Сётаро Ясуока
Дурная компания

   Это было время, когда события на материке, в Китае, становились печальной реальностью повседневной жизни, а у нас, вчерашних школьников, с физиономий стали исчезать юношеские прыщи. Наступили мои первые каникулы после поступления на подготовительное отделение университета. Отклонив предложение одноклассника Синго Курата поехать с ним на его родину, на Хоккайдо, я остался дома и аккуратно ходил на курсы французского языка на Канда, что было, в общем-то, пустой тратой времени.
   Войдя в тот день в аудиторию, я увидел, что мое обычное место в первом ряду занято чьими-то вещами. Оно, разумеется, не было закреплено лично за мной, но я тем не менее отодвинул чужие вещи и сел. Потом отправился в коридор покурить. Когда пришла преподавательница, я вернулся в аудиторию – смотрю, на моем месте уже устроился щуплый парень в голубой рубахи. Сразу было ясно: слабак – из свободного воротника висевшей на нем мешком рубашки торчала тоненькая шея, казалось, что на нем не рубаха, а передник; от этого он выглядел еще нахальнее. Я подошел и рывком схватил со стола свои учебники, но это никак на него не подействовало, меня же взбесил непропорционально длинный нос повернутого ко мне в профиль лица. Продолжая злиться, я сел за самый дальний стол, хотя рядом было свободное место. Наконец преподавательница стала проверять присутствующих. Ученик, которого она вызывала, должен был ответить «презан» [1].
   Рыжая худенькая преподавательница, мадемуазель Ле Форк, глядя на учеников сквозь очки, вызвала: «Мсье Фудзии». Вскочил тот самый парень в голубой рубахе.
   – Же ву репон! [2] – крикнул он, растягивая слова, и по-женски манерно сел на место.
   Этот странный ответ нарушил гармонию, царящую обычно в учебной аудитории. Парень сжался, точно птица в гнезде, уши у него покраснели. «Вот идиотина!» – прошептал я про себя.
   Позже Комахико Фудзии говорил, что ему хотелось тогда привлечь к себе внимание мадемуазель Ле Форк. Я очень удивился. Эта самая Ле Форк была некрасивая, зловредная особа лет тридцати пяти.
 
   Через несколько дней, возвращаясь на электричке домой, я совершенно случайно оказался в одном вагоне с Фудзии. И был поражен, когда он, приветливо улыбаясь, будто только и ждал этой встречи, сел рядом со мной. В нос мне ударил какой-то странный запах. Фудзии слишком уж приветливо заговорил со мной, при этом он беспрерывно двигался, размахивал руками, отчего перед глазами мелькала внутренняя сторона манжетов – таких черных я в жизни не видал, – а неприятный запах становился все ощутимей. Думая лишь о том, как бы поскорее избавиться от Фудзии, я спросил:
   – Где ты живешь?
   – В Симокитадзава.
   Вот не повезло – за одну остановку до моей. Он подробно и нудно рассказывал, что родился в Синыйджу, в Корее, а сейчас живет один в комнате, которую снимает брат – студент медицинского факультета, уехавший на каникулы домой; что в Токио он впервые, а учится в колледже в Киото. Слушая его, я слегка кивал, а он терся коленом о мою ногу и всякий раз, когда наклонялся ко мне, в нос ударял запах прокисшего лука… Я уже забыл о той своей враждебности, которую испытывал к нему несколько дней назад, когда он занял мое место, и думал лишь о том, как отвязаться от этого человека, распространявшего такой отвратительный запах… Перед Симокитадзава он вдруг переменил тему и спросил:
   – Не знаешь, кто такой Курт Вейль?
