Страница:
«Там водяные молоты железо бьют, – соображал Касьян, – и все это построено по умыслу этого хмурого немца в развевающемся шабуре и широкой шляпе. Ну и башковитый же парень!»
Возле второй и третьей плотины подымались две приземистые пузатые печи, сложенные из тесаного камня. Печи казались Касьяну очень высокими после того маленького горна, у которого он работал с дедом Тимофейкой. «Вот это, наверное, сыродутные домницы, где плавится здешняя руда», – подумал Касьян и подошел к одной из домен.
Домна была сажени в четыре-пять вышиной. С двух сторон у ее подножия были прилажены громадные трехсаженные кожаные мехи. Мехи раздувались и сжимались сами, без помощи рабочих. Подойдя ближе, Касьян увидел, что они движутся с помощью деревянных рычагов и большого мельничного колеса. Мехи действовали непрерывно, и два железных сопла снизу хриплыми вздохами вдували воздух в дымящуюся закоптелую домну. Касьян оглядел мехи и сообразил, что, отведя рычаг, связанный с колесом, можно остановить действие мехов.
К верхушке домны вел довольно крутой земляной накат с помостом, устланным бревнами. Тощий конь с выступающими ребрами, надрываясь, тащил телегу, груженную железной рудой. Возчик и двое рабочих помогали втаскивать телегу. Конь, с дрожащими от усилия ногами, скользил по бревнам и не мог вытянуть телегу. Касьян подбежал к телеге, напер сзади плечом, и конь, громыхая копытами, втащил телегу на верх помоста.
Здесь рабочие переложили тяжелые куски руды в ручные тачки и придвинули их к железной заслонке в стене домны.
Старичок-немец, одетый так же странно, как тот человек, которого они раньше встретили, делал записи свинцовым карандашом в маленькой книжечке.
– Ну, готовы? – спросил немец.
– Готовы, – ответили рабочие у тачки.
– Колошник! – крикнул немец.
Стоявший у железной заслонки рабочий в кожаном фартуке и больших кожаных рукавицах со страшным напряжением ухватился крюком за кольцо заслонки и отодвинул ее. Клубы дыма и языки пламени вырвались из отверстия, Рабочие быстро подкатывали тачки к отверстию, опрокидывали руду и отбегали назад.
Последний рабочий, приблизившись, зашатался и остановился, – его обдало клубом дыма. Он несколько мгновений стоял, закрыв лицо рукой, и упал бы вперед, но Касьян, подскочив, схватил его под руки и оттащил назад. Рабочий бессильно опустился на землю.
– Это какой баловник! Скорей бросить колошу в домну! – кричал старичок-немец.
Касьян, жмуря глаза и задерживая дыхание, поднял тяжелую тачку и опрокинул ее вперед в отверстие, извергавшее пламя и дым. Дверца закрылась. Рабочие, отхаркиваясь и сплевывая, отошли в сторону. Дым слепил глаза, царапал горло. Новая телега поднялась по накату с большой корзиной древесного угля. Возчиком была маленькая девочка в заплатанном холстинном сарафанчике.
– Чего смотришь? – закричал немец Касьяну. – Надо помогать!
Касьян схватил за край плетеную ивовую корзину и вместе с двумя рабочими опрокинул уголь в раскрывшуюся дверцу колошника.
Старичок-немец пристально смотрел подслеповатыми глазами на Касьяна.
– Смотри-ка, парнишка, – сказал он, – какое у домны большое брюхо. Ей надо в день десять телег руды и двадцать телег угля. А всего это пятьсот пудов. А из этого домнушка выпустит сто или сто двадцать пудов хорошего чугуна. Мне здесь очень нужно иметь такого здорового работника, как ты, помогать сыпать руду и уголь домне в брюхо. Как стемнеет сегодня, ты увидишь, как из этого чугуна мы сделаем настоящую пушку, из которой можно стрелять, и к ней сразу двести штук ядер, по восемь фунтов каждое ядро.
– Ладно, приду посмотреть.
– Нет, ты не будешь смотреть, ты будешь помогать. Мне здесь нужен такой медведь, который легко опрокидывает корзину с углем и рудой.
– Никак не могу, господин немец. Я иду дальше, в Тулу.
– Какое мне дело до твоей Тулы! Вот работник Федька, баловник, не хочет работать. Я скажу моему хозяину герр Марселису, что ты здесь останешься работать. Не разговаривай, слушай мое слово, доннэр вэттэр![38]
Рабочий, которого оттащил Касьян, кашлял и глухо сказал:
– За что же, Христиан Иванович? Пожалейте, я совсем хворый, грудь ломит. Трудно тачку поднять. Где же мне до убитого глаза работать?[39] – Он с трудом встал.
– Мне нужно чугун делать, – сердито ответил немец. – А такой рабочий, как ты, баловник, такой мне не надо. Слушай мои слова: ступай на съезжую избу к старосте Гаврилке – я приказал дать тебе двадцать батогов, и ты завтра придешь сюда назад и больше не захочешь быть больным.
Касьян не знал, что делать, но стоявший около него рабочий пробормотал:
– Ты, паренек, лучше не спорь, если не хочешь тоже получить сто батогов в спину. Назвался груздем, полезай в кузов. Сунулся сюда, так слушайся Хрестьян Йваныча, пока он тебя не отпустит.
Еще одна телега остановилась возле колошника. Касьян решил не спорить и стал перекладывать тяжелые куски руды на тачку.
Когда стемнело, немец Христиан Иванович спустился вниз к подножию домны. Он приказал рабочим идти за ним. Касьян пошел вместе с рабочими.
– Горновой? Где горновой? – крикнул немец.
– Здеся, – ответил голос, и из темноты показался коренастый пожилой длиннобородый мужик в кожаном фартуке, с масляным светильником.
Перед домной был вкопан в землю большой глубокий дубовый чан, наполненный формовочной землей для отлива пушки.
Христиан Иванович обошел вокруг чана и осмотрел желоба и ямки, вдавленные в темной земле.
– Что здесь такое? – спросил Касьян соседа.
– Подожди, увидишь. Только отсюда с места не сходи.
Горновой подвесил светильник на крюк в стене и, закрывая лицо рукавом, открыл оконце в каменной кладке домны. Оттуда вырвался горячий вихрь, но горновой просунул длинную железную ложку, зачерпнул серую массу и вылил в ведро с водой, окутавшееся клубами пара.
