Страница:
– Ну, иди, она даст тебе поесть, – и тогда он шевельнулся и сделал шаг в мою сторону, но руки моей не взял, а просто пошел следом за мной в кухню; я открыла холодильник и заглянула внутрь:
– Хочешь, я сделаю тебе омлет? Или сварить кашу? У меня есть молоко и печенье. – Мальчик не отвечал. – Давай, я сделаю тебе большой бутерброд с колбасой, а пока ты его будешь есть, я сварю тебе кашу.
Я отрезала толстый кусок хлеба, положила на него кружок вареной колбасы и обернулась – он по-прежнему стоял на пороге, и тогда я подошла к нему, села перед ним на корточки и протянула ему бутерброд. Мальчик посмотрел на меня без улыбки широко расставленными глазами своей матери и спросил:
– Это дом моего папы, да? – Я кивнула, и он тоже кивнул – не мне, а скорее сам себе, и сказал вполголоса: – Значит, это и мой дом тоже. А ты кто?
– Меня зовут Аня, – сказала я и улыбнулась ему. – А тебя, насколько я поняла, зовут Антон?
– Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми, – ответил мальчик, взял из моей протянутой руки бутерброд, аккуратно обошел меня и вышел из кухни. Я немного еще посидела на корточках, чувствуя себя очень глупо, как часто случается со взрослыми, полагавшими, что с детьми – просто, а затем поднялась, отряхнула руки и пошла за ним.
Взрослые стояли группой у окна гостиной, мальчик подошел к матери, взял ее за руку и только тогда наконец откусил от бутерброда. В мою сторону он не смотрел; на самом деле ко мне не обернулся никто – все они что-то напряженно рассматривали в окно. Я спросила:
– Что там? – но мне никто не ответил, и тогда я подошла поближе и тоже увидела то, на что они смотрели, – совсем рядом, за узкой полоской леса, темнеющей на фоне неба, поднимался черный, густой столб дыма.
– Это коттеджный поселок, – сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь – ведь никто ни о чем меня не спрашивал. – Совсем новый, небольшой, домов десять-двенадцать, его недавно достроили, я даже не уверена, что там кто-нибудь живет.
– Столько дыма, – сказал Сережа, не оборачиваясь ко мне, – похоже, это дом горит.
– Может, съездим, посмотрим? – предложил Мишка. – Тут километра полтора всего, – и, прежде чем я успела что-нибудь возразить, Сережа сказал:
– Нечего там смотреть, Мишка. Мы этих пожаров несколько видели по дороге сегодня ночью и еще увидим достаточно, можешь не сомневаться. – Он взглянул на отца. – Все происходит слишком быстро, пап, а мы, похоже, отстаем.
– Мы почти все собрали, – сказала я. – Ждать уже ничего не нужно, давайте погрузимся и поедем.
– У меня бак пустой, Аня, – ответил Сережа, – мы вчера не успели заправиться, и ночью тоже было не до этого. Вы пока грузитесь, а я прокачусь по заправкам – может быть, что-то еще работает.
– Я поеду с тобой, – сказал папа Боря, – сейчас лучше не ездить одному. С девочками пусть Леня посидит – пойду, схожу за ним.
И все вдруг разошлись – папа возился в прихожей, выуживая свою охотничью куртку из-под остальной одежды, висевшей на вешалке, мальчик вдруг сказал громко: «Мама, я писать хочу», и Мишка увел их; мы с Сережей остались в гостиной одни, и я наконец смогла подойти к нему, обхватить за шею и прижаться щекой к его шерстяному свитеру.
– Я не хочу, чтобы ты ехал, – сказала я свитеру, не поднимая глаз.
– Малыш, – начал Сережа, но я перебила его:
– Я знаю. Я просто не хочу, чтобы ты ехал.
Мы постояли так немного, не говоря больше ни слова, – где-то в доме текла вода, хлопали двери, слышны были голоса, а я обнимала его обеими руками и думала о том, что сейчас вернется папа и приведет Леню – охранять нас, а еще раньше – наверное, через секунду или две – вернутся Ира с мальчиком, и мне придется разжать руки и отпустить его. Входная дверь хлопнула – наверное, вернулись папа с Леней; Сережа слегка шевельнулся, как будто пытаясь высвободиться, и я на мгновение сжала его еще крепче, но в ту же минуту мне стало неловко – и я опустила руки, и мы вышли в прихожую. На пороге стоял папа Боря – один, без Лени, – он посмотрел на меня и улыбнулся:
– Анька, выше нос, никуда мы его у тебя не забираем. Ваш Леня – запасливый мужик, у него в подвале генератор, мы только что проверили – там литров сто солярки, не меньше. Давай, Серега, надо открыть ворота, Аня, да отпусти ты его наконец, дальше ворот он не выйдет – пора грузиться, нам лучше выехать до темноты.
