Мне вспоминаются слова Михаила Светлова: «Поэзия – выражение не нутра поэта, а души народа через душу поэта». Хорошо сказал и Евгений Винокуров: «Поэты – это маяки, оглядываясь на которые, живут народы».
   Предметом поэзии может стать отнюдь не все подряд, что видит человек вокруг себя. Поэтическое зрение должно быть партийным. За частными фактами поэт должен различать генеральные закономерности жизни общества, главные проблемы своего времени. Это и есть проявление настоящего поэтического таланта.
   Одно лишь владение стихотворной техникой, умение отыскать свежую рифму или броское сравнение еще не делает поэта. Талант – явление общественное, потому что задачи поэзии не услаждать слух «избранных», а служить миллионам людей, способствовать формированию нового, коммунистического человека.
   «Советский читатель и зритель, – говорил в своей речи на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 7 марта Л. Ф. Ильичев, – выступают не за безликую, вневременную, внеклассовую „правду вообще“, а за нашу советскую, коммунистическую правду».
   Гражданственность – главный критерий оценки поэзии. Помните, у Есенина:
 
Стишок писнуть,
Пожалуй, всякий может —
О девушках, о звездах, о луне.
Но мне другое чувство
Сердце гложет,
Другие думы
Давят череп мне.
Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример…
 
   Это было, есть и будет в настоящих стихах выше всего – быть певцом и гражданином. И любой из читателей, кто понимает и чувствует сердцем эту истину, становится пристрастным ценителем и судьей поэзии от имени народа.
   Но, к сожалению, понимают и чувствуют высокое назначение поэзии не все. Кое-кто из читателей привык довольствоваться немногим: сравнил, например, поэт арбузы с зелеными тиграми, телефонный и дверной звонки – с двумя ангелами, а человеческую душу – с колбочкой, – он, читатель, уже рад. Большего ему от поэзии и не требуется. И вместо больших идей и злободневных мыслей в стихах его вполне устраивает многозначительное созерцание поэтом собственного пупа.
   Таких читателей становится все меньше, но они есть.
   К поклонникам мелкотравчатой поэзии относятся и некоторые молодые ленинградские стихотворцы, главным образом воспитанники литературного объединения при Дворце культуры имени Первой пятилетки – Я. Гордин, В. Халупович, А. Шевелев и некоторые другие. Они спекулируют на положении Программы партии, в котором говорится о том, что перед писателями открывается широкий простор для многообразия творческих форм, стилей и жанров, трактуя это так: «Что хочу, то и пишу». Люди, как правило, малоталантливые, они не в состоянии создать крупные по мысли, значительные произведения, и потому возводят в принцип «поэзию мелочей», строят свои стихи на пустячных, крошечных мыслишках.
   На каждом шагу цитируя Пастернака, они разглагольствуют о какой-то особой «сложности» нашего времени, а отсюда о сложности, как необходимом качестве современной поэзии. Этим они оправдывают туманность и смысловую нечеткость собственных строк. Они и стихи Кушнера расхваливают, озабоченные одним: как бы попутно утвердить в нашей жизни свои дохленькие стихи.
   Субъективистские творения, «поэзия мелочей» отвлекают читателей от главного в нашей жизни, разъединяют их, сужают, а не расширяют духовные горизонты. А настоящая поэзия, напротив, тем сильна, что идейно сближает, сплачивает людей, вдохновляет их в жизни, труде и любви. Этим дороги, понятны и близки нам такие непохожие по творческой манере поэты, как А. Твардовский и А. Прокофьев, В. Луговской и Э. Багрицкий, М. Светлов и В. Шефнер, М. Дудин и К. Симонов и многие другие.
   Несколько слов о воспитании литературной смены. На наш взгляд, комиссия по работе с молодыми авторами ЛО ССП слабо занимается этим делом. Вот пример. Недавно в Доме писателя обсуждались три первых стихотворных сборника молодых поэтов. Следовало ожидать, что старшие товарищи по литературному цеху проявят заинтересованное внимание к работе творческой молодежи, придут на обсуждение, выскажут свои замечания и советы. Но из большого отряда ленинградских поэтов в зале присутствовало всего пять человек. И очень жаль, что в тот вечер не смог состояться большой разговор о поэзии, о заблуждениях иных начинающих стихотворцев, об ответственности поэта перед временем и народом.
   Ю. Голубенский
 
