планы, а издательство прислало академику договор. Были сразу же высказаны
пожелания, чтобы Тарле начал с последнего агрессора. Однако Тарле настоял на
хронологической последовательности и начал работу над историей Северной
войны, используя это время для убеждения руководства в том, что историю
Великой Отечественной писать еще рано и что для этой цели должен быть создан
специальный институт. Но все его аргументы, передаваемые "вождю",
разбивались о желание Сталина иметь, наконец, книгу о себе, написанную
всемирно известным, и что особенно важно, "буржуазным" историком - автором
"Наполеона". Боясь, что Тарле от этого поручения... сбежит, Сталин
ограничивает его зарубежные поездки странами, находящимися по "нашу" сторону
"железного занавеса", и знаки отличий, сопутствующие почетным званиям
иностранных академий и университетов, он получал в посольствах Норвегии,
Англии, Франции и др. стран*.
Эти личные осложнения в отношениях с правителем империи развивались на
фоне процессов, не вызывавших оптимизма.
Первые признаки надвигающихся расправ уже дали о себе знать волной
погромов, прокатившихся по Польше и другим территориям, находившимся под
контролем русских войск. Хорошо осведомленный о положении в "верхах", в
Москве и Питере, Тарле хочет иметь представление, как глубоко проказа
антисемитизма разъедает страну, и его первый вопрос к прибывающим из
провинции - об антисемитизме "на местах".
Никогда не создававший своего окружения по национальному признаку, в
послевоенные годы Тарле начинает более внимательно относиться к приходящим в
науку евреям. В остальном жизнь его остается прежней: он не стесняет себя
"правилами примерного поведения", принятыми в империи, в его квартирах -
московской и питерской бывают "нежелательные элементы" - люди, ущемленные в
правах - с запретом находиться в этих городах, и даже иностранцы, ведет
телефонные разговоры на всех европейских языках, задавая работу "слухачам",
посещает посольства и консульства, давая согласие на приглашение без
согласования в "компетентных органах". Получая в МИДе на просмотр "вражескую
прессу" (он предпочитал западногерманскую, которая наиболее оперативно
доставлялась в Москву), он не прятал ее, как "положено", давал посмотреть
гостям и только просил не уносить. "А то мне попадет!" - говорил он, смеясь.
Ему не надо было слушать "голоса" - французскую, немецкую, английскую,
итальянскую и испанскую речь он воспринимал на слух и спокойно говорил об
услышанном. Попадая к нему, я ощущал себя в свободном мире, вернее, на
островке свободы среди вязкого болота рабства и страха.
Первой ласточкой будущих событий стали печально известные постановления
по вопросам культуры. Как всегда, идеологические бдения вызвали волну
наказаний. Пока что они носили интернациональный характер, но почему-то
"виноватых" евреев в массе оказывалось больше. Такая же картина повторилась
в лысенковских "разборках" биологов. И здесь почему-то профессора-евреи
оказывались более зловредными "вейсманистами" и "морганистами", чем
представители "коренных" национальностей, и их фамилии чаще звучали в
обличительной прессе и по радио. А доброжелатели объясняли народу: смотрите,
сколько "их" окопалось на теплых местах и еще гадят!
До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял
имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали
заявления "об усилении антисемитизма" в Англии и США, отрицали причастность
своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским
выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы
сохранить шпионов-"антифашистов", в особенности тех, кто был занят
промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было
немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии
соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства
Израиль.
К 1949 году внешняя ситуация стала меняться. Во-первых, функции
советских шпионов к этому времени в значительной мере уже были выполнены и
началась серия провалов, во-вторых, российского присутствия на Ближнем
Востоке не получилось, несмотря на "откомандирование" туда на вечное
поселение для строительства социализма нескольких тысяч коммунистов: в этой
молодой стране стали задавать тон люди иной политической ориентации. А
в-третьих, аппарат "вождя", знающий его характер и настроения, умело
подбирал образцы западной информации с личными выпадами против него так, что
создавалось впечатление, что где бы в "том" мире не появились карикатура или
фельетон, высмеивающие "гения всех времен", авторами "гнусной клеветы"
непременно оказывался явный или тайный еврей, ну а тайным евреем в
специально подготовленном для "Хозяина" досье можно было сделать любого.
Получалось что-то вроде всемирного еврейского заговора. О существовании
таких провокационных подборок мне рассказывал Тарле. Интересен тот факт, что
и в брежневский период точно так же почти все антисоветские выступления за
рубежом приписывались исключительно евреям ("сионистам"), что подтверждает
интеллектуальное убожество и маниакальное постоянство непременного шефа
советских идеологов.
Тогда же именно так создавались условия для первой в истории СССР
открытой антисемитской кампании против "безродных космополитов". Кампания
эта развивалась неторопливо и шла вширь и вглубь. Сначала клеймили людей с
"иностранными" фамилиями, затем приступили к раскрытию псевдонимов (нынешние
"исследования" в области наличия еврейской крови и еврейских семейных и
дружеских связей есть логическое продолжение упражнений 49-го года). Эти
события помогли раскрыть истинную сущность людей. Так, например, совершенно
неожиданной оказалась позиция сталинского любимца К. Симонова, публично
выступившего против шельмования людей и "раскрытия псевдонимов", и,
наоборот, ожидаемыми были злобные выпады "независимого" Шолохова, жаждавшего
борьбы с литературными евреями до победного конца.
Тарле тяжело переживал происходящее и не только потому, что
преследования людей явно развивались по этническому признаку - преследовался
этнос, к которому он сам принадлежал по рождению, от которого ушел и к
которому должен был бы вернуться в тяжелые времена, но и потому, что он
воочию увидел, к чему может привести неуемный "патриотизм", к возрождению
которого в России он был причастен.