   Мне было приятно услышать от него эти слова. В то время такой вопрос, как никакой другой, был способен наполнить мое сердце гордостью. Я тут же стал рассказывать ему о композиторе, написавшем «Трехгрошовую оперу». Впервые за все время нашего пути он превратился в слушателя, но по-прежнему ни минуты не мог усидеть спокойно. Приблизив ухо чуть ли не к самым моим губам, он в ответ на каждое мое слово то вертел головой из стороны в сторону, то согласно кивал. Умолкнув, я теперь уже не испытывал желания поскорее отделаться от него. Наоборот, мне хотелось похвастать «Пур ву» – этот журнал бывает очень трудно достать, – театральными программками и фотокарточками актеров, которые я собирал еще со школьной скамьи, и поэтому, когда он выходил из вагона, я пригласил его зайти ко мне домой. Ответ его был совершенно неожиданным.
   – Мне неловко идти к тебе домой, – сказал он, заливаясь краской и беспомощно улыбаясь. – Лучше приходи ко мне. Я живу вон там, – указал он пальцем на видневшееся в окне небольшое строение.
   Смутившись, я пообещал как-нибудь зайти. Наш договор не показался мне тогда таким уж серьезным.
   Когда я пришел домой, у нас сидела моя двоюродная сестра, жившая в Тёфу. После своей недавней помолвки она стала очень редко бывать у нас, не то что раньше. В моих глазах сестра с тех пор выглядела зрелой женщиной. И всякий раз, когда она приходила к нам, я передразнивал провинциальный говор ее жениха О-куна, его манеру есть и кланяться – в общем, делал все, чтобы позлить ее. Не знаю почему, но чем явственнее на лице ее проступало недовольство, тем большую, просто непередаваемую радость испытывал я…
   На следующий день, как только я вошел в аудиторию, ко мне подлетел Фудзии.
   – Почему не пришел вчера? – спросил он. Я промолчал. – А я ждал тебя, купил яблок, бананов. – Он не отрываясь смотрел на меня снизу вверх. Это выглядело комично. Мне хотелось рассмеяться, но смеха не получилось. В его взгляде появилось нечто неведомое мне, какое-то безразличие. Бормоча что-то невразумительное, я ругал себя за то, что из-за какой-то девчонки впервые в жизни не сдержал обещания, данного товарищу. Наконец, собравшись с духом, сказал:
   – Мать заболела – вот и не смог прийти.
   Устыдившись своего вранья, я после занятий отправился прямо к нему. Как ни странно, с того дня я ни разу не ощущал исходившего от него отвратительного запаха.
 
   После той встречи я быстро сблизился с Комахико, мы стали настоящими друзьями. У нас в доме – отец был тогда на фронте – он, казалось, чувствовал себя вполне свободно. А мне было интересно, как живет Фудзии – в его комнате прямо на столе рядом с чернильницей, школьной фуражкой и учебниками могла стоять горячая сковорода и кипящий кофе… Когда я приходил к Комахико рано утром, он, обычно еще лежа в постели, высовывал руку из-под одеяла, чтобы я дал ему сигарету. Я протягивал ему сигарету и спички, и он, прищурившись, улыбался, глядя на меня… В такие минуты я невольно подражал любовным сценам из романов или кинофильмов. Он был небольшого роста, складно сложен, и лицо его можно было бы назвать даже красивым, не будь у него такого длинного носа… И все же я не считал его слабаком. Он обладал недостававшей мне дерзостью, которую всегда проявлял в разговорах с управляющим домом и соседями. Он мог невозмутимо, даже с аппетитом есть в дешевой закусочной облепленную мухами рыбу… Правда, не это привлекало меня в нем.
 
   Но в конце концов он потряс мое воображение. Однажды, бредя вдвоем по улице, мы вдруг Почувствовали, что проголодались. И стали обсуждать дикую идею: поесть и сбежать не заплатив, – когда нечего делать, такие идеи частенько приходят в голову неразлучным друзьям.
