Яковлев Юрий. Семеро солдатиков

   А когда маленькое войско шло по главной улице Петушков, перед каждым палисадником на скамеечке сидели старые люди. Все мужчины были в военной форме и с орденами и медалями. Среди них были не только рядовые, но и сержанты. И даже один капитан с пустым рукавом, заправленным под ремень. И было непонятно — то ли они только что вернулись с войны, то ли, услышав взрыв, на всякий случай надели старую военную форму.
   Когда отделение проходило мимо дома Фомки Горчичникова, Олежка, забыв, что он в строю, крикнул:
   — Горчичник!
   И у длинного лохматого Фомки лицо вытянулось от удивления.
   А сержант Воскресенье остановил отделение и пальцем поманил Фомку. Тот нехотя встал с лавочки и вразвалочку, с опаской направился к солдатам.
   — Здравствуй, — начал сержант. — Ты Фома Горчичников?
   — Я...
   — Послушай, Фома Горчичников, говорят, что ты обижаешь нашего бойца.
   — Не обижаю, — заканючил Горчичников.
   — И я так думаю, — поддержал его сержант, — не представляю, как это можно обидеть бойца Советской Армии... И самокат ты у него не отнимал?
   — Не отнимал, — поспешил ответить Горчичник. — Это он врет... я... я только один разок... отнимал.
   — Во-первых, — перебил его сержант, — советские солдаты не врут. А во-вторых, все имущество солдата есть военное имущество. Можно сказать, боевая техника. Верно?
   — Верно, — беспрекословно согласился Горчичник.
   — А прикасаться к боевой технике может только кто?
   — Солдат! — четко отрапортовал Горчичник.
   — Ты, оказывается, все понимаешь, — похвалил его сержант. — А раз понимаешь, то и выводы для себя сделаешь правильные.
   — Сделаю... правильные... Так точно, товарищ начальник.
   — Не начальник, а сержант, — поправил его Олежка.
   И сержант укоризненно посмотрел в его сторону, мол, разговорчики в строю.
   — Будь здоров, Горчичников! — сказал сержант. — Подрастешь, придешь на службу — встретимся. Ведь ты в десантные войска пойдешь?
   — В десантные. Я с крыши, знаете, как прыгаю. И крапивы не боюсь.
   — Вот с крыши не надо, — предупредил его сержант, — а то поломаешь ноги и никогда не станешь десантником... А в трудную минуту приходи на помощь нашему бойцу... сыну отделения Олегу Комарову.
   — Приду... Комару на помощь, — пробормотал Горчичник.
   А сержант уже командовал:
   — Отделение! Напра-во!
   И невидимый оркестр заиграл походный марш.
   Солнце клонилось к земле. На траву легли длинные тени. И только озеро мерцало за деревьями, и вода в нем была желтоватой, как подсолнечное масло.

* * *

   Когда маленькое войско вернулось домой, сын отделения Олежка сказал сержанту:
   — Разрешите отлучиться. Мне надо исполнить долг... до конца.
   И мальчик кивнул на старый бинокль.
   — Иди, Олежка, — сказал командир. — Разрешаю.
   Перед Зинкиным домом Олежка одернул гимнастерку, поправил пилотку, чтобы звездочка была над переносицей, и, как сержант Воскресенье, бархоткой навел глянец на сапогах. И распахнул калитку.
   — Разрешите?
   Зинка сидела на крыльце и перебирала чернику. Губы у нее были черные, потому что половина ягод попадала ей в рот. Увидев маленького солдата, Зинка встала и от неожиданности раскрыла рот.
   — Здравствуйте, — сказал Олежка.
   — Здрасте... Проходите, пожалуйста.
 

 
   Как трудно было представить себе эту застенчивую девочку грозной пантерой, которая еще сегодня утром терзала Олежку.
   — Вот бинокль вашего дедушки, — сказал Олежка и протянул подводную находку.
   От бинокля пахло тиной. Но Зинка прижала его к груди, словно, побывав на дне озера, бинокль стал ей еще дороже.
   — Спасибо, — сказала она и покраснела, — это вы сами... нырнули за ним?
   — Не нырнул, а был в подводной разведке... вместе со всем отделением.
   — Страшно? — поинтересовалась Зинка.
   — Опасно, — сдержанно ответил мальчик. — И трудно было обнаружить... предмет. — Вместо «найти» от сказал по-военному «обнаружить». — Обстановка была сложной... Понимаете?
   Зинка ничего не понимала, но кивала головой. Она все время поправляла платье и впервые в жизни стеснялась своего маленького соседа, который превратился в настоящего солдата. Он говорил, а она смотрела на него с любопытством и восторгом и прижимала к груди бинокль, пахнущий тиной.
   За полдня в их отношениях произошли какие-то удивительные перемены, они как бы повзрослели, а главное, стали уважать друг друга. И не сговариваясь, называли друг друга на «вы».
   — Военное имущество надо беречь. Рамбавия! Олежка произнес эти слова так назидательно,
   словно не он, а сама Зинка утопила бинокль в озере.
   — Буду... беречь, — послушно пообещала Зинка, и ее слова прозвучали, как клятва. — А бомбу тоже вы взорвали?
   — Обезвредили, — поправил ее Олежка и, как настоящий военный, приложил руку к краю пилотки. — Разрешите идти?
   — Может быть, поедите черники? — Зинке не хотелось отпускать гостя.
   — Спасибо. У меня кончается время. Сейчас «Гитара» будет докладывать «Оркестру».
   — Будет музыка? — поинтересовалась Зинка, ничего не понимающая в военных делах и не знающая тайных позывных.
   — Будет военная служба, — с достоинством ответил мальчик в военной форме. — А наш сержант Воскресенье очень строгий.
   — Воскресенье, — механически повторила Зинка. — Заходите в свободное время.
   — Так точно! — ответил Олежка. — Рамбавия!
   — Рамбавия, — прошептала Зинка.
   Это слово для нее ровно ничего не значило, но это было Олежкино слово, и девочка запомнила его на всю жизнь.
   А Олежка щелкнул каблуками и, как молодой-необученный, повернулся через правое плечо. Зинка не знала, что солдатам полагается поворачиваться кругом только через левое плечо, и проводила его восторженными глазами, пока он, печатая шаг, шел к калитке.
   И тут Зинка окликнула Олежку.
   — У вас какое звание?
   — Сын отделения! — отрапортовал Олежка.
   — А можно стать дочерью отделения?
   — Не знаю, — честно признался Олежка.
   — Вы спросите у сержанта.... Я буду стараться. Олежка на мгновение задержался, подумал и дал Зинке ценный совет:
   — Напиши письмо в газету.