Сережа схватил ключи от ворот, лежавшие в прихожей, и они с отцом вышли во двор, а я, накинув куртку, прошла на веранду и смотрела на них, как будто хотела убедиться в том, что они не обманули меня и Сережа действительно никуда больше не уедет. Ворота открыли, и на парковку перед домом въехал Ленин здоровенный Лендкрузер – чтобы он поместился, папину старенькую Ниву с забрызганными грязью стеклами, выглядящую особенно жалко на фоне этого черного сверкающего монстра, пришлось передвинуть подальше, за пределы мощеной площадки. Я смотрела, как под передними колесами Нивы, треща, ломаются маленькие туи, которые я посадила в прошлом году; выйдя из машины, папа взглянул на меня – Леня что-то кричал ему от ворот, но он отмахнулся и пошел в мою сторону. Положив руку на перила веранды, он поднял ко мне лицо и сказал вполголоса:
– Аня, соберись, – голос его звучал строго, – я понимаю, очень много всего случилось, но сейчас не время, ты поняла меня? Мы сейчас соберем вещи, сядем по машинам и уедем отсюда, и все будет хорошо, но в соседнем поселке – ты видишь дым? – творится черт знает что, и нам сейчас нельзя тратить время на то, чтобы утешать тебя из-за такой мелочи, как это несчастное сломанное дерево, нам еще нужно слить из Нивы бензин – и я не хочу делать это на дороге, привлекая внимание соседей и бог знает кого еще. Ты слышишь, Аня? Посмотри на меня, – я подняла на него глаза, – не вздумай реветь, у нас впереди очень непростая пара дней, дорога длинная, и может случиться все, что угодно, сейчас ты мне нужна спокойная и собранная, иди лучше, проследи, чтобы мы взяли все, что нужно, – а когда мы приедем на место, мы сядем с тобой и как следует поплачем обо всем, договорились?
– Договорились, – сказала я и сама удивилась тому, как тонко, по-детски прозвучал мой голос. Он сунул руку в карман, выудил пачку своей ужасной «Явы» и протянул мне:
– Возьми, выкури сигаретку, успокойся и возвращайся в дом. Там две бабы с детьми, которых надо организовать, – пусть накормят детей, тепло их оденут, и вообще посмотри – мужики хреново собирают вещи, наверняка мы что-нибудь забыли. – Тут он повернулся и пошел в сторону ворот, и крикнул Лене: – Давай, Леонид, открывай багажник, посмотрим, что ты там набрал, – а я, морщась, курила его резкую, пахучую сигарету и смотрела, как плавно открывается багажник Лендкрузера, и трое мужчин, от которых зависит судьба всех, кто находится сейчас в этом доме, заглядывают внутрь, изучая его содержимое. Докурив, я отбросила окурок в снег под ногами, повернулась и зашла в дом.
В гостиной никого не было. Я прошла в кухню и увидела Иру, стоящую возле плиты, Марину за кухонным столом, держащую на коленях молчаливую девочку, и рядом с ними, на стуле – смирно сидящего мальчика; на кухонном столе перед ними стояли тарелки и банка варенья. Подходя к кухне, я слышала голоса, но стоило мне войти, как все одновременно замолчали. Марина подняла на меня глаза, а Ира, не оборачиваясь, сказала:
– Ты не против, я варю детям кашу, им надо поесть как следует перед дорогой.
– Конечно, – ответила я, – там еще есть сыр и колбаса, может быть, нарежешь бутербродов? А еще можно поджарить яичницу, нам всем нужно поесть, сковородка на плите, – она не ответила и не сдвинулась с места, продолжая помешивать кашу, и тогда я прошла к холодильнику, открыла его и стала выгружать яйца, колбасу и сыр, – я скажу им, чтобы через полчаса пришли поесть, мне нужно собрать еще кое-какие вещи. – Она немного посторонилась, не глядя в мою сторону, а я повернулась к Марине и сказала:
– Леня уже здесь, ты уверена, что он собрал все, что нужно, может, тебе стоит проверить?
Марина встала, усадила девочку на стул, на котором сидела, сказала Ире:
– Присмотришь за ней? – и вышла из кухни.
Девочка осталась сидеть на стуле – неподвижно, над столом была видна только часть ее маленького личика; она не обернулась вслед матери и вообще никак не показала, что заметила ее отсутствие, – протянув руку, она осторожно потрогала коротким, толстым пальчиком пустую тарелку, стоявшую перед ней на столе, и снова замерла. Я еще раз взглянула на Иру, все еще помешивающую кашу у плиты, и повторила ей в спину:
– Через полчаса, – и вышла из кухни.
Я поднялась на второй этаж, в спальню, вынесла из гардеробной рюкзак, с которым Сережа ездил на охоту, и две мягких спортивных сумки и сложила в них теплые вещи, которые мы с папой приготовили накануне. Наверное, мне надо было бы спросить у Иры, не нужна ли ей какая-нибудь одежда, но мне не хотелось возвращаться вниз и снова говорить с ней – вместо этого, порывшись в шкафу, я бросила в сумку еще несколько свитеров и, подумав, добавила пару футболок и немного нижнего белья, я не знаю ее размеров, я вообще не должна об этом думать, если ей понадобится, я отдам Сереже, какого черта она стоит там, на моей кухне, куда мне не хочется теперь спускаться, и даже не оборачивается ко мне, мы собрали много одежды, как-нибудь разберемся.
Это было похоже на сборы в отпуск – я всегда собирала чемоданы ночью, накануне отлета; перед отъездом все равно невозможно заснуть, и я включала какой-нибудь фильм и носила вещи – по одной, делая паузы, чтобы выйти на балкон и выкурить сигарету, или спуститься вниз и выпить чашечку кофе, или досмотреть любимую сцену – а после встать и продолжить, вспомнив о чем-то, что я забыла положить. Правда, я всегда раскладывала вещи на кровати, а в чемодан их упаковывал Сережа – но сейчас он был занят другим, сквозь приоткрытое окно спальни я слышала его голос; это была такая игра – я не умею собирать чемодан, и мне нужна его помощь, правда, до того как мы встретились, я всю жизнь делала это сама, и потому сейчас я не стала его дожидаться – и когда я закончила, в сумках оставалось еще свободное место. Поправив покрывало, я села на кровать и оглядела спальню – комната была пуста и спокойна, сложенные сумки стояли у стены, я представила себе, что через несколько часов мы уедем отсюда насовсем и все, что я не упаковала, останется здесь – покроется пылью, съежится и пропадет навсегда. Что я должна взять с собой – кроме прочных ботинок, продуктов, лекарств, теплых вещей и запасного белья для женщины, которая, вероятнее всего, откажется его носить? В детстве я любила подумать об этом перед сном, мысленно проводя осмотр своих детских сокровищ, а после, утром, приставала с этим вопросом ко всем остальным – выбери, что ты вынесешь из дома, если будет пожар? Можно было выбрать только одну вещь, всего одну, такие были правила – и все отшучивались и говорили какую-нибудь ерунду, а мама однажды сказала – конечно, я вынесу тебя, глупенькая, и я рассердилась и замахала на нее руками – мама, я же говорю – вещь, надо выбрать вещь; когда родился Мишка, я поняла, что она имела в виду, но сегодня я сидела в спальне дома, который мы построили два года назад и в котором я была очень счастлива, и этот дом был набит вещами, каждая из которых что-то значила для нас, а в сумках, стоящих на полу, оставалось еще немного места – немного, и поэтому мне нужно было выбрать. Снизу послышались голоса – мужчины вернулись в дом; я встала, прошла в гардеробную и достала с верхней полки картонную коробку – у меня так никогда и не дошли руки рассортировать их, разнокалиберные, лежащие вперемешку карточки – черно-белые, цветные, свадьба родителей, бабушка с дедом, маленький Мишка, я в школьной форме, здесь не было ни одной Сережиной – в последние годы мы перестали их печатать и просто хранили в компьютере, я вытряхнула фотографии из коробки, завернула в пакет и положила в одну из сумок, а потом закрыла за собой дверь спальни и спустилась вниз.
Возле лестницы я столкнулась с Леней и Мариной, они о чем-то спорили вполголоса. Когда я подошла, она подняла на меня глаза и сказала растерянно:
– Представляешь, я не смогла туда зайти. Ленька забыл, конечно, кучу всего, и Дашкины одежки взял не все, и белья не нашел, и много всего по мелочи, я хотела сходить сама – и не могу, боюсь, дым еще этот ужасный. – Она снова повернулась к Лене: – Я не пойду туда, давай не будем зря терять время, смотри, я тебе все тут написала, Дашкин красный комбинезон на меху висит в шкафу справа, и надо взять мой лыжный костюм, тот, белый, он очень теплый, в этой жуткой куртке я не поеду, и термобелье, Леня, ты же помнишь, где оно, ты сам его туда складывал. – Леня, закатив глаза, взял список у нее из рук и пошел к выходу, а она крикнула ему вслед: – И не забудь в спальне мою шкатулку, она на столике возле зеркала.
– Марина, – Леня обернулся уже с порога, – мы едем не в Куршевель, ну на фига тебе там цацки твои, – и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.
– Моя бабушка, – сказала Марина вполголоса – самообладание уже вернулось к ней, она опять была спокойна и даже слегка улыбнулась, – всегда говорила мне – бриллианты хороши уже тем, что их всегда, если понадобится, можно обменять на кусок хлеба. Места много они не занимают, и вот увидишь, Аня, они нам еще пригодятся, так что я бы на твоем месте тоже взяла с собой все, что у тебя есть.
Мы носили вещи еще два часа, сделав короткий перерыв на еду – накормив детей (даже Мишка безропотно съел тарелку каши), Ира все-таки приготовила яичницу, которую все ели на бегу, даже не усаживаясь за стол, – и мне даже не было жаль, что не удалось последний раз посидеть за нашим большим столом, который я так любила, – слишком странная это была бы компания; из остававшегося хлеба и сыра она наделала бутербродов, которые завернула и положила по свертку в каждую машину. Каждый раз, когда казалось, что все уже собрано, кто-нибудь вспоминал о чем-то очень важном – инструменты, говорил Сережа, и они с папой устремлялись в подвал, на пути крикнув мне – Анюта, ты взяла бы справочник какой-нибудь медицинский, нет у вас? У нас есть, – говорила Марина, и Леня снова бросался через дорогу, в свой пустой дом с темными окнами – и для всякой новой вещи приходилось искать свободное место, снова переставляя сумки, мешки и коробки; три машины стояли на площадке перед домом с задранными вверх багажными дверцами – в наступающих сумерках они выглядели, как диковинная скульптурная группа. Разоренная Нива стояла тут же, папа Боря снял с ее крыши длиннющую антенну и вынул из салона коротковолновую рацию – Сережа отдал ему свою, когда покупал себе новую, – и полез в мою машину подключать ее. Я всегда терпеть не могла эту рацию – у тебя антенна, как у таксиста, говорила я; на самом же деле меня сердила Сережина привычка слушать разговоры дальнобойщиков – «куплю топливо, на сорок пятом километре машинка работает, ребята, поосторожней», в последнее время это была любимая Сережина игрушка, и в наши редкие совместные поездки он обязательно включал ее, расшифровывая чужие разговоры сквозь шорох помех, пока я злилась и курила в окошко. Пошел легкий снег. Когда место в машинах закончилось, последние коробки прикрутили к багажнику на крыше Сережиной машины, обмотав полиэтиленовой пленкой. Последними Сережа вынес из дома заряженные ружья и отдал одно из них Лене – ты стрелять-то умеешь? – спросил он, но Леня только обиженно пробурчал что-то и унес ружье к себе в машину. Наконец сборы закончились – папа встал на пороге дома и крикнул внутрь:
– Все на выход, собираться можно вечно, уже половина пятого, ждать больше нельзя, – и тогда Марина с Ирой вывели детей; когда все уже были снаружи, Сережа сказал мне:
– Пойдем, Анька, закроем все.
Выключив везде свет, мы немного постояли в прихожей, у самой входной двери. Сквозь большие окна внутрь дома по-лунному мягко заглядывал неяркий уличный фонарь, отбрасывая на светлый, испещренный паутиной мокрых следов пол вытянутые, бледные тени. В дальнем углу коридора белел какой-то смятый, забытый листок бумаги. У нас под ногами, в небольшой лужице подтаявшего снега, мокли ненужные теперь тапочки, почему-то их было пять штук, именно пять, и я наклонилась, чтобы собрать их, нужно найти шестой, обязательно нужно найти его, он наверняка где-то здесь, и составить их аккуратно, парами.
– Аня, – сказал Сережа за моей спиной.
– Сейчас, – ответила я, сидя на корточках и заглядывая под калошницу, – я только найду…
– Не надо, – сказал Сережа. – Брось. Пойдем.
– Ну подожди полсекунды, – начала я, не оборачиваясь, – я только… – и тогда он положил руку мне на плечо:
– Вставай, Анька, все, – и когда я поднялась и взглянула ему в лицо, улыбнулся: – Ты как капитан, последним покидающий судно.
– Не смешно, – ответила я, и тогда он обнял меня и сказал мне в ухо:
– Я знаю, малыш. Давай не будем затягивать этот момент, пойдем скорее, – и шагнул через порог, и стоял снаружи с ключами в руке до тех пор, пока я не вышла за ним.
Леня с Мариной были уже возле своей машины и устраивали девочку на заднем сиденье, закрепляя ремешки детского кресла, а папа, Мишка и Ира с мальчиком стояли поодаль и смотрели, как мы запираем дверь.
– Ира, вы с Антошкой поедете с отцом на Анькиной Витаре, – сказал Сережа, – пап, возьми у Ани ключи, Мишка, садись в машину.
– Пойдем, Антон. – Ира взяла мальчика за руку, и он молча пошел за ней, но перед самой машиной неожиданно выдернул руку из ее ладони и громко сказал:
– Я хочу с папой.
– Мы поедем с дедушкой, Антон, а папа поедет рядом, и мы будем говорить с ним по рации. – Ира наклонилась к нему и взяла его за плечи, но мальчик оттолкнул ее.
– Нет! – крикнул он. – Я поеду с папой!
Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, – а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы – четверо взрослых – стояли вокруг него, ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас, – это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал, глаза у него были широко раскрыты, губы поджаты, он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул – очень громко:
– Я поеду с папой! И с мамой!
– У него была сложная пара недель, – сказала Ира вполголоса. Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то говорить ему, видно было, что он растерян и сердит, мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:
– Борис Андреевич, верните мне ключи, Мишка, вылезай, мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.
Мальчик немедленно повернулся и, схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:
– Только до Твери, Анька, а потом пересядем.
Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.
– Анюта, может, я поведу, темно уже, – спросил он, и я ответила – сразу, не дав ему закончить фразу:
– Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?
– Она прекрасно ездит, пап, – начал Сережа, но я прервала его:
– Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, – и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.
– Жесть, – сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:
– Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.
Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и громко крикнул Лене в открытое окошко:
– Значит, так, Ленька, едем паровозом, рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, никаких пописать ребенку – если что, пускай в штаны писает. Если все-таки потеряетесь – встречаемся перед въездом в Тверь. И да, все смотрим заправки – если что-нибудь будет работать, нам пригодится все топливо, которое мы сможем купить по дороге, – в Анькину машину вашу солярку не зальешь. – Если Леня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей; папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лениной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.
– Ну, поехали, – сказал он.
И мы поехали.
Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела – и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:
– …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?
Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку – Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, – и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля – наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом – светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:
– Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.
Я подавила желание помахать мальчику рукой – он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон – прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.
– Милый, – сказала я, – нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо – он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?
Сережа молчал всего несколько секунд – потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него – на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали – «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть – откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, – я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо – внимательно – и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.
Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно – девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться – на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделяющую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный, непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Мне показалось – загляни я в окна домов, стоящих у дороги, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой или светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь – не ожидая плохого, не ездя по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей, они решили переждать все, что творится вокруг, доверившись надежности своих домов, своих дверей и заборов; столько светящихся окон, дымящих труб на крышах, столько людей – не могут же все они ошибаться, куда же едем мы, зачем мы едем? Правильно ли решение, которое приняли за меня, без моего участия, правильно ли я сделала, когда подчинилась, не говоря ни слова против, безропотно бросила единственное место, где могла бы сейчас чувствовать себя в безопасности, и пока все эти люди вокруг готовят ужин, смотрят новости, рубят дрова и ждут, когда все это закончится, уверенные в том, что это случится очень скоро, моя реальность – поспешные сборы, выстрелы, мертвая собака, рассказ о погибшем городе – уже отделена от их реальности непроницаемым экраном, я еще могу их увидеть, но уже не могу к ним присоединиться, я просто проезжаю мимо, на заднем сиденье сидит мой сын, и я не чувствую ничего, кроме невыносимого одиночества.
– Хочешь, я сделаю тебе омлет? Или сварить кашу? У меня есть молоко и печенье. – Мальчик не отвечал. – Давай, я сделаю тебе большой бутерброд с колбасой, а пока ты его будешь есть, я сварю тебе кашу.
Я отрезала толстый кусок хлеба, положила на него кружок вареной колбасы и обернулась – он по-прежнему стоял на пороге, и тогда я подошла к нему, села перед ним на корточки и протянула ему бутерброд. Мальчик посмотрел на меня без улыбки широко расставленными глазами своей матери и спросил:
– Это дом моего папы, да? – Я кивнула, и он тоже кивнул – не мне, а скорее сам себе, и сказал вполголоса: – Значит, это и мой дом тоже. А ты кто?
– Меня зовут Аня, – сказала я и улыбнулась ему. – А тебя, насколько я поняла, зовут Антон?
– Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми, – ответил мальчик, взял из моей протянутой руки бутерброд, аккуратно обошел меня и вышел из кухни. Я немного еще посидела на корточках, чувствуя себя очень глупо, как часто случается со взрослыми, полагавшими, что с детьми – просто, а затем поднялась, отряхнула руки и пошла за ним.
Взрослые стояли группой у окна гостиной, мальчик подошел к матери, взял ее за руку и только тогда наконец откусил от бутерброда. В мою сторону он не смотрел; на самом деле ко мне не обернулся никто – все они что-то напряженно рассматривали в окно. Я спросила:
– Что там? – но мне никто не ответил, и тогда я подошла поближе и тоже увидела то, на что они смотрели, – совсем рядом, за узкой полоской леса, темнеющей на фоне неба, поднимался черный, густой столб дыма.
– Это коттеджный поселок, – сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь – ведь никто ни о чем меня не спрашивал. – Совсем новый, небольшой, домов десять-двенадцать, его недавно достроили, я даже не уверена, что там кто-нибудь живет.
– Столько дыма, – сказал Сережа, не оборачиваясь ко мне, – похоже, это дом горит.
– Может, съездим, посмотрим? – предложил Мишка. – Тут километра полтора всего, – и, прежде чем я успела что-нибудь возразить, Сережа сказал:
– Нечего там смотреть, Мишка. Мы этих пожаров несколько видели по дороге сегодня ночью и еще увидим достаточно, можешь не сомневаться. – Он взглянул на отца. – Все происходит слишком быстро, пап, а мы, похоже, отстаем.
– Мы почти все собрали, – сказала я. – Ждать уже ничего не нужно, давайте погрузимся и поедем.
– У меня бак пустой, Аня, – ответил Сережа, – мы вчера не успели заправиться, и ночью тоже было не до этого. Вы пока грузитесь, а я прокачусь по заправкам – может быть, что-то еще работает.
– Я поеду с тобой, – сказал папа Боря, – сейчас лучше не ездить одному. С девочками пусть Леня посидит – пойду, схожу за ним.
И все вдруг разошлись – папа возился в прихожей, выуживая свою охотничью куртку из-под остальной одежды, висевшей на вешалке, мальчик вдруг сказал громко: «Мама, я писать хочу», и Мишка увел их; мы с Сережей остались в гостиной одни, и я наконец смогла подойти к нему, обхватить за шею и прижаться щекой к его шерстяному свитеру.
– Я не хочу, чтобы ты ехал, – сказала я свитеру, не поднимая глаз.
– Малыш, – начал Сережа, но я перебила его:
– Я знаю. Я просто не хочу, чтобы ты ехал.
Мы постояли так немного, не говоря больше ни слова, – где-то в доме текла вода, хлопали двери, слышны были голоса, а я обнимала его обеими руками и думала о том, что сейчас вернется папа и приведет Леню – охранять нас, а еще раньше – наверное, через секунду или две – вернутся Ира с мальчиком, и мне придется разжать руки и отпустить его. Входная дверь хлопнула – наверное, вернулись папа с Леней; Сережа слегка шевельнулся, как будто пытаясь высвободиться, и я на мгновение сжала его еще крепче, но в ту же минуту мне стало неловко – и я опустила руки, и мы вышли в прихожую. На пороге стоял папа Боря – один, без Лени, – он посмотрел на меня и улыбнулся:
– Анька, выше нос, никуда мы его у тебя не забираем. Ваш Леня – запасливый мужик, у него в подвале генератор, мы только что проверили – там литров сто солярки, не меньше. Давай, Серега, надо открыть ворота, Аня, да отпусти ты его наконец, дальше ворот он не выйдет – пора грузиться, нам лучше выехать до темноты.
Сережа схватил ключи от ворот, лежавшие в прихожей, и они с отцом вышли во двор, а я, накинув куртку, прошла на веранду и смотрела на них, как будто хотела убедиться в том, что они не обманули меня и Сережа действительно никуда больше не уедет. Ворота открыли, и на парковку перед домом въехал Ленин здоровенный Лендкрузер – чтобы он поместился, папину старенькую Ниву с забрызганными грязью стеклами, выглядящую особенно жалко на фоне этого черного сверкающего монстра, пришлось передвинуть подальше, за пределы мощеной площадки. Я смотрела, как под передними колесами Нивы, треща, ломаются маленькие туи, которые я посадила в прошлом году; выйдя из машины, папа взглянул на меня – Леня что-то кричал ему от ворот, но он отмахнулся и пошел в мою сторону. Положив руку на перила веранды, он поднял ко мне лицо и сказал вполголоса:
– Аня, соберись, – голос его звучал строго, – я понимаю, очень много всего случилось, но сейчас не время, ты поняла меня? Мы сейчас соберем вещи, сядем по машинам и уедем отсюда, и все будет хорошо, но в соседнем поселке – ты видишь дым? – творится черт знает что, и нам сейчас нельзя тратить время на то, чтобы утешать тебя из-за такой мелочи, как это несчастное сломанное дерево, нам еще нужно слить из Нивы бензин – и я не хочу делать это на дороге, привлекая внимание соседей и бог знает кого еще. Ты слышишь, Аня? Посмотри на меня, – я подняла на него глаза, – не вздумай реветь, у нас впереди очень непростая пара дней, дорога длинная, и может случиться все, что угодно, сейчас ты мне нужна спокойная и собранная, иди лучше, проследи, чтобы мы взяли все, что нужно, – а когда мы приедем на место, мы сядем с тобой и как следует поплачем обо всем, договорились?
