Страница:
За авангард отчисленные
«Валеты» оказались довольно бойкими, дерзкими в поисках новых форм ребятами. Их выставленные в 1910 году на всеобщее обозрение модернистские, порой полные откровенной эскапады картины шокировали публику. И прямо-таки взбеленили приверженцев академической живописи. Правда, матерые, то есть уже с именем «валетовцы», вроде Петра Кончаловского или Ильи Машкова от этой скандальной славы только выиграли. А вот еще совсем молодым Роберту Фальку, Александру Куприну и Василию Рождественскому досталось по полной. Буквально накануне окончания их – в ту пору еще студентов Московского училища живописи, ваяния и зодчества – отчислили за «изобразительное хулиганство»…
По странной прихоти судьбы
А может, по ее еще не познанным законам, но спустя четверть века все трое, став соседями по мастерским, воссоединились не где-нибудь, а именно под крышей бывшего дома Перцова. Однако сначала тому предшествовали радикально перевернувшие страну события. Причины их уходили корнями в социально-экономические глубины общества. А кое-какие отчетливые следы зарождения бури можно было отследить даже по соседству за Волхонкой. Речь идет об уже ранее упомянутой 1 – й московской гимназии. Первоначально она вполне умещалась в строении номер 16. Но затем, постепенно разрастаясь, заняла почти квартал. Этот сугубо пространственный рост гимназии шел бок о бок с неизменно высоким уровнем подготовки ее питомцев.
О тех, кто хотел как лучше
В середине XIX века из стен этой кузницы отечественной интеллектуальной элиты вышли основатель отечественной драматургии А. Островский, историк С. Соловьев, академик И. Артабалевский. Начало нового XX века подарило будущих классиков советской литературы Илью Эренбурга и поэта Владимира Луговского (отец последнего в 1910-х годах служил в этой гимназии преподавателем литературы и инспектором старших классов).
Видных политиков среди выпускников 1-й московской гимназии тоже хватало. В свое время ее успешно закончили теоретик русского анархизма князь П. Кропоткин, ставший широко известным в дни Февральской революции 1917 года лидер партии конституционных демократов П. Милюков, а также будущий «любимец партии большевиков» и самый молодой член ее ЦК Н. Бухарин.
Видных политиков среди выпускников 1-й московской гимназии тоже хватало. В свое время ее успешно закончили теоретик русского анархизма князь П. Кропоткин, ставший широко известным в дни Февральской революции 1917 года лидер партии конституционных демократов П. Милюков, а также будущий «любимец партии большевиков» и самый молодой член ее ЦК Н. Бухарин.
«…До основанья!» А зачем?
Характерной чертой и даже знамением времени оказалось то, что почти все вышеперечисленные политики – пусть весьма разными путями и методами – жаждали для России только одного – повести ее к лучшему будущему.
Дальнейшее, однако, развернулось своей поистине драматичной стороной. Потому что самая массовая, низовая народная масса почему-то живее всего откликнулась на крылатую фразу из бухаринской «Азбуки коммунизма»: «Грабь награбленное». В результате мало не показалось никому – даже лично автору: в 1938 году Бухарина по законам большевистской внутривидовой партийной борьбы расстреляли. Зато за два десятилетия до этого идеи «Азбуки» материализовались в общенациональном масштабе: в октябре 1917 года произошел Октябрьский переворот, который и в самом деле перевернул весь многовековой уклад жизни в стране.
Дальнейшее, однако, развернулось своей поистине драматичной стороной. Потому что самая массовая, низовая народная масса почему-то живее всего откликнулась на крылатую фразу из бухаринской «Азбуки коммунизма»: «Грабь награбленное». В результате мало не показалось никому – даже лично автору: в 1938 году Бухарина по законам большевистской внутривидовой партийной борьбы расстреляли. Зато за два десятилетия до этого идеи «Азбуки» материализовались в общенациональном масштабе: в октябре 1917 года произошел Октябрьский переворот, который и в самом деле перевернул весь многовековой уклад жизни в стране.
