Яковлев Юрий. Баваклава

   - Да брось ты! - Саня даже вскочил с места. - Подождет она свои капли.
   - Нет! Она не может ждать! Не может!
   Юный Шаров повернулся и быстро зашагал к выходу.
   При нем никто никогда не умирал. Он не знал, как поступить в таком случае. И первое время жил как обычно. Включил телевизор, помчался во Дворец водного спорта. Только сейчас он почувствовал, что произошло что-то резкое, болезненное. Он постепенно начал понимать значение смерти.
   Он защищался. "Она уснула... Она уснула, - сам себя убеждал юный Шаров. - Она не спала очень долго и отсыпается за всю жизнь.
   Бывает же, что человек спит год, а то и больше. Летаргический сон..."
   Он не хотел допускать смерть к Баваклаве. Он обманывал себя - она уснула! - ив этом обмане слились отчаяние и любовь.
   Он шел, как водолаз по дну моря, разгребая мутные массы снега.
   Его обгоняли трамваи, и тогда он бежал, потом снова шел. Ветер дохнул вдруг в лицо хлоркой. И перед глазами мальчика на мгновение возникла заманчивая голубая гладь бассейна, послышались всплески воды. Они звали его, но юный Шаров решительно тряхнул головой: нет! - и огляделся: в серых хлопьях метели раскаленным докрасна железом пылало слово "Аптека". Это от нее пахло хлором.
   Ему вдруг стало жалко бабушку, хотя жалеть ее уже было поздно.
   Никто ее не тревожил, ничего у нее не болело, и глаза не нуждались в свежих глазных каплях. Ей было хорошо. Вернее, никак. Плохо было ему. Мальчику казалось, что он жалеет бабушку, на самом же деле он жалел себя, осиротевшего без Баваклавы.
   Сам не понимая почему, он вошел в аптеку. Осмотрелся. Встал в очередь к окошку, где выдают лекарства. Снежные сугробики растаяли на шапке и на плечах. Лицо стало гореть. Юному Шарову вдруг показалось, что все смотрят на него вопросительно, отчужденно. Он повернулся и хотел было уйти, но провизор узнал его, окликнул:
   - Что ж ты не берешь лекарство? Оно готово с утра.
   Не зная, как объяснить провизору, что случилось с бабушкой, мальчик молча взял пузырек и зашагал прочь...
   На улице здорово мело. Снег слепил глаза. И люди шли против ветра, наклоняясь вперед, натыкаясь друг на друга. Он зажал пузырек в кулаке, словно в нем была роса, которую по каплям собирают каждый день для тех, у кого болят глаза. Он запоздало выполнял свой маленький долг перед Баваклавой. Хотя долг его перед бабушкой был куда больше.
   Он вспомнил, как очень давно упал и разбил коленку. Ревел тогда на весь двор. Думал, что сломал ногу, и ревел. Баваклава взяла его на руки большого шестилетнего мальца - и понесла. Она несла его, а он ревел, хотя нога болела не так уж сильно. И ничего он не сломал.
   Он ревел, а она его несла. Он был толстым, "жирный - поезд пассажирный", и бабушке было тяжело нести этот "поезд". Но она несла его в охапке, прижимая к себе.
   Дома ей стало нехорошо. Она прилегла. А он занялся плюшевым мишкой и забыл про свою коленку.
   - Не больно? - спросила с дивана бабушка.
   Коленка перестала болеть, но он на всякий случай соврал:
   - Больно!
   Мерзким он был парнем в детстве, вспоминать тошно!
   Потом ему надоел плюшевый медведь, он подошел к дивану.
   Бабушка тяжело дышала, лицо ее было непривычно бледным.
   Над верхней губой выступили бисеринки пота. Даже он заметил это.
   - Ты что, Баваклава? - спросил он.
   - Ничего... Вот вырастешь большой, понесешь меня в больницу, когда мне станет плохо?
   - Понесу, - ответил маленький Шаров, а сам подумал: "Зачем носить, есть машины с красным крестом... для взрослых".
   Сейчас он шел быстро, словно боялся опоздать к отходящему поезду. Снег воздвигал на его пути белую стену. И юный Шаров невольно вытягивал вперед руку, чтобы не наткнуться. Вдруг он придет на свою улицу, а там ни бабушки, ни дома - никого. Отошел поезд.
   На углу, возле сквера, он наткнулся на родителей. Они шли рядом - папа держал маму под руку, - согнутые, облепленные снегом.
   - Мама!
   - Это ты? Где ты был? - Мама смахнула налипшие на ресницы снежинки и с удивлением посмотрела на сына.
   - Ходил в аптеку.
   - В аптеку? - удивился папа. - Зачем... в аптеку?
   Родители грустно переглянулись.
   Так они стояли в водовороте метели, словно сбились с пути и не знали, в какую сторону податься.
   - Ну хорошо, - сказал отец, - иди домой. Мы скоро вернемся.
   Возле дома юный Шаров встретил соседа. Бывший летчик гулял с непокрытой головой, и его белые волосы перемешивались с хлопьями снега.
   - Юный Шаров, знаешь ли ты, что сегодня солнцеворот? - сказал сосед. День прибавился на одну минуту.
   В хлопьях снега сосед был похож на древнего кудесника.
   Мальчику было не до солнцеворота. Он ничего не ответил.
   - Что-нибудь случилось? - вслед ему крикнул Иван Рахилло.
   - Случилось! - ответил мальчик, и сердце его сжалось.
   Он тихо отворил дверь и вошел в бабушкину комнату. Горел слабый свет. Бабушка лежала в постели с закрытыми глазами. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, он подошел к овальному столику и поставил ненужный пузырек с каплями рядом с блюдечком, на котором лежала пипетка. Он осмотрел бабушкину комнату и неожиданно почувствовал, что комната сама по себе очень дорога ему. Помимо плюшевого дивана с зелеными кисточками, стола на витой ножке, в комнате стоял платяной шкаф, несколько венских стульев со спинками, изогнутыми, как трамвайная дуга.
   Юный Шаров знал, что в верхнем ящике комода хранится обгорелый лоскуток боевого знамени. Его привез с войны дедушка. Он ворвался в охваченный пламенем блиндаж, где все были убиты прямым попаданием снаряда, и вынес горящее полковое знамя...
   Когда мальчик принес в класс опаленную частичку знамени, ребята с замирающим сердцем разглядывали ее и завидовали Шарову.
   Ведь это его дедушка спас знамя!
   А Баваклава никакого знамени не спасала, но в годы войны она выходила своего маленького сына - будущего отца юного Шарова. По ладожскому льду, едва живого, вывезла его из осажденного Ленинграда, прикрывая собой от фашистских осколков и ледяного ветра.
   В незнакомой Костромской области работала в колхозе, а после работы еще косила сено и меняла его на молоко. На кружку молока для сына! Про нее местные говорили: "Ты, Клавдия, хоть и городская, но двужильная!" А она не была двужильной, едва волочила распухшие ноги, но шла. Шла, как солдат идет в бой. Если б не эта кружка молока, сын бы не вытянул... Отец часто вспоминает корову Милку, которая поила его молоком в голодные военные годы. А юный Шаров пьет молоко не от коровы, а из магазина. Отрезает уголок картонной пирамидки ножницами и пьет сколько хочет...
   Мальчик посмотрел на Баваклаву и подумал: "Как можно так долго не дышать! Не хотеть есть, ничего не видеть и не слышать!
   Лежать неподвижно? Он вдруг испугался этой неподвижности.
   И тогда взгляд его упал на старые стенные часы. Две большие латунные гири лежали на полу, а маятник замер... Юному Шарову было настрого запрещено заводить часы, потому что однажды он сорвал гирю и из нее посыпалась дробь. Баваклава долго ползала по полу, собирала дробинки, а он помогал ей, но часть дробинок клал себе в карман...
   Сейчас надо было разрушить эту неподвижность! Пусть хоть маятник движется, прищелкивает, шагает...
   Он подошел к стене, взялся за колечко и потянул цепь. Гиря оторвалась от земли и, как полное ведро из колодца, тяжело поплыла вверх. Мальчик перевел дух и поднял вторую гирю. Потом легонько подтолкнул маятник - и часы ожили, заходили, торопясь наверстать упущенное время.
   Юный Шаров повернул голову. Бабушка спала. Не увидела, как он, вопреки запрету, завел часы. Не услышала хода часов. Спала...
   Мальчику захотелось позвать ее: "Вставай! Опоздаешь!"
   Куда опоздает Баваклава? Убирать за ним ботинки? Подогревать суп и котлету? Мыть посуду?
   Часы вдруг захрипели, откашлялись и стали бить. Они били гулко и, как показалось юному Шарову, весело. Часы проснулись. Ожили.
   А Баваклава спала...
   И тут юный Шаров совершенно серьезно подумал, что жизнь в доме остановится, если бабушка не проснется. Остановится, как часы, у которых кончился завод.
   Ему никогда и в голову не приходило, что можно жить без нее.
   Она была чем-то насущным и вечным, как воздух, вода, хлеб. Она была тем вечным двигателем, который приводил в движение жизнь дома. Отец и мама целый день были на работе, юный Шаров - в школе. А дом жил: в нем варился обед, стиралось белье, выметался мусор, гладились брюки, чтобы не было пузырей на коленках. Делалось множество больших и малых дел. И все это руками бабушки.
   Сердце Баваклавы не только разгоняло кровь по старым жилам, но и обогревало дом, делало его живым.
   Он наклонился над бабушкой и заглянул ей в лицо. Бабушкино лицо было такое же, как всегда. Приветливое. Спокойное. Виноватое.
   Виноватое? Может быть, бабушка чувствует себя виноватой, что лежит сложа руки и не может накормить внука, постирать ему белую рубашку и к торжественной линейке погладить красный галстук?