* * *

   Солнце село, и сразу вокруг стало много синего цвета. Трава стала синей, и деревья, и дороги. Это вечер принялся перекрашивать мир в темный, ночной цвет. И только высоко в небе сверкал маленький, кажущийся игрушечным самолетик, и его след, дугой пересекающий небо, золотился в лучах — на земле уже настал вечер, а там, в высоте, был еще день и светило солнце.
   Олежка устал. Ведь за этот день он как бы прожил целую жизнь. И гости его притомились, даром что солдаты. Но ведь не оловянные!
   Сержант Воскресенье все чаще поглядывал на часы. Его прямые брови сдвинулись, сошлись на переносице, и лицо его стало не строгим, а задумчивым. Солдат Понедельник, сидя на ступеньке крыльца, кормил кур. Вторник что-то вырезал ножом из деревянной чурки, его руки ни минуты не могли быть без дела. Четверг гладил Кузю, который примостился у его ног. Суббота печально смотрел на Олежку и вспоминал своего младшего брата. А сын Грузии, радист Пятница, что-то нашептывал в свою рацию с блестящим хлыстиком, и, кроме позывных «Оркестр» и «Гитара», можно было расслышать его любимое словечко «рамбавия», которое он не умел произносить тихо.
   А полный жизни Среда сидел на скамеечке, обняв своей тяжелой рукой Олежку.
   — Эх ты сеголеток, — говорил он, крутя в колечко тонкий ус, — ничего-то ты не понимаешь. Тебе кажется, что жизнь началась с твоего прихода, а до тебя вокруг было сонное царство. Нет, друг Олежка, люди, тебя поджидая, жили... Человек живет как? Увидел курку — взвел курок! Каждый спешит сделать свое дело. Но между людьми, заметь, есть своя природная связь. Вот видишь, ты напомнил Субботе младшего брата. И вы неожиданно стали братьями. А для нас ты стал сыном. Вот как интересно устроен мир.
   Олежка внимательно слушал солдата и думал, что его жизнь изменилась после того, как у него побывали дорогие, нежданные гости — солдатики.
   «Нет, я познакомился не с ними, а с самим собой. Сам себе сказал «здравствуй!». До этого дня я совсем не знал себя. Не знал, что не испугаюсь старой бомбы, а грозный Прометей послушно пойдет со мной. Теперь я понимаю, что долг — не луковки-морковки! И Зинка относится ко мне с уважением и, как взрослого, называет на «вы». Утром я был Олей, а теперь я уже Олег Комаров, сын отделения. Рамбавия!»
   Все это Олежка рассказывал своим новым друзьям, только не вслух, а про себя. И вдруг в темнеющее небо с несколькими первыми звездочками, оставляя красный след, взвилась ракета.
   — Ракета! — Олежка вскочил с места и выбежал на середину двора. — Ракета летит в космос!.. Самочувствие космонавтов нормальное!
   Но ракета, долетев до зенита, обожгла попутное облачко и остановилась, замерла, а потом погасла.
   — Нам пора, — сказал сержант Воскресенье. — Сигнал командира.
   И Олежка почувствовал, как защемило сердце. Ему захотелось крикнуть: «Не уходите! Оставайтесь со мной навсегда! Мне с вами так хорошо!» Но он был теперь не Олей, а Олегом и не стал просить о невозможном. Только опустил голову и тихо, словно стыдясь самого себя, попросил:
   — Спойте мне колыбельную песню. Солдаты переглянулись, а сержант Воскресенье сказал:
   — Мы не знаем колыбельных, мы поем только строевые песни.
   — Тогда строевую.
   — Мы споем тебе нашу песню, но как поют колыбельную, — пообещал Олежке Суббота.
   — От-бой! — скомандовал сержант Воскресенье. И мальчик исчез в доме.
   Олежка быстро разделся и лег в постель, но некоторое время он еще чувствовал тугой воротничок гимнастерки и приятную тяжесть яловых сапог.
   Он лежал и думал об удивительном дне, который подошел к концу. Подошел к концу, но не кончился. Этот день навсегда останется с Олежкой.
   Интересно, узнает ли его мама? Или растерянно спросит: «Что еще за военный в доме?»
   И тогда Олежка ответит: «Сын отделения и... твой сын. Только не называй меня Олей, я же мальчик. А папка у нас хороший и живет на зимовке летом, потому что у него долг. Не луковки-морковки, а долг перед товарищем».

* * *

   Когда семеро солдатиков вошли в дом, Олежка уже спал. На стуле лежала аккуратно сложенная военная одежда, а рядом на полу стояли сапоги — пятки вместе, носки врозь.
   Солдаты попрощались с сыном отделения, на носочках вышли из дома. И зашагали в свою часть, доложить командиру, что особое задание выполнено. А свою военную песню они пели тихо, как полагается петь колыбельную.
   И когда они ушли из дома, военная одежда мальчика превратилась в самую обыкновенную, а вместо сапог с подковками под стулом появились сильно потертые кеды.
   Это превращение произошло, как в сказке. А в остальном в моем рассказе ничего сказочного нет.

Конец