Но что мог сделать семидесятипятилетний человек, на руках которого были
две беспомощные почти слепые старухи - жена и сестра? Он выбирает путь
"малых дел", столь популярный в годы его молодости. Он не участвует ни в
каких обличениях и "обсуждениях", не соглашается на демонстративный отказ от
почетных званий, полученных от "иностранцев-засранцев". Он окончательно
решает для себя не писать историю Второй мировой войны. Он помогает всем
преследуемым, кто к нему обращается,- открытой или закрытой рецензией,
официальным или неофициальным отзывом. Приведем один отрывок из его письма
члену-корреспонденту АН СССР С. И. Архангельскому - "черному рецензенту"
ВАКа (что само по себе было нарушением "порядка"):
"Глубокоуважаемый Сергей Иванович, у Вас находится на рецензии
диссертация С. А. Фейгиной... Эту работу я хорошо знаю, я был официальным
оппонентом, работа принята единогласно, с овациями.
А теперь в экспертной комиссии ВАКа ее подвергли, по-моему, такой
легкомысленной критике, что просто диву даешься...
Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам,
человеку, во-первых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не
запуганному, как заяц".
Заметим, что на этом письме в защиту Фейгиной отнюдь не близкому
человеку стоит дата 8 августа 1952 года. Что означала вторая половина
1952-го в истории евреев России известно всем, и то, что Тарле в этом письме
не стесняет себя в выражениях, говорит об его отваге. Не менее решительно
помогал он прибегавшим к нему "запуганным, как зайцы" литераторам из числа
"низкопоклонников" и космополитов.
Между тем, его собственные дела были далеки от благополучия. В это
время он заканчивает "Северную войну" - первую часть порученной ему Сталиным
трилогии, и сообщает, что начинает переработку "Нашествия Наполеона на
Россию" в качестве второй ее части. Но Сталин проявляет нетерпение, и его
послушная "научная гвардия" дает понять Тарле, что он занят ненужным делом и
что начинать печатать трилогию нужно с ее последней части. "Намек" выглядит
достаточно грозно: делается попытка сорвать его доклад Академии, посвященный
законченной работе о шведском нашествии, и впервые за последние 15 лет он не
может найти себе издателя. "Северную войну" не берут! После долгих
переговоров ее принимает "Соцэкгиз", издательский договор с которым выглядит
так, будто речь идет о первой книге начинающего кандидата наук, а не
историка-писателя с мировым именем.
В холуйском окружении Сталина все оттенки настроения хозяина тщательно
фиксировались, и его недовольство медлительностью Тарле было, естественно,
замечено. В это же время появилась группа "новых историков" наполеоновской
эпохи - Бескровный, Гарнич, Жилин и др. Тарле никогда не был монополистом и
искренне приветствовал любую мало-мальски талантливую книгу. Но как раз с
талантом у этих людей дело обстояло туго, а для любой бездарности есть лишь
один путь к признанию - административный.
Здесь я еще раз повторю прописную истину: история есть не только наука,
но и искусство, имеющее свое музу (Клио). Поэтому в истории знание - это
далеко не все, ибо исторические знания доступны любому, а дар ИСТОРИКА более
редок, чем дар писателя, живописца или композитора. К тому же значительная
часть "советских" исторических "докторов" обходилась даже без знаний. Чтобы
понять разницу между Историком и даже очень знающим человеком, я предлагаю
читателю эксперимент: открыть любую страницу "Наполеона" Тарле и любую
страницу "Наполеона" Манфреда и прочитать их одну за другой. (Из уважения к
читателю рекомендовать прочесть даже одну страницу "из Жилина" и ему
подобных я не могу - совесть не позволяет).
По-видимому, кто-то из этой бездарной "когорты", а может быть и все
вместе протоптали дорожку к "архитектору" новых "кампаний" Суслову, и тот в
опальном Тарле увидел фигуру, которую можно поставить в центр очередного
разоблачительного процесса, с выходом, естественно, на "еврейские корни".
Двинулись накатанным путем: нашли подонка-разоблачителя, готового подписать
любое фуфло за малую пайку, тиснули от его имени вонючую хамскую статейку в
"Большевике" и даже успели провести собрания "возмущенной" "наглостью"
зарвавшегося старика-"космополита", еще недавно преклонявшейся перед живым
великим собратом московской и питерской университетской профессуры. Но тут
неожиданно для организаторов "процесс не пошел": Тарле написал письмо своему
"большому другу", пожаловался на преследования, сообщил, что он уже
практически начал работу над историей Великой Отечественной. Вакуум, по
советской традиции образовавшийся вокруг Тарле после "разноса" в
"Большевике", был разорван также весьма традиционным для сталинской империи
способом: официальное выжидающее молчание Академии наук прервалось
телефонным звонком главного ученого секретаря академика А. В. Топчиева,
сказавшего буквально следующее: "Дорогой Евгений Викторович, мы тут
посоветовались и, учитывая, что в Вашем возрасте трудно пользоваться тесной
"Победой", решили выделить Вам ЗИМ".
Поскольку семиместный ЗИМ, куда можно было поместить теленка, по
негласной иерархии выделялся руководству Академии и академикам-директорам
оборонных проектов, решение Академии означало, что Тарле опять стал "большим
другом" "большого друга". Еще один "зимний год" в жизни Тарле завершился
благополучно.
Здесь я хочу вернуться к уже упомянутой биографии Тарле, предложенной
В. Сироткиным. Автор сообщает, что в феврале 1953 года, когда на лекции один
из студентов произнес фамилию "Тарле" с ударением на последнем слоге, Тарле
будто бы сказал:
- А вам, молодой человек, я скажу: я не француз, а еврей, и моя фамилия
- Тарле.
Во-первых, даже с ударением на первом слоге фамилия "Тарле" не является
еврейской - фамилии на "-ле" имеют широкое распространение в Австрии, откуда
родом были предки Тарле по линии отца. К тому же, как мне рассказывал Тарле,
фамилия семьи поначалу была двойной: Бараб-Тарле.
Во-вторых, зная глубокую осведомленность Тарле о событиях
января-февраля 1953 года, трудно поверить, что в нашпигованном в те времена
стукачами-энтузиастами и детьми тех, кто был причастен к этим событиям,
московском институте он сделал бы подобное заявление, после которого ему
только и оставалось бы отправляться на "добровольное собрание еврейской
интеллигенции". Учитывая полную беспомощность его жены и сестры и его
собственное состояние, любое изменение сложившегося быта было для них
равносильно смерти, а сохранение личного статус-кво давало Тарле возможность
жить и помогать тем, кто в его помощи нуждался, и он должен был оставаться
"русским", как было записано в его "серпастом молоткастом",- другого выхода
у него не было. Вот почему к свидетельству Сироткина следует применить
любимый афоризм Тарле: "Врет, как очевидец".
