Страница:
изобрел" (697-700). У Зелинского: "Как на Нисе _под меди звон_ / Пляшет
_Вакха безумный рой_, / Или под Кноссом, _где юный бог / За себя Ариадну
взял_ / Так и нас научи плясать ты!"
Как видит читатель, "купец" в "Филоктете" не сообщает о том, что он
прибыл на дикий остров (зритель и так это знает); Электра в данном случае не
призывает богов" и хор в "Аяксе" не растолковывает, какие события
происходили на Нисе или под Кноссом, - все это добавлено Зелинским, и с
этими добавлениями, в конце концов, можно примириться. Если даже читатель не
поймет из этих стихов перевода, как экономно выражал свою мысль Софокл, он
все-таки поймет, что хотел сказать автор. Хуже обстоит дело со вторым
случаем усиления в переводе словесного образа, когда читатель получает не
совсем то или совсем не то, что сказал Софокл. Таких примеров, к сожалению,
очень много. Выберем некоторые из них.
В "Аяксе" Афина объясняет Одиссею, что герой "ночью, один, коварно
поднялся" (47) против ахейских вождей. У Зелинского: "...Пошел он ночью
одинокий / С коварным замыслом в душе больной". Однако Аякс отправился
мстить обидчикам в полной здравии ума, - желание мести никогда не считалось
у греков признаком помрачения разума, и душа Аякса стала "больной" лишь
вследствие вмешательства Афины, - характерное для греков убеждение в том,
что лишить смертного разума могут только боги.
В "Трахинянках" вестник, первым сообщивший Деянире о возвращении
Геракла, задерживает ее после ухода Лиха перед дверью дворца, чтобы открыть
глаза на истинное положение вещей. "В чем дело? - спрашивает Деянира. - Чего
ради ты заступаешь мне дорогу?" (339). У Зелинского:
Деянира (не останавливаясь, брезгливо):
Ты здесь? Зачем подкрался ты ко мне?
Можно было бы оставить на совести переводчика ремарку, которой у
Софокла, естественно, не было и для введения которой трудно найти
объяснение: почему Деянира должна брезгливо относиться к человеку,
обрадовавшему ее вестью о возвращении долгожданного супруга? Однако ремарка
эта тесным образом связана с переводом следующего стиха: "подкрался" -
сильный глагол, характеризующий реакцию Деяниры как недоброжелательную, для
чего оригинал не дает достаточных оснований. Можно допустить, что Деянира
недовольна поведением слуги, позволяющего себе встать на пути царицы, но не
больше.
Главный герой "Царя Эдипа", конечно, человек темпераментный, и его
диалог с Тиресием служит тому подтверждением; царь проходит путь от просьбы
о помощи до негодования на упрямого прорицателя, но при всем том сохраняет
достоинство, присущее в трагедии всякому царю. "Неужели ты... никогда не
скажешь (правды), а окажешься непреклонным и не дашь ответа?" (334-336), -
спрашивает он в один из моментов спора. У Зелинского: "Ужель... ответ свой /
Ты бессердечно, гнусно утаишь?" Однако у Софокла даже очень разгневанный
Эдип все же не решается упрекать прорицателя в гнусности. В финале этой же
трагедии Эдип, объясняя хору свое решение ослепить себя, перечисляет
невольно совершенные деяния, которые "среди людей являются самыми позорными"
(1408). - "Наяву свершилось / Что только грезит в страхе человек", -
переводит Зелинский, опираясь, вероятно, на слова, сказанные ранее Иокастой.
("Многие смертные видят во сне совокупление с матерью", 981 сл.). Но между
этими словами и новым монологом Эдипа успевает совершиться его
саморазоблачение и само ослепление, и теперь Эдипу уже не до спасительных
отсылок к снам, - образ, введенный Зелинским, может быть оправдан
психоаналитической теорией сновидений, но на находит опоры в тексте Софокла.
В ряде случаев усиление образа служит Зелинскому для оправдания его
собственных общественных взглядов. Мы уже видели, как в его толковании
Креонт стал царем-демократом в обращении со стражем. Вот еще пример из того
же ряда. В своей тронной речи Креонт отказывает в погребении Полинику,
который, "будучи беглецом и вернувшись, захотел сжечь огнем и опустошить
дотла отчую землю и родимых богов (т. е. их храмы)"; "захотел насытиться
родственной кровью, а других (граждан), поработив, увести в плен" (Ант.
199-202). В переводе Зелинского: "Что, изгнанный _народной волей_,.. /
Вернулся силой,/.. Чтоб кровью граждан месть свою насытить, / _Гражданок_ же
в ярмо неволи впрячь". Здесь сразу две неточности. Во-первых, "народная
воля" совершенно не при чем: Полиника изгнал незаконно захвативший престол
его брат Этеокл, и Зелинский, вводя в перевод "народную волю", значительно
усиливает позицию Креонта, который отнюдь не является у Софокла выразителем
"гласа народа". Во-вторых, в оригинале противопоставляются не граждане и
гражданки, а две группы граждан - одни будут убиты в бою, другие попадут в
плен. Во 2-м стасиме той же трагедии хор задает риторический вопрос: "Какое
человеческое нечестие одолеет твою власть, Зевс..?" (604 сл.). Речь идет о
ὑπερβασία - собственно, о нечестивом превышении меры человеческих
возможностей, в отличие от благочестивого соблюдения подобающей дистанции
между богом и человеком. В переводе: "Твою, Зевс, не осилит власть / Жалкий
мрак человечьей доли". Но "жалкий мрак" - вовсе не то же самое, что
сознательная нечестивость человека.
В "Аяксе" хор рассуждает о том, что зависть скорее избирает своим
объектом людей могущественных, "между тем как малые отдельно от великих
представляют собой стену, которая плохо защищает" (158 сл.). "О безумная
чернь!" - начинает приведенную нами фразу Зелинский. У Софокла - констатация
факта зависимости "малых" от "великих" в достаточно спокойном тоне, у
Зелинского - эмоциональный взрыв с несомненным выпадом по адресу "черни", у
Софокла отсутствующим, но, вероятно, соответствующим собственному взгляду
Зелинского на место "малых" и "великих" в обществе " {Ср. его высказывание
по адресу "взбунтовавшегося крестьянина", поднимающего топор "над головой
благодетеля - помещика" (II, XLIX).}.
Конечно, не всегда усиление образа в переводе против оригинала может
быть объяснено мировоззренческими установками Зелинского. Достаточно часто
причину надо искать просто в стремлении сделать язык Софокла более
выразительным, чем это имеет место в каждом конкретном случае в греческом
тексте. Чаще всего, однако, это стремление приводит Зелинского к
напыщенности взамен ясности Софокла, причем введенный переводчиком образ
далеко не всегда выигрывает в точности.