Христиан Иванович подошел к ведру. Горновой вынул кусок серой массы и подал ее немцу. Тот посмотрел, сломал кусок пополам и оглядел место излома.
– Готово на выпуск! – крикнул он.
– На выпуск! – громко прозвучал голос горнового.
– На выпуск готовься! – раздались голоса, и в темноте задвигались тени.
– Бей летку! – крикнул немец.
Горновой железным ломом начал осторожно пробивать нижнюю стенку домны. Отверстие там было замазано огнеупорной глиной, которая, затвердев, сдерживала расплавленный чугун.
Одно место в летке начало светиться все сильнее, и светло-оранжевые блики засияли кругом на столбах, дубовых скрепах и безмолвно стоящих рабочих.
Яркая струя жидкого тяжелого пламени поплыла из летки в желоб и оттуда в глубокий дубовый чан. Старичок-немец, нагнувшись над чаном, внимательно вглядывался, подняв одну руку.
– Хальт! – крикнул он, махнув рукой. – Отводи!
Рабочий загородил желоб металлической лопаткой, и светящееся тесто чугуна повернуло и поплыло в сторону по узким канавкам, где стало разливаться по мелким формам, ровными рядами выдавленным в формовочной земле.
Рабочий сказал Касьяну:
– В этом чане отлита теперь пушка, а в тех канавках ядра пушечные. Двести ядер отольются зараз. Видишь, векша[40] над чаном. Завтра пушка остынет: ее цепями подымут на векшу, переложат на телегу и отвезут на другую плотину. Там вертельня о шести станках для сверления пушки и два точила для обтачивания стволов. Эх, и пушечка будет, только бы ее направить против кого след!
– Против кого же? – спросил вполголоса Касьян.
Но рабочий отвернулся, будто не слышал Касьяна.
7. ЛОВУШКА
Часть третья
1. СТАРАЯ ТУЛА
2. В КУЗНЕЦКОЙ СЛОБОДЕ
3. ОТРЕЖЬ ДВЕНАДЦАТЬ ФУНТОВ ЖЕЛЕЗА!
Возле второй и третьей плотины подымались две приземистые пузатые печи, сложенные из тесаного камня. Печи казались Касьяну очень высокими после того маленького горна, у которого он работал с дедом Тимофейкой. «Вот это, наверное, сыродутные домницы, где плавится здешняя руда», – подумал Касьян и подошел к одной из домен.
Домна была сажени в четыре-пять вышиной. С двух сторон у ее подножия были прилажены громадные трехсаженные кожаные мехи. Мехи раздувались и сжимались сами, без помощи рабочих. Подойдя ближе, Касьян увидел, что они движутся с помощью деревянных рычагов и большого мельничного колеса. Мехи действовали непрерывно, и два железных сопла снизу хриплыми вздохами вдували воздух в дымящуюся закоптелую домну. Касьян оглядел мехи и сообразил, что, отведя рычаг, связанный с колесом, можно остановить действие мехов.
К верхушке домны вел довольно крутой земляной накат с помостом, устланным бревнами. Тощий конь с выступающими ребрами, надрываясь, тащил телегу, груженную железной рудой. Возчик и двое рабочих помогали втаскивать телегу. Конь, с дрожащими от усилия ногами, скользил по бревнам и не мог вытянуть телегу. Касьян подбежал к телеге, напер сзади плечом, и конь, громыхая копытами, втащил телегу на верх помоста.
Здесь рабочие переложили тяжелые куски руды в ручные тачки и придвинули их к железной заслонке в стене домны.
Старичок-немец, одетый так же странно, как тот человек, которого они раньше встретили, делал записи свинцовым карандашом в маленькой книжечке.
– Ну, готовы? – спросил немец.
– Готовы, – ответили рабочие у тачки.
– Колошник! – крикнул немец.
Стоявший у железной заслонки рабочий в кожаном фартуке и больших кожаных рукавицах со страшным напряжением ухватился крюком за кольцо заслонки и отодвинул ее. Клубы дыма и языки пламени вырвались из отверстия, Рабочие быстро подкатывали тачки к отверстию, опрокидывали руду и отбегали назад.
Последний рабочий, приблизившись, зашатался и остановился, – его обдало клубом дыма. Он несколько мгновений стоял, закрыв лицо рукой, и упал бы вперед, но Касьян, подскочив, схватил его под руки и оттащил назад. Рабочий бессильно опустился на землю.
– Это какой баловник! Скорей бросить колошу в домну! – кричал старичок-немец.
Касьян, жмуря глаза и задерживая дыхание, поднял тяжелую тачку и опрокинул ее вперед в отверстие, извергавшее пламя и дым. Дверца закрылась. Рабочие, отхаркиваясь и сплевывая, отошли в сторону. Дым слепил глаза, царапал горло. Новая телега поднялась по накату с большой корзиной древесного угля. Возчиком была маленькая девочка в заплатанном холстинном сарафанчике.
– Чего смотришь? – закричал немец Касьяну. – Надо помогать!
Касьян схватил за край плетеную ивовую корзину и вместе с двумя рабочими опрокинул уголь в раскрывшуюся дверцу колошника.
Старичок-немец пристально смотрел подслеповатыми глазами на Касьяна.
– Смотри-ка, парнишка, – сказал он, – какое у домны большое брюхо. Ей надо в день десять телег руды и двадцать телег угля. А всего это пятьсот пудов. А из этого домнушка выпустит сто или сто двадцать пудов хорошего чугуна. Мне здесь очень нужно иметь такого здорового работника, как ты, помогать сыпать руду и уголь домне в брюхо. Как стемнеет сегодня, ты увидишь, как из этого чугуна мы сделаем настоящую пушку, из которой можно стрелять, и к ней сразу двести штук ядер, по восемь фунтов каждое ядро.
– Ладно, приду посмотреть.
– Нет, ты не будешь смотреть, ты будешь помогать. Мне здесь нужен такой медведь, который легко опрокидывает корзину с углем и рудой.
– Никак не могу, господин немец. Я иду дальше, в Тулу.
– Какое мне дело до твоей Тулы! Вот работник Федька, баловник, не хочет работать. Я скажу моему хозяину герр Марселису, что ты здесь останешься работать. Не разговаривай, слушай мое слово, доннэр вэттэр![38]
Рабочий, которого оттащил Касьян, кашлял и глухо сказал:
– За что же, Христиан Иванович? Пожалейте, я совсем хворый, грудь ломит. Трудно тачку поднять. Где же мне до убитого глаза работать?[39] – Он с трудом встал.