   Я в это время готовился к своей пятой экспедиции в Северную Якутию – на сей раз в Верхоянье. Целые дни уходили на разные сборы в НИИ геологии Арктики, где я тогда работал. Свободное время проводил с невестой – Татой Рахмановой, которую оставлял минимум на полгода. Мне было не до литературной борьбы, и газета прошла как-то мимо меня. Тата прислала ее мне уже в Верхоянье – на весновку. Ее привез попутный вертолет. Мы ждали, пока сойдет снег и очистится поле нашей геологической деятельности, вокруг были дивной красоты снежные горы, прекрасная охота – сочинение Юрия Голубенского меня очень позабавило. Все это было так далеко и несерьезно рядом с горами, тайгой и предстоящей работой. Но Саше Кушнеру, работавшему в ленинградской школе, пришлось куда как круто…
   Бог с ним, покойным Юрием Голубенским, человеком духовно искалеченным и несчастным, – дело было не в нем, такие, как он, были пешками, фигурами подставными. Беда была в том, что мертворожденная система жаждала такой же неживой культуры, а всякие проявления культуры живой старалась отторгнуть, ибо живая культура приносила системе если не боль, то, во всяком случае, острый дискомфорт…
   Травля Бродского, таким образом, была одним из слагаемых ситуации – наиболее резким и отвратительным. Да и суд над ним мыслился отцам города первым, но отнюдь не последним…
   Еще за два года до событий Бродский писал в стихотворении, посвященном Глебу Горбовскому, тогда – с точки зрения официальной литературы – классическому аутсайдеру:
 
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
с каждым новым страданьем забывая былые невзгоды
и встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
беспокойно вступая в туманное новое утро.
 
   А в шестьдесят первом году Горбовский написал на своей подаренной Иосифу первой многострадальной тоненькой книжке: «Иосифу Бродскому, другу по несчастью (в смысле состояния нашей поэзии) – с любовью и теплым юмором (как с надеждой)».
   И чтобы дать читателю окончательное представление о само– и мироощущении молодого Бродского в начале шестидесятых годов, я позволю себе напомнить написанные в шестьдесят втором году «Стансы городу», то бишь Ленинграду, – на мой взгляд, один из высоких образцов той русской лирики, в котором личное, общественное и общемировое спаяны так, как спаяны они в бытии каждого подлинного поэта.
 
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя.
В голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
 
 
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
 
 
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
 
   2 июня 1962
 
   Я не буду рассказывать о мелких и не совсем мелких неприятностях, которые предшествовали аресту Иосифа в шестьдесят четвертом году. Бродский мог познакомиться с Шахматовым и Уманским, мог не познакомиться, это не изменило бы ход событий, поскольку он, Бродский, по сути дела, сам этот ход событий и направлял, определяя его единственно для него возможным способом существования в культуре. И когда говорят, что Дзержинский районный суд осудил невиновного, то с этим трудно согласиться. Перед ними он был виноват. Судья Савельева, общественный обвинитель Сорокин, представитель Союза писателей Евгений Воеводин судили своего реального противника. Бродский не составлял заговора с целью их свержения и не помышлял об этом. Но самим своим существованием и характером занятий он перечеркивал смысл их существования. И они это инстинктивно ощущали, ощущали угрозу для себя и ненавидели носителя этой угрозы.
   Коммунистические формации всегда обладали биологическим чутьем на чужака, носителя иной политической, нравственной, литературной – какой угодно! – культуры. Даже если внешне он вел себя лояльно. А Иосиф к шестьдесят третьему году стремительно наращивал связь с тем слоем культуры, который, как надеялась власть, она всевозможными способами – расстрелами, высылками, цензурой – похоронила. Это была живая оппозиционная культура.
   Ахматова, Мандельштам, Пастернак, философская плеяда, стали – ближе к середине шестидесятых – главными собеседниками Бродского, определившими характер и направление его мощного самообразования. Чрезвычайно важная для него Цветаева играла особую, иную роль, о которой он сам неоднократно говорил впоследствии:
 