Прощаясь с Исменой и имея в виду казнь, обещанную ослушнику Креонтом,
Антигона в одноименной трагедии говорит: "Но дай мне и моему неразумию
вынести весь этот ужас. Не настолько (бесславно) погибну, чтобы не умереть
прекрасно" (95-97). У Зелинского это звучит так: "Нет, нет, оставь меня с
моей мечтою! / Пусть грянет страшная гроза; не так уж / Она сильна, поверь,
чтобы клад последний / Разрушить мой - прекрасной смерти клад". Звучит
эффектно, но у Софокла этого образа ("клад смерти") нет, и, если вдуматься,
он достаточно бессодержателен. Как вообще представить себе "клад смерти"?
"Клад" - это то, что прячут; Антигона напротив, действует вполне открыто.
"Разрушить клад" - значит, по-видимому, проникнуть в тайник, где он спрятан
и похитить скрытое сокровище. Какое все это имеет отношение к смерти,
ожидающей Антигону? Впрочем, с "кладом" мы встретимся еще раз.
В "Эдипе в Колоне" вестник рассказывает, как герой трагедии в
предсмертную минуту просит Фесея дать ему руку в залог того, что дочерям
идущего на смерть старца будет обеспечено покровительство афинского царя
(1631 сл.). "О друг желанный, - говорит в переводе Зелинского Эдип, -
...старинной чести клад, / Десницу детям протяни моим". Здесь в роли клада
уже выступает десница, к которой этот образ подходит не больйю, чем к
смерти. Образ клада напоминает, естественно, знаменитый ответ Кочубея в
Пушкинской "Полтаве": "Так, не ошиблись вы: три клада / В сей жизни были мне
отрада". Но здесь речь идет именно о том, что глубоко запрятано в душе
человека (его честь, честь его дочери; святая месть изменнику), и самый
образ клада возникает как метафора, противопоставляемая реальному,
разыскиваемому кладу.
В "Электре" Хрисофемида, еще не слышавшая известия о мнимой смерти
Ореста, находит на могиле отца жертвоприношения, которые, по ее мнению, мог
сделать только тайно вернувшийся на родину брат. Электра охлаждает ее
восторг: "Ты не понимаешь, где ты находишься и куда тебя уносит мысль"
(922). В переводе: "Сама не знаешь ты, в какой земле / Средь призраков душа
твоя витает". Но в оригинале нет ни слова ни о призраках, ни о том, что
Хрисофемида уносится мыслями в чужую землю, - напротив, Электра сурово
напоминает сестре, что их страна находится во власти враждебных им людей.
Дальше в этой же сцене Электра излагает свой план мести; хор напоминает о
необходимости соблюдать в таких обстоятельствах благоразумие, на что
Хрисофемида отвечает: "О жены, если бы ей был присущ здравый рассудок, она,
прежде чем говорить, соблюла бы предосторожность, чего она не делает"
(992-994). В переводе: "Ах, был бы ум ей спутником, подруги, / Она бы
раньше, чем раскрыть уста, / О женском долге вспомнила. Но нет! / Его она
бесследно позабыла". Читатель будет прав, если спросит, при чем в этих
стихах женский долг. Действительно, ни при чем. Мотив этот выдвигает
Хрисофемида несколькими стихами позже, но и здесь говорит вовсе не о долге,
а о присущей женщинам от природы слабости, не позволяющей им выступать с
оружием в руках против мужчин.
В "Царе Эдипе" Креонт, отводя от себя подозрения в заговоре, ссылается
и на то, что легче быть в царстве вторым человеком после царя, чем самим
царем. "Сейчас я получаю от тебя все без страха, - говорит он Эдипу, - а
если бы я сам царствовал, пришлось бы многое делать против своей воли" (590
ел.). В переводе: "Со мной ты ласков; все могу без страха / Я получить; а
если б сам я правил - / Как часто б волю я казнил свою". Как видит читатель,
первого высказывания ("Со мной ты ласков") в оригинале вовсе нет, а
бесхитростное "против воли" превращается "в казнь своей воли".
В "Антигоне" страж, приведя схваченную у трупа Полиника Антигону,
говорит Креонту: "Бери ее, и суди, и допрашивай" (398 сл.). В переводе:
"...бери, / Пытай, казни..."; едва ли, однако, страж допускал мысль, что
царь будет пытать свою собственную племянницу.
Множество примеров излишнего усиления образа дает "Эдип в Колоне".
Испуганный пребыванием Эдипа в священной роще, но не решаясь изгнать
его стражник просит, чтобы чужеземец подождал его возвращения вместе с
местными жителями. "Оставайся здесь, где я тебя увидел", - говорит он (77).
"Блюди то место, где тебя я встретил", - переводит Зелинский. Но "блюсти"
значит "хранить", "усердно охранять", а колонский страж меньше всего
заинтересован, чтобы слепой нищий старик "оберегал" священную рощу, в
которую смертным и вход-то заказан. Ища затем сострадания у пришедших
поселян, Эдип говорит им: "Не велико мое счастье... иначе бы я не брел,
пользуясь чужими глазами, я, старый, за малой" (144-148) - т. е. слепому
старику приходится прибегать к помощи слабой девушки. У Зелинского: "Я
чужими глазами свой путь нахожу: / _Столь великий корабль небольшая ладья,_,
/ Надрь ваясь, влечет за собою". Бесхитростную человеческую жалобу в
оригинале Зелинскв заменяет пышной метафорой, не находящей опоры в тексте. В
другой раз к жалости поселян взывает Антигона: "Я молю тебя тем, что тебе
дорого: сыном, женой, имуществом, богом" (250 сл.). В переводе: "...заклинаю
я: чадом, женой, _святынею, верою_", - видимо, Зелинскому показалось, что
"имущество" (χρέος) слишком прозаическое понятие в одном ряду с женой и
богом, которого он в свою очередь заменил "верой". Однако обе замены
напрасны. Первая - потому что греки не были ханжами и понимали, что, не имея
за душой ни гроша, трудно содержать семью; вторая - потому что заклинать
верой имеет смысл только в том случае, если приверженность этой вере
находится под сомнением или подвергается испытанию. Ни в том, ни в другом
богобоязненных аттических поселян подозревать не приходится.
Отправляясь по поручению Эдипа совершить жертвоприношение, Исмена
наказывает Антигоне беречь отца. "Ведь если кто берет на себя труд
заботиться об отце, не следует думать, что это труд", - заключает она (508
ел.). "Дочерняя забота / Хоть тяжела порой, но молчалива", - звучит перевод.
Почему "молчалива"? Хор просит Эдипа поведать им о его прошлом: "Послушайся
нас; ведь и я сделал то, о чем ты просишь" (520). Перевод: "Святы и мне твои
желанья". Почему "святы"? Эдип упрекает Креонта в хитром замысле с целью
залучить домой прежнего изгнанника. Если тебе в нужде отказывают в
необходимом, а одаряют тогда, "когда душа твоя полна тем, чего желал" (778),
сочтешь ли ты это за благодеяние? - спрашивает он Креонта. Перевод:
"...Позднее же, уж пресыщенный, брашном / Уставленной трапезу их найдешь..."
