лицу со Струге, который промолвил:
   – Добрый вечер!
   – Проходите, пожалуйста, – пропустил Антона врач и метнул окурок в урну. – Что у вас?
   Разговор продолжился уже в приемной.
   – Вот, – пожаловался Антон, показывая распухшую ссадину чуть выше левого виска. – По голове получил.
   – От кого? – поинтересовался врач, тщательно вымывая руки под струей воды.
   – От жены, – схитрил Струге, зная, что подобные сообщения сразу же отправляются в милицию. От жены – не отправят, если ничего серьезного. А его фамилия в журнале регистрации информации районного отдела внутренних дел явно будет лишней. Решив не тянуть время и поскорее покинуть нелюбимое с детства учреждение, Струге попросил: – Доктор, пропишите лекарство, чтобы – раз, и все прошло.
   – Тогда вам к палачу, молодой человек. Или – дровосеку...
   Как и ставил предварительный диагноз врач «Скорой», ничего серьезного. Обещания, что сие повреждение заживет до свадьбы, рецепт, рекомендующий приобрести пироцетам, пиркофен и новопассит, запись в журнале – и Антон снова вышел на прохладный воздух. До ближайшей аптеки – сто метров. Почесав затылок, Струге подумал, опустил рецепт в карман и направился к ближайшему ночному магазину. «Чекушка» коньяка «Дербент» – вот что ему сейчас было нужно для того, чтобы успокоиться, снять головную боль и обдумать все произошедшее. В том, что этот случай уже не оставит его в покое, Антон был уверен.
   Полиэтиленовый пакет, а за ним и холодильник пополнились, помимо коньяка, одним лимоном, двухсотграммовым кусочком карбонада, банкой шпрот, булкой хлеба и литровой бутылкой «Спрайта». «Кэмела» в магазине не оказалось, поэтому Антон купил две пачки в киоске, рядом с домом.
   После развода Антон полностью отдался работе. Он очень мало времени уделял как питанию, так и своему быту. В квартире был порядок, но простыни в шкафу лежали вместе с футболками, холодильник был пуст при тщательно вытертой от пыли мебели и устойчивом запахе «Фаренгейта». Все это говорило человеку, впервые попавшему в квартиру Струге, что здесь живет чистоплотный, но одинокий мужчина.
   Порезав на доске карбонад, хлеб и лимон, Антон отнес все это вместе с доской в комнату, оставив на столе нож. Потом, вспомнив почему-то жену, вернулся и убрал нож в стол. Та считала, что нож на столе – это к несчастью.
   «К несчастью, несчастью... – думал Антон. – Интересно, куда я ввязался и чем это грозит в последующем?»
   После второй рюмки он почувствовал, как к нему возвращается способность рационально мыслить. Сейчас был выходной у судьи, и в Струге снова просыпался следователь.
   А стоит заниматься этим, будучи наделенным полномочиями для другого? Уже почти встав и начав одеваться, куда – он даже еще не знал, Антон заставил себя успокоиться и отбросить прочь стремление искать.
   «Нет, Струге, ты еще не судья. Что ты будешь делать, если тебе на стол попадет отписанное для рассмотрения и вынесения приговора уголовное дело по этому самому общаку? Ты даже не вправе вне суда производить какие-либо действия, связанные с установлением законности и вины. Судья должен изолировать себя от подобного, чтобы уверенно и независимо чувствовать себя председательствующим на процессе».
   Все существо Антона металось от одного к другому. Он только сейчас, спустя шесть лет, понял, насколько он не судья. Насколько он не судья...