– Мне нужно чугун делать, – сердито ответил немец. – А такой рабочий, как ты, баловник, такой мне не надо. Слушай мои слова: ступай на съезжую избу к старосте Гаврилке – я приказал дать тебе двадцать батогов, и ты завтра придешь сюда назад и больше не захочешь быть больным.
Касьян не знал, что делать, но стоявший около него рабочий пробормотал:
– Ты, паренек, лучше не спорь, если не хочешь тоже получить сто батогов в спину. Назвался груздем, полезай в кузов. Сунулся сюда, так слушайся Хрестьян Йваныча, пока он тебя не отпустит.
Еще одна телега остановилась возле колошника. Касьян решил не спорить и стал перекладывать тяжелые куски руды на тачку.
Когда стемнело, немец Христиан Иванович спустился вниз к подножию домны. Он приказал рабочим идти за ним. Касьян пошел вместе с рабочими.
– Горновой? Где горновой? – крикнул немец.
– Здеся, – ответил голос, и из темноты показался коренастый пожилой длиннобородый мужик в кожаном фартуке, с масляным светильником.
Перед домной был вкопан в землю большой глубокий дубовый чан, наполненный формовочной землей для отлива пушки.
Христиан Иванович обошел вокруг чана и осмотрел желоба и ямки, вдавленные в темной земле.
– Что здесь такое? – спросил Касьян соседа.
– Подожди, увидишь. Только отсюда с места не сходи.
Горновой подвесил светильник на крюк в стене и, закрывая лицо рукавом, открыл оконце в каменной кладке домны. Оттуда вырвался горячий вихрь, но горновой просунул длинную железную ложку, зачерпнул серую массу и вылил в ведро с водой, окутавшееся клубами пара.
Христиан Иванович подошел к ведру. Горновой вынул кусок серой массы и подал ее немцу. Тот посмотрел, сломал кусок пополам и оглядел место излома.
– Готово на выпуск! – крикнул он.
– На выпуск! – громко прозвучал голос горнового.
– На выпуск готовься! – раздались голоса, и в темноте задвигались тени.
– Бей летку! – крикнул немец.
Горновой железным ломом начал осторожно пробивать нижнюю стенку домны. Отверстие там было замазано огнеупорной глиной, которая, затвердев, сдерживала расплавленный чугун.
Одно место в летке начало светиться все сильнее, и светло-оранжевые блики засияли кругом на столбах, дубовых скрепах и безмолвно стоящих рабочих.
Яркая струя жидкого тяжелого пламени поплыла из летки в желоб и оттуда в глубокий дубовый чан. Старичок-немец, нагнувшись над чаном, внимательно вглядывался, подняв одну руку.
– Хальт! – крикнул он, махнув рукой. – Отводи!
Рабочий загородил желоб металлической лопаткой, и светящееся тесто чугуна повернуло и поплыло в сторону по узким канавкам, где стало разливаться по мелким формам, ровными рядами выдавленным в формовочной земле.
Рабочий сказал Касьяну:
– В этом чане отлита теперь пушка, а в тех канавках ядра пушечные. Двести ядер отольются зараз. Видишь, векша[40] над чаном. Завтра пушка остынет: ее цепями подымут на векшу, переложат на телегу и отвезут на другую плотину. Там вертельня о шести станках для сверления пушки и два точила для обтачивания стволов. Эх, и пушечка будет, только бы ее направить против кого след!
– Против кого же? – спросил вполголоса Касьян.
Но рабочий отвернулся, будто не слышал Касьяна.
7. ЛОВУШКА
Когда поток расплавленного чугуна остановился и каленые ядра были залиты водой, старичок-немец отпустил Касьяна, приказав ему, чтобы утром с рассветом он явился работать на верхушку домны.
Один рабочий проводил Касьяна до съезжей избы. Сторож с колотушкой ходил около запертых ворот.
– Твои сродственники в сарае, близ сеновала. Я уже говорил им, что ты, верно, убег. От немца Христьяна один даже в домну прыгнуть захотел. Насилу его сдержали и на цепь посадили.
Сторож отпер большим ключом, висевшим у него на поясе, дубовые ворота, впустил Касьяна и запер ворота снова.
Касьян нашел деда и Наумку под навесом. Невдалеке стоял Гнедко, привязанный к телеге. Дарья с Аленкой спали. Наумка и дед внимательно выслушали рассказ Касьяна.
– Нам уже сказали, что тебя немец в учебу взял, – заметил Наумка. – Только он тебя учить не станет, а силы твои высосет, и ты такой же станешь, как этот Федька, хворый.
– Грех да беда на ком не живет, – сказал дед. – А тот дурак, кто от беды добра ждет.
– Здесь нам какое житье, – говорил Наумка. – Меня ужо хотят послать в Дедиловские провалища руду копать. А руда там в земле, в ямах, сажен по пятнадцать и двадцать глубиной. Надо врыться вглубь, как в колодец, пока дойдешь до слоя руды, а тогда надо копать в сторону и идти дудкой за рудой. В одной яме бывает по четыре человека ровщиков за круговой порукой, чтобы кто не сбежал. А кто сбежит, других троих порют. Из одной ямы надо вытаскивать по одному возу руды в день на человека. Всего четыре воза. А в ямах всегда роют с огнем – светят лучину. За воз платят ровщикам по два алтына, а воз двадцать пять пудов. Но прежде еще надо руду очистить – в рудных комьях бывает и земля, и мусор, и камень всякий. И все это надо очищать от руды.
Дед шептал:
– Что ж ты, Наумко, обещал на Волгу провести?
– Да я разве отрекаюсь? – вскричал Наумка. – То я и говорю, что стояньем крепости не возьмешь. И прежде всего пойдем в Тулу. Она близко – пятнадцать верст. К утру там будем и прямо в Кузнечную слободу махнем. Там самопальщики судьям неподневольны, живут своим кошем и своим промыслом. Пойдем в работники к старосте Еремею Баташову или другим самопальщикам – Мосолову, Орехову или Антуфьеву, – все они как бояре живут, никто их не тронет, и нас они защитят.
– Как же нам отсюда выбраться?