Снова образ стола, обильно уставленного яствами, введен Зелинским без
оснований на то в тексте. В жарком споре с Полиником Эдип обвиняет сына в
том, что тот "изгнал собственного отца, лишил его родины и заставил носить
рубище" (1356 сл.). В переводе: "Лишил земли, и гражданства, и крова" -
по-видимому достаточно сильное в греческом языке ἄπολις ("не имеющий
родины") казалось Зелинскому недостаточно выразительным и он решил усилить
его втрое. Наконец, в финале ст. 1583 допускает два варианта перевода. При
рукописном чтении λελοιπότα: "Знай, что он навеки оставил жизнь". Принимая
конъектуру Виламовица λελογχοτά, получаем: "Знай, что он вытянул жребий
вечной жизни" (т. е. приобщился к сонму вечно чтимых героев). Зелинский дает
некий гибрид: "Иссяк источник... вечной жизни". Но если считать Эдипа
смертным, как может его жизнь оказаться вечной? Если же она вечная в
указанном выше смысле, то источник ее иссякнуть не может.
К области произвольного усиления образов оригинала относится очень
полюбившаяся Зелинскому метафора чаши {Ср. в собственном языке Зелинского -
I, 270, 277.}. Вот наиболее наглядные примеры.
(1) В "Антигоне", 209 сл., Креонт завершает свою речь сентенцией:
"Всякий, кто полон благомыслия в отношении нашего города, будет одинаково
почтен мною и при жизни, и после смерти". У Зелинского: "Любите родину - и
чести чашу / Нальют и здесь вам полную, и там". (2) В той же трагедии
Антигона недоумевает, почему за столь благочестивый поступок, как погребение
брата, она должна нести кару. Она готова признать свою ошибку и искупить ее
страданием, если запрет хоронить покойника может найти сочувствие у богов.
"Если же ошибаются другие (т. е. запретившие похороны), то пусть они примут
не больше горя, чем несправедливо причиняют мне" (927 сл.). У Зелинского:
"Но если вы виновны, горя чашу / Мою - не боле - завещаю вам". (3) В
"Трахинянках" Деянира с грустью говорит о том, как много забот обрушивается
на замужнюю женщину: она получает свою долю ночных забот (т. е. проводит
ночи без сна), боясь то за мужа, то за детей (149). У Зелинского: "...Когда
/ Ночь роковая женщиною - деву / Вдруг наречет и ей заботы чашу / Нальет до
края".
Оставим, в стороне оценку самого образа чаши, которым так дорожил
Зелинский, - ясно, что Софоклу во всех приведенных случаях он чужд.
Посмотрим лучше, сколько важных для Софокла поворотов мысли Зелинский принес
в жертву этому образу. Во(1) у Софокла Креонт выражает свое отношение
("почтен много"), которое хор старцев не поддерживает, но и не отвергает
("_Тебе_ так угодно...", 211), - существенный момент для понимания
взаимоотношений между царем и хором. У Зелинского Креонч скрывается за
безличным "Нальют вам...". У Софокла важно отношение к покойник со стороны
оставшихся в живых; у Зелинского покойника ожидает проблематичная чаша чести
"там", т. е. в подземном мире, на который в оригинале нет ни малейшего
намека. Во (2) у Софокла Антигона противопоставляет свою мнимую ошибку
действительной ошибке Креонта ("другие"), за которую ему впоследствии
придется горько расплачиваться. У Зелинского Антигона противопоставляет себя
старцам ("вы", "вам") ни в чем не виноватым. В (3) Зелинский превращает
ночные заботы матери и супруг: в заботы первой брачной ночи, в связи с чем
опускает и столь важное упоминание муж и детей, составляющих предмет вечного
женского беспокойства.
Вводя образ, чуждый оригиналу, переводчик ослабляет другие, важные для
поэта оттенки. К примерам такого ослабления образа мы и перейдем.
В финале знаменитого 1-го стасима "Антигоны", хор, осуждая человека,
который может навлечь беду на город, поет: "Да не делит со мной мой очаг и
не мыслит одинаково со мной, кто творит такие дела" (372-375). В переводе:
"И в доме гость, и в вечер друг / Он опасный", - достаточно слабо против
заклятья, вложенного Софоклом в уста хора.
В "Царе Эдипе" герой, узнав о необходимости разыскать убийцу Лаия,
заверяет Креонта: "Вы по справедливости найдете во мне союзника, мстящего за
эту землю и за бога" (135 сл.). У Зелинского: "...Слугою верным и стране и
богу". Но "верная служба" - значительно слабее, чем месть за убийство своего
предшественника. Появление коринфского вестника в этой же трагедии полно у
Софокла двусмысленности. Узнав, что перед ним жена Эдипа, вестник желает ей
всяческих благ как "достойной супруге" фиванского царя и затем снова
повторяет пожелание добра ее "дому и супругу" (930, 934). В другой ситуации
в таком обращении не было бы ничего трагического, но зритель знает, кем на
самом деле приходится Эдипу его супруга, и Софокл, трижды на протяжении семи
стихов (первый раз в ст. 928) напоминая о супружеских отношениях Эдипа и
Иокасты, исподволь готовит последний удар. В переводе Зелинского в двух
случаях из трех эта двусмысленность утрачена: вестник приветствует Иокасту
как "благословенную царицу Фив" и желает счастья "и царю, и дому".
В "Эдипе в Колоне" герой справедливо говорит, что он был изгнан (356),
- в переводе: "Родину покинул".
Однако больше всего случаев ничем не оправданного ослабления образа
оригинала оказалось почему-то в "Филоктете". Одиссей, которому совершенно
непонятно отвращение Неоптолема к лжи и коварству, называет вещи своими
именами: "...тебе надо исхитриться, чтобы своровать непобедимое оружие" (77
ел.). У Зелинского: "...в этом первая твоя задача, / Чтоб стал твоим
непобедимый лук". Согласимся, что между "хитростью" и "задачей" разница не
меньше, чем между "воровством" и "приобретением" ("стал твоим"). В
дальнейшем Софокл неоднократно подчеркивает присущее Неоптолему благородство
от рождения. "Ведь для благородных противно позорное..." (475 сл.), -
говорит ему Филоктет. "Кто в красоте рожден", - переводит Зелинский.
"Уходи... Хоть ты и благороден, остерегись..." (1068), - говорит ему же
Одиссей. В переводе Зелинского: "Иди, добряк". В обоих случаях важная для
Софокла оценка благородства натуры Неоптолема (γενναῖος) утрачена. В другой
раз, напротив, Зелинский стремится спасти юношу от заслуженного гнева
обманутого Филоктета. "Погибнете вы - прежде всего Атриды, затем сын Лаэрта
и ты!" (1285 сл.), - восклицает Филоктет у Софокла. "Проклятье вам -
Атридам, Одиссею, / А с ними и...", - здесь Зелинский обрывает реплику и
передает слово Неоптолему.