   Судья – это не просто должность в структуре власти. Судья – это образ жизни. Стиль поведения, отличный от других. Судья не имеет права на ошибку в личной жизни, не имеет права быть заложником обстоятельств или своих собственных чувств. Не имеет права, потому что через эту призму вины ему придется смотреть на других, сравнивая их с собой. И тогда непонятно, как может поступить он, глядя на этих людей, с которыми его разделяет решетка. Судье недаром вручают мантию. В ней нет ничего особенного, что выделяло бы судью на фоне остальных смертных, – она черная и бесформенная, как саван приговора. Но в этом и заключается ее гениальный смысл. Этим одеянием, закрывающим все тело, судья накрывает свои чувства, эмоции, предубеждения. Он не имеет права выпустить поверх мантии даже нательный крест. Потому что вера – это тоже убеждение, это зависимость, это – чувства. Судья закрывает всю свою страсть и метания мантией, как пожарный закрывает кошмой пылающий огонь. В суде нет места эмоциям. Здесь правит Закон. А Закон – это судья. Но будь проклят тот судья, который вслух скажет: «Закон – это Я». Потому что сам Закон говорит: «Я – это человек в мантии». Хотя он отдан в руки судье, а не наоборот, в суде правит Закон, а не Судья. И горе тому судье, который не желает в это верить, и горе тем, кто верит в него, стоящего с приговором в руках, глядя сквозь частые ячейки решетки или из зала суда...
   Ни есть, ни пить больше не хотелось. Антон был рад, что вовремя остановил себя и перешагнул через привычку из прошлого. Может, после пережитого, или свою роль сыграли две рюмки коньяка, только ему смертельно захотелось спать. Уснуть прямо здесь, на неразобранном диване, не раздеваясь. Антону казалось, что такой сон будет самым крепким и спокойным. Сон, где он сможет позабыть обо всем. Главное теперь – не делать резких движений, а просто положить голову на подушку и осторожно, не спугивая блаженной дремоты, положить ноги на диван. Он так и сделал и уже через пять минут, под звук мерно гудевшего холодильника, уснул, провалившись в пустоту...
 
   Пастор и Соха подъехали к травмопункту на вытянутом и блестящем новой эмалью, словно новая ванна, «MARK-2» телохранителя. Пастор заглушил двигатель и кивнул на вход головой:
   – И сколько здесь «лепил» сейчас?
   – Я что, главврач? Доктор да медсестра, наверное. На случай крушения поезда к ним, наверное, подмога прибывает.
   Пастор посмотрел на Соху, как на тяжелобольного.
   – Спасибо. Я без тебя вряд ли догадался бы, что они делают в случае крушения поезда. Ладно, пошли.
   Радушного приема, как в случае со Струге, им оказано не было. Но его никто и не ожидал. Пастор с подручным миновали приемную и бесцеремонно вошли в комнату отдыха. Врач сидел за столом и что-то писал. Пастор плохо разбирался в служебном документообороте и отчетности, но «лепила» в Горном точно в такой же книге списывал использованные препараты. Учет и контроль при социализме...
   – Доктор, поговорить нужно.
   – Вы из органов внутренних дел? – Тот положил ручку и недружелюбно, что было вызвано нахальным вторжением, посмотрел на вошедших.
   – Мы все с вами появились из органов внутренних дел, — заметил Пастор. – Но мы не из милиции.
   – Тогда выйдите в приемную и ждите. Я через минуту выйду. Где больной?
   – Это мы и хотели выяснить, – вставил Соха. – Док, оторвись на секунду, очень нужно. Времени на разговоры нет.
   – Вы не поняли меня. Я сказал – выйдите и ждите. Здесь не частная лавочка! – Врач был рассержен, как водитель автобуса, которому пассажир советует, как правильно ехать по маршруту.
   – Нет, это ты не понял, – процедил Пастор и схватил врача за шиворот.
   От мощного удара на столешнице раскололось стекло и упал на пол канцелярский набор. Ручки, карандаши и скрепки, жалобно что-то прошептав, разбежались по углам маленькой комнаты. Из разбитого лба врача осторожной струйкой сбегала на нос кровь.
   – Доктор, не заставляй меня ломать тобой мебель, – продолжал цедить Пастор. – Все, что мне нужно знать, – это кто к тебе в ближайшее время обращался за помощью или советом по поводу разбитой головы. Говори – и мы уйдем. И забудь об этой клятве. Как ее... Гиппократа.