   – Рискнем?…
   Когда мы свернули на боковую улицу и Комахико толкнул дверь ресторана, я подумал, что он шутит. Честно говоря, для меня немыслимо отчаянным поступком было просто пообедать не дома – что уж говорить о том, чтобы поесть и не заплатить. Да к тому же еще в настоящем ресторане – у меня сердце замирало от страха, когда я думал о том, как себя вести: должен ли я повязать салфетку вокруг шеи на манер слюнявчика или положить на колени.
   Внутри было полно народу. Официанты стремительно и согласованно летали по залу – точь-в-точь белые бабочки. Выбрав столик у кадки с огромной разлапистой пальмой, мы ели заказанное блюдо. Покончив с едой, Фудзии спросил, ухмыльнувшись:
   – Начнем?
   – Ну… – только и мог вымолвить я. А он, подтянув к себе лист пальмы, поджег его.
   Неожиданно стало ослепительно светло, будто засияло солнце. Я и охнуть не успел, как ствол пальмы превратился в огненный столб. Поднялась паника. Посетители повскакали со своих мест – в общем, картина, какую обычно можно наблюдать на пожаре… Я сидел в каком-то оцепенении, но тут кто-то вырвал из-под меня стул, и я, услыхав у самого уха голос приятеля и тут же звон разбившегося стакана, пришел в себя и опрометью бросился вслед за Комахико к выходу.
   То, что случилось, было слишком невероятным, я даже представить себе не мог, что мы способны натворить такое. Но еще больше меня перепугало другое – мечась по узким улочкам, мы потеряли друг друга… Я остался один, и меня пронзил страх, от бега сердце бешено колотилось. Я понимал: чтобы разыскать Комахико, нужно куда-то бежать, но куда, не знал и бесцельно носился вокруг, не предстаЕляя себе, на что решиться. Бетонная дорога поблескивала на солнце, по спине и груди текли ручейки пота, но меня бил озноб. Преследовали страх и раскаяние, мучило чувство вины, и тут неожиданно на широкой улице в солнечных лучах возник невозмутимый Комахико в своей мешковатой голубой рубахе… И в ту же секунду мое сердце наполнилось гордостью.
   – О-о! – Я чуть не бросился ему на грудь.
   – О-о! – в тон мне воскликнул он.
   Захлебываясь, я подробно рассказывал ему, как бегал по улицам, разыскивая его, и тут вдруг увидел в руке приятеля огромный бумажный сверток.
   – Что это?
   – Мисо, сушеные анчоусы… – ответил он безразличным тоном.
   Я был потрясен. Натворил такое и сразу же отправился купить приправ к рису на ужин! Это разом разрушило драматическое состояние, в котором я пребывал. То, что казалось мне дерзкой авантюрой, для него было самым обыденным делом.
   После этого случая официанты, которые раньше представлялись мне свирепыми стражами этикета, утратили свою власть, превратившись для меня в жалких людишек, измотанных безропотным обслуживанием посетителей.
   Однажды, когда летние каникулы близились к концу, я зашел к Фудзии и увидел, что по всей комнате разбросаны куски проволоки, кусачки, гвозди, а сам хозяин, стоявший у окна, был поглощен какой-то работой. Он сказал, что с помощью зеркальца для бритья он может, как в перископ, наблюдать за тем, что делается в ванной комнате в доме напротив. Его блестящая идея так восхитила меня, что я даже вскрикнул от восторга. Он шикнул на меня, а потом спросил:
   – У тебя дома нет зеркала побольше?
   – Есть, конечно. – Я стремглав выбежал из комнаты.
   Вернувшись с огромным зеркалом, я обнаружил, что в комнате прибрано, проволока и гвозди уже не валяются на полу, а Фудзии сидит с важным, неприступным видом, не обращая на меня никакого внимания… Делать нечего, я стал сам мастерить перископ.
   – Ничего не вышло. Темно там очень – что делается, не видно.