Другие примеры из той же трагедии: Одиссей наставляет Неоптолема: пусть
юноша для большей убедительности поносит его перед Фплоктетом "самыми
последними словами" (ἕσχατ᾿ ἐσχάτων, 65). У Зелинского: "обидными". В
вымышленном рассказе о разрыве с Атридами Неоптолем говорит: "Я им
ненавистен" (585). В переводе: "Я с ними в ссоре". "Ты благочестиво
говоришь" (662), - начинает Филоктет благодарственную речь к Неоптолему. "Ты
дело молвишь", - у Зелинского. Наконец, пытаясь в последний раз убедить
Филоктета вернуться под Трою, Неоптолем, осудив его непримиримость,
продолжает: "И все же я скажу, и в свидетели (истины) призываю Зевса,
защитника клятвы. И ты это узнай, и запиши в глубине своего рассудка" (1324
сл.). В переводе: "Все ж мысль свою я выскажу тебе / Правдиво, честно - Зевс
тому порукой". Из трех слов оригинала (ὅμος δὲ λεξω) в переводе выросли
полторы строки; зато сильный образ Зевса, оберегающего святость клятвы,
сведен к "поруке" за честность Неоптолема, а заключение, показывающее, какое
значение он придает своим словам, вовсе не передано.
Ко всему выше сказанному приходится добавить совершенно непостижимые
для специалиста такого ранга, как Зелинский, но тем не менее очевидные
случаи недосмотра, ошибок и стилистических небрежностей.
В знаменитом 1-м стасиме "Антигоны" хор поет о том, что люди подчинили
себе море и землю, приручили волов и лошадей, изобрели государственные
установления и средства от болезней, - всем они овладели в такой степени,
которая превосходит всякие ожидания; но, достигнув вершин, люди могут
направлять свои способности то к злу, то к благу (364-366). В переводе
Зелинского - совсем другая мысль: "Кто в мудрость искусство возвел, /
_Смирив вожделения пыл, / Тот в трудном пути и отраду встретит_...". В
четвертом стасиме хор, желая утешить Антигону, вспоминает, что п Даная была
заключена в медностенную башню. И все же ее одарил золотым дождем Зевс,
чтобы проникнуть в ее заточение (944-950). "И ей лоно пред тем Зевса согрел
дождь золотой", - переводит Зелинский, явно переворачивая последовательность
в изложении мифа. В начале этой же трагедии Исмена, посвященная в планы
Антигоны, говорит ей: "У тебя горячее сердце для дел, внушающих холод" (88),
т. е. опасных, грозящих смертью. В переводе: "Ты лед таишь под пламенем
души", - явно обратная картина. Несколько позже Креонт, выслушав рассказ
стража, подозревает, что тот подкуплен, и горячо клеймит деньги, которые,
между прочим, "показали людям путь к мошенничеству" (300). "...Они законом
учат / Пренебрегать..." - в переводе Зелинского. Вероятно, сам Креонт считал
свой запрет хоронить Полиника законом, но у Софокла это не сказано.
Исмена, разыскавшая отца в Колоне, рассказывает ему о распре, возникшей
между сыновьями: "Теперь, по воле кого-то из богов и от преступного разума
обуяла их трижды несчастных, злая вражда..." (ЭК. 371 сл.). У Зелинского:
"...богов ли волей иль в порыве духа / Мятежного...". У Софокла - двойная
мотивировка: воля богов и собственное безрассудство; у Зелинского -
альтернатива: либо воля богов, либо собственное безрассудство. Ошибка эта
тем более непонятна, что Зелинский сам писал о свойственном древнегреческим
авторам законе "двойного зрения" (I, 32, 45). В этой же трагедии Эдип, узнав
о возвращении дочерей, просит: "Подойдите, дети, к отцу, - я уже не надеялся
когда-нибудь прикоснуться к вашему телу" (1104 сл.). У Зелинского: "О ближе,
дети! Дайте прикоснуться! Я думал, ввек уж не увижу вас". Но Эдип - слепец,
увидеть что-нибудь он не в состоянии. Соответственно и Полиник не может
обращаться к отцу с просьбой "Хоть взгляни на сына!", как переведен ст.
1272. В оригинале: "Не отворачивайся от меня!"
"Если ты не слышал от гонцов...", - говорит Эдип Тиресию (Цд. 305).
"Как от гонцов ты слышал", - в переводе.
В "Трахинянках" хор, слушая рассказ Деяниры, видит приближающегося
вестника. "Теперь храни молчание, - обращается к ней Корифей, - я вижу
подходящего сюда человека с венком на голове, - конечно, он несет радостное
известие" (178 сл.). "Будь осторожна"! - переводит Зелинский. Почему Деянире
надо проявлять осторожность в ожидании столь долгожданной вести?
Неоптолем готов отобрать лук у Филоктета, но не хитростью, а силой.
"Человек на одной ноге, - говорит он, имея в виду искалеченного Филоктета, -
не одолеет силой нас, собравшихся в таком количестве" (Ф. 91 сл.). У
Зелинского: "...Осилил нас, богатырей таких". Софокл говорит о численном
превосходстве Неоптолема со свитой над Филоктетом, Зелинский - о недюжинной
силе Неоптолема и Одиссея.
В "Аяксе" хор обращается к Текмессе: "Какую весть принесла ты,
невыносимую, неустранимую, о пламенном герое?" (221-223). У Зелинского: "О
боги! Знать, правда / В вести лихого злодея была, / Обидной, неизбежной?"
Получается, что сообщение о беде Аякса принесла хору не Текмесса, а какой-то
неизвестный "лихой злодей". Несколько позже хор следующим образом резюмирует
рассказ Текмессы: "О Текмесса, дочь Телевтанта, ужасную вещь говоришь ты
нам, что этот муж неистовствует из-за бед" (331 сл.). В переводе: "Боюсь и
я, Текмесса, от болезни / Не в добрый час очистился Аянт".
В "Электре" героиня при виде открывшегося ей Ореста в безумной радости
восклицает: "Тебя ли держу в своих объятьях? - Пусть бы так держала всегда",
- отвечает Орест (1226). "Так бы все держать нам", - в переводе Зелинского.
Реплика не менее загадочная, чем ст. 443 из "Филоктета": здесь герой
спрашивает у Неоптолема, жив ли Ферсит, который изводил греков своей
болтовней. "...Там, где молчать ему кричали все", - едва ли лучший стих в
переводах Зелинского.
Нельзя отнести к числу стилистических достижений Зелинского также
злоупотребление противительной частицей "же". При всей известной любви
греков к смысловым оппозициям, находящей в частности, отражение в широчайшем
распространении парных частиц типа μὲν ...δέ, избежать этого "же" в переводе
не всегда возможно. Но слишком часто мы встречаем у Зелинского такие
сочетания, как "Скажи же...", "На деле ж жизнь...", "Позднее же, уж...",
_Вакха безумный рой_, / Или под Кноссом, _где юный бог / За себя Ариадну
взял_ / Так и нас научи плясать ты!"