   «Если содержание цветаевской поэзии можно было бы свести к какой-то формуле, то это: „На твой безумный мир Один ответ – отказ“. И в этом отказе Цветаева черпает даже какое-то удовлетворение, это „нет“ она произносит с чувственным удовольствием: „Не-е-е-е-т!“»[10].
 
   У Цветаевой он учился литературной форме героического отказа. У вышеназванных – мужественному, стоическому освоению мира.
   В «Диалогах» он около сотни раз возвращается к имени Ахматовой, десятки раз к именам Мандельштама и Пастернака. Из философов называет Шестова, Лосского, Бердяева, Франка.
   Думаю, что его острое чувство родства с Пушкиным появилось не в последнюю очередь под влиянием ахматовских штудий.
   В советском политическом лексиконе с первых лет были популярны выражения «недобитый», «недобитая контра» и так далее. В Иосифе власть точно почуяла «недобитого»…
   Недостаточность документального материала – по сию пору! – не дает возможности обнаружить конкретный механизм организации «дела Бродского». Я буду говорить только о том, что было в то время в поле моего зрения, что я знал тогда и что запомнил.
   Непосредственным исполнителем стал некто Яков Михайлович Лернер. Он впервые прославился в Ленинграде тем, что в 1956 году, будучи завклубом Технологического института, создал «дело газеты „Культура“», которую выпускали студенты. Это была, естественно, стенная газета.
   Лернер и его деятельность важны для нашей истории не только сюжетно, но и как явление, для той эпохи характерное. Этот самодеятельный борец за чистоту идеологии написал свой портрет, поместив в многотиражке Технологического института программную, посвященную злополучной стенной газете статью, состоящую из пассажей, читать которые сегодня особенно любопытно.
 
   «Надо прямо сказать, что редактор газеты „Культура“ т. Хануков и члены редколлегии в своих статьях занимаются „смакованием“ ошибок, имевших место в связи с разоблачением ЦК КПСС культа личности. Таковы статьи о М. Кольцове, фельетон о литературе.
   В газете имеется попытка навязать свое мнение нашей молодежи по ряду вопросов, связанных с зарубежным кино, живописью, музыкой (статьи Наймана о кинофильме „Чайки умирают в гавани“, статья Е. Рейна о Поле Сезанне и т. д.)… Редакция допускает коренные извращения. В отдельных статьях прямо клевещет на нашу действительность, с легкостью обобщая ряд фактов, и преподносит их с чувством смакования, явно неправильно ориентируя студентов на события сегодняшнего дня».
 
   Этот мастер стиля упрекает, помимо всего прочего, редколлегию в том, что «страдает стиль изложения отдельных заметок». В чем же «неправильная ориентация» состоит?
 
   «Так, например, авторы передовой статьи утверждают, что в литературе, музыке, живописи, архитектуре наблюдается застой и шаблон, уход от правды жизни. Так ориентировать нашу молодежь значит (несмотря на ряд недостатков) не видеть главного – огромного подъема культуры народных масс, роста новой советской интеллигенции, обусловившей расцвет науки и техники, литературы и искусства в нашей стране… Весь мир знает о том, что социалистическая культура глубоко проникает в жизнь советского народа».
 