– Эх, дед, стар, видно, ты стал. Я из каменного острога уходил, а из этой съезжей избы не я один уйду, а и с Гнедком и с телегой – сена воз наберу и тебя сверху посажу.
Обсуждения были недолги. Пока дед и Дарья запрягали коня и накладывали сено, Касьян и Наумка подрыли лаз под ворота и оба вылезли. Касьян ждал, а Наумка бесшумно пошел вдоль забора. Сторож с колотушкой был далеко. Глухо доносилась дробь ударов палкой о чугунную доску.
На селе было тихо. У околицы лаяли собаки. Две домны выбрасывали огненные языки, и дым, освещаемый снизу, красными завитками клубился к небу.
Сторож замолк, потом снова заколотил в колотушку и медленно приближался к съезжей избе. «Где ж Наумка?» – тревожился Касьян.
Сторож в нагольном тулупе беспечно подходил к воротам. Касьян притаился и, когда сторож поравнялся с ним, набросился на него, схватив за шею.
– Что ты, сдурел? – зашептал, задыхаясь, знакомый голос. – Это ж я, Наумка. Сторож лежит в канаве с завязанным ртом. Я ему и руки связал, и пригрозил, что его прикончу, если только он до утра голос подаст. До рассвета он и не чихнет.
Наумка сунул Касьяну в руку ключ от замка.
– Скорей отпирай ворота, да потише, не брякни. Теперь, после работы, все без чутья спят. Смело выезжайте и прямо направляйтесь в Тулу большой дорогой. Я за вами закрою ворота и еще похожу, постучу в доску, пока вы не отъедете подальше; потом я вас догоню. А ежели меня схватят, так сами разыщите в Туле Баташова Еремея или Антуфьева. У них всегда работников много, там и укроетесь.
Большой воз с сеном медленно двигался через село. Темная высокая фигура шагала навстречу – широкополая шляпа, развевающийся плащ и трость в руке.
– Откуда приходил, из Венев?
– Веневские, батюшка, веневские, – отвечала старуха Дарья, подхлестывая коня. – В Тулу сено везем.
– Счастливы дорог!
– Спасибо, батюшка-немец!
Вдали выстукивала дробь колотушки, потом смолкла.
– Пьяница-сторож, свинья, опять засипал, – проворчала тень. – Надо его посмотреть.
Один рабочий проводил Касьяна до съезжей избы. Сторож с колотушкой ходил около запертых ворот.
– Твои сродственники в сарае, близ сеновала. Я уже говорил им, что ты, верно, убег. От немца Христьяна один даже в домну прыгнуть захотел. Насилу его сдержали и на цепь посадили.
Сторож отпер большим ключом, висевшим у него на поясе, дубовые ворота, впустил Касьяна и запер ворота снова.
Касьян нашел деда и Наумку под навесом. Невдалеке стоял Гнедко, привязанный к телеге. Дарья с Аленкой спали. Наумка и дед внимательно выслушали рассказ Касьяна.
– Нам уже сказали, что тебя немец в учебу взял, – заметил Наумка. – Только он тебя учить не станет, а силы твои высосет, и ты такой же станешь, как этот Федька, хворый.
– Грех да беда на ком не живет, – сказал дед. – А тот дурак, кто от беды добра ждет.
– Здесь нам какое житье, – говорил Наумка. – Меня ужо хотят послать в Дедиловские провалища руду копать. А руда там в земле, в ямах, сажен по пятнадцать и двадцать глубиной. Надо врыться вглубь, как в колодец, пока дойдешь до слоя руды, а тогда надо копать в сторону и идти дудкой за рудой. В одной яме бывает по четыре человека ровщиков за круговой порукой, чтобы кто не сбежал. А кто сбежит, других троих порют. Из одной ямы надо вытаскивать по одному возу руды в день на человека. Всего четыре воза. А в ямах всегда роют с огнем – светят лучину. За воз платят ровщикам по два алтына, а воз двадцать пять пудов. Но прежде еще надо руду очистить – в рудных комьях бывает и земля, и мусор, и камень всякий. И все это надо очищать от руды.
Дед шептал:
– Что ж ты, Наумко, обещал на Волгу провести?
– Да я разве отрекаюсь? – вскричал Наумка. – То я и говорю, что стояньем крепости не возьмешь. И прежде всего пойдем в Тулу. Она близко – пятнадцать верст. К утру там будем и прямо в Кузнечную слободу махнем. Там самопальщики судьям неподневольны, живут своим кошем и своим промыслом. Пойдем в работники к старосте Еремею Баташову или другим самопальщикам – Мосолову, Орехову или Антуфьеву, – все они как бояре живут, никто их не тронет, и нас они защитят.
– Как же нам отсюда выбраться?
– Эх, дед, стар, видно, ты стал. Я из каменного острога уходил, а из этой съезжей избы не я один уйду, а и с Гнедком и с телегой – сена воз наберу и тебя сверху посажу.
Обсуждения были недолги. Пока дед и Дарья запрягали коня и накладывали сено, Касьян и Наумка подрыли лаз под ворота и оба вылезли. Касьян ждал, а Наумка бесшумно пошел вдоль забора. Сторож с колотушкой был далеко. Глухо доносилась дробь ударов палкой о чугунную доску.
На селе было тихо. У околицы лаяли собаки. Две домны выбрасывали огненные языки, и дым, освещаемый снизу, красными завитками клубился к небу.
Сторож замолк, потом снова заколотил в колотушку и медленно приближался к съезжей избе. «Где ж Наумка?» – тревожился Касьян.
Сторож в нагольном тулупе беспечно подходил к воротам. Касьян притаился и, когда сторож поравнялся с ним, набросился на него, схватив за шею.
– Что ты, сдурел? – зашептал, задыхаясь, знакомый голос. – Это ж я, Наумка. Сторож лежит в канаве с завязанным ртом. Я ему и руки связал, и пригрозил, что его прикончу, если только он до утра голос подаст. До рассвета он и не чихнет.
Наумка сунул Касьяну в руку ключ от замка.
– Скорей отпирай ворота, да потише, не брякни. Теперь, после работы, все без чутья спят. Смело выезжайте и прямо направляйтесь в Тулу большой дорогой. Я за вами закрою ворота и еще похожу, постучу в доску, пока вы не отъедете подальше; потом я вас догоню. А ежели меня схватят, так сами разыщите в Туле Баташова Еремея или Антуфьева. У них всегда работников много, там и укроетесь.