– Договорились, – сказала я и сама удивилась тому, как тонко, по-детски прозвучал мой голос. Он сунул руку в карман, выудил пачку своей ужасной «Явы» и протянул мне:
– Возьми, выкури сигаретку, успокойся и возвращайся в дом. Там две бабы с детьми, которых надо организовать, – пусть накормят детей, тепло их оденут, и вообще посмотри – мужики хреново собирают вещи, наверняка мы что-нибудь забыли. – Тут он повернулся и пошел в сторону ворот, и крикнул Лене: – Давай, Леонид, открывай багажник, посмотрим, что ты там набрал, – а я, морщась, курила его резкую, пахучую сигарету и смотрела, как плавно открывается багажник Лендкрузера, и трое мужчин, от которых зависит судьба всех, кто находится сейчас в этом доме, заглядывают внутрь, изучая его содержимое. Докурив, я отбросила окурок в снег под ногами, повернулась и зашла в дом.
В гостиной никого не было. Я прошла в кухню и увидела Иру, стоящую возле плиты, Марину за кухонным столом, держащую на коленях молчаливую девочку, и рядом с ними, на стуле – смирно сидящего мальчика; на кухонном столе перед ними стояли тарелки и банка варенья. Подходя к кухне, я слышала голоса, но стоило мне войти, как все одновременно замолчали. Марина подняла на меня глаза, а Ира, не оборачиваясь, сказала:
– Ты не против, я варю детям кашу, им надо поесть как следует перед дорогой.
– Конечно, – ответила я, – там еще есть сыр и колбаса, может быть, нарежешь бутербродов? А еще можно поджарить яичницу, нам всем нужно поесть, сковородка на плите, – она не ответила и не сдвинулась с места, продолжая помешивать кашу, и тогда я прошла к холодильнику, открыла его и стала выгружать яйца, колбасу и сыр, – я скажу им, чтобы через полчаса пришли поесть, мне нужно собрать еще кое-какие вещи. – Она немного посторонилась, не глядя в мою сторону, а я повернулась к Марине и сказала:
– Леня уже здесь, ты уверена, что он собрал все, что нужно, может, тебе стоит проверить?
Марина встала, усадила девочку на стул, на котором сидела, сказала Ире:
– Присмотришь за ней? – и вышла из кухни.
Девочка осталась сидеть на стуле – неподвижно, над столом была видна только часть ее маленького личика; она не обернулась вслед матери и вообще никак не показала, что заметила ее отсутствие, – протянув руку, она осторожно потрогала коротким, толстым пальчиком пустую тарелку, стоявшую перед ней на столе, и снова замерла. Я еще раз взглянула на Иру, все еще помешивающую кашу у плиты, и повторила ей в спину:
– Через полчаса, – и вышла из кухни.
Я поднялась на второй этаж, в спальню, вынесла из гардеробной рюкзак, с которым Сережа ездил на охоту, и две мягких спортивных сумки и сложила в них теплые вещи, которые мы с папой приготовили накануне. Наверное, мне надо было бы спросить у Иры, не нужна ли ей какая-нибудь одежда, но мне не хотелось возвращаться вниз и снова говорить с ней – вместо этого, порывшись в шкафу, я бросила в сумку еще несколько свитеров и, подумав, добавила пару футболок и немного нижнего белья, я не знаю ее размеров, я вообще не должна об этом думать, если ей понадобится, я отдам Сереже, какого черта она стоит там, на моей кухне, куда мне не хочется теперь спускаться, и даже не оборачивается ко мне, мы собрали много одежды, как-нибудь разберемся.
Это было похоже на сборы в отпуск – я всегда собирала чемоданы ночью, накануне отлета; перед отъездом все равно невозможно заснуть, и я включала какой-нибудь фильм и носила вещи – по одной, делая паузы, чтобы выйти на балкон и выкурить сигарету, или спуститься вниз и выпить чашечку кофе, или досмотреть любимую сцену – а после встать и продолжить, вспомнив о чем-то, что я забыла положить. Правда, я всегда раскладывала вещи на кровати, а в чемодан их упаковывал Сережа – но сейчас он был занят другим, сквозь приоткрытое окно спальни я слышала его голос; это была такая игра – я не умею собирать чемодан, и мне нужна его помощь, правда, до того как мы встретились, я всю жизнь делала это сама, и потому сейчас я не стала его дожидаться – и когда я закончила, в сумках оставалось еще свободное место. Поправив покрывало, я села на кровать и оглядела спальню – комната была пуста и спокойна, сложенные сумки стояли у стены, я представила себе, что через несколько часов мы уедем отсюда насовсем и все, что я не упаковала, останется здесь – покроется пылью, съежится и пропадет навсегда. Что я должна взять с собой – кроме прочных ботинок, продуктов, лекарств, теплых вещей и запасного белья для женщины, которая, вероятнее всего, откажется его носить? В детстве я любила подумать об этом перед сном, мысленно проводя осмотр своих детских сокровищ, а после, утром, приставала с этим вопросом ко всем остальным – выбери, что ты вынесешь из дома, если будет пожар? Можно было выбрать только одну вещь, всего одну, такие были правила – и все отшучивались и говорили какую-нибудь ерунду, а мама однажды сказала – конечно, я вынесу тебя, глупенькая, и я рассердилась и замахала на нее руками – мама, я же говорю – вещь, надо выбрать вещь; когда родился Мишка, я поняла, что она имела в виду, но сегодня я сидела в спальне дома, который мы построили два года назад и в котором я была очень счастлива, и этот дом был набит вещами, каждая из которых что-то значила для нас, а в сумках, стоящих на полу, оставалось еще немного места – немного, и поэтому мне нужно было выбрать. Снизу послышались голоса – мужчины вернулись в дом; я встала, прошла в гардеробную и достала с верхней полки картонную коробку – у меня так никогда и не дошли руки рассортировать их, разнокалиберные, лежащие вперемешку карточки – черно-белые, цветные, свадьба родителей, бабушка с дедом, маленький Мишка, я в школьной форме, здесь не было ни одной Сережиной – в последние годы мы перестали их печатать и просто хранили в компьютере, я вытряхнула фотографии из коробки, завернула в пакет и положила в одну из сумок, а потом закрыла за собой дверь спальни и спустилась вниз.