На гребне волны
На Соймоновском – во всяком случае, чисто внешне – этот процесс какое-то время не сильно бросался в глаза. Возможно, потому, что следующие полтора десятка лет жизнь в этом московском уголке проходила в старых декорациях. В том смысле, что архитектурной части ландшафта не затрагивала. В отличие от процесса внутреннего перетряхивания – вот уж где он шел с той же сокрушительной силой, что и по всей России! Самая радикальная перемена после Октябрьского переворота 1917 года случилась в доме инженера Перцова. К началу зимы строение было национализировано, бывший владелец – как уже отмечалось – сначала уплотнен, а затем и вовсе арестован. Опустевшие площади – тоже в уплотненном порядке – заняли совершенно иного происхождения постояльцы. Появились новоселы и в мастерских-студиях под крышей. В них почти сразу же стали доминировать наконец-то получившие официальное признание представители русского авангарда, в том числе бывшие «молодые валеты».
Взгляд на рассвет со стороны заката
Их стремительное вхождение в новую, отнюдь не гарантирующую благополучия жизнь было хоть и не всегда до конца осознанным, но совершенно искренним. На первых порах после октября 1917 года очень многие люди в стране оказались во власти иллюзии стремительного построения нового, невиданной ранее справедливости мира. Вот эта-то вера и выдвинула революционеров от искусства в первые ряды. Более того, на какое-то время даже сделала их государственными деятелями. Так, казалось бы, совершенно не сочетающийся с госслужбой и по-настоящему увлеченный лишь творчеством да преподавательской деятельностью Роберт Фальк стал в одночасье членом Московской коллегии Народного комиссариата просвещения. А вызванный из Петрограда Натан Альтман даже возглавил в этом учреждении отдел изобразительного искусства (ИЗО).
Н. Альтман. Автопортрет
От имени и по ордеру
Именно Альтман стал одним из первых художников – представителей русского авангарда, который освоил былую студийную территорию московского «Монпарнаса». Другие – Павел Соколов-Скаля, Василий Рождественский и Александр Куприн – вселились несколько позже. Третий компаньон – Фальк – получил от революции мастерскую вообще в другом месте. Она находилась в жилом корпусе бывшего Московского художественного училища на Мясницкой – того, между прочим, самого, откуда в свое время всех троих поперли с последнего курса за «вызывающий стилевой радикализм». Теперь тот же Фальк в том же, но, правда, переименованном во Вхутемас (Высшие художественно-технические мастерские) училище преподавал. И даже скоро занял пост ни много ни мало декана факультета изобразительного искусства.
«Медовый месяц» с портретом вождя
Словом, в конце 1910-х – начале 1920-х годов бывшие «молодые валеты» брали убедительный реванш. И свободно шли в искусстве тем путем, который считали своим. А наиболее «идейно-заряженный» Альтман вообще «замахнулся» запечатлеть «живого Ленина». Что было не так-то просто, поскольку «нечеловечески скромный» председатель Совета народных комиссаров от написания своих портретов с натуры решительно уклонялся. Альтману, однако же, Ильич не отказал. Видимо, сработал тот фактор, что тот еще во время проживания в городе на Неве увлеченно оформлял первые революционные праздники, а также представил в правительство эскиз флага РСФСР, который сам же вождь мирового пролетариата одобрил как лучший.
Сначала явление. Затем «арест»
Словом, летом 1920 года без отрыва от государственных дел Ленин несколько недель не только терпел художника в своем кремлевском кабинете, но и даже нашел время прочитать тому пару лекций о «революционном искусстве».
После чего уже в студии на Соймоновском Альтман из вороха рисунков и эскизных набросков создал отнюдь не модернистский, а самый что ни на есть реалистический, почти, можно сказать, документальный портрет.
Вот он-то и стал первым художественным изображением «вождя мирового пролетариата», показанным за границей.
Запечатленный на той картине персонаж уже год как лежал в Мавзолее, когда на Парижской выставке 1925 года Альтману за эту его работу вручили Большую золотую медаль. Однако по возвращении на родину картину упрятали в запасник.