   Далее, естественно, следуют политические обвинения, повлекшие соответствующие оргвыводы.
   Статья вышла 26 октября 1956 года. Вскоре после XX съезда. И если литературные аутсайдеры семидесятых-восьмидесятых думают, что в пятидесятых-шестидесятых мы катались как вольнолюбивые сыры в демократическом масле, то хочу их разуверить. Охранительный хлыст свистел куда чаще либеральной флейты…
   Вот этого специалиста по культуре разные инстанции спустили в шестьдесят третьем году на Бродского, дав ему большие полномочия.
   Лернер, тогда уже завхоз Гипрошахта, являлся видным деятелем «народной дружины» Дзержинского района. «Народная дружина» в те времена – к сведению молодых читателей – была организацией весьма и весьма влиятельной. И права у нее были широкие. Цель-то, с которой она создавалась, была благой, но при нашей юридической девственности, при отсутствии прочного правосознания «народные дружины» быстро стали источником общественной опасности – в провинции делались попытки трансформировать «дружины» в некие военизированные формирования. В печати появились сообщения о случаях беззакония и произвола со стороны дружинников, незаконных обысков, избиений и так далее. И права «дружин» были значительно сокращены. Но это произошло позже. А осенью шестьдесят третьего года именно руками «народной дружины» решено было расправиться с Бродским.
   Лернер по своей психологии, а стало быть, и методам был мошенником. (Вскоре после отъезда Иосифа за границу Лернер попал под суд за крупные мошенничества и был приговорен к длительному сроку заключения.) Он и порученную ему работу по сокрушению Бродского повел в соответствующем стиле.
   Опыт фальсифицированных процессов был еще свеж в памяти людей среднего возраста, и Лернер (и те, кто стоял за ним) воспользовался готовыми рецептами, отнюдь не утруждая себя правдоподобием обвинений. Как в тридцатые годы – и позже, в семидесятые, восьмидесятые, – так и в шестьдесят четвертом году социально-психологической основой наглой небрежности в фабрикации доказательств вины было чувство полной и вечной безнаказанности. Это совершенно ложное, как показывает опыт, чувство тем не менее характерно для всех формаций палачей.
   В сентябре 1963 года состоялась очередная встреча наших тогдашних лидеров с творческой интеллигенцией, а 29 ноября в газете «Вечерний Ленинград» появился фельетон «Окололитературный трутень», который стоит привести целиком и кратко проанализировать.
 
   «Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были вельветовые штаны, в руках неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы.
   Приятели звали его просто – Осей. В иных местах его величали полным именем – Иосиф Бродский.
   Бродский посещал литературное объединение начинающих литераторов, занимающихся во Дворце культуры имени Первой пятилетки. Но стихотворец в вельветовых штанах решил, что занятия в литературном объединении не для его широкой натуры. Он даже стал внушать пишущей молодежи, что учеба в таком объединении сковывает-де творчество, а посему он, Иосиф Бродский, будет карабкаться на Парнас единолично.
   С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую школьную тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно. „Кладбище“, „Умру, умру…“ – по одним лишь этим названиям можно судить о своеобразном уклоне в творчестве Бродского. Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательские попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, у человека, не окончившего даже среднюю школу?
   Вот как высокопарно возвещает Иосиф Бродский о сотворенной им поэме-мистерии:
   „Идея поэмы – идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она гимн баналу.
   Цель достигается путем вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как менее условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов“.
   Кстати, провинциальные приказчики тоже обожали романсы. И исполняли их с особым надрывом под гитару.
   А вот так называемые желания Бродского:
 
От простудных продуваний
Я укрыться хочу в книжный шкаф.
 
   Вот требования, которые он предъявляет:
 
Накормите голодное ухо
Хоть сухариком…
 
   Вот его откровенно циничные признания:
 
Я жую всеобщую нелепость
И живу единым этим хлебом.
 
   А вот отрывок из так называемой мистерии:
 
Я шел по переулку,
Как ножницы – шаги.
Вышагиваю я
Средь бела дня
По перекрестку,
Как по бумаге
Шагает некто
Наоборот – во мраке.
 