Как видит читатель, "купец" в "Филоктете" не сообщает о том, что он
прибыл на дикий остров (зритель и так это знает); Электра в данном случае не
призывает богов" и хор в "Аяксе" не растолковывает, какие события
происходили на Нисе или под Кноссом, - все это добавлено Зелинским, и с
этими добавлениями, в конце концов, можно примириться. Если даже читатель не
поймет из этих стихов перевода, как экономно выражал свою мысль Софокл, он
все-таки поймет, что хотел сказать автор. Хуже обстоит дело со вторым
случаем усиления в переводе словесного образа, когда читатель получает не
совсем то или совсем не то, что сказал Софокл. Таких примеров, к сожалению,
очень много. Выберем некоторые из них.
В "Аяксе" Афина объясняет Одиссею, что герой "ночью, один, коварно
поднялся" (47) против ахейских вождей. У Зелинского: "...Пошел он ночью
одинокий / С коварным замыслом в душе больной". Однако Аякс отправился
мстить обидчикам в полной здравии ума, - желание мести никогда не считалось
у греков признаком помрачения разума, и душа Аякса стала "больной" лишь
вследствие вмешательства Афины, - характерное для греков убеждение в том,
что лишить смертного разума могут только боги.
В "Трахинянках" вестник, первым сообщивший Деянире о возвращении
Геракла, задерживает ее после ухода Лиха перед дверью дворца, чтобы открыть
глаза на истинное положение вещей. "В чем дело? - спрашивает Деянира. - Чего
ради ты заступаешь мне дорогу?" (339). У Зелинского:
Деянира (не останавливаясь, брезгливо):
Ты здесь? Зачем подкрался ты ко мне?
Можно было бы оставить на совести переводчика ремарку, которой у
Софокла, естественно, не было и для введения которой трудно найти
объяснение: почему Деянира должна брезгливо относиться к человеку,
обрадовавшему ее вестью о возвращении долгожданного супруга? Однако ремарка
эта тесным образом связана с переводом следующего стиха: "подкрался" -
сильный глагол, характеризующий реакцию Деяниры как недоброжелательную, для
чего оригинал не дает достаточных оснований. Можно допустить, что Деянира
недовольна поведением слуги, позволяющего себе встать на пути царицы, но не
больше.
Главный герой "Царя Эдипа", конечно, человек темпераментный, и его
диалог с Тиресием служит тому подтверждением; царь проходит путь от просьбы
о помощи до негодования на упрямого прорицателя, но при всем том сохраняет
достоинство, присущее в трагедии всякому царю. "Неужели ты... никогда не
скажешь (правды), а окажешься непреклонным и не дашь ответа?" (334-336), -
спрашивает он в один из моментов спора. У Зелинского: "Ужель... ответ свой /
Ты бессердечно, гнусно утаишь?" Однако у Софокла даже очень разгневанный
Эдип все же не решается упрекать прорицателя в гнусности. В финале этой же
трагедии Эдип, объясняя хору свое решение ослепить себя, перечисляет
невольно совершенные деяния, которые "среди людей являются самыми позорными"
(1408). - "Наяву свершилось / Что только грезит в страхе человек", -
переводит Зелинский, опираясь, вероятно, на слова, сказанные ранее Иокастой.
("Многие смертные видят во сне совокупление с матерью", 981 сл.). Но между
этими словами и новым монологом Эдипа успевает совершиться его
саморазоблачение и само ослепление, и теперь Эдипу уже не до спасительных
отсылок к снам, - образ, введенный Зелинским, может быть оправдан
психоаналитической теорией сновидений, но на находит опоры в тексте Софокла.
В ряде случаев усиление образа служит Зелинскому для оправдания его
собственных общественных взглядов. Мы уже видели, как в его толковании
Креонт стал царем-демократом в обращении со стражем. Вот еще пример из того
же ряда. В своей тронной речи Креонт отказывает в погребении Полинику,
который, "будучи беглецом и вернувшись, захотел сжечь огнем и опустошить
дотла отчую землю и родимых богов (т. е. их храмы)"; "захотел насытиться
родственной кровью, а других (граждан), поработив, увести в плен" (Ант.
199-202). В переводе Зелинского: "Что, изгнанный _народной волей_,.. /
Вернулся силой,/.. Чтоб кровью граждан месть свою насытить, / _Гражданок_ же
в ярмо неволи впрячь". Здесь сразу две неточности. Во-первых, "народная
воля" совершенно не при чем: Полиника изгнал незаконно захвативший престол
его брат Этеокл, и Зелинский, вводя в перевод "народную волю", значительно
усиливает позицию Креонта, который отнюдь не является у Софокла выразителем
"гласа народа". Во-вторых, в оригинале противопоставляются не граждане и
гражданки, а две группы граждан - одни будут убиты в бою, другие попадут в
плен. Во 2-м стасиме той же трагедии хор задает риторический вопрос: "Какое
человеческое нечестие одолеет твою власть, Зевс..?" (604 сл.). Речь идет о
ὑπερβασία - собственно, о нечестивом превышении меры человеческих
возможностей, в отличие от благочестивого соблюдения подобающей дистанции
между богом и человеком. В переводе: "Твою, Зевс, не осилит власть / Жалкий
мрак человечьей доли". Но "жалкий мрак" - вовсе не то же самое, что
сознательная нечестивость человека.
В "Аяксе" хор рассуждает о том, что зависть скорее избирает своим
объектом людей могущественных, "между тем как малые отдельно от великих
представляют собой стену, которая плохо защищает" (158 сл.). "О безумная
чернь!" - начинает приведенную нами фразу Зелинский. У Софокла - констатация
факта зависимости "малых" от "великих" в достаточно спокойном тоне, у
Зелинского - эмоциональный взрыв с несомненным выпадом по адресу "черни", у
Софокла отсутствующим, но, вероятно, соответствующим собственному взгляду
Зелинского на место "малых" и "великих" в обществе " {Ср. его высказывание
по адресу "взбунтовавшегося крестьянина", поднимающего топор "над головой
благодетеля - помещика" (II, XLIX).}.
Конечно, не всегда усиление образа в переводе против оригинала может
быть объяснено мировоззренческими установками Зелинского. Достаточно часто
причину надо искать просто в стремлении сделать язык Софокла более
выразительным, чем это имеет место в каждом конкретном случае в греческом
тексте. Чаще всего, однако, это стремление приводит Зелинского к
напыщенности взамен ясности Софокла, причем введенный переводчиком образ
далеко не всегда выигрывает в точности.