После чего уже в студии на Соймоновском Альтман из вороха рисунков и эскизных набросков создал отнюдь не модернистский, а самый что ни на есть реалистический, почти, можно сказать, документальный портрет.
Вот он-то и стал первым художественным изображением «вождя мирового пролетариата», показанным за границей.
Запечатленный на той картине персонаж уже год как лежал в Мавзолее, когда на Парижской выставке 1925 года Альтману за эту его работу вручили Большую золотую медаль. Однако по возвращении на родину картину упрятали в запасник.
Черная метка
Еще раз! Никаких оснований придираться, что изображенный на картине Ильич «изуродован формалистическими выкрутасами», не было. Средней упитанности фигура, знаменитая лобастая голова с лысиной, цепкий взгляд немного азиатских глаз-буравчиков – все это присутствовало. И весьма достоверно воссоздавало облик реального, совершенно не склонного к сантиментам политика, что, увы, было страшно далеко от образа того «доброго дедушки Ленина», который уже вовсю официально утверждался в советской иконографии. Вот этим несоответствием как раз все и объяснялось. Ибо во главе со Сталиным на смену «буревестникам революции» к командным высотам прорывались ее «обозники». А фокус с портретом стал одной из первых ими посланных творческой интеллигенции «черных меток». Этим художникам давали понять, что дальше они будут не служить, а прислуживать. И не революции, а власти, прославляя ее наиболее понятным советским вождям и начальникам языком – языком так называемого социалистического реализма.
«Бывшие» становятся тихими
Среди обитателей перцовских мансард – «последних могикан» первого русского авангарда ближе всего к такому искусству подошел Соколов-Скаля. Остальным пришлось устраиваться как придется. Удачнее других решили эту проблему Альтман с Фальком. Оба в 1927 году убыли в служебные загранкомандировки. И, самовольно растянув их примерно на десятилетие, соответственно осели – первый в Берлине, а второй в Париже. Куприну с Рождественским повезло меньше.
Им пришлось приноравливаться. А после 1929-го, победительно названного Сталиным «годом Великого перелома», и вовсе стать, по меткому определению супруги Фалька, «тихими валетами».
П.П. Соколов-Скаля. Автопортрет
То есть перейти на некую двойную творческую жизнь, где нечто «соцреалистическое», «индустриальное», предназначенное для официального предъявления на выставках уживалось с возможностью реализовать собственное представление о прекрасном. Тем более что наиболее близкий «тихим валетам» камерный жанр пейзажа, портрета или натюрморта такую возможность предоставлял.
Им пришлось приноравливаться. А после 1929-го, победительно названного Сталиным «годом Великого перелома», и вовсе стать, по меткому определению супруги Фалька, «тихими валетами».
То есть перейти на некую двойную творческую жизнь, где нечто «соцреалистическое», «индустриальное», предназначенное для официального предъявления на выставках уживалось с возможностью реализовать собственное представление о прекрасном. Тем более что наиболее близкий «тихим валетам» камерный жанр пейзажа, портрета или натюрморта такую возможность предоставлял.
Не тот «пятый»
Между тем уже в конце 1920-х годов всю местную среду обитания на Соймоновском поджидали самые сокрушительные перемены. С момента возведения дома Перцова, то есть с 1907 года, в здешний архитектурный ландшафт, где доминировал величавый белокаменный собор храма Христа Спасителя, ничего не вмешивалось. Первую советскую постройку в проезде принялись возводить лишь в конце 1920-х годов. Это был ныне сильно переделанный – особенно внутри – дом номер 5, выходящий торцом в 3-й Обыденский переулок. Здание, построенное в ставшем модном тогда конструктивистском стиле по заказу Белорусско-Балтийского общества для работников железнодорожного ведомства, а также сотрудников газеты «Гудок», несомненно, принадлежало к памятникам архитектуры. Тем не менее в преддверии нынешнего века его не только до неузнаваемости перепрофилировали, но даже не удосужились хотя бы отметить памятной доской проживавших здесь известных людей.