Возле лестницы я столкнулась с Леней и Мариной, они о чем-то спорили вполголоса. Когда я подошла, она подняла на меня глаза и сказала растерянно:
– Представляешь, я не смогла туда зайти. Ленька забыл, конечно, кучу всего, и Дашкины одежки взял не все, и белья не нашел, и много всего по мелочи, я хотела сходить сама – и не могу, боюсь, дым еще этот ужасный. – Она снова повернулась к Лене: – Я не пойду туда, давай не будем зря терять время, смотри, я тебе все тут написала, Дашкин красный комбинезон на меху висит в шкафу справа, и надо взять мой лыжный костюм, тот, белый, он очень теплый, в этой жуткой куртке я не поеду, и термобелье, Леня, ты же помнишь, где оно, ты сам его туда складывал. – Леня, закатив глаза, взял список у нее из рук и пошел к выходу, а она крикнула ему вслед: – И не забудь в спальне мою шкатулку, она на столике возле зеркала.
– Марина, – Леня обернулся уже с порога, – мы едем не в Куршевель, ну на фига тебе там цацки твои, – и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.
– Моя бабушка, – сказала Марина вполголоса – самообладание уже вернулось к ней, она опять была спокойна и даже слегка улыбнулась, – всегда говорила мне – бриллианты хороши уже тем, что их всегда, если понадобится, можно обменять на кусок хлеба. Места много они не занимают, и вот увидишь, Аня, они нам еще пригодятся, так что я бы на твоем месте тоже взяла с собой все, что у тебя есть.
Мы носили вещи еще два часа, сделав короткий перерыв на еду – накормив детей (даже Мишка безропотно съел тарелку каши), Ира все-таки приготовила яичницу, которую все ели на бегу, даже не усаживаясь за стол, – и мне даже не было жаль, что не удалось последний раз посидеть за нашим большим столом, который я так любила, – слишком странная это была бы компания; из остававшегося хлеба и сыра она наделала бутербродов, которые завернула и положила по свертку в каждую машину. Каждый раз, когда казалось, что все уже собрано, кто-нибудь вспоминал о чем-то очень важном – инструменты, говорил Сережа, и они с папой устремлялись в подвал, на пути крикнув мне – Анюта, ты взяла бы справочник какой-нибудь медицинский, нет у вас? У нас есть, – говорила Марина, и Леня снова бросался через дорогу, в свой пустой дом с темными окнами – и для всякой новой вещи приходилось искать свободное место, снова переставляя сумки, мешки и коробки; три машины стояли на площадке перед домом с задранными вверх багажными дверцами – в наступающих сумерках они выглядели, как диковинная скульптурная группа. Разоренная Нива стояла тут же, папа Боря снял с ее крыши длиннющую антенну и вынул из салона коротковолновую рацию – Сережа отдал ему свою, когда покупал себе новую, – и полез в мою машину подключать ее. Я всегда терпеть не могла эту рацию – у тебя антенна, как у таксиста, говорила я; на самом же деле меня сердила Сережина привычка слушать разговоры дальнобойщиков – «куплю топливо, на сорок пятом километре машинка работает, ребята, поосторожней», в последнее время это была любимая Сережина игрушка, и в наши редкие совместные поездки он обязательно включал ее, расшифровывая чужие разговоры сквозь шорох помех, пока я злилась и курила в окошко. Пошел легкий снег. Когда место в машинах закончилось, последние коробки прикрутили к багажнику на крыше Сережиной машины, обмотав полиэтиленовой пленкой. Последними Сережа вынес из дома заряженные ружья и отдал одно из них Лене – ты стрелять-то умеешь? – спросил он, но Леня только обиженно пробурчал что-то и унес ружье к себе в машину. Наконец сборы закончились – папа встал на пороге дома и крикнул внутрь:
– Все на выход, собираться можно вечно, уже половина пятого, ждать больше нельзя, – и тогда Марина с Ирой вывели детей; когда все уже были снаружи, Сережа сказал мне:
– Пойдем, Анька, закроем все.