Вскоре - в начале февраля - Сталин куда-то исчез, и ничего
определенного даже из-за "железного занавеса" никто сказать не мог. (Жизнь
"вождя" в феврале 53-го - это, как говорится, отдельная тема). "Вождь"
спрятался в тот момент, когда осуществление его мечты о "решении еврейского
вопроса" хотя бы в европейской части управляемой им страны было совсем
близко, и его подручные были в растерянности. Но я никогда не забуду
сладостные звуки траурной музыки, положившие конец моему напряженному
ожиданию. В частных домиках моей городской окраины "вождя" как говорится, в
гробу и видели, но, спускаясь в город и в институт, где плотность стукачей
возрастала, приходилось делать постную физиономию.
Тарле удалось пережить трудные зимние годы, когда постоянная угроза
благополучию и жизни его и дорогих ему людей сочеталась с ухудшением
здоровья и утратой жизненных сил. Кончина Сталина освободила его от "большой
дружбы", ставшей для него слишком тяжкой ношей, и от обязательств, ибо
теперь охотников писать историю Второй мировой войны было среди новых
"историков" более чем достаточно.
В то же время у руководства страной остались люди, ценившие его
заслуги, и их расположение к нему проявилось сразу же: летом 53-го года он
возглавил делегацию российских историков на международном совещании в
Будапеште, в 54-м из печати вышли сразу три его книги. Но, к сожалению,
время его земного существования подошло к концу, и насладиться весной и
свободой ему уже не было суждено. За несколько месяцев до смерти он узнал,
что готовится издание двух его книг в Украине, на украинском языке, который
он хорошо знал и любил, за недоступную, как он говорил, другим языкам
образность и меткость выражений (поверим ему - он ведь владел более чем
десятком языков и наречий). Одна из этих книг вышла в Киеве в год его
смерти, и это символично: с нею он как бы завершил свой жизненный круг и
вернулся в свой родной город, город своей молодости, первых лет жизни с
любимой, первых жизненных побед и первых тяжелых утрат.
В августе - сентябре 1954-го я провел с Тарле около месяца на даче под
Москвой, и это было мое последнее с ним свидание. В Москву он уже не
выезжал, но продолжал работать, и с пяти утра в его кабинете горел свет. На
его столе появились брошюрки с его статьей, переведенной на арабский, хинди,
тамиль и бенгали. Он рассматривал незнакомые письмена и говорил:
- Мне даже как-то не верится, что это можно прочитать!
Он много читал, принимал гостей. Даже иностранных. Без встречи с ним не
хотела уезжать группа историков из Нидерландов, а он себя неважно
чувствовал, и их к нему привезли на дачу. Они очень интересовались
закулисной стороной последней попытки травли Тарле, но хозяин отшучивался.
Бывали гости и другого рода: уже выпущенные узники лагерей. Судьбы
многих из них волновали Тарле. За несколько лет до смерти Сталина я узнал от
него об аресте академиков Я. Парнаса, умершего в тюрьме, и Л. Штерн -
единственном члене Еврейского антифашистского комитета, уцелевшей в период
массовых убийств деятелей еврейской культуры, организованных тогдашней
верхушкой КПСС. Со дня на день ожидали освобождения И. Майского, часто
бывавшего перед арестом у Тарле.
Как всегда, Тарле сохранил удивительную осведомленность, и от него я
тогда впервые услышал о готовящейся массовой реабилитации жертв террора и
посмертном "осуждении" Сталина. Современный историк П. Черкасов, прочитав в
рукописи мои заметки, писал мне, что такого не могло быть, и что хрущевские
разоблачения готовились в страшной тайне, но еще живы люди, которым я осенью
54-го поведал эту "тайну".
Тогда же у нас с Тарле состоялся первый и последний откровенный
разговор о Сталине. В. Сироткин в уже упоминавшемся предисловии к
"Талейрану" 1992 г. пишет, что в дискуссии 1988- 1989 гг. в "Московских
новостях" "родственники Тарле утверждали, что" академик всегда был
"антисталинцем". Как один из двух "родственников" Тарле, участвовавших в
дискуссии в "Московских новостях", я должен сказать, что таких утверждений
там не было, и мне хотелось бы со слов самого историка определить его
отношение к "вождю".
Если говорить о государственном терроре, использовавшемся Сталиным для
сплочения населения и подчинения его нуждам империи, то ненавидевший любой
террор Тарле в этом вопросе, безусловно, был антисталинистом.
Если говорить о Сталине как о "корифее всех наук" и непогрешимом
теоретике "всесильного учения", то и в этом вопросе Тарле, безусловно, был
антисталинистом. Впрочем, хоть это и звучит парадоксально, в этой части
антисталинистом был и сам Сталин. Однажды, расчувствовавшись, он прямо
сказал другу Бухарчику, что вся эта мура - для толпы, для пигмеев, а не для
Гималаев, каковым и он сам, и Бухарчик являются. Но серьезный "академик"
Бухарин не принял этой нагорно-гималайской проповеди и, как в их среде
принято, продал друга Кобу с потрохами "партийной общественности" из
"принципиальных соображений". Больше таких слабостей, как откровенность,
Коба себе не позволял, но на Гималаях остался, и тем, кого он туда
приглашал, а среди таковых был и "буржуазный историк" Тарле, было не
обязательно изучать труды "вождя" и развешивать его портреты. Сталин хорошо
понимал, что упоминание между прочим его имени в предисловии к всемирно
известному "Наполеону" стоит больше, чем оратории и поэмы, наперебой
восхваляющие "гения всех времен", и в этом, вероятно, и состоит причина его
милостей, оказанных Тарле.
Если же говорить о целях Сталина - укреплении и расширении великого и
влиятельного российского государства, то в этом вопросе Тарле был совершенно
искренним его единомышленником, и когда требовалась - помощником.
На мой прямой вопрос, кому из государственных деятелей новой России -
Ленину или Сталину он отдает предпочтение, он, не колеблясь и не
задумываясь, ответил: "Безусловно, Сталину", и пояснил: "Ленин был игроком.