А ведь по крайней мере об одном из них никак нельзя умолчать. Да и еще одного можно было бы упомянуть по контрасту. Я здесь имею в виду писателя Илью Ильфа. И для сравнения – Федора Гладкова.
А ведь по крайней мере об одном из них никак нельзя умолчать. Да и еще одного можно было бы упомянуть по контрасту. Я здесь имею в виду писателя Илью Ильфа. И для сравнения – Федора Гладкова.
Почти забытый дважды лауреат
Последнего «подняли на щит» после опубликования в 1925 году романа «Цемент». Творение Гладкова объявили первым и чуть ли не образцовым произведением молодой советской литературы на производственную тему. И хотя некоторые злопыхатели-критики поговаривали, что главный герой «Цемента» был списан с быстро впадающего в официальную опалу Льва Троцкого, тон в определении, что в искусстве хорошо, а что плохо, задавали не они, а на самом верху. Поэтому поселившийся неподалеку от Кремля писатель и далее уверенно шагал по пути, сделавшему его четверть века спустя лауреатом двух Сталинских премий, депутатом Верховного Совета страны и членом правления Союза писателей СССР.
Иной вопрос: читают ли сегодня этого классика или лишь по необходимости лезут в Википедию уточнять, кто таков и чем славен? Подозреваю, что последних, мягко говоря, больше. Хотя, если судить по литературному уровню написанного, Гладков отнюдь не был ремесленником. Просто его творения остались добросовестным свидетельством того времени, в которое он жил и которое со всеми своими характерными чертами и приметами безвозвратно кануло в Лету…
Иной вопрос: читают ли сегодня этого классика или лишь по необходимости лезут в Википедию уточнять, кто таков и чем славен? Подозреваю, что последних, мягко говоря, больше. Хотя, если судить по литературному уровню написанного, Гладков отнюдь не был ремесленником. Просто его творения остались добросовестным свидетельством того времени, в которое он жил и которое со всеми своими характерными чертами и приметами безвозвратно кануло в Лету…
Приключения талантов в Стране Советов
Про созданное Ильфом – как самим, так и вместе со своим соавтором и другом Евгением Петровым – такого не скажешь. Потому что в отличие от Гладкова оба в описании того же быта поднимались до уровня бытия. Из-за этого многое в созданном ими много лет назад до сих пор современно, узнаваемо, задевает за живое. И как результат, их книги не залеживаются на полках, а переиздаются, читаются, экранизируются. Такова была судьба первого, изданного в 1928 году романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» о трагикомичных приключениях веселого афериста Остапа Бендера. Не меньший успех поджидал и второй том их дилогии – «Золотой теленок», который авторы как раз «ваяли», на какое-то время превратив небольшую комнатку четы Ильфов на Соймоновском еще и в свой рабочий кабинет.
«Что слава? Яркая заплата на жалком рубище певца…»
На тот момент оба соавтора были уже невероятно популярными писателями – создателями произведения, текст которого расхватывали на цитаты. Однако, как известно, в нашей стране это высшее в искусстве, но не заверенное инстанцией народное признание – совсем не заслуга. Во всяком случае, для главных в Стране Советов распределителей всего и вся, в том числе жилищных благ. Поэтому «народные СССР» получали квартиры за казенный счет. А воистину всенародный Ильф вместе со своей красавицей женой Марусей жил на свои.
И. Ильф и Е. Петров
Вследствие чего осенью 1929 года в «белорусско-балтийском кооперативе» по адресу: Соймоновский проезд, дом 5 им досталась лишь небольшая комната в общей квартире. И хорошо хоть, что в новостройке с элементарными удобствами. Потому что, несмотря на все совдеповские ухищрения по части уплотнения, в стране свирепствовал страшный жилищный кризис. И до этого та же чета Ильфов несколько лет мыкалась по съемным углам.