Прощаясь с Исменой и имея в виду казнь, обещанную ослушнику Креонтом,
Антигона в одноименной трагедии говорит: "Но дай мне и моему неразумию
вынести весь этот ужас. Не настолько (бесславно) погибну, чтобы не умереть
прекрасно" (95-97). У Зелинского это звучит так: "Нет, нет, оставь меня с
моей мечтою! / Пусть грянет страшная гроза; не так уж / Она сильна, поверь,
чтобы клад последний / Разрушить мой - прекрасной смерти клад". Звучит
эффектно, но у Софокла этого образа ("клад смерти") нет, и, если вдуматься,
он достаточно бессодержателен. Как вообще представить себе "клад смерти"?
"Клад" - это то, что прячут; Антигона напротив, действует вполне открыто.
"Разрушить клад" - значит, по-видимому, проникнуть в тайник, где он спрятан
и похитить скрытое сокровище. Какое все это имеет отношение к смерти,
ожидающей Антигону? Впрочем, с "кладом" мы встретимся еще раз.
В "Эдипе в Колоне" вестник рассказывает, как герой трагедии в
предсмертную минуту просит Фесея дать ему руку в залог того, что дочерям
идущего на смерть старца будет обеспечено покровительство афинского царя
(1631 сл.). "О друг желанный, - говорит в переводе Зелинского Эдип, -
...старинной чести клад, / Десницу детям протяни моим". Здесь в роли клада
уже выступает десница, к которой этот образ подходит не больйю, чем к
смерти. Образ клада напоминает, естественно, знаменитый ответ Кочубея в
Пушкинской "Полтаве": "Так, не ошиблись вы: три клада / В сей жизни были мне
отрада". Но здесь речь идет именно о том, что глубоко запрятано в душе
человека (его честь, честь его дочери; святая месть изменнику), и самый
образ клада возникает как метафора, противопоставляемая реальному,
разыскиваемому кладу.
В "Электре" Хрисофемида, еще не слышавшая известия о мнимой смерти
Ореста, находит на могиле отца жертвоприношения, которые, по ее мнению, мог
сделать только тайно вернувшийся на родину брат. Электра охлаждает ее
восторг: "Ты не понимаешь, где ты находишься и куда тебя уносит мысль"
(922). В переводе: "Сама не знаешь ты, в какой земле / Средь призраков душа
твоя витает". Но в оригинале нет ни слова ни о призраках, ни о том, что
Хрисофемида уносится мыслями в чужую землю, - напротив, Электра сурово
напоминает сестре, что их страна находится во власти враждебных им людей.
Дальше в этой же сцене Электра излагает свой план мести; хор напоминает о
необходимости соблюдать в таких обстоятельствах благоразумие, на что
Хрисофемида отвечает: "О жены, если бы ей был присущ здравый рассудок, она,
прежде чем говорить, соблюла бы предосторожность, чего она не делает"
(992-994). В переводе: "Ах, был бы ум ей спутником, подруги, / Она бы
раньше, чем раскрыть уста, / О женском долге вспомнила. Но нет! / Его она
бесследно позабыла". Читатель будет прав, если спросит, при чем в этих
стихах женский долг. Действительно, ни при чем. Мотив этот выдвигает
Хрисофемида несколькими стихами позже, но и здесь говорит вовсе не о долге,
а о присущей женщинам от природы слабости, не позволяющей им выступать с
оружием в руках против мужчин.
В "Царе Эдипе" Креонт, отводя от себя подозрения в заговоре, ссылается
и на то, что легче быть в царстве вторым человеком после царя, чем самим
царем. "Сейчас я получаю от тебя все без страха, - говорит он Эдипу, - а
если бы я сам царствовал, пришлось бы многое делать против своей воли" (590
ел.). В переводе: "Со мной ты ласков; все могу без страха / Я получить; а
если б сам я правил - / Как часто б волю я казнил свою". Как видит читатель,
первого высказывания ("Со мной ты ласков") в оригинале вовсе нет, а
бесхитростное "против воли" превращается "в казнь своей воли".
В "Антигоне" страж, приведя схваченную у трупа Полиника Антигону,
говорит Креонту: "Бери ее, и суди, и допрашивай" (398 сл.). В переводе:
"...бери, / Пытай, казни..."; едва ли, однако, страж допускал мысль, что
царь будет пытать свою собственную племянницу.
Множество примеров излишнего усиления образа дает "Эдип в Колоне".
Испуганный пребыванием Эдипа в священной роще, но не решаясь изгнать
его стражник просит, чтобы чужеземец подождал его возвращения вместе с
местными жителями. "Оставайся здесь, где я тебя увидел", - говорит он (77).
"Блюди то место, где тебя я встретил", - переводит Зелинский. Но "блюсти"
значит "хранить", "усердно охранять", а колонский страж меньше всего
заинтересован, чтобы слепой нищий старик "оберегал" священную рощу, в
которую смертным и вход-то заказан. Ища затем сострадания у пришедших
поселян, Эдип говорит им: "Не велико мое счастье... иначе бы я не брел,
пользуясь чужими глазами, я, старый, за малой" (144-148) - т. е. слепому
старику приходится прибегать к помощи слабой девушки. У Зелинского: "Я
чужими глазами свой путь нахожу: / _Столь великий корабль небольшая ладья,_,
/ Надрь ваясь, влечет за собою". Бесхитростную человеческую жалобу в
оригинале Зелинскв заменяет пышной метафорой, не находящей опоры в тексте. В
другой раз к жалости поселян взывает Антигона: "Я молю тебя тем, что тебе
дорого: сыном, женой, имуществом, богом" (250 сл.). В переводе: "...заклинаю
я: чадом, женой, _святынею, верою_", - видимо, Зелинскому показалось, что
"имущество" (χρέος) слишком прозаическое понятие в одном ряду с женой и
богом, которого он в свою очередь заменил "верой". Однако обе замены
напрасны. Первая - потому что греки не были ханжами и понимали, что, не имея
за душой ни гроша, трудно содержать семью; вторая - потому что заклинать
верой имеет смысл только в том случае, если приверженность этой вере
находится под сомнением или подвергается испытанию. Ни в том, ни в другом
богобоязненных аттических поселян подозревать не приходится.
Отправляясь по поручению Эдипа совершить жертвоприношение, Исмена
наказывает Антигоне беречь отца. "Ведь если кто берет на себя труд
заботиться об отце, не следует думать, что это труд", - заключает она (508
ел.). "Дочерняя забота / Хоть тяжела порой, но молчалива", - звучит перевод.
Почему "молчалива"? Хор просит Эдипа поведать им о его прошлом: "Послушайся
нас; ведь и я сделал то, о чем ты просишь" (520). Перевод: "Святы и мне твои
желанья". Почему "святы"? Эдип упрекает Креонта в хитром замысле с целью
залучить домой прежнего изгнанника. Если тебе в нужде отказывают в
необходимом, а одаряют тогда, "когда душа твоя полна тем, чего желал" (778),
сочтешь ли ты это за благодеяние? - спрашивает он Креонта. Перевод:
"...Позднее же, уж пресыщенный, брашном / Уставленной трапезу их найдешь..."