   Без всякого сомнения, врач был порядочным человеком, но приходит момент, когда у некоторых порядочных людей страх выдавливает из сознания все остальные качества. Чувство самосохранения у врачей, пожалуй, развито на подсознательном уровне, ибо о том, как легко умереть, они знают лучше, чем все остальные.
   Через некоторое время, за которое врач не успел даже выкурить сигарету, Пастор, пролистав журнал приема посетителей, выяснил, что час назад в травмопункт с ушибленной раной правой височной области обращался некий Струге Антон Павлович, тридцать шесть лет, безработный, проживает на улице Гоголя, дом пять. Дальше шло пояснение о жене, диагноз...
   – Смотри. – Пастор ткнул пальцем в журнал. – Правая височная область.
   – Ну, и что? – не понял Соха.
   – Я левша. И бил я тому лоху слева.
   – Думаешь – он?
   Вместо ответа Пастор захлопнул журнал, подошел к доктору и сунул в карман его халата пятьдесят долларов. Так же молча пошел к выходу. Соха в привычном возмущении шевельнул, как рыба, губами и заторопился следом.
   – Гоголя, пять, квартира тридцать, – приказал вор, усаживаясь на пассажирское сиденье «марковника». – И быстро.

Глава 7

   Всю ночь и часть утра Востриков просидел в колодце, не сомкнув глаз. Он напоминал плюшевого медведя, посаженного заботливыми родителями под елку с подарком в лапах. Когда посреди ночи по колодцу грохотали тяжелые ботинки и слышалась чья-то отрывистая речь, он вспоминал фильм с радисткой Кэт. Разведчицей Катей Козловой, которая так же, как он, сидела в колодце с бесценной ношей на руках. Название фильма он, как ни тужился, вспомнить не мог. Руки, ноги и даже шея Дохлого давно затекли, и он их почти не чувствовал. Востриков приладил ремень к сумке и перебросил ремень через плечо, чтобы – не дай бог! – с сумкой не произошло то же, что и с бутылкой пива. Через час после падения сумки он пересчитал деньги. Если они были не фальшивые, то в сумке находилось восемьсот тысяч самых настоящих американских долларов. От озвучивания этой суммы Вострикову чуть не стало плохо. Курс доллара по отношению к рублю был ему хорошо известен. Ежедневный утренний маршрут его движения по «своей» территории пролегал мимо коммерческого банка, поэтому, когда он вынимал пустые бутылки из урны у входа, перед глазами Миротворца постоянно стояли цифры, горящие рядом с той самой урной. «Отбросив» копейки, не желая мелочиться, Востриков умножил восемьсот тысяч на двадцать девять. Умножал он около часа, до половины второго ночи. Когда же он понял, что в сумке около двадцати трех миллионов рублей, вот тогда ему и стало плохо.
   И еще стало страшно. Дохлый не знал, что ему делать с такими деньгами. Первое планирование, на которое ему хватило ума, был подсчет количества дней, которые можно было бы прожить на эти деньги, имея в сутки бутылку водки и пятьдесят рублей на продукты. Получились не дни, а шестьдесят с лишним лет. Постепенно Востриков начал мыслить более практично и приобрел, в уме, конечно, однокомнатную квартиру, машину и дачу. Деньги не убывали. К третьему часу ночи он приобрел в собственность уже четырехкомнатную, две машины и три дачи. Деньги по-прежнему не заканчивались. Он посетил платные курсы водителей, купил огромный джип, вылечился от гастрита и дистрофии за границей, оделся на все сезоны с трехлетним запасом и обставил квартиру мебелью. Проклятые деньги до конца все равно не тратились. На последнем распределении финансов фантазии Миротворца иссякли, и он, поняв, что теперь точно не умрет от холода и голодной смерти, успокоился.
   Через десять минут он снова забил тревогу. Где хранить деньги?!
   Их можно было закопать в лесополосе, постоянно носить с собой или сдать в банк под проценты. Банкирам Востриков не верил – «кинут». Подумав, добавил: «В банк не пустят». Закопать в лесу – страшно. Вдруг кто-нибудь откопает?! От этой мысли Дохлый съежился и сжал сумку так, что в ней заскрипели пачки банкнот. Носить с собой? До первого милицейского шмона. «Вот суки удивятся!» – в истерике хихикнул Востриков и тут же стал серьезным. Подходило утро, а он еще не придумал способ хранения вечных денег. Когда по колодцу, весело протопав по крышке, прошли в школу ученики, Дохлого озарило.
   В лесополосе, примыкающей к железной дороге, помимо «действующих» погребов, в которые постоянно наведывались хозяева и он, Востриков, было великое множество полуобваленных, брошенных ям. Эти погреба давно никем не используются и не прельщают никого, начиная от желающих не рыть погреб, а восстановить – обваленные погреба не восстанавливаются, до бомжей, подобных ему, ищущих место для обогрева и пропитания. Это – самое верное место. В одной из таких ям, глубиной более двух метров, и можно оборудовать тайник, который выступит в качестве банка. Ни тебе процентов за «обналичку», ни дефолта, ни замораживания счета в случае неправомерных действий его, Миротворца. Востриков даже мелко захихикал, приятно удивленный такой сообразительностью. Он почему-то забыл, что на решение этой проблемы потратил ночь и часть утра. Вот теперь главное – донести... о-о-йо-о... – Дохлый даже не смог в уме произнести сумму, которую ему нужно перенести в замызганной «побирушке» от колодца до лесополосы.
   На выползание из колодца ушло около десяти минут. Почти омертвевшие и оттого непослушные конечности и даже внутренние органы работали в автономном режиме, сами по себе, не желая получать через мозг команды Вострикова. Он, как осьминог, распластался на земле, задвинул крышку люка и еще некоторое время собирал себя в «кучу». Последнее выражение он обычно употреблял, когда проходил мимо милицейского патруля с авоськой ворованной картошки и парой банок разносолов. Этот момент был самым тяжелым в последние дни жизни и деятельности «крота» Вострикова. Голуби с его задницы непременно перелетели бы на крышу ближайшей колонии общего режима, если бы его хоть раз милиционеры застукали с несовместимыми с его социальным положением, заботливо закупоренными банками с помидорами. А потом... Почему кражи из погребов раскрываются очень быстро, но хозяевам ничего не возвращается? Потому что опера – они умные. Кто крадет продукты из погреба? Самый конченый народ – бомжи. Вот на любого из них, при первой же поимке первого же попавшегося, можно «перевесить» около сотни «висящих темняками» на РОВД краж из погребов. Какая бомжу разница, за сколько эпизодов краж он поедет зону топтать – за один или за сто? Статья и срок совершенно одинаковые при любом раскладе. А так, вполне возможно, в кабинете чаем напоят. А если и не напоят, что более вероятно, то сигарет в камеру – точно дадут. Есть ли смысл упрямиться? «Да, Ваша Честь, за этот сезон я «обнес» сто восемь погребов с продуктами». – «Как же вы это смогли все съесть?» – «А у меня ботулизм». – «Что?..» – «Ботулизм. Постоянно есть хочу. Не верите? А пусть секретарь суда просунет в клетку пять килограммов вареной «Докторской» – и к концу чтения приговора посмотрите, что с ней станет...»
   Поэтому Востриков всегда сжимался («собирался в кучу») при виде формы цвета «грязный асфальт». Сейчас он нес не пять кило картофеля, а восемьсот «тонн» «зеленых». Поэтому если чем и пахло для Дохлого всю дорогу до лесополосы, то не «Докторской» и пустячным сроком на общаке, а устойчивым пихтовым запахом сибирских просторов. Оставалось только догадываться, что это за деньги и каким путем они добыты. Ежу ясно, что не так, как Дохлому. Но Вострикову повезло и на этот раз. Было воскресенье, что, очевидно, накладывало особый отпечаток на бдительность милиции, поэтому он без потерь проник в лесополосу, выбрал самый зловонный и отвратительный на вид разрушенный погреб и спустился вниз.
   Через некоторое время он выбрался наружу, сжимая в руке сотенную купюру. Было уже девять часов утра, а во рту у Дохлого еще не побывало ни одной крошки. Сначала он привычным шагом тронулся в глубину леса, поближе к железной дороге, но потом, спохватившись и вспомнив о деньгах, засеменил своей дистрофичной трусцой в город. Пусть банки не работают – у «менял» всегда можно поменять валюту на рубли и наоборот. Менее чем двадцать девять к одному новоиспеченный брокер Востриков ставить не собирался...
 
   Антон проснулся, словно опустился с небес на землю. В комнате настойчиво переливался трелью телефон. Что за черт? Струге непонимающе уставился на сервировочный столик у дивана, на себя, одетого, и посмотрел в зеркало в мебельной «стенке». Телефон продолжал настойчиво петь, а Антон никак не мог прийти в себя. Воспоминания о вчерашнем возвращались медленно, словно протекая сквозь игольное ушко. Он мог отчитаться за каждый день из шести лет своего «судейства», но прожитый накануне день был словно засвеченный в проявленной фотопленке кадр. Помогла головная боль. Едва она вошла в голову, не торопясь, со знанием дела, как память сработала на опережение. Разгадав загадку своего дежа-вю, Струге встал с дивана и подошел к телефону. В том, что звонит Пащенко, он не сомневался. Так нагло ждать подхода абонента, будучи уверенным, что тот дома, не вешая после пяти гудков трубки, может только он. А если Струге с женщиной и эти трели раздаются в самый неподходящий момент?! Не волнует. Женщина подождет. А если не женщина, а он сам ждать не может? Не волнует.
   Конечно, это звонил Вадим. Он пожурил Струге за долгий сон, напомнил о футболе, поведал о том, что у него всю ночь болел живот, и «забил стрелку» в одиннадцать у входа на стадион. Судя по шумам в трубке, у него работал телевизор, но ни по одной из программ не мог идти фильм, в котором отчетливо для Антона прозвучала бы фраза: «Прокурор, твой гребаный кофе готов, а я пошла, приятно поорать на стадионе». Там была еще и женщина. Была, потому что в момент назначения встречи у стадиона в квартире Пащенко громко хлопнула дверь.
   «Вот так, – думал Антон, раздеваясь перед походом в душ. – Одни по ночам любовью занимаются, да по утрам им готовят хоть и «гребаный», но кофе. А я, Моя Честь, на грязных погребах жулье высматриваю. Какой ты судья, Струге? Ты – мент».
   Последнее замечание в свою сторону чуть было не испортило настроение Антону. Ему было обидно признаться самому себе не в том, что он продолжает быть следователем, а в том, что он – не судья.
   Принимая на тело упругие струи воды, он поймал себя на том, что думает о Земцове и вчерашнем, так позорно закончившемся мероприятии недоумков от милиции. Сколько их, безбашенных, твердоголовых и яйцелобых, сейчас трудится, пытаясь защитить всячески открещивающийся от них Закон? Антон вспоминал уголовные дела, и перед ним всплывали, как на экране компьютера, документы, «подготовленные» такими сотрудниками милиции. Эти документы находились в делах и попадали в суд. И именно на основе этих документов судье Струге нужно было решать человеческую судьбу. Да пусть он будет трижды негодяй, этот преступник! Никто не собирается идти от обратного и утверждать, что он не подонок! Это удел адвокатствующей братии. Но если ты сотрудник уголовного розыска или следствия и решил прекратить преступную жизнь негодяя, то ты работай не для того, чтобы побыстрее заполнить карточку о раскрытии преступления или сдать в суд дело! Понятно, что у вас этот свистящий во все дыры, дебильный во всех своих проявлениях план, но если ты, во-первых, порядочный человек, то ты работай не на план, а на дело! Боишься, что выкинут из органов, как собаку, и со своим образованием и способностями не найдешь пристанища в народном хозяйстве?!