Вследствие чего осенью 1929 года в «белорусско-балтийском кооперативе» по адресу: Соймоновский проезд, дом 5 им досталась лишь небольшая комната в общей квартире. И хорошо хоть, что в новостройке с элементарными удобствами. Потому что, несмотря на все совдеповские ухищрения по части уплотнения, в стране свирепствовал страшный жилищный кризис. И до этого та же чета Ильфов несколько лет мыкалась по съемным углам.
Действительность, схваченная врасплох
Их небольшое, но наконец-то собственное семейное гнездо располагалось на шестом этаже. Да еще с балконом. Да еще с красивейшим видом на храм Христа Спасителя, совсем не заслоняющий распахивающуюся за ним панораму излучины Москвы-реки с башнями Кремля вдоль набережной.
Разрушение храма Христа Спасителя
К тому же Ильф страстно увлекся фотографией. И с присущим ему многогранным талантом вовсю использовал свою исключительно выгодную для съемки высотную домашнюю точку для получения во всех отношениях замечательных по качеству и выразительности снимков. Сходных достоинств наблюдательный пункт из окна своей мастерской – но уже в бывшем доме Перцова и десять лет спустя – получил и Роберт Фальк. О том, как там оказался вроде бы надолго прижившийся в Париже художник, речь впереди. А пока лишь отмечу, что оба – сначала по-репортерски оперативно вскинувший свой фотоаппарат Ильф, а десять лет спустя вдумчиво переносящий свои наблюдения на полотно Фальк – смогли оставить нам, потомкам, впечатляющей силы свидетельский материал о том, как уничтожали старый храм Христа Спасителя и во что это все вылилось…
К тому же Ильф страстно увлекся фотографией. И с присущим ему многогранным талантом вовсю использовал свою исключительно выгодную для съемки высотную домашнюю точку для получения во всех отношениях замечательных по качеству и выразительности снимков. Сходных достоинств наблюдательный пункт из окна своей мастерской – но уже в бывшем доме Перцова и десять лет спустя – получил и Роберт Фальк. О том, как там оказался вроде бы надолго прижившийся в Париже художник, речь впереди. А пока лишь отмечу, что оба – сначала по-репортерски оперативно вскинувший свой фотоаппарат Ильф, а десять лет спустя вдумчиво переносящий свои наблюдения на полотно Фальк – смогли оставить нам, потомкам, впечатляющей силы свидетельский материал о том, как уничтожали старый храм Христа Спасителя и во что это все вылилось…
«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!»
Чем был славен этот германоязычный писатель начала прошлого века? А тем, что оказался мало кем превзойденным мастером изображения мира абсурда, варварства, страха. Точно в таких же красках можно охарактеризовать то действо, что с помощью фотокамеры фиксировал Ильф 5 декабря 1931 года из своего окна. Потому что именно в этот день храм – предшественник нынешнего главного кафедрального собора страны – был превращен в руины. Причем не просто так, а планово. В том смысле, что в полном соответствии со сталинским Генеральным планом реконструкции Москвы. По замыслу его главного заказчика новой градостроительной доминантой в данном районе Москвы должен был стать Дворец Советов. Из всех выставленных на конкурс работ Сталин выбрал воистину самый циклопический проект архитекторов Бориса Иофана и Владимира ГЦуко.
Полтонны пафоса на квадрат
Согласно этому проекту общая высота новостройки на Соймоновском проезде должна была составить четыреста двадцать метров. Размеры только одной, венчающей всю конструкцию стометровой статуи Ленина прямо-таки обескураживали. Например, указательный перст вождя вытягивался вперед аж на шесть метров. Длина ступни составляла четырнадцать метров, плечи разворачивались на тридцать два метра. Голова этого монстра по объему немногим уступала Колонному залу Дома союзов: недаром в ней планировалось устроить нечто вроде библиотеки – кладовой марксистско-ленинской мысли.
Общий вес статуи, вознесенной на более чем трехсотметровую высоту, предполагался в пределах 6000 тонн. А суммарная площадь поверхности – 14 000 квадратных метров.
Общий вес статуи, вознесенной на более чем трехсотметровую высоту, предполагался в пределах 6000 тонн. А суммарная площадь поверхности – 14 000 квадратных метров.