Большой воз с сеном медленно двигался через село. Темная высокая фигура шагала навстречу – широкополая шляпа, развевающийся плащ и трость в руке.
– Откуда приходил, из Венев?
– Веневские, батюшка, веневские, – отвечала старуха Дарья, подхлестывая коня. – В Тулу сено везем.
– Счастливы дорог!
– Спасибо, батюшка-немец!
Вдали выстукивала дробь колотушки, потом смолкла.
– Пьяница-сторож, свинья, опять засипал, – проворчала тень. – Надо его посмотреть.
Часть третья
ТУЛЬСКИЕ САМОПАЛЬЩИКИ
Не кует кузнецов молот, а кует кузнецов голод.
Народная поговорка
1. СТАРАЯ ТУЛА
В описываемое время Тула являлась важной крепостью на южной границе царства Московского. В Туле скрещивалось несколько больших дорог, и через нее к югу шел Муравский шлях, по которому через степь поддерживалась связь с Крымом и откуда татарские войска делали неоднократные опустошительные набеги на московские земли.
Тула расползалась по низкой и топкой долине реки Упы возле впадения в нее речки Тулицы. Здесь находилось старое Городище, построенное предками туляков. В 1509 году на другом берегу вырос деревянный «город», то есть широкая стена, сложенная из дубовых кряжей, окружила значительную часть селений. Перед стеной были выкопаны рвы, наполненные водой, насыпаны валы. У ворот были подъемные мосты. Таким образом, Тула стала для того времени очень грозной крепостью южной оборонительной линии, которая состояла из ряда непроходимых засек, завитаев[41] и длинных валов.
Вся эта оборонительная линия, выстроенная тяжелым и упорным трудом рабов – бесчисленных крестьян и военнопленных, сложивших тут свои кости, – охраняла селения Московского государства от внезапных набегов татар, крымцев, ногайцев, калмыков и других степных кочевников. Пока шла осада пограничных крепостей, в тылу спешно собирались дружины и направлялись против вторгшегося неприятеля, появлявшегося со стотысячной конной армией.
Помимо деревянной стены, в 1530 году была выстроена внутри ее каменная крепость, «кремль», в «казенном амбаре» которого хранились пушечная «казна», зелье,[42] ядра, пищали и прочие воинские припасы.
Когда снаружи деревянных укреплений расселились обыватели, то был окопан валом третий – земляной, или Завитай-город. Все эти валы примыкали друг к другу и к засекам, делая затруднительным внезапный набег врагов.
В середине XVII века набеги татар прекратились, сторожевые воеводы были уволены, и охрана всего края сосредоточилась в руках одного тульского воеводы.
К этому же времени Тула приобрела новое значение как центр железного производства. По всему краю вокруг Тулы искони находили рудные места. Наиболее древние шахты находились около города Дедилова,[43] где рабским трудом на глубине нескольких сажен добывался тяжелый красноватый камень (железная руда), из которого в простых сыродутных горнах первобытным способом плавились крицы (комки руды), и затем из этих криц переплавкой и ковкой молотами выделывалось железо и «уклад» (сталь), нужные для воинского снаряжения и домашнего обихода.
Войны, которые приходилось вести Московским отрядам на всех границах: на западе против поляков и литовцев, на севере против шведов, на востоке и юге против татар, – потребовали усовершенствования оружия, от чего зависела безопасность государства. Путем разных льгот и преимуществ Москва поощряла выработку кузницами огнестрельного и «белого»[44] оружия, сперва на дому, а потом на казенных заводах, с запрещением домашнего производства, чтобы оружие не попалось бунтовщикам, недавно оказавшимся грозными в восстании Разина.
С середины XVII века снаружи деревянных стен образовалась особая Кузнецкая слобода, в которой кузнецы-самопальщики, почувствовав свое значение, отвоевали себе право некоторого самоуправления: завели своих выборных старост и голов, добились права особого суда, освобождения от постоев и других мирских тягот.
Подчинены были тульские кузнецы непосредственно московской Оружейной палате и были обязаны ежегодно ей доставлять две тысячи пищалей по цене двадцать два алтына и две деньги за пищаль. А то, что кузнецы вырабатывали сверх этого, они могли продавать за положенные цены той же Оружейной палате, а на сторону продавать было строго запрещено.
К концу XVII века царь Петр дозволил тульским самопальщикам Ивану Баташову и Никите Демидову Антуфьеву устроить собственные два завода с водяной силой, что они и сделали, перегородив плотинами реку Тулицу и образовав на ней две запруды. Эти заводы были устроены по образцу завода, основанного шестьдесят лет назад на реке Глядяшке голландцем Винниусом, а для добывания руды и выжигания угля им предоставлены были земли в Малиновой засеке, издавна славившейся изобилием железных руд.
Только в 1705 году в Туле был выстроен казенный «Оружейный двор» с пятьюдесятью горнами, а через десять лет этот двор был преобразован в настоящий оружейный завод с плотиной в тридцать четыре сажени длиной, перегородившей Упу. С этого времени и поныне существует «Тульский оружейный завод».
Тула расползалась по низкой и топкой долине реки Упы возле впадения в нее речки Тулицы. Здесь находилось старое Городище, построенное предками туляков. В 1509 году на другом берегу вырос деревянный «город», то есть широкая стена, сложенная из дубовых кряжей, окружила значительную часть селений. Перед стеной были выкопаны рвы, наполненные водой, насыпаны валы. У ворот были подъемные мосты. Таким образом, Тула стала для того времени очень грозной крепостью южной оборонительной линии, которая состояла из ряда непроходимых засек, завитаев[41] и длинных валов.
Вся эта оборонительная линия, выстроенная тяжелым и упорным трудом рабов – бесчисленных крестьян и военнопленных, сложивших тут свои кости, – охраняла селения Московского государства от внезапных набегов татар, крымцев, ногайцев, калмыков и других степных кочевников. Пока шла осада пограничных крепостей, в тылу спешно собирались дружины и направлялись против вторгшегося неприятеля, появлявшегося со стотысячной конной армией.
Помимо деревянной стены, в 1530 году была выстроена внутри ее каменная крепость, «кремль», в «казенном амбаре» которого хранились пушечная «казна», зелье,[42] ядра, пищали и прочие воинские припасы.