Снова образ стола, обильно уставленного яствами, введен Зелинским без
оснований на то в тексте. В жарком споре с Полиником Эдип обвиняет сына в
том, что тот "изгнал собственного отца, лишил его родины и заставил носить
рубище" (1356 сл.). В переводе: "Лишил земли, и гражданства, и крова" -
по-видимому достаточно сильное в греческом языке ἄπολις ("не имеющий
родины") казалось Зелинскому недостаточно выразительным и он решил усилить
его втрое. Наконец, в финале ст. 1583 допускает два варианта перевода. При
рукописном чтении λελοιπότα: "Знай, что он навеки оставил жизнь". Принимая
конъектуру Виламовица λελογχοτά, получаем: "Знай, что он вытянул жребий
вечной жизни" (т. е. приобщился к сонму вечно чтимых героев). Зелинский дает
некий гибрид: "Иссяк источник... вечной жизни". Но если считать Эдипа
смертным, как может его жизнь оказаться вечной? Если же она вечная в
указанном выше смысле, то источник ее иссякнуть не может.
К области произвольного усиления образов оригинала относится очень
полюбившаяся Зелинскому метафора чаши {Ср. в собственном языке Зелинского -
I, 270, 277.}. Вот наиболее наглядные примеры.
(1) В "Антигоне", 209 сл., Креонт завершает свою речь сентенцией:
"Всякий, кто полон благомыслия в отношении нашего города, будет одинаково
почтен мною и при жизни, и после смерти". У Зелинского: "Любите родину - и
чести чашу / Нальют и здесь вам полную, и там". (2) В той же трагедии
Антигона недоумевает, почему за столь благочестивый поступок, как погребение
брата, она должна нести кару. Она готова признать свою ошибку и искупить ее
страданием, если запрет хоронить покойника может найти сочувствие у богов.
"Если же ошибаются другие (т. е. запретившие похороны), то пусть они примут
не больше горя, чем несправедливо причиняют мне" (927 сл.). У Зелинского:
"Но если вы виновны, горя чашу / Мою - не боле - завещаю вам". (3) В
"Трахинянках" Деянира с грустью говорит о том, как много забот обрушивается
на замужнюю женщину: она получает свою долю ночных забот (т. е. проводит
ночи без сна), боясь то за мужа, то за детей (149). У Зелинского: "...Когда
/ Ночь роковая женщиною - деву / Вдруг наречет и ей заботы чашу / Нальет до
края".
Оставим, в стороне оценку самого образа чаши, которым так дорожил
Зелинский, - ясно, что Софоклу во всех приведенных случаях он чужд.
Посмотрим лучше, сколько важных для Софокла поворотов мысли Зелинский принес
в жертву этому образу. Во(1) у Софокла Креонт выражает свое отношение
("почтен много"), которое хор старцев не поддерживает, но и не отвергает
("_Тебе_ так угодно...", 211), - существенный момент для понимания
взаимоотношений между царем и хором. У Зелинского Креонч скрывается за
безличным "Нальют вам...". У Софокла важно отношение к покойник со стороны
оставшихся в живых; у Зелинского покойника ожидает проблематичная чаша чести
"там", т. е. в подземном мире, на который в оригинале нет ни малейшего
намека. Во (2) у Софокла Антигона противопоставляет свою мнимую ошибку
действительной ошибке Креонта ("другие"), за которую ему впоследствии
придется горько расплачиваться. У Зелинского Антигона противопоставляет себя
старцам ("вы", "вам") ни в чем не виноватым. В (3) Зелинский превращает
ночные заботы матери и супруг: в заботы первой брачной ночи, в связи с чем
опускает и столь важное упоминание муж и детей, составляющих предмет вечного
женского беспокойства.
Вводя образ, чуждый оригиналу, переводчик ослабляет другие, важные для
поэта оттенки. К примерам такого ослабления образа мы и перейдем.
В финале знаменитого 1-го стасима "Антигоны", хор, осуждая человека,
который может навлечь беду на город, поет: "Да не делит со мной мой очаг и
не мыслит одинаково со мной, кто творит такие дела" (372-375). В переводе:
"И в доме гость, и в вечер друг / Он опасный", - достаточно слабо против
заклятья, вложенного Софоклом в уста хора.
В "Царе Эдипе" герой, узнав о необходимости разыскать убийцу Лаия,
заверяет Креонта: "Вы по справедливости найдете во мне союзника, мстящего за
эту землю и за бога" (135 сл.). У Зелинского: "...Слугою верным и стране и
богу". Но "верная служба" - значительно слабее, чем месть за убийство своего
предшественника. Появление коринфского вестника в этой же трагедии полно у
Софокла двусмысленности. Узнав, что перед ним жена Эдипа, вестник желает ей
всяческих благ как "достойной супруге" фиванского царя и затем снова
повторяет пожелание добра ее "дому и супругу" (930, 934). В другой ситуации
в таком обращении не было бы ничего трагического, но зритель знает, кем на
самом деле приходится Эдипу его супруга, и Софокл, трижды на протяжении семи
стихов (первый раз в ст. 928) напоминая о супружеских отношениях Эдипа и
Иокасты, исподволь готовит последний удар. В переводе Зелинского в двух
случаях из трех эта двусмысленность утрачена: вестник приветствует Иокасту
как "благословенную царицу Фив" и желает счастья "и царю, и дому".
В "Эдипе в Колоне" герой справедливо говорит, что он был изгнан (356),
- в переводе: "Родину покинул".
Однако больше всего случаев ничем не оправданного ослабления образа
оригинала оказалось почему-то в "Филоктете". Одиссей, которому совершенно
непонятно отвращение Неоптолема к лжи и коварству, называет вещи своими
именами: "...тебе надо исхитриться, чтобы своровать непобедимое оружие" (77
ел.). У Зелинского: "...в этом первая твоя задача, / Чтоб стал твоим
непобедимый лук". Согласимся, что между "хитростью" и "задачей" разница не
меньше, чем между "воровством" и "приобретением" ("стал твоим"). В
дальнейшем Софокл неоднократно подчеркивает присущее Неоптолему благородство
от рождения. "Ведь для благородных противно позорное..." (475 сл.), -
говорит ему Филоктет. "Кто в красоте рожден", - переводит Зелинский.
"Уходи... Хоть ты и благороден, остерегись..." (1068), - говорит ему же
Одиссей. В переводе Зелинского: "Иди, добряк". В обоих случаях важная для
Софокла оценка благородства натуры Неоптолема (γενναῖος) утрачена. В другой
раз, напротив, Зелинский стремится спасти юношу от заслуженного гнева
обманутого Филоктета. "Погибнете вы - прежде всего Атриды, затем сын Лаэрта
и ты!" (1285 сл.), - восклицает Филоктет у Софокла. "Проклятье вам -
Атридам, Одиссею, / А с ними и...", - здесь Зелинский обрывает реплику и
передает слово Неоптолему.
Другие примеры из той же трагедии: Одиссей наставляет Неоптолема: пусть
юноша для большей убедительности поносит его перед Фплоктетом "самыми
последними словами" (ἕσχατ᾿ ἐσχάτων, 65). У Зелинского: "обидными". В
вымышленном рассказе о разрыве с Атридами Неоптолем говорит: "Я им
ненавистен" (585). В переводе: "Я с ними в ссоре". "Ты благочестиво
говоришь" (662), - начинает Филоктет благодарственную речь к Неоптолему. "Ты
дело молвишь", - у Зелинского. Наконец, пытаясь в последний раз убедить
Филоктета вернуться под Трою, Неоптолем, осудив его непримиримость,
продолжает: "И все же я скажу, и в свидетели (истины) призываю Зевса,
защитника клятвы. И ты это узнай, и запиши в глубине своего рассудка" (1324
сл.). В переводе: "Все ж мысль свою я выскажу тебе / Правдиво, честно - Зевс
тому порукой". Из трех слов оригинала (ὅμος δὲ λεξω) в переводе выросли
полторы строки; зато сильный образ Зевса, оберегающего святость клятвы,
сведен к "поруке" за честность Неоптолема, а заключение, показывающее, какое
значение он придает своим словам, вовсе не передано.
Ко всему выше сказанному приходится добавить совершенно непостижимые
для специалиста такого ранга, как Зелинский, но тем не менее очевидные
случаи недосмотра, ошибок и стилистических небрежностей.
В знаменитом 1-м стасиме "Антигоны" хор поет о том, что люди подчинили
себе море и землю, приручили волов и лошадей, изобрели государственные
установления и средства от болезней, - всем они овладели в такой степени,
которая превосходит всякие ожидания; но, достигнув вершин, люди могут
направлять свои способности то к злу, то к благу (364-366). В переводе
Зелинского - совсем другая мысль: "Кто в мудрость искусство возвел, /
_Смирив вожделения пыл, / Тот в трудном пути и отраду встретит_...". В
четвертом стасиме хор, желая утешить Антигону, вспоминает, что п Даная была
заключена в медностенную башню. И все же ее одарил золотым дождем Зевс,
чтобы проникнуть в ее заточение (944-950). "И ей лоно пред тем Зевса согрел
дождь золотой", - переводит Зелинский, явно переворачивая последовательность
в изложении мифа. В начале этой же трагедии Исмена, посвященная в планы
Антигоны, говорит ей: "У тебя горячее сердце для дел, внушающих холод" (88),
т. е. опасных, грозящих смертью. В переводе: "Ты лед таишь под пламенем
души", - явно обратная картина. Несколько позже Креонт, выслушав рассказ
стража, подозревает, что тот подкуплен, и горячо клеймит деньги, которые,
между прочим, "показали людям путь к мошенничеству" (300). "...Они законом
учат / Пренебрегать..." - в переводе Зелинского. Вероятно, сам Креонт считал
свой запрет хоронить Полиника законом, но у Софокла это не сказано.
Исмена, разыскавшая отца в Колоне, рассказывает ему о распре, возникшей
между сыновьями: "Теперь, по воле кого-то из богов и от преступного разума
обуяла их трижды несчастных, злая вражда..." (ЭК. 371 сл.). У Зелинского:
"...богов ли волей иль в порыве духа / Мятежного...". У Софокла - двойная
мотивировка: воля богов и собственное безрассудство; у Зелинского -
альтернатива: либо воля богов, либо собственное безрассудство. Ошибка эта
тем более непонятна, что Зелинский сам писал о свойственном древнегреческим
авторам законе "двойного зрения" (I, 32, 45). В этой же трагедии Эдип, узнав
о возвращении дочерей, просит: "Подойдите, дети, к отцу, - я уже не надеялся
когда-нибудь прикоснуться к вашему телу" (1104 сл.). У Зелинского: "О ближе,
дети! Дайте прикоснуться! Я думал, ввек уж не увижу вас". Но Эдип - слепец,
увидеть что-нибудь он не в состоянии. Соответственно и Полиник не может
обращаться к отцу с просьбой "Хоть взгляни на сына!", как переведен ст.
1272. В оригинале: "Не отворачивайся от меня!"
"Если ты не слышал от гонцов...", - говорит Эдип Тиресию (Цд. 305).
"Как от гонцов ты слышал", - в переводе.
В "Трахинянках" хор, слушая рассказ Деяниры, видит приближающегося
вестника. "Теперь храни молчание, - обращается к ней Корифей, - я вижу
подходящего сюда человека с венком на голове, - конечно, он несет радостное
известие" (178 сл.). "Будь осторожна"! - переводит Зелинский. Почему Деянире
надо проявлять осторожность в ожидании столь долгожданной вести?
Неоптолем готов отобрать лук у Филоктета, но не хитростью, а силой.
"Человек на одной ноге, - говорит он, имея в виду искалеченного Филоктета, -
не одолеет силой нас, собравшихся в таком количестве" (Ф. 91 сл.). У
Зелинского: "...Осилил нас, богатырей таких". Софокл говорит о численном
превосходстве Неоптолема со свитой над Филоктетом, Зелинский - о недюжинной
силе Неоптолема и Одиссея.
В "Аяксе" хор обращается к Текмессе: "Какую весть принесла ты,
невыносимую, неустранимую, о пламенном герое?" (221-223). У Зелинского: "О
боги! Знать, правда / В вести лихого злодея была, / Обидной, неизбежной?"
Получается, что сообщение о беде Аякса принесла хору не Текмесса, а какой-то
неизвестный "лихой злодей". Несколько позже хор следующим образом резюмирует
рассказ Текмессы: "О Текмесса, дочь Телевтанта, ужасную вещь говоришь ты
нам, что этот муж неистовствует из-за бед" (331 сл.). В переводе: "Боюсь и
я, Текмесса, от болезни / Не в добрый час очистился Аянт".
В "Электре" героиня при виде открывшегося ей Ореста в безумной радости
восклицает: "Тебя ли держу в своих объятьях? - Пусть бы так держала всегда",
- отвечает Орест (1226). "Так бы все держать нам", - в переводе Зелинского.
Реплика не менее загадочная, чем ст. 443 из "Филоктета": здесь герой
спрашивает у Неоптолема, жив ли Ферсит, который изводил греков своей
болтовней. "...Там, где молчать ему кричали все", - едва ли лучший стих в
переводах Зелинского.
Нельзя отнести к числу стилистических достижений Зелинского также
злоупотребление противительной частицей "же". При всей известной любви
греков к смысловым оппозициям, находящей в частности, отражение в широчайшем
распространении парных частиц типа μὲν ...δέ, избежать этого "же" в переводе
не всегда возможно. Но слишком часто мы встречаем у Зелинского такие
сочетания, как "Скажи же...", "На деле ж жизнь...", "Позднее же, уж...",