   В голосе Фудзии сквозило такое безразличие, что я даже обругал его. Ничего, без тебя обойдусь, сам все сейчас сделаю, тогда увидишь, думал я про себя, лихорадочно продолжая работать. Но по мере того, как солнце клонилось к закату, лучи его все слабее освещали зеркало, в ванной комнате, в которой горела тусклая лампочка, было полутемно, и удавалось лишь разобрать, что там кто-то есть. Я вынужден был отложить зеркало, потом, не успокоившись, снова принялся им вертеть, и Фудзии, лежа на полу, сказал с издевкой:
   – Так хочется посмотреть?
   – А самому не хотелось? – огрызнулся я.
   – Мне?… – начал было Фудзии, но тут же умолк, ухмыляясь. Я стал настаивать, чтобы он продолжал. -… Так вот, дня два-три назад ванная комната в том доме была видна вся как на ладони. А когда окно прикрыли – ничего не рассмотреть.
   Тут я разозлился по-настоящему:
   – Чего же ты мне сразу не сказал?
   Продолжая лежать, Фудзии повернулся ко мне, скрестил вытянутые ноги и сказал, примирительно улыбаясь:
   – Никак не мог решиться, ты ведь такой человек… Интуиция подсказала мне, что он уже знал женщин. С этой минуты Комахико предстал передо мной в совершенно новом облике – мне открылось в нем нечто потаенное, я увидел скрываемую им область, столь обширную, что ее и глазом не охватить. Мне стало стыдно, будто нечаянно забрел в чужой, незнакомый мне дом, и я умолк.
   …Я постоянно думал о женщинах – это верно. Я размышлял о своем туманном будущем, примерялся к той роли, которую определял для себя, и в такие минуты рядом с воображаемым «я» всегда находилась женщина, а иногда в моей голове рождались эротические видения. Но ни о какой конкретной, реальной женщине я не думал ни разу. Для меня женщина была недосягаемой мечтой. Двоюродных сестер я почему-то к женщинам не относил, другими словами, Женщинами для меня были лишь те, кого можно было лицезреть, но от которых следовало держаться на расстоянии, как от попутчиков в автобусе или электричке… И вот теперь я явственно увидел пропасть между собой и лежавшим на полу Фудзии. Он был человеком, прибывшим из неведомой мне страны.
 
   Вернувшись домой, я весь вечер только и думал об этом. К Комахико, с которым мы сдружились за время коротких летних каникул, я проникся огромной симпатией, какой прежде не питал ни к кому из приятелей. Я понял это в тот вечер. До знакомства с ним я бы не решился даже войти в какой-нибудь дешевый ресторанчик, в которые он частенько наведывался, и не потому, что там было грязно или невкусно кормили, – меня повергало в ужас царившее в них мрачное уныние; прежде я решительно гнал от себя саму мысль о продажных женщинах, но не из страха подцепить какую-нибудь заразу или соображений нравственности – меня останавливало совсем другое, что преодолеть было гораздо труднее. Но теперь мне уже казалось, что все, от чего я прежде бежал, следует полюбить. Подобно тому, как кажется загадочной любимая женщина, так и Комахико обладал в моих глазах странной притягательной силой. Все стороны его жизни, не то что моей собственной, казались мне блистательными. Подобно ребенку, вообразившему, что в граммофоне спрятан крошечный оркестр, я увидел затаившуюся в его душе Женщину…
   Со следующего дня я при всяком удобном случае стал выспрашивать Фудзии о женщинах, но он каждый раз увиливал от ответа, и я терялся в догадках. На свете не. существовало силы, способной заставить его сделать что-либо против воли. Однако за день до его возвращения в Киото, гуляя с ним по вечерним улицам, я наконец получил ответ. Это был первый случай, когда мне удалось подластиться к нему.
   – Ты не поверишь, но, должен тебе сказать, это препротивные существа. Разочаруешься, точно говорю, так что лучше не имей с ними дела, – предостерег меня Фудзии. Но тем не менее потом, приезжая в Токио, он всякий раз тайком от меня ходил куда-то развлекаться.