А даже самый удачливый игрок не может руководить государством".
После такой лестной характеристики Сталина вполне уместным был и мой
следующий вопрос: почему же тогда он, Тарле, все-таки не написал хотя бы
краткий очерк истории Великой Отечественной войны, поскольку трудностей со
сбором материалов у него бы не было - все в империи было бы поставлено ему
на службу.
Тарле отвечал, что все это он хорошо понимал, но взяться за эту работу
не мог по моральным соображениям, поскольку он никогда не имел бы полной и
беспристрастной информации о минувшей войне, а по одному особо важному для
него вопросу он не только не получил бы доступ к архивам, но и вообще не
смог бы коснуться его в своем труде. Он имел в виду геноцид евреев в Европе.
Следует отметить, что Тарле был чуть ли не единственным за пределами
Армении историком, который сказал гневное и правдивое слово о резне армян,
устроенной младотурками, и хорошо помнил стену молчания, воздвигнутую "из
политических соображений" вокруг этого события, о котором нужно было
кричать, предупреждая людей Земли о приближении фашизма.
Теперь подобное же происходило, по мнению Тарле, с информацией о
геноциде евреев, осуществлявшемся не на задворках цивилизованного мира, а в
центре Европы.
Антисемитское перерождение властей советской империи Тарле связывал
исключительно с новыми партаппаратчиками - Маленковым, Сусловым и прочими,
видевшими в перестройке образа "врага" с абстрактного "троцкиста" на вполне
конкретного "еврея" и лиц, с этим "евреем" связанных, во-первых, возможность
устранить прежнее сталинское окружение, состоявшее из женатых на еврейках
"тонкошеих вождей", а во-вторых, возможность, учитывая опыт Гитлера,
перебазировать репрессии, без которых любой тоталитаризм не мог обходиться,
с "партийной" основы на "национальную". И так как этот разговор происходил в
1954 году, когда Тарле уже видел, что вся эта свора уцелела, он закончил его
словами, которые с иной интонацией через много лет сказал Эйхман: "Эта
работа, увы, не окончена!"
И он оказался прав!
Тарле был сыном своего времени, и нет смысла подгонять его взгляды под
наши сегодняшние представления. Тем более, что в этих своих взглядах
"государственника" он был не одинок и в "высших слоях" отнюдь не "советской"
интеллигенции, о чем, например, свидетельствует личный и очень откровенный
дневник гениального ученого XX века В.И. Вернадского: "03.10.39...захват
западных областей Украины и Белоруссии всеми одобрен... политика Сталина -
Молотова - реальна, и мне кажется правильной государственно-русской"
("Дружба народов", 1992. No11-12. С. 25). Не вызывает сомнений Вернадского и
дружба Сталина и Гитлера. 12.12.39 г. он отмечает в дневнике запрещение и
изъятие книги "Против фашистской фальсификации истории", где была
опубликована яркая антифашистская статья Тарле "Восточное пространство и
фашистская геополитика". "Тарле пересолил",- отмечает для себя Вернадский.
Несколько слов о посмертной судьбе Тарле. Пока был у власти Хрущев,
книги Тарле продолжали выходить в стране и за рубежом (Прага, Будапешт,
Париж, Варшава, Милан, Берлин, Бухарест, Рим - такова география его первых
посмертных изданий). В 1957-1962 гг. появилось даже его 12-томное собрание
сочинений, а затем наступило молчание, о котором говорилось в начале этих
заметок. В редакциях научной исторической периодики появился даже
специфический термин: "журнал (сборник) перетарлен" - символ
труднопроходимости через цензуру, если фамилия "Тарле" повторялась в нем
несколько раз. Это молчание было тем более удивительно, что в эти годы на
больших и малых государственных должностях в стране утвердились его бывшие
студенты, а патриотический характер многих его книг вроде бы отвечал общим
"установкам". С большим трудом и опозданием вышла биография Тарле,
готовившаяся к его столетию, в то же время в ФРГ жизнеописание Тарле (автор
Э. Хеш) вышло двумя изданиями. Все это дает основание предположить наличие в
эти годы в стране сверхвлиятельного лица, преисполненного ненависти к Тарле.
Скорее всего, таким человеком был Суслов, затаивший на него зло за провал
"затеи" с разоблачением историков-"космополитов" и к тому же патологический
антисемит.
Воспитанники же "сусловской исторической школы", даже доброжелательно
настроенные по отношению к Е. В. Тарле, видимо все же не могут преодолеть в
себе специфические "позывы" сусловского "учения", выражающиеся, в частности,
в желании хоть во что-нибудь вымазать великого историка XX века. Так,
например, Б.С. Каганович не удержался от "общих оценок" последних двух
десятилетий жизни историка и в своем заключении по этому вопросу "завершил"
его вклад в науку "Нашествием Наполеона на Россию", после чего, по мнению
Кагановича, у Тарле наступил "период упадка, когда он написал много
недостойного своего ума и таланта" (Каганович Б. С. К биографии Е. В. Тарле;
конец 20-х - начало 30-х годов // Отечественная история. М., 1993. No 4. С.
95).
Заметим, что к числу "недостойных", как можно судить по библиографии
Тарле, Каганович отнес такое классическое историческое повествование, как
двухтомная монография "Крымская война"*, до сих пор не имеющая себе равных в
исследовании этой темы и переизданная в нескольких странах мира, и как
"Северная война", которую и в 80-х, и в 90-х годах усердно пересказывают
историки-"сусловцы" (правда, "забывая" сослаться на Тарле). Был еще ряд
работ по истории екатерининской эпохи и истории флота, сохранивших свою
свежесть и по сей день. Даже написанный в начале 50-х "юбилейный" очерк
"Бородино", опубликованный в 1962 году посмертно, содержит больше
"счастливых мыслей" и архивных открытий, чем все последующие сочинения
всякого рода жилиных на эту же тему. Таким образом, эпитет "недостойный" с
точки зрения человека 90-х годов мог бы быть отнесен только к его
публицистике сталинистского толка военных и послевоенных дат, но об истинном
отношении Тарле к Сталину уже подробно говорилось выше, и поэтому нет
пожелания, чтобы Тарле начал с последнего агрессора. Однако Тарле настоял на
хронологической последовательности и начал работу над историей Северной
войны, используя это время для убеждения руководства в том, что историю
Великой Отечественной писать еще рано и что для этой цели должен быть создан
специальный институт. Но все его аргументы, передаваемые "вождю",
разбивались о желание Сталина иметь, наконец, книгу о себе, написанную
всемирно известным, и что особенно важно, "буржуазным" историком - автором
"Наполеона". Боясь, что Тарле от этого поручения... сбежит, Сталин
ограничивает его зарубежные поездки странами, находящимися по "нашу" сторону
"железного занавеса", и знаки отличий, сопутствующие почетным званиям
иностранных академий и университетов, он получал в посольствах Норвегии,
Англии, Франции и др. стран*.
Эти личные осложнения в отношениях с правителем империи развивались на
фоне процессов, не вызывавших оптимизма.
Первые признаки надвигающихся расправ уже дали о себе знать волной
погромов, прокатившихся по Польше и другим территориям, находившимся под
контролем русских войск. Хорошо осведомленный о положении в "верхах", в
Москве и Питере, Тарле хочет иметь представление, как глубоко проказа
антисемитизма разъедает страну, и его первый вопрос к прибывающим из
провинции - об антисемитизме "на местах".
Никогда не создававший своего окружения по национальному признаку, в
послевоенные годы Тарле начинает более внимательно относиться к приходящим в
науку евреям. В остальном жизнь его остается прежней: он не стесняет себя
"правилами примерного поведения", принятыми в империи, в его квартирах -
московской и питерской бывают "нежелательные элементы" - люди, ущемленные в
правах - с запретом находиться в этих городах, и даже иностранцы, ведет
телефонные разговоры на всех европейских языках, задавая работу "слухачам",
посещает посольства и консульства, давая согласие на приглашение без
согласования в "компетентных органах". Получая в МИДе на просмотр "вражескую
прессу" (он предпочитал западногерманскую, которая наиболее оперативно
доставлялась в Москву), он не прятал ее, как "положено", давал посмотреть
гостям и только просил не уносить. "А то мне попадет!" - говорил он, смеясь.
Ему не надо было слушать "голоса" - французскую, немецкую, английскую,
итальянскую и испанскую речь он воспринимал на слух и спокойно говорил об
услышанном. Попадая к нему, я ощущал себя в свободном мире, вернее, на
островке свободы среди вязкого болота рабства и страха.
Первой ласточкой будущих событий стали печально известные постановления
по вопросам культуры. Как всегда, идеологические бдения вызвали волну
наказаний. Пока что они носили интернациональный характер, но почему-то
"виноватых" евреев в массе оказывалось больше. Такая же картина повторилась
в лысенковских "разборках" биологов. И здесь почему-то профессора-евреи
оказывались более зловредными "вейсманистами" и "морганистами", чем
представители "коренных" национальностей, и их фамилии чаще звучали в
обличительной прессе и по радио. А доброжелатели объясняли народу: смотрите,
сколько "их" окопалось на теплых местах и еще гадят!
До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял
имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали
заявления "об усилении антисемитизма" в Англии и США, отрицали причастность
своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским
выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы
сохранить шпионов-"антифашистов", в особенности тех, кто был занят
промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было
немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии
соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства
Израиль.
К 1949 году внешняя ситуация стала меняться. Во-первых, функции
советских шпионов к этому времени в значительной мере уже были выполнены и
началась серия провалов, во-вторых, российского присутствия на Ближнем
Востоке не получилось, несмотря на "откомандирование" туда на вечное
поселение для строительства социализма нескольких тысяч коммунистов: в этой
молодой стране стали задавать тон люди иной политической ориентации. А
в-третьих, аппарат "вождя", знающий его характер и настроения, умело
подбирал образцы западной информации с личными выпадами против него так, что
создавалось впечатление, что где бы в "том" мире не появились карикатура или
фельетон, высмеивающие "гения всех времен", авторами "гнусной клеветы"
непременно оказывался явный или тайный еврей, ну а тайным евреем в
специально подготовленном для "Хозяина" досье можно было сделать любого.
Получалось что-то вроде всемирного еврейского заговора. О существовании
таких провокационных подборок мне рассказывал Тарле. Интересен тот факт, что
и в брежневский период точно так же почти все антисоветские выступления за
рубежом приписывались исключительно евреям ("сионистам"), что подтверждает
интеллектуальное убожество и маниакальное постоянство непременного шефа
советских идеологов.
Тогда же именно так создавались условия для первой в истории СССР
открытой антисемитской кампании против "безродных космополитов". Кампания
эта развивалась неторопливо и шла вширь и вглубь. Сначала клеймили людей с
"иностранными" фамилиями, затем приступили к раскрытию псевдонимов (нынешние
"исследования" в области наличия еврейской крови и еврейских семейных и
дружеских связей есть логическое продолжение упражнений 49-го года). Эти
события помогли раскрыть истинную сущность людей. Так, например, совершенно
неожиданной оказалась позиция сталинского любимца К. Симонова, публично
выступившего против шельмования людей и "раскрытия псевдонимов", и,
наоборот, ожидаемыми были злобные выпады "независимого" Шолохова, жаждавшего
борьбы с литературными евреями до победного конца.
Тарле тяжело переживал происходящее и не только потому, что
преследования людей явно развивались по этническому признаку - преследовался
этнос, к которому он сам принадлежал по рождению, от которого ушел и к
которому должен был бы вернуться в тяжелые времена, но и потому, что он
воочию увидел, к чему может привести неуемный "патриотизм", к возрождению
которого в России он был причастен.
Но что мог сделать семидесятипятилетний человек, на руках которого были
две беспомощные почти слепые старухи - жена и сестра? Он выбирает путь
"малых дел", столь популярный в годы его молодости. Он не участвует ни в
каких обличениях и "обсуждениях", не соглашается на демонстративный отказ от
почетных званий, полученных от "иностранцев-засранцев". Он окончательно
решает для себя не писать историю Второй мировой войны. Он помогает всем
преследуемым, кто к нему обращается,- открытой или закрытой рецензией,
официальным или неофициальным отзывом. Приведем один отрывок из его письма
члену-корреспонденту АН СССР С. И. Архангельскому - "черному рецензенту"
ВАКа (что само по себе было нарушением "порядка"):
"Глубокоуважаемый Сергей Иванович, у Вас находится на рецензии
диссертация С. А. Фейгиной... Эту работу я хорошо знаю, я был официальным
оппонентом, работа принята единогласно, с овациями.
А теперь в экспертной комиссии ВАКа ее подвергли, по-моему, такой
легкомысленной критике, что просто диву даешься...
Я очень обрадовался, когда узнал, что работа на рецензию послана Вам,
человеку, во-первых, добросовестному, во-вторых, знающему, в-третьих, не
запуганному, как заяц".
Заметим, что на этом письме в защиту Фейгиной отнюдь не близкому
человеку стоит дата 8 августа 1952 года. Что означала вторая половина
1952-го в истории евреев России известно всем, и то, что Тарле в этом письме
не стесняет себя в выражениях, говорит об его отваге. Не менее решительно
помогал он прибегавшим к нему "запуганным, как зайцы" литераторам из числа
"низкопоклонников" и космополитов.
Между тем, его собственные дела были далеки от благополучия. В это
время он заканчивает "Северную войну" - первую часть порученной ему Сталиным
трилогии, и сообщает, что начинает переработку "Нашествия Наполеона на
Россию" в качестве второй ее части. Но Сталин проявляет нетерпение, и его
послушная "научная гвардия" дает понять Тарле, что он занят ненужным делом и
что начинать печатать трилогию нужно с ее последней части. "Намек" выглядит
достаточно грозно: делается попытка сорвать его доклад Академии, посвященный
законченной работе о шведском нашествии, и впервые за последние 15 лет он не
может найти себе издателя. "Северную войну" не берут! После долгих
переговоров ее принимает "Соцэкгиз", издательский договор с которым выглядит
так, будто речь идет о первой книге начинающего кандидата наук, а не
историка-писателя с мировым именем.
В холуйском окружении Сталина все оттенки настроения хозяина тщательно
фиксировались, и его недовольство медлительностью Тарле было, естественно,
замечено. В это же время появилась группа "новых историков" наполеоновской
эпохи - Бескровный, Гарнич, Жилин и др. Тарле никогда не был монополистом и
искренне приветствовал любую мало-мальски талантливую книгу. Но как раз с
талантом у этих людей дело обстояло туго, а для любой бездарности есть лишь
один путь к признанию - административный.
Здесь я еще раз повторю прописную истину: история есть не только наука,
но и искусство, имеющее свое музу (Клио). Поэтому в истории знание - это
далеко не все, ибо исторические знания доступны любому, а дар ИСТОРИКА более
редок, чем дар писателя, живописца или композитора. К тому же значительная
часть "советских" исторических "докторов" обходилась даже без знаний. Чтобы
понять разницу между Историком и даже очень знающим человеком, я предлагаю
читателю эксперимент: открыть любую страницу "Наполеона" Тарле и любую
страницу "Наполеона" Манфреда и прочитать их одну за другой. (Из уважения к
читателю рекомендовать прочесть даже одну страницу "из Жилина" и ему
подобных я не могу - совесть не позволяет).
По-видимому, кто-то из этой бездарной "когорты", а может быть и все
вместе протоптали дорожку к "архитектору" новых "кампаний" Суслову, и тот в
опальном Тарле увидел фигуру, которую можно поставить в центр очередного
разоблачительного процесса, с выходом, естественно, на "еврейские корни".
Двинулись накатанным путем: нашли подонка-разоблачителя, готового подписать
любое фуфло за малую пайку, тиснули от его имени вонючую хамскую статейку в
"Большевике" и даже успели провести собрания "возмущенной" "наглостью"
зарвавшегося старика-"космополита", еще недавно преклонявшейся перед живым
великим собратом московской и питерской университетской профессуры. Но тут
неожиданно для организаторов "процесс не пошел": Тарле написал письмо своему
"большому другу", пожаловался на преследования, сообщил, что он уже
практически начал работу над историей Великой Отечественной. Вакуум, по
советской традиции образовавшийся вокруг Тарле после "разноса" в
"Большевике", был разорван также весьма традиционным для сталинской империи
способом: официальное выжидающее молчание Академии наук прервалось
телефонным звонком главного ученого секретаря академика А. В. Топчиева,
сказавшего буквально следующее: "Дорогой Евгений Викторович, мы тут
посоветовались и, учитывая, что в Вашем возрасте трудно пользоваться тесной
"Победой", решили выделить Вам ЗИМ".
Поскольку семиместный ЗИМ, куда можно было поместить теленка, по
негласной иерархии выделялся руководству Академии и академикам-директорам
оборонных проектов, решение Академии означало, что Тарле опять стал "большим
другом" "большого друга". Еще один "зимний год" в жизни Тарле завершился
благополучно.
Здесь я хочу вернуться к уже упомянутой биографии Тарле, предложенной
В. Сироткиным. Автор сообщает, что в феврале 1953 года, когда на лекции один
из студентов произнес фамилию "Тарле" с ударением на последнем слоге, Тарле
будто бы сказал:
- А вам, молодой человек, я скажу: я не француз, а еврей, и моя фамилия
- Тарле.
Во-первых, даже с ударением на первом слоге фамилия "Тарле" не является
еврейской - фамилии на "-ле" имеют широкое распространение в Австрии, откуда
родом были предки Тарле по линии отца. К тому же, как мне рассказывал Тарле,
фамилия семьи поначалу была двойной: Бараб-Тарле.
Во-вторых, зная глубокую осведомленность Тарле о событиях
января-февраля 1953 года, трудно поверить, что в нашпигованном в те времена
стукачами-энтузиастами и детьми тех, кто был причастен к этим событиям,
московском институте он сделал бы подобное заявление, после которого ему
только и оставалось бы отправляться на "добровольное собрание еврейской
интеллигенции". Учитывая полную беспомощность его жены и сестры и его
собственное состояние, любое изменение сложившегося быта было для них
равносильно смерти, а сохранение личного статус-кво давало Тарле возможность
жить и помогать тем, кто в его помощи нуждался, и он должен был оставаться
"русским", как было записано в его "серпастом молоткастом",- другого выхода
у него не было. Вот почему к свидетельству Сироткина следует применить
любимый афоризм Тарле: "Врет, как очевидец".
Вскоре - в начале февраля - Сталин куда-то исчез, и ничего
определенного даже из-за "железного занавеса" никто сказать не мог. (Жизнь
"вождя" в феврале 53-го - это, как говорится, отдельная тема). "Вождь"
спрятался в тот момент, когда осуществление его мечты о "решении еврейского
вопроса" хотя бы в европейской части управляемой им страны было совсем
близко, и его подручные были в растерянности. Но я никогда не забуду
сладостные звуки траурной музыки, положившие конец моему напряженному
ожиданию. В частных домиках моей городской окраины "вождя" как говорится, в
гробу и видели, но, спускаясь в город и в институт, где плотность стукачей
возрастала, приходилось делать постную физиономию.
Тарле удалось пережить трудные зимние годы, когда постоянная угроза
благополучию и жизни его и дорогих ему людей сочеталась с ухудшением
здоровья и утратой жизненных сил. Кончина Сталина освободила его от "большой
дружбы", ставшей для него слишком тяжкой ношей, и от обязательств, ибо
теперь охотников писать историю Второй мировой войны было среди новых
"историков" более чем достаточно.
В то же время у руководства страной остались люди, ценившие его
заслуги, и их расположение к нему проявилось сразу же: летом 53-го года он
возглавил делегацию российских историков на международном совещании в
Будапеште, в 54-м из печати вышли сразу три его книги. Но, к сожалению,
время его земного существования подошло к концу, и насладиться весной и
свободой ему уже не было суждено. За несколько месяцев до смерти он узнал,
что готовится издание двух его книг в Украине, на украинском языке, который
он хорошо знал и любил, за недоступную, как он говорил, другим языкам
образность и меткость выражений (поверим ему - он ведь владел более чем
десятком языков и наречий). Одна из этих книг вышла в Киеве в год его
смерти, и это символично: с нею он как бы завершил свой жизненный круг и
вернулся в свой родной город, город своей молодости, первых лет жизни с
любимой, первых жизненных побед и первых тяжелых утрат.
В августе - сентябре 1954-го я провел с Тарле около месяца на даче под
Москвой, и это было мое последнее с ним свидание. В Москву он уже не
выезжал, но продолжал работать, и с пяти утра в его кабинете горел свет. На
его столе появились брошюрки с его статьей, переведенной на арабский, хинди,
тамиль и бенгали. Он рассматривал незнакомые письмена и говорил:
- Мне даже как-то не верится, что это можно прочитать!
Он много читал, принимал гостей. Даже иностранных. Без встречи с ним не
хотела уезжать группа историков из Нидерландов, а он себя неважно
чувствовал, и их к нему привезли на дачу. Они очень интересовались
закулисной стороной последней попытки травли Тарле, но хозяин отшучивался.
Бывали гости и другого рода: уже выпущенные узники лагерей. Судьбы
многих из них волновали Тарле. За несколько лет до смерти Сталина я узнал от
него об аресте академиков Я. Парнаса, умершего в тюрьме, и Л. Штерн -
единственном члене Еврейского антифашистского комитета, уцелевшей в период
массовых убийств деятелей еврейской культуры, организованных тогдашней
верхушкой КПСС. Со дня на день ожидали освобождения И. Майского, часто
бывавшего перед арестом у Тарле.
Как всегда, Тарле сохранил удивительную осведомленность, и от него я
тогда впервые услышал о готовящейся массовой реабилитации жертв террора и
посмертном "осуждении" Сталина. Современный историк П. Черкасов, прочитав в
рукописи мои заметки, писал мне, что такого не могло быть, и что хрущевские
разоблачения готовились в страшной тайне, но еще живы люди, которым я осенью
54-го поведал эту "тайну".
Тогда же у нас с Тарле состоялся первый и последний откровенный
разговор о Сталине. В. Сироткин в уже упоминавшемся предисловии к
"Талейрану" 1992 г. пишет, что в дискуссии 1988- 1989 гг. в "Московских
новостях" "родственники Тарле утверждали, что" академик всегда был
"антисталинцем". Как один из двух "родственников" Тарле, участвовавших в
дискуссии в "Московских новостях", я должен сказать, что таких утверждений
там не было, и мне хотелось бы со слов самого историка определить его
отношение к "вождю".
Если говорить о государственном терроре, использовавшемся Сталиным для
сплочения населения и подчинения его нуждам империи, то ненавидевший любой
террор Тарле в этом вопросе, безусловно, был антисталинистом.
Если говорить о Сталине как о "корифее всех наук" и непогрешимом
теоретике "всесильного учения", то и в этом вопросе Тарле, безусловно, был
антисталинистом. Впрочем, хоть это и звучит парадоксально, в этой части
антисталинистом был и сам Сталин. Однажды, расчувствовавшись, он прямо
сказал другу Бухарчику, что вся эта мура - для толпы, для пигмеев, а не для
Гималаев, каковым и он сам, и Бухарчик являются. Но серьезный "академик"
Бухарин не принял этой нагорно-гималайской проповеди и, как в их среде
принято, продал друга Кобу с потрохами "партийной общественности" из
"принципиальных соображений". Больше таких слабостей, как откровенность,
Коба себе не позволял, но на Гималаях остался, и тем, кого он туда
приглашал, а среди таковых был и "буржуазный историк" Тарле, было не
обязательно изучать труды "вождя" и развешивать его портреты. Сталин хорошо
понимал, что упоминание между прочим его имени в предисловии к всемирно
известному "Наполеону" стоит больше, чем оратории и поэмы, наперебой
восхваляющие "гения всех времен", и в этом, вероятно, и состоит причина его
милостей, оказанных Тарле.
Если же говорить о целях Сталина - укреплении и расширении великого и
влиятельного российского государства, то в этом вопросе Тарле был совершенно
искренним его единомышленником, и когда требовалась - помощником.
На мой прямой вопрос, кому из государственных деятелей новой России -
Ленину или Сталину он отдает предпочтение, он, не колеблясь и не
задумываясь, ответил: "Безусловно, Сталину", и пояснил: "Ленин был игроком.