   И это именуется романсом? Да это же абракадабра!
   Уйдя из литературного объединения, став кустарем-одиночкой, Бродский начал прилагать все усилия, чтобы завоевать популярность у молодежи. Он стремится к публичным выступлениям, и от случая к случаю ему удается проникнуть на трибуну. Несколько раз Бродский читал свои стихи в общежитии Ленинградского университета, в библиотеке имени Маяковского, во Дворце культуры имени Ленсовета. Настоящие любители поэзии отвергали его романсы и стансы. Но нашлась кучка эстетствующих юнцов и девиц, которым всегда подавай что-нибудь „остренькое“, „пикантное“. Они подняли восторженный визг по поводу стихов Иосифа Бродского…
   Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими восторженными „ахами“ и „охами“?
   Мариамма Волнянская, 1944 года рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской – Нежданова, проповедница учения йогов и всяческой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами (этот Швейгольц не гнушается обирать бесстыдно мать, требуя, чтобы она давала ему из своей небольшой зарплаты деньги на карманные расходы); уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться возле иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского – жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры.
   Эта группка не только расточает Бродскому похвалы, но и пытается распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев, Валентина Бабушкина и В. Широков, по кличке Граф, подсовывают стишки желающим.
   Как видите, Иосиф Бродский не очень разборчив в своих знакомствах. Ему не важно, каким путем вскарабкаться на Парнас, только бы вскарабкаться. Ведь он причислил себя к сонму „избранных“. Он счел себя не просто поэтом, а „поэтом всех поэтов“. Некогда Игорь Северянин произнес: „Я, гений Игорь Северянин, своей победой упоен: я повсеградно оэкранен, я повсесердно утвержден!“ Но сделал он это, в сущности, ради бравады. Иосиф Бродский же уверяет всерьез, что и он „повсесердно утвержден“.
   О том, какого мнения Бродский о самом себе, свидетельствует, в частности, такой факт. 14 февраля 1960 года во Дворце культуры имени Горького состоялся вечер молодых поэтов. Читал на этом вечере свои замогильные стихи и Иосиф Бродский. Кто-то, давая настоящую оценку его творчеству, крикнул из зала: „Это не поэзия, а чепуха!“ Бродский самонадеянно ответил: „Что позволено Юпитеру, не позволено быку“.
   Не правда ли, какая наглость? Лягушка возомнила себя Юпитером и пыжится изо всех сил. К сожалению, никто на этом вечере, в том числе и председательствующая – поэтесса Н. Грудинина, не дал зарвавшемуся наглецу надлежащего отпора.
   Но мы еще не сказали главного. Литературные упражнения Бродского вовсе не ограничивались словесным жонглированием. Тарабарщина, кладбищенско-похоронная тематика – это только часть „невинных“ увлечений Бродского. Есть у него стансы и поэмы, в которых авторское „кредо“ отражено более ярко. „Мы – пыль мироздания“, – авторитетно заявляет он в стихотворении „Самоанализ в августе“. В другом, посвященном Нонне С., он пишет: „Настройте, Нонна, и меня на этот лад, чтоб жить и лгать, плести о жизни сказки“. И, наконец, еще одно заявление: „Люблю я родину чужую“.
   Как видите, этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он „любит родину чужую“, Бродский был предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине.
   Однажды по приглашению своего дружка О. Шахматова, ныне осужденного за уголовное преступление, Бродский спешно выехал в Самарканд. Вместе с тощей тетрадкой своих стихов он захватил и „философский трактат“ некоего А. Уманского. Суть этого „трактата“ состояла в том, что молодежь не должна-де стеснять себя долгом перед родителями, перед обществом, перед государством, поскольку это сковывает свободу личности. „В мире есть люди черной кости и белой. Так что к одним (к черным) надо относиться отрицательно, а к другим (к белым) положительно“ – поучал этот вконец разложившийся человек, позаимствовавший свои мыслишки из идеологического арсенала матерых фашистов.
   Перед нами лежат протоколы допросов Шахматова. На следствии Шахматов показал, что в гостинице „Самарканд“ он и Бродский встретились с иностранцем. Американец Мелвин Бейл пригласил их к себе в номер. Состоялся разговор.
   – У меня есть рукопись, которую у нас не издадут, – сказал Бродский американцу. – Не хотите ли ознакомиться?
   – С удовольствием сделаю это, – ответил Мелвин и, полистав рукопись, произнес: – Идет, мы издадим ее у себя. Как прикажете подписать?
   – Только не именем автора.
   – Хорошо. Мы подпишем ее по-нашему: Джон Смит.
   Правда, в последний момент Бродский и Шахматов струсили.
   „Философский трактат“ остался в кармане у Бродского.
   Там же, в Самарканде, Бродский пытался осуществить свой план измены Родине. Вместе с Шахматовым он ходил на аэродром, чтобы захватить самолет и улететь на нем за границу. Они даже облюбовали один самолет, но, определив, что бензина в баках для полета за границу не хватит, решили выждать более удобного случая.
   Таково неприглядное лицо этого человека, который, оказывается, не только пописывает стишки, перемежая тарабарщину нытьем, пессимизмом, порнографией, но и вынашивает планы предательства.
   Но учитывая, что Бродский еще молод, ему многое прощали. С ним вели большую воспитательную работу. Вместе с тем его не раз строго предупреждали об ответственности за антиобщественную деятельность.
   Бродский не сделал нужных выводов. Он продолжает вести паразитический образ жизни. Здоровый 26-летний парень около четырех лет не занимается общественно полезным трудом. Живет он случайными заработками; в крайнем случае подкинет толику денег отец – внештатный фотокорреспондент ленинградских газет, который хоть и осуждает поведение сына, но продолжает кормить его. Бродскому взяться бы за ум, начать наконец работать, перестать быть трутнем у родителей, у общества. Но нет, никак он не может отделаться от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым нечистоплотным путем.
   Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде.
   Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. И их нужно строго предупредить об этом. Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!
   А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев».
 