 
   Наступила осень.
   Вернувшийся с Хоккайдо Синго Курата, увидев меня, был поражен. И то, о чем я говорил, и то, как я говорил, и моя жестикуляция – все было для него непривычным. Да и мне мой друг казался теперь теленком… Поддакивать, слушая хвастливый рассказ Курата про то, как он играл в теннис, и одновременно нудную патефонную пластинку, было до одури скучно. Я рассеянно слушал его взволнованные слова, которыми он заливал меня, вертя длинной шеей.
   Очевидно, я ответил невпопад на какой-то вопрос Курата, и тот недоуменно повернул ко мне свое загорелое узкое лицо. Он промямлил что-то невразумительное, разговор тут же прервался. Из-под воротника его рубашки с короткими рукавами шел сладковатый запах, как от теленка… Может, это запах целомудрия, а запах, исходивший от Фудзии, когда я впервые встретился с ним, был запахом нецеломудрия, порока, подумал я… Интересно, как сейчас пахнет от меня? На следующий день после того, как мы расстались с Фудзии, я, пользуясь описанием небезызвестного квартала за рекой, вычитанным мной у одного автора знаменитого романа, изобразившего притон незарегистрированных проституток, отправился туда в одиночестве.
   Теперь настала очередь Курата быть потрясенным так же, как я был потрясен Комахико. Наполовину бессознательно, наполовину сознательно я решил проделать с Курата все то, что проделал летом с Фудзии. Поесть и убежать, не заплатив, что-нибудь украсть, подглядывать… Но все, что я намеревался совершить, уже было однажды проделано, и я боялся, что не смогу добиться, чтобы сердце Курата колотилось так же неистово, как когда-то колотилось мое. К примеру, я повторил фокус Фудзии – поесть и убежать, не заплатив. Мы сидели в ресторане, и я, ничего не сказав Курата, неожиданно стукнул его и потащил к выходу – вот и все. Единственное, что мне блестяще удалось, – стащить в ресторане на Гиндзе ложечку. Это сильно повысило мои акции в глазах Курата. Рисунок в виде переплетающихся прямых линий и колец мне понравился. Уходя, я положил ложечку в карман. Однако, когда мы были уже у выхода, к нам подбежал официант:
   – Простите, вы, кажется, по ошибке прихватили ложечку… Я медленно повернулся.
   – А разве нельзя взять ее на память? – сказал я, вынимая из кармана и демонстративно показывая ему ложечку… Официант растерялся. Потом покраснел и замахал руками:
   – Да-да, пожалуйста. – И, точно возвращая посетителю забытую вещь, удалился, приветливо улыбаясь.
   Тут я заметил: приятеля моего – только что он был рядом со мной – точно ветром сдуло; он стоял метрах в семи и во все глаза смотрел на меня. Выйдя из ресторана, он тяжело вздохнул, как человек, собирающийся сделать нелегкое признание, и рассыпался в похвалах моему самообладанию:
   – Ну ты силен!
   Так мне впервые удалось, не прибегая к каким-то особым уловкам, потрясти Курата. Как сильно было восхищение Курата, я понял, когда на следующий же день он проделал подобный фокус в ресторане рядом с нашим университетом. Курата был так красноречив, что ему удалось получить от официантки еще и огромный столовый нож, не меньше кухонного. Это слишком весомое свидетельство ее расположения он не мог ни в карман спрятать, ни выбросить на обочину.