Штаны вождя из облаков
Трудно утверждать, что была я слава храма Христа Спасителя, когда-то встречавшего блеском своего золоченого купола путешественников еще на дальнем подъезде к Москве, не давала покоя кремлевскому хозяину. Однако мысль, что при своих гигантских высоте и габаритах новый «ориентир» непременно заткнет за пояс старый, скорее всего, имелась. И хотя специалисты уже прикинули, что при пасмурной погоде «кладовая марксистско-ленинской мысли» вместе с указующим перстом вождя и его могучим торсом закроются тучами, а из нижней кромки облаков будут высовываться лишь штаны и ботинки, Сталину об этом не говорили.
Видно, понимали, что предпочтительнее докладывать о другом. Например, о том, что статуя вождя мирового пролетариата будет превышать статую Свободы в США в три раза по высоте и в два с половиной – по весу.
Эскиз Дворца Советов
Видно, понимали, что предпочтительнее докладывать о другом. Например, о том, что статуя вождя мирового пролетариата будет превышать статую Свободы в США в три раза по высоте и в два с половиной – по весу.
Против лома нет приема?
Ан нет, есть, оказывается! Потому что многочисленные попытки большевистским наскоком «расчистить старое для возведения нового» окончились полным конфузом. Оказалось, что ни ломом, ни специальными зубилами стены храма не взять. Они были сложены из крупных плит песчаника, которые при кладке вместо цемента заливали расплавленным свинцом. Тогда – пореволюционному – решили взрывать. Предстоящая акция был санкционирована лично Сталиным и проведена специальным решением Политбюро ЦК ВКП(б), под которым кроме визы самого вождя красовались автографы его ближайших соратников. Один из них принадлежал Лазарю Кагановичу – второму в ту пору человеку в руководстве партии большевиков и первому, кто персонально следил за исполнением воли вождя в Москве.
Как «задирали подол матушке-России»
По весьма распространенной легенде, именно с этими словами «железный Лазарь» ровно в 12 часов 5 декабря 1931 года торжественно крутанул рукоятку взрывного устройства, запустившего механизм «приведения приговора в исполнение».
Отнюдь не легендой, а самой что ни на есть реальностью стало то, что при подготовке этого и нескольких следующих подрывов участвовать в таком грандиозном варварстве отказалась целая группа людей. Всех их сразу же арестовали. Следы двух инженеров при этом не разысканы до сих пор.
В целом вся процедура подрыва на обитателей близлежащих домов и других вольных или невольных свидетелей происшедшего произвела ошеломляюще гнетущее впечатление. Среди них оказались живший тогда неподалеку – в доме номер 14 на Волхонке поэт Б.Л. Пастернак и зашедший его навестить друг, известный литературовед Л.В. Гартунг.
Отнюдь не легендой, а самой что ни на есть реальностью стало то, что при подготовке этого и нескольких следующих подрывов участвовать в таком грандиозном варварстве отказалась целая группа людей. Всех их сразу же арестовали. Следы двух инженеров при этом не разысканы до сих пор.
В целом вся процедура подрыва на обитателей близлежащих домов и других вольных или невольных свидетелей происшедшего произвела ошеломляюще гнетущее впечатление. Среди них оказались живший тогда неподалеку – в доме номер 14 на Волхонке поэт Б.Л. Пастернак и зашедший его навестить друг, известный литературовед Л.В. Гартунг.