Когда снаружи деревянных укреплений расселились обыватели, то был окопан валом третий – земляной, или Завитай-город. Все эти валы примыкали друг к другу и к засекам, делая затруднительным внезапный набег врагов.
В середине XVII века набеги татар прекратились, сторожевые воеводы были уволены, и охрана всего края сосредоточилась в руках одного тульского воеводы.
К этому же времени Тула приобрела новое значение как центр железного производства. По всему краю вокруг Тулы искони находили рудные места. Наиболее древние шахты находились около города Дедилова,[43] где рабским трудом на глубине нескольких сажен добывался тяжелый красноватый камень (железная руда), из которого в простых сыродутных горнах первобытным способом плавились крицы (комки руды), и затем из этих криц переплавкой и ковкой молотами выделывалось железо и «уклад» (сталь), нужные для воинского снаряжения и домашнего обихода.
Войны, которые приходилось вести Московским отрядам на всех границах: на западе против поляков и литовцев, на севере против шведов, на востоке и юге против татар, – потребовали усовершенствования оружия, от чего зависела безопасность государства. Путем разных льгот и преимуществ Москва поощряла выработку кузницами огнестрельного и «белого»[44] оружия, сперва на дому, а потом на казенных заводах, с запрещением домашнего производства, чтобы оружие не попалось бунтовщикам, недавно оказавшимся грозными в восстании Разина.
С середины XVII века снаружи деревянных стен образовалась особая Кузнецкая слобода, в которой кузнецы-самопальщики, почувствовав свое значение, отвоевали себе право некоторого самоуправления: завели своих выборных старост и голов, добились права особого суда, освобождения от постоев и других мирских тягот.
Подчинены были тульские кузнецы непосредственно московской Оружейной палате и были обязаны ежегодно ей доставлять две тысячи пищалей по цене двадцать два алтына и две деньги за пищаль. А то, что кузнецы вырабатывали сверх этого, они могли продавать за положенные цены той же Оружейной палате, а на сторону продавать было строго запрещено.
К концу XVII века царь Петр дозволил тульским самопальщикам Ивану Баташову и Никите Демидову Антуфьеву устроить собственные два завода с водяной силой, что они и сделали, перегородив плотинами реку Тулицу и образовав на ней две запруды. Эти заводы были устроены по образцу завода, основанного шестьдесят лет назад на реке Глядяшке голландцем Винниусом, а для добывания руды и выжигания угля им предоставлены были земли в Малиновой засеке, издавна славившейся изобилием железных руд.
Только в 1705 году в Туле был выстроен казенный «Оружейный двор» с пятьюдесятью горнами, а через десять лет этот двор был преобразован в настоящий оружейный завод с плотиной в тридцать четыре сажени длиной, перегородившей Упу. С этого времени и поныне существует «Тульский оружейный завод».
2. В КУЗНЕЦКОЙ СЛОБОДЕ
Вечером по избитой колеями и ямами улице Кузнецкой слободы, мимо деревянных строений шли Касьян и Тимофей. Небольшие квадратные отверстия, пробитые в бревенчатых стенах, светились желтыми и красными огнями от пылающих внутри горнов.
Оба путника посматривали по сторонам и выбирали, в какую кузницу им зайти.
– Чего разбирать, пойдем в эту! – сказал дед и заковылял к одной раскрытой двери, откуда косые лучи падали на грязную топкую дорогу.
Внутри кузницы разом пылали четыре горна, и десятка два кузнецов и молотобойцев в кожаных передниках, рваных рубахах, с засученными рукавами были заняты напряженной работой. Одни возились около горна, где мехи шипели, равномерно сжимались и раздувались, отчего красные искры беспрерывными роями взлетали над раскаленными угольями. Некоторые кузнецы стояли около десяти наковален и наносили кувалдами четкие удары по узким полосам раскаленного железа.
– Стволы для пищалей куют, – заметил дед.
Никто из работавших не обратил внимания на вошедших.
Касьян, привыкший к маленькой деревенской кузне деда, смотрел с любопытством на работу в этом большом закоптелом сарае, где одновременно работало столько мастеров.
Тимофей, опершись на посошок, прищуря свои воспаленные обветренные глаза, неодобрительно покачивал головой.
Касьян, взглянув на него, подумал, что дед чем-то недоволен.
– Разорвет, – сказал Тимофей и повел седыми нависшими бровями.
– Чего разорвет? – спросил Касьян.
Дед мотнул головой в сторону ближайшей наковальни. Возле нее стояли трое: кузнец с худым обтянутым лицом держал клещами узкую полосу длиною около четырех четвертей, самый конец которой был раскален. Кузнец ударил ручником, и за ним два молотобойца, молодые сильные парни, поочередно били небольшими балдами половинного размера. Касьян заметил, что и наковальня и все молоты были иного вида, чем те, которыми он привык работать в дедовской кузнице. Поперек наковальни шли параллельные желоба.
Быстрыми ударами полоса, положенная на желоб наковальни, сгибалась и заворачивалась, обращаясь в трубку.
«Верно, из этой трубки выйдет ствол ружья», – соображал Касьян.
Со стороны к ним подошел высокий человек-бородач в красной рубахе навыпуск до колен, с нагольным полушубком на широких прямых плечах. Черная жесткая борода обрамляла сухое желтое лицо, точно измученное постом или болезнью. Впавшие глаза как бы оценивали: «На что ты годишься? Стоит ли говорить с тобой?» Жилистая широкая рука сжимала костыль с железным наконечником.
«Не хозяин ли кузницы?» – смекнул Касьян.
Бородач смерил взглядом Тимофея, скользнул прищуренными глазами по Касьяну, по старому шабуру и локтям деда.
– Поздно учиться, – процедил он с презрительной холодностью, отвернувшись, – а парнишку, пожалуй, могу взять мехи раздувать.
– Кому поздно учиться – тебе али мне? – ответил Тимофейка. – Руки у тебя больно белые, видно, давно ручник держал, пора снова подучиться.
Хозяин медленно повернулся, уставился на деда и снял шапку с красным бархатным верхом, отороченную лисой. Огни горнов заблестели на его лысом черепе.
– Не ты ли меня чему научить хочешь? Подков мне ковать не надо. Мне надо пищальные стволы наваривать да замки к ним делать, чтобы кремень хорошо бил. А ты пищали когда видал?