   Во всяком случае, Курата оценил странную прелесть таких авантюр. Но самым важным событием должен был, пожалуй, стать мой поход в квартал за рекой. Во мне боролось два желания – вернувшись оттуда, сразу же чистосердечно рассказать обо всем Курата или же какое-то время держать его в неведении, но все вышло наоборот: именно я, встречаясь с Курата, всякий раз оказывался перед этой неразрешимой дилеммой… Вернувшись из-за реки, я, возможно, действительно испытаю разочарование, о котором говорил Комахико. Но как раз помня слова Комахико о «разочаровании», я ради этого «разочарования» и отправился туда. Но почему-то поход за реку не опустошил меня. Наоборот, так обогатил, что в течение нескольких дней после этого мне просто смешно было встречаться на улице с женщинами – меня от них с души воротило… Я же стремился совсем к другому. Я вожделел лишь некоего знака отличия. Мне представлялось, что получу невидимый постороннему глазу знак отличия, о котором буду знать лишь я один. Но если бы я его и получил, то обязательно выставил напоказ, и он бы болтался у меня где-то за спиной или ухом. Следуя курсом, указанным мне Фудзии, я все равно никогда не смогу с ним сравняться.
   Так хочется посмотреть? – подмывало меня сказать Курата, сидевшему рядом со мной у самой сцены кабаре в Аса-куса. Но что действительно стоило сказать, я толком не знал… Как поступил бы в таком случае Фудзии? Стараясь повторить его голос, я мысленно вспоминал его взгляд, манеру жестикулировать. Но голосом Фудзии мне все равно не заговорить… Кончилось тем, что я, разозлившись на себя, сказал:
   – Дрянь какая-то, пошли.
   Я так настойчиво завлекал туда Курата, что тот, не поняв, почему я тяну его из зала, когда еще не успело начаться представление, разозлился.
   – Мне хотелось посмотреть, – канючил он, безропотно тащась за мной… Утешая недовольного, не понимающего, что произошло, Курата, я даже воспрянул духом.
 
   В общем, развлекаясь с Курата, я думал лишь о Фудзии. По мере того как Курата приобретал свой обычный вид, теряя сходство с теленком, мне начинало казаться, что благодаря одному этому я как-то внутренне сближаюсь с Комахико. Поэтому я изо всех сил старался не обращаться с Курата как с телком… Но иногда меня одолевал страх, что однажды он познакомится с Комахико, который жил в Киото. Вдруг это когда-то произойдет – во что превратятся тогда иллюзии, которыми я его пичкал все это время?
   И мои страхи стали реальностью. Однажды утром меня разбудила служанка, я вышел в прихожую – там стояли Курата и Фудзии. Они совершенно случайно оказались в одной электричке. Фудзии приехал налегке, без всяких вещей, пиджака на нем не было – одна рубаха, – через плечо перекинут плащ.
   – Надоело мне в Киото, вот и решил податься к вам, – сказал он.
   Его появление было для меня полной неожиданностью, но я обрадовался; хотя в своих туманных размышлениях о нашей встрече втроем я думал без всякого энтузиазма, теперь, наоборот, испытал несказанную радость. Создалась непринужденная атмосфера, казалось, что мы трое – старые закадычные друзья.
   Действительно странно: Курата, такой замкнутый, никогда не позволяющий себе заговорить с человеком, которого видит впервые, держался так, будто уже давным-давно знаком с Фудзии.
   Мы оживленно болтали. Оттого что наконец появился настоящий Фудзии, я сразу же отошел для Курата на второй план. И мне пришлось изо всех сил потрудиться, чтобы не потерять расположение Фудзии и в то же время сохранить у Курата тот облик Комахико, который запечатлен у меня самого. И Фудзии, чтобы не потерять сразу обоих приятелей, вынужден был болтать без умолку… Точно сговорившись, мы стали наперебой пускать друг другу пыль в глаза. Чтобы не дать Курата вырваться вперед, я предложил отправиться за реку.
   Мой план, рассчитанный на то, чтобы заставить Курата отступить, провалился. Он побледнел, но после минуты колебания все-таки согласился… Подумав, я понял, что он поступил не так уж глупо. С пылом, с каким действуют на пожаре, нередко попусту растрачивая силы, он без всякого труда преодолел труднопреодолимое. И я остался без козырей. Честно говоря, отправляться туда у меня не было никакого желания. Наконец мы добрались до места и разбрелись в разные стороны – каждый из нас должен был действовать на свой страх и риск, – и не успел я оглянуться, как меня схватил бандитского вида полицейский агент в штатском. А я еще собирался показать Курата, как действует его бывалый друг.