Над нашей Родиною дым…
По горячим следам происшедшего Гартунг описал увиденное в своем дневнике следующим образом: «Мы с Б. Л. смотрели из окна, как готовится взрыв Храма, и после того, как здание рухнуло, печальные, отошли от окна, подавленные и молча…» Примерно такие же чувства вызывает опубликованная через много лет фотосъемка Ильи Ильфа. Осуществлял ее он, заметим, рискуя огрести большие неприятности. Поскольку делать это было разрешено лишь нескольким строго отобранным операторам «Союз-кинохроники». Сразу же по завершении операции официальная пленка была на много лет засекречена – настолько жуткое и одновременно гнусное впечатление производило все на ней запечатленное. Точно такой же апокалипсис – на снимках, сделанных Ильфом. Да и что иное можно испытать тогда, когда сначала видишь, как во вздыбленных взрывом к небу клубах известковой пыли медленно тонет, но не сдается погибающий храм. А в финале оказываешься перед огромной горой строительного мусора, от одного вида которой у каждого нормального человека сжимается сердце…
Демонтаж «мечта мародера»
Между прочим, предшествующая подрыву процедура «обдирания» храма оказалась не менее впечатляющей. Даже много лет спустя Владислав Микоша – один из допущенных к съемке операторов «Союзкинохроники» – потрясенно вспоминал, как на чудесные мраморные скульптуры накидывали буксировочные тросы и за шею выволакивали наружу. Ангелов – так, что у них отлетали головы и ломались крылья – сбрасывали с высоты на землю, в грязь. Мраморные горельефы раскалывали. Порфировые колонны дробили отбойными молотками.
Санкционировавшая всю эту вакханалию власть, приговорив храм к уничтожению, по-своему, по-мародерски, повелела все более или менее ценное приспособить для нужд «народного хозяйства».
Санкционировавшая всю эту вакханалию власть, приговорив храм к уничтожению, по-своему, по-мародерски, повелела все более или менее ценное приспособить для нужд «народного хозяйства».
«А в России купола кроют золотом…»
Начали, понятное дело, с них. Ведь только на один, главный – тот самый, что при своей более чем стометровой высоте просматривался еще на дальних подступах к Москве, в свое время пошло более четырехсот килограммов драгоценного сплава. Кровлю из покрытой золотом меди с этого и других куполов курочили сотрудники хоз-службы тогдашней госбезопасности. После чего для смывки золота химическим путем отправили на завод имени своего тогдашнего начальника В. Менжинского. С четырнадцатью колоколами тоже не церемонились. Отнеслись как к обычному металлическому лому, присоединили к тому, что посрывали с других церквей. И переплавили в общем котле. Полученное сырье использовали для различных нужд, не обделив и пролетарское искусство. Например, использовали для отливки легендарного пограничника с собакой и других бронзовых скульптур числом шестьдесят четыре, что по сей день остаются главной приметой подземного вестибюля станции метро «Площадь Революции». В целости сохранился лишь один четырехпудовый колокол с башенных часов. И то лишь потому, что, временно складированный вместе со всем механизмом, через семь лет был пристроен на верхней площадке Северного речного вокзала.
«Изъять!» – читай «Уничтожить!»?
С такой же «революционной целесообразностью» был нанесен удар и по интерьерам. Для чего была даже создана специальная Комиссия по изъятию художественных ценностей. Кто и как в этой комиссии будет все в конечном счете решать, говорилось даже в самом ее названии. Ибо ключевым словом там было «изъять», а «сохранить» отсутствовало вовсе. Имеющиеся в госархиве протоколы комиссии – яркое тому подтверждение. Вот как, к примеру, советские «искусствоведы в штатском» распорядились храмовой живописью (протокол от 17 августа 1931 года). Оказывается, из всего имеющего неоспоримую художественную ценность богатства они повелели сохранить только по одной работе художников В. Сурикова и Г. Семирадского. Выполненная маслом по штукатурке работа «Тайная вечеря» последнего представлена сегодня в храмовом музее. Но лишь, заметим, фрагментом, потому что остальное все равно «оказалось утраченным». Аналогичная драма с горельефами. Из тех, кого ждала неизбежная гибель при демонтаже, комиссия нашла достойным «сохранить жизнь» лишь шести выполненным скульпторами А. Логановским и Н. Рамадановым. Сегодня эти замечательные работы вмурованы в крепостную стену на задах Донского монастыря. Рекомендую всем желающим посетить. И заодно сравнить с тем, что ныне украшает фасад нового, так сказать, регенерированного храма. Полагаю – будете впечатлены!