А даже самый удачливый игрок не может руководить государством".
После такой лестной характеристики Сталина вполне уместным был и мой
следующий вопрос: почему же тогда он, Тарле, все-таки не написал хотя бы
краткий очерк истории Великой Отечественной войны, поскольку трудностей со
сбором материалов у него бы не было - все в империи было бы поставлено ему
на службу.
Тарле отвечал, что все это он хорошо понимал, но взяться за эту работу
не мог по моральным соображениям, поскольку он никогда не имел бы полной и
беспристрастной информации о минувшей войне, а по одному особо важному для
него вопросу он не только не получил бы доступ к архивам, но и вообще не
смог бы коснуться его в своем труде. Он имел в виду геноцид евреев в Европе.
Следует отметить, что Тарле был чуть ли не единственным за пределами
Армении историком, который сказал гневное и правдивое слово о резне армян,
устроенной младотурками, и хорошо помнил стену молчания, воздвигнутую "из
политических соображений" вокруг этого события, о котором нужно было
кричать, предупреждая людей Земли о приближении фашизма.
Теперь подобное же происходило, по мнению Тарле, с информацией о
геноциде евреев, осуществлявшемся не на задворках цивилизованного мира, а в
центре Европы.
Антисемитское перерождение властей советской империи Тарле связывал
исключительно с новыми партаппаратчиками - Маленковым, Сусловым и прочими,
видевшими в перестройке образа "врага" с абстрактного "троцкиста" на вполне
конкретного "еврея" и лиц, с этим "евреем" связанных, во-первых, возможность
устранить прежнее сталинское окружение, состоявшее из женатых на еврейках
"тонкошеих вождей", а во-вторых, возможность, учитывая опыт Гитлера,
перебазировать репрессии, без которых любой тоталитаризм не мог обходиться,
с "партийной" основы на "национальную". И так как этот разговор происходил в
1954 году, когда Тарле уже видел, что вся эта свора уцелела, он закончил его
словами, которые с иной интонацией через много лет сказал Эйхман: "Эта
работа, увы, не окончена!"
И он оказался прав!
Тарле был сыном своего времени, и нет смысла подгонять его взгляды под
наши сегодняшние представления. Тем более, что в этих своих взглядах
"государственника" он был не одинок и в "высших слоях" отнюдь не "советской"
интеллигенции, о чем, например, свидетельствует личный и очень откровенный
дневник гениального ученого XX века В.И. Вернадского: "03.10.39...захват
западных областей Украины и Белоруссии всеми одобрен... политика Сталина -
Молотова - реальна, и мне кажется правильной государственно-русской"
("Дружба народов", 1992. No11-12. С. 25). Не вызывает сомнений Вернадского и
дружба Сталина и Гитлера. 12.12.39 г. он отмечает в дневнике запрещение и
изъятие книги "Против фашистской фальсификации истории", где была
опубликована яркая антифашистская статья Тарле "Восточное пространство и
фашистская геополитика". "Тарле пересолил",- отмечает для себя Вернадский.
Несколько слов о посмертной судьбе Тарле. Пока был у власти Хрущев,
книги Тарле продолжали выходить в стране и за рубежом (Прага, Будапешт,
Париж, Варшава, Милан, Берлин, Бухарест, Рим - такова география его первых
посмертных изданий). В 1957-1962 гг. появилось даже его 12-томное собрание
сочинений, а затем наступило молчание, о котором говорилось в начале этих
заметок. В редакциях научной исторической периодики появился даже
специфический термин: "журнал (сборник) перетарлен" - символ
труднопроходимости через цензуру, если фамилия "Тарле" повторялась в нем
несколько раз. Это молчание было тем более удивительно, что в эти годы на
больших и малых государственных должностях в стране утвердились его бывшие
студенты, а патриотический характер многих его книг вроде бы отвечал общим
"установкам". С большим трудом и опозданием вышла биография Тарле,
готовившаяся к его столетию, в то же время в ФРГ жизнеописание Тарле (автор
Э. Хеш) вышло двумя изданиями. Все это дает основание предположить наличие в
эти годы в стране сверхвлиятельного лица, преисполненного ненависти к Тарле.
Скорее всего, таким человеком был Суслов, затаивший на него зло за провал
"затеи" с разоблачением историков-"космополитов" и к тому же патологический
антисемит.
Воспитанники же "сусловской исторической школы", даже доброжелательно
настроенные по отношению к Е. В. Тарле, видимо все же не могут преодолеть в
себе специфические "позывы" сусловского "учения", выражающиеся, в частности,
в желании хоть во что-нибудь вымазать великого историка XX века. Так,
например, Б.С. Каганович не удержался от "общих оценок" последних двух
десятилетий жизни историка и в своем заключении по этому вопросу "завершил"
его вклад в науку "Нашествием Наполеона на Россию", после чего, по мнению
Кагановича, у Тарле наступил "период упадка, когда он написал много
недостойного своего ума и таланта" (Каганович Б. С. К биографии Е. В. Тарле;
конец 20-х - начало 30-х годов // Отечественная история. М., 1993. No 4. С.
95).
Заметим, что к числу "недостойных", как можно судить по библиографии
Тарле, Каганович отнес такое классическое историческое повествование, как
двухтомная монография "Крымская война"*, до сих пор не имеющая себе равных в
исследовании этой темы и переизданная в нескольких странах мира, и как
"Северная война", которую и в 80-х, и в 90-х годах усердно пересказывают
историки-"сусловцы" (правда, "забывая" сослаться на Тарле). Был еще ряд
работ по истории екатерининской эпохи и истории флота, сохранивших свою
свежесть и по сей день. Даже написанный в начале 50-х "юбилейный" очерк
"Бородино", опубликованный в 1962 году посмертно, содержит больше
"счастливых мыслей" и архивных открытий, чем все последующие сочинения
всякого рода жилиных на эту же тему. Таким образом, эпитет "недостойный" с
точки зрения человека 90-х годов мог бы быть отнесен только к его
публицистике сталинистского толка военных и послевоенных дат, но об истинном
отношении Тарле к Сталину уже подробно говорилось выше, и поэтому нет