   Когда через три часа меня наконец выпустили из полицейской будки и я, перебежав дорогу, украдкой свернул в темный переулок, кто-то окликнул меня:
   – Эй-эй! – Это были Курата и Фудзии. Но радость от встречи с друзьями тут же испарилась. Оказалось, они, сидя в дешевой придорожной закусочной и наслаждаясь жареной курицей, больше часа наблюдали за тем, как я унижался перед полицейскими, как протягивал к ним руки, умоляя не бить меня, когда они подступили ко мне с кулаками. Они рассказывали о том, что видели, изобразив на лицах сочувствие и озабоченность.
 
   Фудзии снова уехал в Киото. Но с тех пор я перестал считать Курата простофилей… Фудзии провел в Токио всего два дня, но он натворил столько, что другому на это потребовалось бы года два, а то и больше. Он мотался как угорелый по самым соблазнительным местам, точно человек, задавшийся целью за одно путешествие объехать все, что только можно, – закусочные, кафе, театры; прихватив нас с собой, он бродил по своим любимым улицам, будь то близко или далеко, куда можно было добраться только на такси. Ему не нужна была водка, чтобы опьянеть. Мы втроем – Комахико посредине – шатались по темным улочкам в районе Гиндзы и щелкали зажигалками, будто стреляли из пистолетов… Третий день мы с Курата завершили праздничным гуляньем. Но впечатление, оставленное Комахико, не только не исчезало, но, наоборот, становилось все ярче. Теперь в глазах Курата я был не более чем бледной тенью Фудзии, и даже ту мою проделку с ложкой он считал невыразительным подражанием авантюрам Фудзии. Сначала мне это было невыносимо. Но со временем мы даже стали испытывать странную радость, обнаруживая друг у друга черты Комахико. Мы бродили по улицам, где гуляли с Комахико, заходили в закусочные, в которых бывали с Комахико, по очереди превращались в Комахико, лидируя попеременно, как на скачках… Это уж совсем мелочь, но мы даже старались подражать манере Фудзии держать чашку с кофе. Он никогда не брал ее за ручку, а, зажав в ладони, медленно подносил ко рту и, слегка приблизив к толстым губам и чуть высунув язык, точно облизывая край чашки, тонкой струйкой вливал кофе в рот. Нам казалось, что, выпивая кофе так, удается сохранить его крепость и вкус. Не отдавая себе в том отчета, мы стали сутулиться. Низкорослый Фудзии всегда выпячивал вперед грудь, мы же, пытаясь подражать его осанке, обратили внимание лишь на то, что он напрягает спину – отсюда и взялась наша сутулость. Мы с Курата всегда привередничали в еде, но теперь все, что нравилось Фудзии, ели наперегонки. Мать никак не могла понять, почему ее сын с наступлением осени вдруг пристрастился к помидорам… Делая что-нибудь, мы с Курата исподтишка наблюдали друг за другом. Мы, разумеется, не позволяли себе откровенно подражать Комахико. Если, например, Фудзии носил носки с вышитыми на них рыбками, мы не покупали себе точно такие же. А предпочитали носки с рисунком в виде птиц или бабочек.
   Между Токио и Киото шла оживленная переписка… Письма стали для нас смыслом жизни. Радость рассказать о какой-нибудь проделке была для нас несравненно большей, чем удовольствие совершить ее. Наши письма из Токио Фудзии сравнивал и оценивал, какое лучше. Из Киото письма приходили попеременно то на мой адрес, то на адрес Курата. Показывая их друг другу, мы тайком сравнивали – чье толще.