   "Не может, - подумал внук, - и никогда не сможет. Никогда".
   Никогда. Это обычное слово вдруг налилось свинцовой тяжестью, стало жестким, ледяным. И чем больше мальчик думал о нем, тем страшнее становилось это слово... Можно подождать день, неделю, год... Несколько лет можно подождать. А если ждать всю жизнь и не дождаться?! Может быть, совсем не ждать? Не ждать, что завтра утром бабушкины руки будут осторожно трясти его за плечи... Кто же поднимет его, если не будет этих рук? Никто, и он будет спать вечно...
   как Баваклава сейчас?
   Когда Шаров не был еще юным, а был первоклассником - он теперь с усмешкой вспоминал это время, - то начал впервые ставить числа в тетради. Он писал: 1 ноября, 2 ноября, 3 ноября. Так дошел до двадцатого, до тридцатого. И пошел дальше: 31, 32, 33, 34...
   Учительница заметила, остановила его. Сказала:
   - Таких чисел не бывает. В ноябре только тридцать дней.
   Он очень огорчился. Ему нравилось писать числа все дальше и дальше.
   Придя домой, спросил бабушку:
   - Почему не бывает тридцать четвертое ноября?
   - В ноябре тридцать дней, - ответила бабушка, - в декабре будет тридцать один.
   - А когда будет тридцать четыре?
   - Никогда.
   Так он впервые услышал слово "никогда". Он не понял его и про себя подумал: "Когда-нибудь будет... тридцать четвертое ".
   Теперь в бабушкиной комнате он снова задумался над трудным значением слова "никогда". Слово наваливалось на мальчика всей своей тяжестью и сливалось с другим таким же трудным словом "бесконечность".
   "Все имеет начало и конец, - рассуждал юный Шаров, - а как же небо? Должен быть у неба конец? Наверное, высокий, темный купол, усеянный звездами, и есть конец неба? А что же за этим куполом?
   Еще один купол, побольше?.."
   Так он создал модель Вселенной. Она напоминала деревянных матрешек: маленькая вставлялась в большую. Сколько же во Вселенной таких "матрешек"? Сто? Тысяча? Миллион? Но ведь должна же быть где-то последняя "матрешка"? А что за последней? Лоб покрылся испариной. Голова гудела. Юный Шаров никак не мог постичь своим умом бесконечность.
   Потом он узнал о "черных дырах" Вселенной. Эти "дыры", как водовороты, засасывают пролетающие метеориты и лучи соседних звезд. А один ученый сделал предположение, что "черные дыры" - коридоры, ведущие в антимиры. "Мир наоборот". Там время движется назад. И если у нас люди стареют, то в "мирах наоборот" старые становятся молодыми, потом превращаются в детей, потом... Если бы бабушка побывала в таком мире и вернулась бы помолодевшей!..
   Так рассуждал юный Шаров, борясь со страшным "никогда". Он закрывал глаза. Тер ладонью лоб. Пыхтел, будто поднимал тяжесть.
   Потом его взгляд упал на пузырек с глазными каплями, и он неожиданно заплакал.
   Всю жизнь он обвинял других: родителей, учителей, товарищей...
   Но больше всех доставалось Баваклаве. Прикрикивал на нее, грубил.
   Надувался, ходил недовольным. Сегодня он впервые взглянул на себя со стороны, другими глазами. Какой он, оказывается, черствый, грубый, невнимательный. Опаздывал, а то и вовсе не заходил в аптеку.
   Вот и сегодня принес свежие капли с опозданием.
   Зазвонил телефон. Юный Шаров вздрогнул. Морщась, как от боли, нехотя побрел к телефону. Трубка показалась ему непривычно тяжелой.
   - Я слушаю.
   - Клавдию Ивановну можно?
   Этот голос, бодрый и веселый, донесся из другого мира, где никто не умер, где все в порядке. У мальчика не хватило сил сказать то, что есть. Он мучительно думал, как избежать налитого болью слова "умерла".
   - Что ты молчишь? - послышалось в трубке.
   - Ее нет, - выдавил из себя юный Шаров.
   - А когда будет?
   - Никогда...
   - Ты невежа, - послышалось в трубке, и сразу - би-би-би...
   Веселый, благополучный мир отключился, умчался вдаль, весело бибикая.
   "Она умрет, когда ее забудут, но пока хоть одно сердце помнит ее, она жива", - неожиданно подумал мальчик. Эти слова сами всплыли в памяти. Память бросила их ему, как спасательный круг. Она жива!
   Ее жизнь зависит от него, от его сердца.
   Он должен жить не только для того, чтобы ходить в школу, гонять на коньках, смотреть по "телеку" хоккей. Он должен жить, чтобы не пропустить самого главного - заводить часы в бабушкиной комнате и хранить лоскуток полкового знамени. Он должен жить, чтобы нести людям то, чему его незаметно научила Баваклава.
   Жить для людей.