Выключив везде свет, мы немного постояли в прихожей, у самой входной двери. Сквозь большие окна внутрь дома по-лунному мягко заглядывал неяркий уличный фонарь, отбрасывая на светлый, испещренный паутиной мокрых следов пол вытянутые, бледные тени. В дальнем углу коридора белел какой-то смятый, забытый листок бумаги. У нас под ногами, в небольшой лужице подтаявшего снега, мокли ненужные теперь тапочки, почему-то их было пять штук, именно пять, и я наклонилась, чтобы собрать их, нужно найти шестой, обязательно нужно найти его, он наверняка где-то здесь, и составить их аккуратно, парами.
– Аня, – сказал Сережа за моей спиной.
– Сейчас, – ответила я, сидя на корточках и заглядывая под калошницу, – я только найду…
– Не надо, – сказал Сережа. – Брось. Пойдем.
– Ну подожди полсекунды, – начала я, не оборачиваясь, – я только… – и тогда он положил руку мне на плечо:
– Вставай, Анька, все, – и когда я поднялась и взглянула ему в лицо, улыбнулся: – Ты как капитан, последним покидающий судно.
– Не смешно, – ответила я, и тогда он обнял меня и сказал мне в ухо:
– Я знаю, малыш. Давай не будем затягивать этот момент, пойдем скорее, – и шагнул через порог, и стоял снаружи с ключами в руке до тех пор, пока я не вышла за ним.
Леня с Мариной были уже возле своей машины и устраивали девочку на заднем сиденье, закрепляя ремешки детского кресла, а папа, Мишка и Ира с мальчиком стояли поодаль и смотрели, как мы запираем дверь.
– Ира, вы с Антошкой поедете с отцом на Анькиной Витаре, – сказал Сережа, – пап, возьми у Ани ключи, Мишка, садись в машину.
– Пойдем, Антон. – Ира взяла мальчика за руку, и он молча пошел за ней, но перед самой машиной неожиданно выдернул руку из ее ладони и громко сказал:
– Я хочу с папой.
– Мы поедем с дедушкой, Антон, а папа поедет рядом, и мы будем говорить с ним по рации. – Ира наклонилась к нему и взяла его за плечи, но мальчик оттолкнул ее.
– Нет! – крикнул он. – Я поеду с папой!
Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, – а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы – четверо взрослых – стояли вокруг него, ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас, – это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал, глаза у него были широко раскрыты, губы поджаты, он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул – очень громко:
– Я поеду с папой! И с мамой!
– У него была сложная пара недель, – сказала Ира вполголоса. Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то говорить ему, видно было, что он растерян и сердит, мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:
– Борис Андреевич, верните мне ключи, Мишка, вылезай, мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.
Мальчик немедленно повернулся и, схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:
– Только до Твери, Анька, а потом пересядем.
Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.
– Анюта, может, я поведу, темно уже, – спросил он, и я ответила – сразу, не дав ему закончить фразу:
– Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?
– Она прекрасно ездит, пап, – начал Сережа, но я прервала его:
– Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, – и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.
– Жесть, – сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:
– Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.
Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и громко крикнул Лене в открытое окошко:
– Значит, так, Ленька, едем паровозом, рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, никаких пописать ребенку – если что, пускай в штаны писает. Если все-таки потеряетесь – встречаемся перед въездом в Тверь. И да, все смотрим заправки – если что-нибудь будет работать, нам пригодится все топливо, которое мы сможем купить по дороге, – в Анькину машину вашу солярку не зальешь. – Если Леня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей; папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лениной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.
– Ну, поехали, – сказал он.
И мы поехали.
* * *
Чтобы не оглядываться на остающийся позади темный дом, я открыла бардачок, хлопнувший сидевшего рядом папу по коленям, нашарила пачку сигарет и закурила, а когда он тоже щелкнул зажигалкой и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, и пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти невежливо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, – но убрала палец с кнопки и оставила все, как есть, а он, не говоря ни слова, завозился с рацией. Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно – впереди Ленин Лендкрузер, за ним – Сережа; не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, – я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины, до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка; пятьсот метров до поворота, автобусная остановка – если сейчас повернуть голову вправо, еще будет видна вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса, разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу, еще сто метров, двести, еще нельзя оборачиваться – и тут с обеих сторон надвинулся лес, и сразу стало темно, неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие черные машины впереди, теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что – все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него, мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела – и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:
– …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?
Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку – Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, – и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля – наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом – светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:
– Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.
Я подавила желание помахать мальчику рукой – он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон – прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.
– Милый, – сказала я, – нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо – он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?
Сережа молчал всего несколько секунд – потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него – на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали – «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть – откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, – я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо – внимательно – и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.
Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно – девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться – на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделяющую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный, непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Мне показалось – загляни я в окна домов, стоящих у дороги, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой или светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь – не ожидая плохого, не ездя по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей, они решили переждать все, что творится вокруг, доверившись надежности своих домов, своих дверей и заборов; столько светящихся окон, дымящих труб на крышах, столько людей – не могут же все они ошибаться, куда же едем мы, зачем мы едем? Правильно ли решение, которое приняли за меня, без моего участия, правильно ли я сделала, когда подчинилась, не говоря ни слова против, безропотно бросила единственное место, где могла бы сейчас чувствовать себя в безопасности, и пока все эти люди вокруг готовят ужин, смотрят новости, рубят дрова и ждут, когда все это закончится, уверенные в том, что это случится очень скоро, моя реальность – поспешные сборы, выстрелы, мертвая собака, рассказ о погибшем городе – уже отделена от их реальности непроницаемым экраном, я еще могу их увидеть, но уже не могу к ним присоединиться, я просто проезжаю мимо, на заднем сиденье сидит мой сын, и я не чувствую ничего, кроме невыносимого одиночества.