– Если ты так будешь наваривать стволы, как здесь, на этой наковальне, то твое ружье разорвет. Края железины надо не накладывать внахлестку, а прикладывать впритык.
– Прикладывать впритык? – переспросил хозяин. – А почему именно впритык?
– А потому, что ежели ты будешь накладывать железо на железо внахлестку, а потом бить балдою, то внутри будут расщелины, пленки и зазубрины. Начнут они отрываться и крошиться, и пуля ровно не полетит. А если приложить…
– Тут-то тебе вернее разорвет, – сказал холодно хозяин, но в его глазах засветилось любопытство.
– Никогда не разорвет. Если приложить края трубки впритык, железо край в край сварится, и стенка будет ровная.
– А ну-ка, ребята, – крикнул бородач густым голосом, покрывшим шум кузницы, – этот старик хочет нас учить, как стволы наваривать! Его леший в засеке учил.
Кузнецы рассмеялись.
– Этот леший дед с махмары[45] думает учить нас, Никита Демидович, – сказал ближайший кузнец. – Пусть еще у наковальни постоит да годков десять балдой отстукает, тогда чему-нибудь научится.
Оба путника посматривали по сторонам и выбирали, в какую кузницу им зайти.
– Чего разбирать, пойдем в эту! – сказал дед и заковылял к одной раскрытой двери, откуда косые лучи падали на грязную топкую дорогу.
Внутри кузницы разом пылали четыре горна, и десятка два кузнецов и молотобойцев в кожаных передниках, рваных рубахах, с засученными рукавами были заняты напряженной работой. Одни возились около горна, где мехи шипели, равномерно сжимались и раздувались, отчего красные искры беспрерывными роями взлетали над раскаленными угольями. Некоторые кузнецы стояли около десяти наковален и наносили кувалдами четкие удары по узким полосам раскаленного железа.
– Стволы для пищалей куют, – заметил дед.
Никто из работавших не обратил внимания на вошедших.
Касьян, привыкший к маленькой деревенской кузне деда, смотрел с любопытством на работу в этом большом закоптелом сарае, где одновременно работало столько мастеров.
Тимофей, опершись на посошок, прищуря свои воспаленные обветренные глаза, неодобрительно покачивал головой.
Касьян, взглянув на него, подумал, что дед чем-то недоволен.
– Разорвет, – сказал Тимофей и повел седыми нависшими бровями.
– Чего разорвет? – спросил Касьян.
Дед мотнул головой в сторону ближайшей наковальни. Возле нее стояли трое: кузнец с худым обтянутым лицом держал клещами узкую полосу длиною около четырех четвертей, самый конец которой был раскален. Кузнец ударил ручником, и за ним два молотобойца, молодые сильные парни, поочередно били небольшими балдами половинного размера. Касьян заметил, что и наковальня и все молоты были иного вида, чем те, которыми он привык работать в дедовской кузнице. Поперек наковальни шли параллельные желоба.
Быстрыми ударами полоса, положенная на желоб наковальни, сгибалась и заворачивалась, обращаясь в трубку.
«Верно, из этой трубки выйдет ствол ружья», – соображал Касьян.
Со стороны к ним подошел высокий человек-бородач в красной рубахе навыпуск до колен, с нагольным полушубком на широких прямых плечах. Черная жесткая борода обрамляла сухое желтое лицо, точно измученное постом или болезнью. Впавшие глаза как бы оценивали: «На что ты годишься? Стоит ли говорить с тобой?» Жилистая широкая рука сжимала костыль с железным наконечником.
«Не хозяин ли кузницы?» – смекнул Касьян.
Бородач смерил взглядом Тимофея, скользнул прищуренными глазами по Касьяну, по старому шабуру и локтям деда.
– Поздно учиться, – процедил он с презрительной холодностью, отвернувшись, – а парнишку, пожалуй, могу взять мехи раздувать.
– Кому поздно учиться – тебе али мне? – ответил Тимофейка. – Руки у тебя больно белые, видно, давно ручник держал, пора снова подучиться.
Хозяин медленно повернулся, уставился на деда и снял шапку с красным бархатным верхом, отороченную лисой. Огни горнов заблестели на его лысом черепе.
– Не ты ли меня чему научить хочешь? Подков мне ковать не надо. Мне надо пищальные стволы наваривать да замки к ним делать, чтобы кремень хорошо бил. А ты пищали когда видал?
– Если ты так будешь наваривать стволы, как здесь, на этой наковальне, то твое ружье разорвет. Края железины надо не накладывать внахлестку, а прикладывать впритык.
– Прикладывать впритык? – переспросил хозяин. – А почему именно впритык?
– А потому, что ежели ты будешь накладывать железо на железо внахлестку, а потом бить балдою, то внутри будут расщелины, пленки и зазубрины. Начнут они отрываться и крошиться, и пуля ровно не полетит. А если приложить…
– Тут-то тебе вернее разорвет, – сказал холодно хозяин, но в его глазах засветилось любопытство.
– Никогда не разорвет. Если приложить края трубки впритык, железо край в край сварится, и стенка будет ровная.
– А ну-ка, ребята, – крикнул бородач густым голосом, покрывшим шум кузницы, – этот старик хочет нас учить, как стволы наваривать! Его леший в засеке учил.
Кузнецы рассмеялись.
– Этот леший дед с махмары[45] думает учить нас, Никита Демидович, – сказал ближайший кузнец. – Пусть еще у наковальни постоит да годков десять балдой отстукает, тогда чему-нибудь научится.
3. ОТРЕЖЬ ДВЕНАДЦАТЬ ФУНТОВ ЖЕЛЕЗА!
Дед повернулся, махнул недовольно рукой и сделал шаг, чтобы уйти, но бородач схватил его за шабур.
– Нет, братец, ты уж останься и покажи-ка нам, как ты завариваешь стволы. Может, мы и впрямь людишки несмышленые. Попробуй ковать ствол. Только чтобы ты же потом из этой пищали палил. И если после третьего раза ствол не разорвет, то тебе я за работу заплачу три алтына. А если разорвет, то не пеняй, если твою рожу своротит. Только скажи напередки свое имя и отчество, чтобы нам знать, не тужить, по ком панихиду служить.
– Ладно, – сказал дед, и в его глазах вспыхнули злобные огоньки. – Касьян, бери кувалду, дайте-ка мне ручничок.
Касьян неловко взялся за кувалду. Она была непривычна и не по руке.
Дед скинул шабур и среди ручников выбрал себе один с узким концом.
– Где железо? – спросил Тимофей.
– Сам отрежь, – сказал, усмехаясь, хозяин. – Дайте-ка ему цельную полосу. Посмотрим, сумеешь ли ты откусить ровно двенадцать фунтов – фунт в фунт.
Молодой рабочий поднес Тимофею кусок полосового железа, четырехгранного, пальца в три шириной.
Дед засопел, оглянулся кругом, встретился с насмешливыми взглядами стоявших гурьбой, выпачканных сажей ковалей. Он швырнул ручник о землю, схватил полосу, взвесил на руках.
– Теперь, хозяин, дай мне ставилу у двенадесять хвунтов.
– Дать ему ставилу, – приказал хозяин.
Кузнецы загудели, перебрасываясь замечаниями. Один принес две гири клейменые – одна в десять, другая в два фунта.
Тимофей повернул их в руках, осторожно поставил на наковальню.
– Касьянушка, принеси-ка сюда вот тот жбан и ведерком зачерпни воды, – сказал он, указывая в угол, где стоял большой деревянный чан с водой, обычно нужной при закалке.
Касьян принес высокий глиняный кувшин и деревянное ведерко с водой.
Тимофей вынул из-за пазухи кожаный кошель, достал вощеную дратву и мелок. Дратву привязал он к большой гире и вдел на нить еще маленькую гирю. Обе гири он опустил в жбан, держа нить в руках.
– Ну-ка, Касьянушка, лей в жбан водицу, да не торопко.
Касьян, еще не понимая, к чему дело клонится, стал лить в жбан.
Вода приблизилась к краям.
– Хватит! – сказал Тимофей, когда вода сровнялась с краями жбана.
Дед осторожно вытащил гири, стряхнул капли в жбан, – уровень воды без гирь опустился.
Тимофей отбросил гири, взял снова полосу железа и стал осторожно опускать ее конец в жбан. Когда конец железа стал погружаться в воду, уровень воды одновременно начал подниматься и наконец опять сровнялся с краями, и в это мгновение старик перестал погружать железо.
– Дай-ка, Касьянушка, мелок.
Дед поднял полосу и обвел железо мелком по той черте, до какой оно было замочено водой.
Тогда Тимофей положил полосу на наковальню, наставил зубило на черту, обведенную мелом, и Касьян несколькими ударами кувалды отрубил кусок.
Кузнецы схватили отрубленную часть и взвесили на весах, – тяжесть ее была равна двенадцати фунтам.
– Кто же тебя научил так железо взвешивать? – спросил хозяин.
– Аглицкий литейный мастер Джонс на заводе Винниуса,[46] – сказал Тимофей и, схватив обрубленное железо клещами, положил его в горн, засыпал углями и приказал рабочему раздувать мехи.
– Нет, братец, ты уж останься и покажи-ка нам, как ты завариваешь стволы. Может, мы и впрямь людишки несмышленые. Попробуй ковать ствол. Только чтобы ты же потом из этой пищали палил. И если после третьего раза ствол не разорвет, то тебе я за работу заплачу три алтына. А если разорвет, то не пеняй, если твою рожу своротит. Только скажи напередки свое имя и отчество, чтобы нам знать, не тужить, по ком панихиду служить.
– Ладно, – сказал дед, и в его глазах вспыхнули злобные огоньки. – Касьян, бери кувалду, дайте-ка мне ручничок.
Касьян неловко взялся за кувалду. Она была непривычна и не по руке.
Дед скинул шабур и среди ручников выбрал себе один с узким концом.
– Где железо? – спросил Тимофей.
– Сам отрежь, – сказал, усмехаясь, хозяин. – Дайте-ка ему цельную полосу. Посмотрим, сумеешь ли ты откусить ровно двенадцать фунтов – фунт в фунт.
Молодой рабочий поднес Тимофею кусок полосового железа, четырехгранного, пальца в три шириной.
Дед засопел, оглянулся кругом, встретился с насмешливыми взглядами стоявших гурьбой, выпачканных сажей ковалей. Он швырнул ручник о землю, схватил полосу, взвесил на руках.
– Теперь, хозяин, дай мне ставилу у двенадесять хвунтов.
– Дать ему ставилу, – приказал хозяин.
Кузнецы загудели, перебрасываясь замечаниями. Один принес две гири клейменые – одна в десять, другая в два фунта.
Тимофей повернул их в руках, осторожно поставил на наковальню.
– Касьянушка, принеси-ка сюда вот тот жбан и ведерком зачерпни воды, – сказал он, указывая в угол, где стоял большой деревянный чан с водой, обычно нужной при закалке.
Касьян принес высокий глиняный кувшин и деревянное ведерко с водой.
Тимофей вынул из-за пазухи кожаный кошель, достал вощеную дратву и мелок. Дратву привязал он к большой гире и вдел на нить еще маленькую гирю. Обе гири он опустил в жбан, держа нить в руках.
– Ну-ка, Касьянушка, лей в жбан водицу, да не торопко.
Касьян, еще не понимая, к чему дело клонится, стал лить в жбан.
Вода приблизилась к краям.
– Хватит! – сказал Тимофей, когда вода сровнялась с краями жбана.
Дед осторожно вытащил гири, стряхнул капли в жбан, – уровень воды без гирь опустился.
Тимофей отбросил гири, взял снова полосу железа и стал осторожно опускать ее конец в жбан. Когда конец железа стал погружаться в воду, уровень воды одновременно начал подниматься и наконец опять сровнялся с краями, и в это мгновение старик перестал погружать железо.
– Дай-ка, Касьянушка, мелок.
Дед поднял полосу и обвел железо мелком по той черте, до какой оно было замочено водой.
Тогда Тимофей положил полосу на наковальню, наставил зубило на черту, обведенную мелом, и Касьян несколькими ударами кувалды отрубил кусок.
Кузнецы схватили отрубленную часть и взвесили на весах, – тяжесть ее была равна двенадцати фунтам.
– Кто же тебя научил так железо взвешивать? – спросил хозяин.
– Аглицкий литейный мастер Джонс на заводе Винниуса,[46] – сказал Тимофей и, схватив обрубленное железо клещами, положил его в горн, засыпал углями и приказал рабочему раздувать мехи.