   Текст этот столь красноречив и так много говорит об авторах, что подробно анализировать его смысла нет. Пасквиль существует по собственным законам – чем больше лжи и грязи, тем чище жанр. Тут нужен только небольшой фактический комментарий.
   Как сказал на суде сам Бродский, в фельетоне только его имя и фамилия правильны. Все остальное – ложь.
   Литературоведы из «Вечернего Ленинграда» несли свою околесицу, сознательно фальсифицируя факты.
   Прежде всего, стихи, которые цитируются в фельетоне, Бродскому не принадлежали. Первые четыре строчки – иронические стихи Дмитрия Бобышева, которые никаких общественных требований и деклараций не содержали. Автор следующего двустишия мне не известен, но у Бродского я таких строк не нашел, а я располагаю полным собранием его стихов тех лет. В том числе и неопубликованных.
   Что до Бобышева, то он немедленно сообщил о своем авторстве. Я, честно скажу, запамятовал это обстоятельство, но Бобышев, приезжавший из США, где он профессорствует ныне, напомнил мне, что писал свое опровержение у меня, на моей машинке. И в самом деле, когда он прислал, вернувшись в Штаты, ксерокопию сохранившегося у него второго экземпляра, то я узнал шрифт своей «Колибри».
   Звучало это опровержение так:
   «Председателю комиссии по работе с
   молодыми авторами при
   Ленинградском отделении ССП
   Даниилу Александровичу Гранину от
   Бобышева Дмитрия Васильевича
ЗАЯВЛЕНИЕ
   Уважаемый товарищ председатель!
   Я обращаюсь в возглавляемую Вами Комиссию, так как считаю ее единственным органом, который может оградить меня, как молодого автора, от посягательства на мои рукописные права. Мне кажется, что всякий писатель может понять, как неприятно в один прекрасный день увидеть, что отрывки из его неопубликованных рукописей приписываются другому писателю и, мало того, используются как материал, обличающий этого другого.
   Нечто подобное произошло со мной. Дело в том, что авторы фельетона „Окололитературный трутень“, напечатанного 29 ноября с. г. в газете „Вечерний Ленинград“, Лернер, Медведев и Ионин применили прием, недопустимый в советской прессе, использовав для оголтелого шельмования молодого поэта Иосифа Бродского отрывки из рукописей стихотворений, авторство которых принадлежит мне. В частности, они приписывают И. Бродскому следующие строки из моего стихотворения „Солидарность…“:
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента