Земгор развил бурную, но главным образом – пиарную деятельность, показывая всем, как «общественность», «героически» преодолевая бюрократические препоны, помогает родной армии. Ныне признано, что реальная роль этой организации в помощи Русской армии была ничтожной. В своей преобладающей части материальное снабжение войск осуществлялось силами государственных органов. Благодаря щедрым субсидиям богатых буржуазных оппозиционеров Земгор предлагал своим служащим жалованья значительно выше тех, которые назначались служащим госаппарата примерно за ту же работу. Служба в органах Земгора давала бронь от мобилизации, что сразу привлекло туда множество молодых людей, стремившихся законным образом избежать призыва. Эту сытую армию уклонистов народ и прозвал «земгусарами».
Главная тяжесть мобилизаций и военных потерь падала прежде всего на крестьянство, затем – на рабочий класс, и уже потом – на более обеспеченные слои населения. Неизбежное снижение жизненного уровня тоже сказывалось в первую очередь на низах общества. В образе жизни элитных слоев с началом войны ничего не изменилось. Для них как будто не существовало Отечественной войны. Отдельные личные исключения не в счет, ибо народ судил по картине в целом. И, опять же, для народа не было существенной разницы между политическими позициями, скажем, Милюкова и Дурново. В его глазах оба они принадлежали к одному господствующему классу, и отношение к ним было одинаковым.
Кучке промышленных и финансовых магнатов (олигархам по-нынешнему) война предоставила возможности баснословной наживы. Процент прибыли на казенных заказах намного превышал таковой в обычное, мирное время. Наживались на этом (на «откатах», как теперь говорят) и крупные госчиновники, по протекции которых эти заказы предоставлялись. Всем вокруг война – горе, а этим – средство обогащения…
Следует упомянуть еще одну немаловажную деталь, которой почему-то уделяют недостаточное внимание в анализе психологических причин революции. С началом Отечественной войны Николай II ввел в стране «сухой закон». Движимый религиозными побуждениями, царь решил использовать момент для решительного шага по пути утверждения народной трезвости. Первоначально это объявлялось мерой военного времени, но государь в беседах с некоторыми приближенными говорил, что собирается продлить эту меру и по окончании войны. Была запрещена не только казенная, но и частная торговля крепкими спиртными напитками. Как представляется, фактор внезапного и всеобщего протрезвления (в буквальном смысле этого слова) народных масс историки пока не оценили должным образом. Но на фоне всеобщей трезвости военного времени отдельные представители высших классов продолжали кутить не только дома, втихую пропивая прежние запасы спиртного, но и открыто – в элитных ресторанах. Полиция привычно не вмешивалась – ведь гуляют-то господа! Богатым закон не писан?..
Российские либералы, представлявшие интересы и симпатии примерно лишь двух с половиной процентов всего населения страны[91], надеялись, что смогут править страной одни, без царя. Забыли они предупреждение одного из умнейших представителей либерального лагеря, произнесенное в 1909 г.: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной!»[92]
Самодержавие под ударом
Главная тяжесть мобилизаций и военных потерь падала прежде всего на крестьянство, затем – на рабочий класс, и уже потом – на более обеспеченные слои населения. Неизбежное снижение жизненного уровня тоже сказывалось в первую очередь на низах общества. В образе жизни элитных слоев с началом войны ничего не изменилось. Для них как будто не существовало Отечественной войны. Отдельные личные исключения не в счет, ибо народ судил по картине в целом. И, опять же, для народа не было существенной разницы между политическими позициями, скажем, Милюкова и Дурново. В его глазах оба они принадлежали к одному господствующему классу, и отношение к ним было одинаковым.
Кучке промышленных и финансовых магнатов (олигархам по-нынешнему) война предоставила возможности баснословной наживы. Процент прибыли на казенных заказах намного превышал таковой в обычное, мирное время. Наживались на этом (на «откатах», как теперь говорят) и крупные госчиновники, по протекции которых эти заказы предоставлялись. Всем вокруг война – горе, а этим – средство обогащения…
Следует упомянуть еще одну немаловажную деталь, которой почему-то уделяют недостаточное внимание в анализе психологических причин революции. С началом Отечественной войны Николай II ввел в стране «сухой закон». Движимый религиозными побуждениями, царь решил использовать момент для решительного шага по пути утверждения народной трезвости. Первоначально это объявлялось мерой военного времени, но государь в беседах с некоторыми приближенными говорил, что собирается продлить эту меру и по окончании войны. Была запрещена не только казенная, но и частная торговля крепкими спиртными напитками. Как представляется, фактор внезапного и всеобщего протрезвления (в буквальном смысле этого слова) народных масс историки пока не оценили должным образом. Но на фоне всеобщей трезвости военного времени отдельные представители высших классов продолжали кутить не только дома, втихую пропивая прежние запасы спиртного, но и открыто – в элитных ресторанах. Полиция привычно не вмешивалась – ведь гуляют-то господа! Богатым закон не писан?..
Российские либералы, представлявшие интересы и симпатии примерно лишь двух с половиной процентов всего населения страны[91], надеялись, что смогут править страной одни, без царя. Забыли они предупреждение одного из умнейших представителей либерального лагеря, произнесенное в 1909 г.: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной!»[92]
Самодержавие под ударом
Главным и роковым следствием неудачной кампании 1915 г. стало не поражение Русской армии, по-прежнему способной нанести врагу сокрушительный удар (что показал последующий Брусиловский прорыв), а подрыв у нации веры в то, что существующая власть может довести войну до победы. Этому подрыву вольно или невольно содействовали и статусные «слуги государевы».
В ту тревожную пору лейтмотивом на заседаниях Совета министров стали постоянные жалобы на вмешательство военных начальников в дела внутреннего управления: «Дезорганизация принимает столь угрожающий характер, что становится страшно за будущее… Распоряжаются все, начиная от любого предприимчивого прапорщика… Но министр внутренних дел ничего не может сделать… Становится невыносимо работать. Все планы, предположения, расчеты нарушаются произволом любого тылового вояки… Жизнь страны расстраивается, правительственный механизм разлагается, повсюду хаос и недовольство»[93]. Следует заметить, что «Положение о полевом управлении войск», на основании которого действовала Ставка ВГК, создавалось с расчетом, что Верховным главнокомандующим будет сам государь. Поэтому обе власти – военная и гражданская – на театре войны будут объединены в его руках. Казалось бы, из реплик и общего настроения министров логически следовало, что они поддержат замену великого князя царем на посту Верховного.
Но не тут-то было! 6 августа 1915 г. военный министр А.А. Поливанов раскрыл перед коллегами по кабинету тайну, которую в этот же день конфиденциально доверил ему государь. Министр нарушил слово, данное царю, так как, по его мнению, «как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России», о котором он «обязан предупредить правительство». Это было решение государя лично вступить в верховное командование Русской армией. Как и ожидал Поливанов, его известие произвело на коллег эффект разорвавшейся бомбы. Общее резюме выразил министр земледелия А.В. Кривошеин: «Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом – использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его величество от бесповоротного шага»[94]. «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной, теперь можно было бы даже сказать – иррациональной, реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивировано и вполне отвечало статусу монарха»[95].
Министры стали добиваться коллективной аудиенции у государя с целью изложить ему свои доводы против принятия верховного командования. Председатель правительства престарелый Иван Горемыкин не согласился с аргументами и тактикой коллег, но доложил царю их просьбу о приеме. 20 августа в Царском Селе состоялось заседание Совета министров в высочайшем присутствии. Выслушав министров, государь остался непоколебим в своем решении, как в течение двух недель и предупреждал Горемыкин.
Но министры не оставили своих попыток. На следующий день они направили государю беспрецедентный в практике правящих сфер Российской империи своего рода ультиматум. Министры снова пытались заставить Николая II взять обратно свое решение о смене Верховного главнокомандующего, угрожая в противном случае своей коллективной отставкой. Из всего кабинета только Горемыкин, министр юстиции А.А. Хвостов и министр путей сообщения С.В. Рухлов не подписали письмо. «Отчаянные попытки министров воспрепятствовать переменам в Верховном главнокомандовании непонятны. Позднее некоторые из подписавших письмо 21 августа особенно сожалели об этом шаге. Несомненно, что чувство обреченности, охватившее министров при объявлении решения государя, не отражало ни отношения армии, ни страны в целом»[96].
На следующий день, 22 августа 1915 г., стране было объявлено о том, что император вступает в должность Верховного главнокомандующего действующей Русской армией. Великий князь получил назначение главнокомандующим на Кавказский ТВД. Николай II не принял отставку своих министров, приказав им оставаться на своих постах, что было их долгом в условиях военного времени. В течение нескольких месяцев государь постепенно нашел замены «забастовщикам». Горемыкин, правда, тоже был отправлен на пенсию.
Позиция Горемыкина в условиях тяжелейшего политического кризиса заслуживает быть отмеченной. Престарелый сановник обычно изображался современниками, а вслед за ними – и историками, как царедворец с ограниченным кругозором и притупленными умственными способностями, каковые незавидные качества еще больше развились в нем в старости. Однако лучше знавший Горемыкина член Государственного Совета В.И. Гурко характеризовал его как «по природе… умного, тонкого и вдумчивого, с заметной склонностью к философскому умозрению», отмечал «присущее ему джентльменство»[97]. Сам 74-летний Иван Логгинович, когда в январе 1914 г. его вторично назначили председателем Совета министров (первый раз было в 1906 г.), в шутку говорил: «Не понимаю, зачем меня вытащили из нафталина». Это явно не подтверждает многие домыслы о нем, так как ограниченные люди лишены способности так подтрунивать над собой.
Журналы заседаний Совета министров в летние дни 1915 г. показывают, что из всего состава правительства, пожалуй, только Горемыкин сохранял ясную голову и трезвое понимание ситуации. В то время как его коллеги впадали в панику, чуть ли не в истерику по поводу любого события, в этом смятенном сборище твердо и непреклонно звучал только голос его председателя. Он был, как любили тогда выражаться, государственно мыслящий человек. Наверное, в нем не хватало организаторских талантов и деловой хватки Кривошеина, широкого кругозора Сазонова или эмоциональности Поливанова. Но его знаний некоторых аксиом государственного опыта явно не хватало многим в правящей элите Российской империи того времени.
Когда Совет министров начал бурно критиковать распоряжения Ставки, Горемыкин настойчиво отговаривал коллег от докладов по этому поводу государю. Он объяснял это тем, что в Царском Селе и без того назревает недовольство великим князем. Когда же Поливанов огласил служебную тайну, доверенную ему лично государем, выяснились истинные мотивы сдержанности Горемыкина. Он давно знал о намерении государя лично возглавить армию и о том, что оно непоколебимо. Он считал бесполезными любые попытки отговаривать Николая II и был прав. Открытое же выступление министров против действий Ставки могло заставить царя поторопиться с исполнением принятого решения. Между тем этот шаг следовало отложить до того момента, когда в положении на фронте наметится облегчение, чтобы на царя не лег одиум неудач.
В ту тревожную пору лейтмотивом на заседаниях Совета министров стали постоянные жалобы на вмешательство военных начальников в дела внутреннего управления: «Дезорганизация принимает столь угрожающий характер, что становится страшно за будущее… Распоряжаются все, начиная от любого предприимчивого прапорщика… Но министр внутренних дел ничего не может сделать… Становится невыносимо работать. Все планы, предположения, расчеты нарушаются произволом любого тылового вояки… Жизнь страны расстраивается, правительственный механизм разлагается, повсюду хаос и недовольство»[93]. Следует заметить, что «Положение о полевом управлении войск», на основании которого действовала Ставка ВГК, создавалось с расчетом, что Верховным главнокомандующим будет сам государь. Поэтому обе власти – военная и гражданская – на театре войны будут объединены в его руках. Казалось бы, из реплик и общего настроения министров логически следовало, что они поддержат замену великого князя царем на посту Верховного.
Но не тут-то было! 6 августа 1915 г. военный министр А.А. Поливанов раскрыл перед коллегами по кабинету тайну, которую в этот же день конфиденциально доверил ему государь. Министр нарушил слово, данное царю, так как, по его мнению, «как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России», о котором он «обязан предупредить правительство». Это было решение государя лично вступить в верховное командование Русской армией. Как и ожидал Поливанов, его известие произвело на коллег эффект разорвавшейся бомбы. Общее резюме выразил министр земледелия А.В. Кривошеин: «Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, словом – использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его величество от бесповоротного шага»[94]. «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной, теперь можно было бы даже сказать – иррациональной, реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивировано и вполне отвечало статусу монарха»[95].
Министры стали добиваться коллективной аудиенции у государя с целью изложить ему свои доводы против принятия верховного командования. Председатель правительства престарелый Иван Горемыкин не согласился с аргументами и тактикой коллег, но доложил царю их просьбу о приеме. 20 августа в Царском Селе состоялось заседание Совета министров в высочайшем присутствии. Выслушав министров, государь остался непоколебим в своем решении, как в течение двух недель и предупреждал Горемыкин.
Но министры не оставили своих попыток. На следующий день они направили государю беспрецедентный в практике правящих сфер Российской империи своего рода ультиматум. Министры снова пытались заставить Николая II взять обратно свое решение о смене Верховного главнокомандующего, угрожая в противном случае своей коллективной отставкой. Из всего кабинета только Горемыкин, министр юстиции А.А. Хвостов и министр путей сообщения С.В. Рухлов не подписали письмо. «Отчаянные попытки министров воспрепятствовать переменам в Верховном главнокомандовании непонятны. Позднее некоторые из подписавших письмо 21 августа особенно сожалели об этом шаге. Несомненно, что чувство обреченности, охватившее министров при объявлении решения государя, не отражало ни отношения армии, ни страны в целом»[96].
На следующий день, 22 августа 1915 г., стране было объявлено о том, что император вступает в должность Верховного главнокомандующего действующей Русской армией. Великий князь получил назначение главнокомандующим на Кавказский ТВД. Николай II не принял отставку своих министров, приказав им оставаться на своих постах, что было их долгом в условиях военного времени. В течение нескольких месяцев государь постепенно нашел замены «забастовщикам». Горемыкин, правда, тоже был отправлен на пенсию.
Позиция Горемыкина в условиях тяжелейшего политического кризиса заслуживает быть отмеченной. Престарелый сановник обычно изображался современниками, а вслед за ними – и историками, как царедворец с ограниченным кругозором и притупленными умственными способностями, каковые незавидные качества еще больше развились в нем в старости. Однако лучше знавший Горемыкина член Государственного Совета В.И. Гурко характеризовал его как «по природе… умного, тонкого и вдумчивого, с заметной склонностью к философскому умозрению», отмечал «присущее ему джентльменство»[97]. Сам 74-летний Иван Логгинович, когда в январе 1914 г. его вторично назначили председателем Совета министров (первый раз было в 1906 г.), в шутку говорил: «Не понимаю, зачем меня вытащили из нафталина». Это явно не подтверждает многие домыслы о нем, так как ограниченные люди лишены способности так подтрунивать над собой.
Журналы заседаний Совета министров в летние дни 1915 г. показывают, что из всего состава правительства, пожалуй, только Горемыкин сохранял ясную голову и трезвое понимание ситуации. В то время как его коллеги впадали в панику, чуть ли не в истерику по поводу любого события, в этом смятенном сборище твердо и непреклонно звучал только голос его председателя. Он был, как любили тогда выражаться, государственно мыслящий человек. Наверное, в нем не хватало организаторских талантов и деловой хватки Кривошеина, широкого кругозора Сазонова или эмоциональности Поливанова. Но его знаний некоторых аксиом государственного опыта явно не хватало многим в правящей элите Российской империи того времени.
Когда Совет министров начал бурно критиковать распоряжения Ставки, Горемыкин настойчиво отговаривал коллег от докладов по этому поводу государю. Он объяснял это тем, что в Царском Селе и без того назревает недовольство великим князем. Когда же Поливанов огласил служебную тайну, доверенную ему лично государем, выяснились истинные мотивы сдержанности Горемыкина. Он давно знал о намерении государя лично возглавить армию и о том, что оно непоколебимо. Он считал бесполезными любые попытки отговаривать Николая II и был прав. Открытое же выступление министров против действий Ставки могло заставить царя поторопиться с исполнением принятого решения. Между тем этот шаг следовало отложить до того момента, когда в положении на фронте наметится облегчение, чтобы на царя не лег одиум неудач.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента