В тот день я узнала две вещи, еще не став ученицей: доставить толпе удовольствие удачной строчкой очень легко, но сделать так, чтобы строчки возвращались снова и снова – куда как трудно. Когда гирлянды и платки были розданы, а певец сделал паузу для глотка вина, ряды плакальщиц распались и образовались где-то в другом месте. И никто из плакальщиц не помнил дольше, чем один день, имя того, по ком плакали, хотя имена плакальщиц некоторые помнили. В этом нет бессмертия.
К полудню я обошла весь зал, неся в руках увядшую гирлянду и три платка с вышитыми на них именами оплакиваемых, чьи заслуги я уже не могу вспомнить. Потом я снова вернулась к тому месту, с которого начала. К стойке моего клана под мельничным жерновом, доверху забросанной записками.
– Давайте я сменю вас, пока вы поедите. Сейчас будет легче – раздают поминальную еду, – сказала я своим теткам и маме. Бабушка ушла домой, чтобы присмотреть за мельничными делами и приготовить своей маме последнюю трапезу. Они решили, что от меня не будет вреда, потому что большинство плакальщиц ушли поесть или к своим домашним. В это время не было сева или сбора урожая, поэтому в Зале должно было быть дневное оплакивание, но оно начинается не скоро. Меня оставили у стола.
Я тотчас приступила к делу: разложила перегруженные деталями предметы по-новому, так, что создалась общая картина сдержанности. Затем я присела и сочинила погребальный гимн, первый из так называемого «периода Седой Странницы». Здесь впервые появляется образ души-странницы, закутанной в плащ. Слова как будто сами приходили мне в голову, а четверостишья и припев складывались, как будто писались на грифельной дощечке. Фактически, стихи писались сами, и быстро. В более позднее время я вынуждена была заставлять себя сбавлять темп, потому что я всегда обладала легкостью, которая иногда подводит меня.
Ты, конечно, знаешь эти стихи: «Складки ее старого серого плаща…» Дитя, ты киваешь головой. Тебе не кажется странным, что кто-то реальный написал песню, которую ты знала всю свою жизнь? Ее написала я, в тот день, как в горячке. Все как будто совпало. Я никогда не думала, что меня назовут Седой Странницей – меня, которая никогда не уходила далеко от дома и чья жизнь никогда не казалась особенно серой. Конечно, исследователи настаивают, что «складки ее старого серого плаща» относятся к складкам траурной драпировки. Я не это имела ввиду. Просто плащ спадал с ее плеч удобными, привычными складками. Именно так я увидела в тот день Седую Странницу в своем воображении. Возможно, у меня перед глазами была прабабушка, согбенная, но все же сильная, несмотря на то, что съедало ее. Но неважно. Исследователи, видимо, знают о таких вещах больше, чем мы, плакальщицы. Ты улыбаешься. Ты уже все это слышала от меня. Неужели я, из-за своей старости и болезни, бесконечно повторяюсь? Ну, а чем еще заниматься, когда лежишь здесь в темноте, если не проходить снова ступенями света? Здесь я не отбрасываю тени, и так оно и должно быть. Но когда-то моя тень – тень Седовласой – покрывала всю землю. Я думаю, в этом есть какая-то гордость и что-то от бессмертия.
Помню, я как раз сложила в голове погребальный гимн и стала записывать слова на табличку. Дело продвигалось медленно. Я не обладала такими ловкими пальцами, как мои тетушки, приходилось с большими усилиями вырисовывать каждую букву. У тебя, дитя, ловкие пальцы, и это одна из причин – хотя и не единственная – почему я оставила тебя при себе, когда кончился срок ученичества. Ну-ну, не красней. Ты знаешь, что это правда. Не путай скромность с самоуничижением. У тебя старые пальцы, вставленные в молодые руки. Не для тебя эти легкие способы пришельцев, машины с их больших кораблей, размножающие буквы. Придерживайся добрых старых путей, дитя. Передавай их дальше.
Да, я медленно вырисовывала буквы, и моя рука остановилась на фразе. О, фраза была прекрасная, но буквы искажали ее смысл. Я оглядывалась в поисках скребка, когда почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я подняла глаза и увидела юношу, едва покинувшего свой детский возраст; щеки у него еще лучились румянцем, но уже были покрыты мягким пушком, не превратившимся в жесткую бороду. Это был певец, маленький принц. До этого мое внимание привлекло его пение, оно было очаровательно. Когда он оказался рядом, я была поражена его красотой. Он был, конечно, высокого роста, с более изящным телом, чем у любого жителя Земель. И улыбка у него была быстрая, хоть и не частая, не те медленно закрывающиеся щели рта, которыми пользовались мои братья и друзья.
– Мне бы они понравились, – сказал он своим тихим сочным голосом. Он кивнул на записки, посвященные моей прабабушке и пра-пра-тетушкам.
Конечно, это ритуальное начало, осторожное приближение к разговору о неизвестном оплакиваемом. Но я почему-то поняла, что это было сказано искренне. И хотя я ответила словами, которые произносились плакальщиками тысячи раз до меня, он уловил в них свою отраженную искренность.
– Они бы выросли от нашей дружбы.
Я соскребла ошибку в строке и закончила гимн. Он наблюдал за мной. Я залилась румянцем под его пристальным взглядом. На моем лице всегда были слишком ясно написаны все чувства, и я тщательно училась скрывать их. Я вынула ткань из пяльцев и прикрепила к табличке. Полоска ткани немного загнулась по краям, как раз так, как я хотела. Это означало, что при чтении придется придерживать ее рукой, и таким образом читающий будет как бы физически принимать участие в чтении.
Он долго читал его, не один, а несколько раз. Потом он прочел его вслух. Его голос, тренированный от рождения, уже ломался. Ему предстояло быть одним из Супругов Королевы, а для нее отбирали только самых лучших. В его устах слова, которые я написала, приобрели еще более ощутимое чувство печали. У хорошего певца и песня получается хорошая, знаешь ли.
Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы, которые манили, притягивали их.
Вот так моя мама и пра-тетушки, вернувшись, увидели нас: стоящими под мельничным жерновом перед длинным рядом плакальщиц. Около всех других столов было пусто, не было даже дежурных. Плакальщицы повторяли за ним слова, когда он еще раз исполнил гимн, вот почему этот припев теперь так известен:
Я написала еще три гимна о Седой Страннице и одну погребальную поэму из тридцати двух строф, которую принц переложил в другую тональность для исполнения на арфе. Зал много дней наполнялся ее звуками, хотя теперь ее можно услышать лишь изредка. Ее приходится петь слишком долго, а пришельцы принесли с собой вкус к коротким песням. Но прабабушка не забыта, и я все еще горжусь этим, потому что это сделала я.
Спустя семь дней моей маме пришлось искать Учителя-Плакальщицу из нашего клана, хотя, по традиции, должен был пройти год между моим первым появлением в Зале и формальным началом ученичества. Но Матери пришли к ней, как только миновало оплакивание. Они даже вели разговор в моем присутствии, что было неслыханно по тем временам.
– Ее нужно обучать сейчас, пока ее язык гибок, – сказала одна. Она была по профессии птичницей, потеряла свой голос в молодости и до сих пор горевала об этом.
Мама согласилась.
Бабушка возразила.
– Здесь нет никого, достойного нашей Линни, – сказала она.
– Нет ли у вас дальних родственников на побережье? – спросила другая. Я ее не знала, но белая ленточка в волосах говорила о том, что она из семейства Надии.
– У нас нет средств, – начала мама.
– Мы возьмем в долг, если понадобится, – сказала бабушка.
Так как она теперь была главой рода Лания, я знала, что так и будет.
Они спорили всю дорогу, пока мы шли домой. В позиции мамы я чувствовала несправедливость, хотя в душе мне не хотелось вводить их в расходы из-за моего поэтического дара. Они не обращали на меня внимания и никто не спрашивал, чего я хочу. А чего я хотела? Чтобы на всех нас сошло волшебство и сделало нас богатыми или унесло меня куда-нибудь, где я могла бы ничего не делать и только мирно слагать свои песни.
В тот же день в нашу дверь постучали. А, я вижу, ты предвкушаешь. Я уже рассказывала тебе об этом? Это был певец, Б'оремос, принц из Зала. Он ушел после первого дня, ушел, как я поняла, чтобы закончить положенные ему юношеские странствия от Зала к Залу. Я надеялась, что он еще немного задержится, но я могла удержать его только своими словами. В те далекие времена, зная, как охотятся на принцев пухленькие хорошенькие девушки Земель, я недостаточно ценила свой собственный талант. Я знала, что он задержится ненадолго в лучшем случае. Я не хотела быть единственной девушкой в деревне, которой принц пренебрег. Конечно, он уже уделил мне много внимания, но это входило в его обучение: петь для разных плакальщиц, класть их гимны на музыку. Я надеялась, что он немного побудет с нами, а он вместо этого внезапно исчез. Но он, как оказалось, не стал продолжать свое путешествие и не забыл меня ради какой-то нахальной дочери свинопаса. Вместо этого он заспешил во дворец и рассказал самой Королеве, что произошло у нас в Зале. Ему пришлось ждать аудиенции три дня, и еще день ушел у нее на размышления. Но в конце концов она сказала: «Приведи ко мне эту Седую Странницу, я хочу сама посмотреть на нее». И, конечно, все стали меня называть: Седовласая.
Итак, меня призвали к ней, к Королеве, из чрева которой должны были появиться следующие правительницы. Да только у нее не рождались девочки. Ее многочисленные принцы возделывали ниву, но урожая не было. У нее не было дочерей, которые могли бы оплакивать ее. Только мальчики. Когда я пришла к ней, она еще не знала, что время рожать для нее кончилось и что после нее будет править сын ее сестры.
Тогда мы не знали всего, что обнаружилось потом. Королева захотела посмотреть на меня из чистого любопытства и еще потому, что новость обо мне принес красивый юноша.
Я оделась, как приличествовало моему возрасту и клану, в длинное серое домотканое платье, украшенное красной, черной и зеленой вышивкой. Я сделала его сама: триллисы обвивались вокруг ветвей, а по кромке были рассыпаны траурные ягоды. Мама похвалила вышивку, а бабушка покритиковала швы.
Волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Бабушка считала, что глупо путешествовать с такой прической, а мама сказала, что лучше, если волосы не лежат на шее. Я думала, что они обе сошли с ума, если могут спорить о том, как я выгляжу. Я никогда не была выдающейся красавицей, а всего лишь крупной неуклюжей девочкой, на голову выше всех.
В одном они, однако, согласились.
– Держись прямо, – сказала мама, одергивая на мне платье с боков.
– Гордая походка много значит, – добавила бабушка, возясь с моими волосами.
Я полагаю, что они начали снова ссориться, как только я ушла, и, говоря по правде, долгие годы мне не доставало их добродушной перебранки. Они никогда не бранились сердито, это у них была такая манера беседовать друг с другом: реплика – ответ, предсказуемые и дополняющие друг друга, как двухголосное пение.
Поскольку они просили меня об этом, я высоко держала голову, хотя косы я опустила сразу же, как только мы исчезли из вида. Мне тяжело было держать их всю дорогу.
Я не помню, что происходило в пути, хотя знаю, что мне хотелось, чтобы Б'оремос повернулся и заговорил со мной. Но он молчал и был занят поиском кратчайшего пути.
А когда мы прибыли в великий город Эль-Лалдом, над которым, точно гигантские каменные стрелы, возвышались башни-близнецы, я вдруг испугалась и слишком затосковала по дому, чтобы начать разговор. Поэтому я поддержала молчание Б'оремоса.
Когда Королева увидела меня, она улыбнулась. Я была так молода, рассказывала она потом, и так серьезна, что она не могла удержаться от улыбки. Улыбалась она, как большинство королев, скорее губами, чем всем ртом, хотя и широко.
– Входи, дитя, – сказала она, наклоняясь вперед и протягивая мне руку.
Я не придумала ничего лучшего, как пожать ее, не замечая поднявшийся вокруг меня ропот, и с этого началась наша странная дружба.
Потом я наклонилась к ней и прошептала так, чтобы слышала только она:
– Не бойся темноты, моя госпожа, потому что я послана, чтобы освещать твой путь.
Это была не та речь, которую я разучивала с мамой, и не та, произнести которую я пообещала бабушке. И не та, которую я сочинила в пути, пока я тащилась позади Б'оремоса в надежде, что он обернется и заговорит со мной. Но когда я увидела Королеву, чело которой было осенено печалью о всех годах, прожитых без дочерей, я поняла, зачем я здесь. Б'оремос был просто хорошенькой вещицей, игрушкой, о которой можно забыть. Я была здесь, чтобы служить Королеве и моей стране. Поэтому я сказала ей эти слова; не ради аплодисментов двора, не ради того, чтобы Б'оремос повернул ко мне голову, а только ради самой Королевы. И по тому, как я произнесла их, она поняла, что я говорю правду.
Она пригласила меня сесть у ее ног, присесть на самой низенькой подушечке Царства. Я думала, что никогда не уйду оттуда.
Затем она попросила показать мои поминальные стихи. Я вынула из дорожной корзинки первые стихи о Седой Страннице. Они все теперь в Королевском Зале, за запертыми дверьми, где их могут читать только ученые, но когда-то они были выставлены на всеобщее обозрение.
Она стала читать их с возрастающим интересом, а потом подозвала к себе жриц в белых одеждах.
– Дитя Земли поведет в путь, – сказала жрица загадочно, потирая руками бока своего платья. Они всегда так разговаривают. Я теперь знаю, что они доверяют ведущему самому выбирать из многих путей. У плакальщиц и жриц, по-моему, общая манера говорить с недомолвками, хотя жрицы претендуют на Непогрешимость и Истинные Знания, а я могу только выражать символами то, что я чувствую здесь, вот здесь в сердце.
Королева кивнула и обернулась ко мне.
– А ты можешь сложить для меня другой гимн? Сейчас? Сейчас, при мне, чтобы я могла видеть, что слагаешь их без подсказки старших?
Я сказала то, во что всегда верила:
– Мне некого оплакивать, моя Королева.
Она улыбнулась.
В те дни, не забывай, я была молода и пришла из маленькой деревни, из незначительного Зала. Что я знала о Королевах? Я думала, что это улыбка сочувствия. Теперь я знаю больше. То была улыбка силы.
Спустя несколько дней мне сообщили, что умерла моя бабушка, и у меня появилось достаточно причин, чтобы горевать. Я все думала, что же моя мама станет теперь делать, когда не с кем спорить, станет ли она сама молчащей оболочкой. Но мне не разрешили отправиться для оплакивания домой, не разрешили предложить свой голос маме как замену в разбитом дуэте. О, нет. Королева сама убрала для меня стол в Главном Зале, и на этих подмостках, окруженная утонченными придворными плакальщицами, я начала свою светскую жизнь. За семь дней я написала тринадцать погребальных гимнов и сочинила образцовые причитания, хотя предполагалось, что я этого не умею. Моя печаль питалась тоской по дому и образом моей матери, онемевшей от горя.
Уже к концу первого дня я заставила этих закаленных плакальщиц лить слезы. Сама Королева вынуждена была слечь в постель от горя по моей бабушке, хотя я до этого никогда не знала, как много бабушка значит для меня.
Королева созвала лучших плакальщиц страны по очереди заниматься со мной, когда истекло оплакивание. За год я знала уже столько, сколько и они, об истории оплакивания, о построении гимнов, о композиции погребальных песен. Я выучила родословную Королевы до дважды двадцать первого колена, а также родословную ее кузин. Во рту и в мозгу у меня хранились первые сотни лучших баллад, и я уже начинала запоминать их варианты. Что выучивалось, никогда не забывалось. И когда мне присвоили титул Мастера, я стояла в Комнате наставлений вместе с другими ученицами, и мне доверили балладу о Семи Плакальщицах. На это требовалось полжизни, а я выучила все за один год.
На одну ночь мне дали любовником принца, хотя я так и не родила от него.
Но я вижу в твоих глазах вопрос, дитя мое. Не бойся задать его. Погоди, я сама задам его вместо тебя. Сожалела ли я о своей службе Королеве, когда я узнала, что она велела убить мою бабушку? Дитя, ты всю жизнь прожила со знаниями, полученными от пришельцев с неба. Ты – одна из изменившихся плакальщиц. Мы не задавали вопросов Королеве. То, что она делала, она делала на благо нашей страны. То, что я делаю, я делаю на благо своего искусства. Строчки о моей бабушке были длинными и исполнялись королевскими плакальщицами; смерть ее была быстрой и безболезненной. Я бы хотела, чтобы мы все отправлялись в путь таким образом.
Королевой было объявлено, и жрицы это одобрили, что Мастер-Плакальщица, избранная самой Королевой – хотя и не по родства – может оплакивать Королеву и ее близких. Это была первая перемена, начавшая период полный перемен. Так и получилось, что я служила Королеве, а потом сыну ее сестры. По ком плач – для Мастер-Плакальщицы не имеет значения: мы одинаково отпеваем женщин и мужчин. Но теперь я вижу, что, в конце концов, плачет страна. Боюсь, она станет такой же бесплодной, как моя Королева. Ибо кто может указать на истинного отца, если все мужчины сеют одно и то же? А каждая женщина в пору созревания так же непохожа на других, как умело сложенная погребальная песня.
Не знаю, умрет ли страна из-за Короля или из-за пришельцев. Они высокие и широкоплечие, ими легко восхищаться, к ним легко прикоснуться. Они показывают нам чудеса, их язык сочиняет сказания, это люди, не знающие слез. Не доверяй им, пока не увидишь их плачущими. Это единственное, чего не умеет их магия.
Их волшебство легкое, а волшебство, как искусство, должно даваться трудом, должно много требовать. Они дарят нам, дарят, пока мы не попадаем в сети их даров. А что они просят в замен? На вид это очень простое требование: чтобы мы говорили с ними, а они поймают наши слова своими машинами. Королева повелела считать, а жрица согласилась, что это не нарушает заповедей. Машины не записывают слова, они ловят голос. Но разве не говорится в первом сказании, что держать во рту – значит помнить? У машины нет рта. У машины нет сердца. Мы превратимся в ничто, если забудем наши собственные сказания.
Вещи меняются слишком быстро для меня, дитя мое. Но помни, что ты обещала. Ты сказала, что выставишь мою оболочку на погребальные столбы, которые сложили вместе с тобой, рука об руку, перед пещерой, далеко от дворца и от шумных улиц Эль-Лалдома. Ты сможешь поднять меня, я не слишком тяжелая – сейчас.
Вот послушай, я сложила гимн о себе самой, первый о Седовласой за много лет – и последний. Я хочу, чтобы ты начала оплакивать меня с него. Он начинается так:
Косы седы мои, имя.
Слава – что траур утра…
У меня дрожит голос. Спой ты. Я знаю, я знаю, у тебя не самый симпатичный голосок в стране. Он как голос птички, которая выпила слишком много сока ягод, нагретых солнцем. Но, Гренна, я хочу, чтобы эти слова обо мне сказала ты. О, я знаю, так не делают, плакальщица не может оплакивать себя. Но у меня нет ребенка от собственной плоти, нет девочки, которая пропела бы эти строчки.
НО КАК ЖЕ ЛИННЕТ?
Она – дитя неба, а не наше дитя. Я, я – последняя из Лании, хотя когда-то у меня были другие надежды. И хотя ты – моя избранница, это не то же самое, неважно, что когда-то провозгласила Королева. Меня все время влекут старые обычаи, прочь от очаровательной лжи небесных пришельцев. Даже в момент смерти я должна оставаться Седовласой.
Скажи эти слова:
Косы седы мои, имя.
Слава – что траур утра…
Сейчас принеси мне мою последнюю еду и Чашу Сна. Я отдохну немного. Боль сегодня очень сильная и голова кружится от темноты. Ты заставишь их помнить меня, не правда ли? Гимн записан, но когда ты выучишь его, уничтожь написанное. Держать во рту – значит помнить. Ты заставишь их помнить меня? Скажи – да. Скажи – да. Не плачь. Плакальщице не пристало плакать.
ПУСТЬ СМЕРТЬ ТВОЯ БУДЕТ БЫСТРОЙ.
Хорошо. И пусть твои собственные строчки оплакивания будут длинными. Теперь подкрась себе веки, ради меня, но слегка. Пощипай себе щеки, для цвета. Сделаешь это?
ДА.
Хорошо. И пусть твоя смерть тоже будет быстрой. Ну, дорогое мое единственное дитя, иди.
ПЛЕНКА 3
К полудню я обошла весь зал, неся в руках увядшую гирлянду и три платка с вышитыми на них именами оплакиваемых, чьи заслуги я уже не могу вспомнить. Потом я снова вернулась к тому месту, с которого начала. К стойке моего клана под мельничным жерновом, доверху забросанной записками.
– Давайте я сменю вас, пока вы поедите. Сейчас будет легче – раздают поминальную еду, – сказала я своим теткам и маме. Бабушка ушла домой, чтобы присмотреть за мельничными делами и приготовить своей маме последнюю трапезу. Они решили, что от меня не будет вреда, потому что большинство плакальщиц ушли поесть или к своим домашним. В это время не было сева или сбора урожая, поэтому в Зале должно было быть дневное оплакивание, но оно начинается не скоро. Меня оставили у стола.
Я тотчас приступила к делу: разложила перегруженные деталями предметы по-новому, так, что создалась общая картина сдержанности. Затем я присела и сочинила погребальный гимн, первый из так называемого «периода Седой Странницы». Здесь впервые появляется образ души-странницы, закутанной в плащ. Слова как будто сами приходили мне в голову, а четверостишья и припев складывались, как будто писались на грифельной дощечке. Фактически, стихи писались сами, и быстро. В более позднее время я вынуждена была заставлять себя сбавлять темп, потому что я всегда обладала легкостью, которая иногда подводит меня.
Ты, конечно, знаешь эти стихи: «Складки ее старого серого плаща…» Дитя, ты киваешь головой. Тебе не кажется странным, что кто-то реальный написал песню, которую ты знала всю свою жизнь? Ее написала я, в тот день, как в горячке. Все как будто совпало. Я никогда не думала, что меня назовут Седой Странницей – меня, которая никогда не уходила далеко от дома и чья жизнь никогда не казалась особенно серой. Конечно, исследователи настаивают, что «складки ее старого серого плаща» относятся к складкам траурной драпировки. Я не это имела ввиду. Просто плащ спадал с ее плеч удобными, привычными складками. Именно так я увидела в тот день Седую Странницу в своем воображении. Возможно, у меня перед глазами была прабабушка, согбенная, но все же сильная, несмотря на то, что съедало ее. Но неважно. Исследователи, видимо, знают о таких вещах больше, чем мы, плакальщицы. Ты улыбаешься. Ты уже все это слышала от меня. Неужели я, из-за своей старости и болезни, бесконечно повторяюсь? Ну, а чем еще заниматься, когда лежишь здесь в темноте, если не проходить снова ступенями света? Здесь я не отбрасываю тени, и так оно и должно быть. Но когда-то моя тень – тень Седовласой – покрывала всю землю. Я думаю, в этом есть какая-то гордость и что-то от бессмертия.
Помню, я как раз сложила в голове погребальный гимн и стала записывать слова на табличку. Дело продвигалось медленно. Я не обладала такими ловкими пальцами, как мои тетушки, приходилось с большими усилиями вырисовывать каждую букву. У тебя, дитя, ловкие пальцы, и это одна из причин – хотя и не единственная – почему я оставила тебя при себе, когда кончился срок ученичества. Ну-ну, не красней. Ты знаешь, что это правда. Не путай скромность с самоуничижением. У тебя старые пальцы, вставленные в молодые руки. Не для тебя эти легкие способы пришельцев, машины с их больших кораблей, размножающие буквы. Придерживайся добрых старых путей, дитя. Передавай их дальше.
Да, я медленно вырисовывала буквы, и моя рука остановилась на фразе. О, фраза была прекрасная, но буквы искажали ее смысл. Я оглядывалась в поисках скребка, когда почувствовала, что надо мной кто-то стоит. Я подняла глаза и увидела юношу, едва покинувшего свой детский возраст; щеки у него еще лучились румянцем, но уже были покрыты мягким пушком, не превратившимся в жесткую бороду. Это был певец, маленький принц. До этого мое внимание привлекло его пение, оно было очаровательно. Когда он оказался рядом, я была поражена его красотой. Он был, конечно, высокого роста, с более изящным телом, чем у любого жителя Земель. И улыбка у него была быстрая, хоть и не частая, не те медленно закрывающиеся щели рта, которыми пользовались мои братья и друзья.
– Мне бы они понравились, – сказал он своим тихим сочным голосом. Он кивнул на записки, посвященные моей прабабушке и пра-пра-тетушкам.
Конечно, это ритуальное начало, осторожное приближение к разговору о неизвестном оплакиваемом. Но я почему-то поняла, что это было сказано искренне. И хотя я ответила словами, которые произносились плакальщиками тысячи раз до меня, он уловил в них свою отраженную искренность.
– Они бы выросли от нашей дружбы.
Я соскребла ошибку в строке и закончила гимн. Он наблюдал за мной. Я залилась румянцем под его пристальным взглядом. На моем лице всегда были слишком ясно написаны все чувства, и я тщательно училась скрывать их. Я вынула ткань из пяльцев и прикрепила к табличке. Полоска ткани немного загнулась по краям, как раз так, как я хотела. Это означало, что при чтении придется придерживать ее рукой, и таким образом читающий будет как бы физически принимать участие в чтении.
Он долго читал его, не один, а несколько раз. Потом он прочел его вслух. Его голос, тренированный от рождения, уже ломался. Ему предстояло быть одним из Супругов Королевы, а для нее отбирали только самых лучших. В его устах слова, которые я написала, приобрели еще более ощутимое чувство печали. У хорошего певца и песня получается хорошая, знаешь ли.
Вскоре нас окружили люди, дежурившие у столов. Он знал, как посылать свой голос, он был принцем, в конце концов, и до других долетали фразы, которые манили, притягивали их.
Вот так моя мама и пра-тетушки, вернувшись, увидели нас: стоящими под мельничным жерновом перед длинным рядом плакальщиц. Около всех других столов было пусто, не было даже дежурных. Плакальщицы повторяли за ним слова, когда он еще раз исполнил гимн, вот почему этот припев теперь так известен:
Да, он простой. Теперь его знает каждый ребенок, после появления пришельцев. Но я написала это в тот день, когда о пришельцах даже не мечтали, и я вплела имя прабабушки в ткань стихов, чтобы ее не забыли. Строчки о ней были довольно длинные. Я была рада, что сделала это в тот день, потому что когда мы вернулись домой, она была мертва и мои братья выставили ее оболочку на погребальные столбы. Следующие семь дней мы, как и подобает плакальщицам, несли траур в Зале по нашим оплакиваемым. Чтобы удлинить строчки про них, чтобы оставить память о них в стране неприходящего света. Как бы радовалась моя прабабушка, услышав строки плача. Такие длинные, искренние строки. Мама сказала, что в нашем захолустном Зале никогда не звучали такие стихи, кроме того случая, когда умерла певица Верина. Она родилась в соседнем городке и у нее были сотни родственников в окрестностях. Бабушка возразила, что был еще художник, имя которого я никогда не слыхала, и строчки, посвященные ему, как она утверждала, были еще длиннее. Но мои мама и бабушка всегда находили о чем поспорить. Однако, обе согласились, что самые длинные строчки были посвящены последней Королеве, хотя это было, когда моей мамы не было еще на свете, а бабушка была маленькой девочкой.
Плачьте о ночи грядущей,
Плачьте о дне минувшем…
Я написала еще три гимна о Седой Страннице и одну погребальную поэму из тридцати двух строф, которую принц переложил в другую тональность для исполнения на арфе. Зал много дней наполнялся ее звуками, хотя теперь ее можно услышать лишь изредка. Ее приходится петь слишком долго, а пришельцы принесли с собой вкус к коротким песням. Но прабабушка не забыта, и я все еще горжусь этим, потому что это сделала я.
Спустя семь дней моей маме пришлось искать Учителя-Плакальщицу из нашего клана, хотя, по традиции, должен был пройти год между моим первым появлением в Зале и формальным началом ученичества. Но Матери пришли к ней, как только миновало оплакивание. Они даже вели разговор в моем присутствии, что было неслыханно по тем временам.
– Ее нужно обучать сейчас, пока ее язык гибок, – сказала одна. Она была по профессии птичницей, потеряла свой голос в молодости и до сих пор горевала об этом.
Мама согласилась.
Бабушка возразила.
– Здесь нет никого, достойного нашей Линни, – сказала она.
– Нет ли у вас дальних родственников на побережье? – спросила другая. Я ее не знала, но белая ленточка в волосах говорила о том, что она из семейства Надии.
– У нас нет средств, – начала мама.
– Мы возьмем в долг, если понадобится, – сказала бабушка.
Так как она теперь была главой рода Лания, я знала, что так и будет.
Они спорили всю дорогу, пока мы шли домой. В позиции мамы я чувствовала несправедливость, хотя в душе мне не хотелось вводить их в расходы из-за моего поэтического дара. Они не обращали на меня внимания и никто не спрашивал, чего я хочу. А чего я хотела? Чтобы на всех нас сошло волшебство и сделало нас богатыми или унесло меня куда-нибудь, где я могла бы ничего не делать и только мирно слагать свои песни.
В тот же день в нашу дверь постучали. А, я вижу, ты предвкушаешь. Я уже рассказывала тебе об этом? Это был певец, Б'оремос, принц из Зала. Он ушел после первого дня, ушел, как я поняла, чтобы закончить положенные ему юношеские странствия от Зала к Залу. Я надеялась, что он еще немного задержится, но я могла удержать его только своими словами. В те далекие времена, зная, как охотятся на принцев пухленькие хорошенькие девушки Земель, я недостаточно ценила свой собственный талант. Я знала, что он задержится ненадолго в лучшем случае. Я не хотела быть единственной девушкой в деревне, которой принц пренебрег. Конечно, он уже уделил мне много внимания, но это входило в его обучение: петь для разных плакальщиц, класть их гимны на музыку. Я надеялась, что он немного побудет с нами, а он вместо этого внезапно исчез. Но он, как оказалось, не стал продолжать свое путешествие и не забыл меня ради какой-то нахальной дочери свинопаса. Вместо этого он заспешил во дворец и рассказал самой Королеве, что произошло у нас в Зале. Ему пришлось ждать аудиенции три дня, и еще день ушел у нее на размышления. Но в конце концов она сказала: «Приведи ко мне эту Седую Странницу, я хочу сама посмотреть на нее». И, конечно, все стали меня называть: Седовласая.
Итак, меня призвали к ней, к Королеве, из чрева которой должны были появиться следующие правительницы. Да только у нее не рождались девочки. Ее многочисленные принцы возделывали ниву, но урожая не было. У нее не было дочерей, которые могли бы оплакивать ее. Только мальчики. Когда я пришла к ней, она еще не знала, что время рожать для нее кончилось и что после нее будет править сын ее сестры.
Тогда мы не знали всего, что обнаружилось потом. Королева захотела посмотреть на меня из чистого любопытства и еще потому, что новость обо мне принес красивый юноша.
Я оделась, как приличествовало моему возрасту и клану, в длинное серое домотканое платье, украшенное красной, черной и зеленой вышивкой. Я сделала его сама: триллисы обвивались вокруг ветвей, а по кромке были рассыпаны траурные ягоды. Мама похвалила вышивку, а бабушка покритиковала швы.
Волосы были заплетены в косы и уложены вокруг головы. Бабушка считала, что глупо путешествовать с такой прической, а мама сказала, что лучше, если волосы не лежат на шее. Я думала, что они обе сошли с ума, если могут спорить о том, как я выгляжу. Я никогда не была выдающейся красавицей, а всего лишь крупной неуклюжей девочкой, на голову выше всех.
В одном они, однако, согласились.
– Держись прямо, – сказала мама, одергивая на мне платье с боков.
– Гордая походка много значит, – добавила бабушка, возясь с моими волосами.
Я полагаю, что они начали снова ссориться, как только я ушла, и, говоря по правде, долгие годы мне не доставало их добродушной перебранки. Они никогда не бранились сердито, это у них была такая манера беседовать друг с другом: реплика – ответ, предсказуемые и дополняющие друг друга, как двухголосное пение.
Поскольку они просили меня об этом, я высоко держала голову, хотя косы я опустила сразу же, как только мы исчезли из вида. Мне тяжело было держать их всю дорогу.
Я не помню, что происходило в пути, хотя знаю, что мне хотелось, чтобы Б'оремос повернулся и заговорил со мной. Но он молчал и был занят поиском кратчайшего пути.
А когда мы прибыли в великий город Эль-Лалдом, над которым, точно гигантские каменные стрелы, возвышались башни-близнецы, я вдруг испугалась и слишком затосковала по дому, чтобы начать разговор. Поэтому я поддержала молчание Б'оремоса.
Когда Королева увидела меня, она улыбнулась. Я была так молода, рассказывала она потом, и так серьезна, что она не могла удержаться от улыбки. Улыбалась она, как большинство королев, скорее губами, чем всем ртом, хотя и широко.
– Входи, дитя, – сказала она, наклоняясь вперед и протягивая мне руку.
Я не придумала ничего лучшего, как пожать ее, не замечая поднявшийся вокруг меня ропот, и с этого началась наша странная дружба.
Потом я наклонилась к ней и прошептала так, чтобы слышала только она:
– Не бойся темноты, моя госпожа, потому что я послана, чтобы освещать твой путь.
Это была не та речь, которую я разучивала с мамой, и не та, произнести которую я пообещала бабушке. И не та, которую я сочинила в пути, пока я тащилась позади Б'оремоса в надежде, что он обернется и заговорит со мной. Но когда я увидела Королеву, чело которой было осенено печалью о всех годах, прожитых без дочерей, я поняла, зачем я здесь. Б'оремос был просто хорошенькой вещицей, игрушкой, о которой можно забыть. Я была здесь, чтобы служить Королеве и моей стране. Поэтому я сказала ей эти слова; не ради аплодисментов двора, не ради того, чтобы Б'оремос повернул ко мне голову, а только ради самой Королевы. И по тому, как я произнесла их, она поняла, что я говорю правду.
Она пригласила меня сесть у ее ног, присесть на самой низенькой подушечке Царства. Я думала, что никогда не уйду оттуда.
Затем она попросила показать мои поминальные стихи. Я вынула из дорожной корзинки первые стихи о Седой Страннице. Они все теперь в Королевском Зале, за запертыми дверьми, где их могут читать только ученые, но когда-то они были выставлены на всеобщее обозрение.
Она стала читать их с возрастающим интересом, а потом подозвала к себе жриц в белых одеждах.
– Дитя Земли поведет в путь, – сказала жрица загадочно, потирая руками бока своего платья. Они всегда так разговаривают. Я теперь знаю, что они доверяют ведущему самому выбирать из многих путей. У плакальщиц и жриц, по-моему, общая манера говорить с недомолвками, хотя жрицы претендуют на Непогрешимость и Истинные Знания, а я могу только выражать символами то, что я чувствую здесь, вот здесь в сердце.
Королева кивнула и обернулась ко мне.
– А ты можешь сложить для меня другой гимн? Сейчас? Сейчас, при мне, чтобы я могла видеть, что слагаешь их без подсказки старших?
Я сказала то, во что всегда верила:
– Мне некого оплакивать, моя Королева.
Она улыбнулась.
В те дни, не забывай, я была молода и пришла из маленькой деревни, из незначительного Зала. Что я знала о Королевах? Я думала, что это улыбка сочувствия. Теперь я знаю больше. То была улыбка силы.
Спустя несколько дней мне сообщили, что умерла моя бабушка, и у меня появилось достаточно причин, чтобы горевать. Я все думала, что же моя мама станет теперь делать, когда не с кем спорить, станет ли она сама молчащей оболочкой. Но мне не разрешили отправиться для оплакивания домой, не разрешили предложить свой голос маме как замену в разбитом дуэте. О, нет. Королева сама убрала для меня стол в Главном Зале, и на этих подмостках, окруженная утонченными придворными плакальщицами, я начала свою светскую жизнь. За семь дней я написала тринадцать погребальных гимнов и сочинила образцовые причитания, хотя предполагалось, что я этого не умею. Моя печаль питалась тоской по дому и образом моей матери, онемевшей от горя.
Это было сказано о моей маме и это обернулось правдой.
Печаль была кляпом, закрывшим ей рот,
Она никогда уж не пела.
Уже к концу первого дня я заставила этих закаленных плакальщиц лить слезы. Сама Королева вынуждена была слечь в постель от горя по моей бабушке, хотя я до этого никогда не знала, как много бабушка значит для меня.
Королева созвала лучших плакальщиц страны по очереди заниматься со мной, когда истекло оплакивание. За год я знала уже столько, сколько и они, об истории оплакивания, о построении гимнов, о композиции погребальных песен. Я выучила родословную Королевы до дважды двадцать первого колена, а также родословную ее кузин. Во рту и в мозгу у меня хранились первые сотни лучших баллад, и я уже начинала запоминать их варианты. Что выучивалось, никогда не забывалось. И когда мне присвоили титул Мастера, я стояла в Комнате наставлений вместе с другими ученицами, и мне доверили балладу о Семи Плакальщицах. На это требовалось полжизни, а я выучила все за один год.
На одну ночь мне дали любовником принца, хотя я так и не родила от него.
Но я вижу в твоих глазах вопрос, дитя мое. Не бойся задать его. Погоди, я сама задам его вместо тебя. Сожалела ли я о своей службе Королеве, когда я узнала, что она велела убить мою бабушку? Дитя, ты всю жизнь прожила со знаниями, полученными от пришельцев с неба. Ты – одна из изменившихся плакальщиц. Мы не задавали вопросов Королеве. То, что она делала, она делала на благо нашей страны. То, что я делаю, я делаю на благо своего искусства. Строчки о моей бабушке были длинными и исполнялись королевскими плакальщицами; смерть ее была быстрой и безболезненной. Я бы хотела, чтобы мы все отправлялись в путь таким образом.
Королевой было объявлено, и жрицы это одобрили, что Мастер-Плакальщица, избранная самой Королевой – хотя и не по родства – может оплакивать Королеву и ее близких. Это была первая перемена, начавшая период полный перемен. Так и получилось, что я служила Королеве, а потом сыну ее сестры. По ком плач – для Мастер-Плакальщицы не имеет значения: мы одинаково отпеваем женщин и мужчин. Но теперь я вижу, что, в конце концов, плачет страна. Боюсь, она станет такой же бесплодной, как моя Королева. Ибо кто может указать на истинного отца, если все мужчины сеют одно и то же? А каждая женщина в пору созревания так же непохожа на других, как умело сложенная погребальная песня.
Не знаю, умрет ли страна из-за Короля или из-за пришельцев. Они высокие и широкоплечие, ими легко восхищаться, к ним легко прикоснуться. Они показывают нам чудеса, их язык сочиняет сказания, это люди, не знающие слез. Не доверяй им, пока не увидишь их плачущими. Это единственное, чего не умеет их магия.
Их волшебство легкое, а волшебство, как искусство, должно даваться трудом, должно много требовать. Они дарят нам, дарят, пока мы не попадаем в сети их даров. А что они просят в замен? На вид это очень простое требование: чтобы мы говорили с ними, а они поймают наши слова своими машинами. Королева повелела считать, а жрица согласилась, что это не нарушает заповедей. Машины не записывают слова, они ловят голос. Но разве не говорится в первом сказании, что держать во рту – значит помнить? У машины нет рта. У машины нет сердца. Мы превратимся в ничто, если забудем наши собственные сказания.
Вещи меняются слишком быстро для меня, дитя мое. Но помни, что ты обещала. Ты сказала, что выставишь мою оболочку на погребальные столбы, которые сложили вместе с тобой, рука об руку, перед пещерой, далеко от дворца и от шумных улиц Эль-Лалдома. Ты сможешь поднять меня, я не слишком тяжелая – сейчас.
Вот послушай, я сложила гимн о себе самой, первый о Седовласой за много лет – и последний. Я хочу, чтобы ты начала оплакивать меня с него. Он начинается так:
Косы седы мои, имя.
Слава – что траур утра…
У меня дрожит голос. Спой ты. Я знаю, я знаю, у тебя не самый симпатичный голосок в стране. Он как голос птички, которая выпила слишком много сока ягод, нагретых солнцем. Но, Гренна, я хочу, чтобы эти слова обо мне сказала ты. О, я знаю, так не делают, плакальщица не может оплакивать себя. Но у меня нет ребенка от собственной плоти, нет девочки, которая пропела бы эти строчки.
НО КАК ЖЕ ЛИННЕТ?
Она – дитя неба, а не наше дитя. Я, я – последняя из Лании, хотя когда-то у меня были другие надежды. И хотя ты – моя избранница, это не то же самое, неважно, что когда-то провозгласила Королева. Меня все время влекут старые обычаи, прочь от очаровательной лжи небесных пришельцев. Даже в момент смерти я должна оставаться Седовласой.
Скажи эти слова:
Косы седы мои, имя.
Слава – что траур утра…
Сейчас принеси мне мою последнюю еду и Чашу Сна. Я отдохну немного. Боль сегодня очень сильная и голова кружится от темноты. Ты заставишь их помнить меня, не правда ли? Гимн записан, но когда ты выучишь его, уничтожь написанное. Держать во рту – значит помнить. Ты заставишь их помнить меня? Скажи – да. Скажи – да. Не плачь. Плакальщице не пристало плакать.
ПУСТЬ СМЕРТЬ ТВОЯ БУДЕТ БЫСТРОЙ.
Хорошо. И пусть твои собственные строчки оплакивания будут длинными. Теперь подкрась себе веки, ради меня, но слегка. Пощипай себе щеки, для цвета. Сделаешь это?
ДА.
Хорошо. И пусть твоя смерть тоже будет быстрой. Ну, дорогое мое единственное дитя, иди.
ПЛЕНКА 3
ПЕВЕЦ ПОГРЕБАЛЬНЫХ ПЕСЕН
МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский дворец, апартаменты Короля.
ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.
Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.
РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.
РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.
– Она никогда не верила в собственную красоту, но именно это сначала привлекло меня в ней. В этом маленьком ужасном Зале, среди рядов плакальщиц, льющих слезы над самым заурядным горем, я заметил ее. Еще прежде, чем я прочел ее слова, я знал их, это были потерянные слова всех моих песен. Но и без этого я не мог бы преодолеть влечение к ней.
Она была высокого роста, будто из королевской семьи, с естественной грацией лозы, заметной под слоем украшений, которые она использовала для первого публичного оплакивания. Она никогда не смущалась на публике, казалось, что она не ощущает на себе взглядов. Мне это нравилось. Однако мне никогда не нравились ее крашеные ногти, с крестами, нацарапанными по покраске. Мне они всегда казались ногтями мертвеца, трупа, долго пролежавшего на столбах, у которого птицы уже склевали плоть. Конечно, другие члены королевской семьи приняли их с восторгом, который они часто приберегали для таких экстравагантностей. Седовласой, однако, делает честь то, что она находила забавным такое увлечение, она отказалась от узоров на ногтях значительно раньше других. Возможно, она поступила так, потому что я находил это безвкусным и говорил ей об этом. Мне бы хотелось думать, что она делала что-то ради меня, хотя как мужчина я в то время был вне ее мыслей.
В тот Зал я пошел, потому что это входило в мое обучение. Юноши королевского рода должны выполнять церемониальные обязанности, а мои пальцы рано научились обнаруживать музыку в самых неподходящих струнах. Поэтому меня научили играть на десяти различных инструментах от плекты до гармониуса и отправили – как всех мужчин королевской семьи – испытать свои юношеские силы перед аудиториями местных Залов. Это было отвратительное поручение, хотя я всегда имел успех. (Глупо приуменьшать собственные таланты.) Мне нравилось привлекать народ силой своего голоса и музыкой моих рук, и я должен признать, что в то время у меня было красивое личико, хотя трудно поверить в это, глядя на меня сейчас. Хорошенькое личико – расхожая монета в королевской семье. Кроме того, без своих музыкальных способностей как бы я нашел Линни, которая стала для меня путеводным светом и которая – в конце – стала причиной Чаши Сна, которую я сейчас держу в изголовье?
Но я отвлекаюсь и тебе неинтересно слушать. Вас всегда больше интересовали наши обычаи, чем мечтания, Вам важнее, что я представляю собой, чем то, чем я хотел бы быть. Лучше я вернусь к тому времени, когда я был послан путешествовать, чтобы ты понял, что означало принадлежать к королевской семье.
Я провел много месяцев в пути и ничему не научился. У простых людей нечему учиться. Я просто пел снова и снова старые песни, которые никогда не надоедали деревенским плакальщицам, я вставлял имена оплакиваемых, полагаясь на обычные рифмы. Это – трюк, которого я в последнее время стыжусь.
Каждая остановка в небольших Залах Плача, безыскусно украшенных плачущими кариатидами, банальными украшениями из триллисов, темных ягод и зеленых, с традиционными драпировками, приносила мне успех. Каждый успех обеспечивал мне обильный ужин и хорошенькую пухленькую девушку – согреть мою постель. Поскольку я был молод и только начинал мужать, я принимал подобные предложения как должное. Я не хотел признаваться себе, что хорошеньких девушек можно штамповать из болванок как монеты, и что точно так же легко они утомляют. Прошло много лет, прежде чем я понял, что в мои обязанности молодого принца входило засевать плодоносные сельские поля ради случайного урожая в виде королевского отпрыска. Они пользовались мной – а мне это нравилось, я никогда не задумывался, с какой целью меня эксплуатируют. Возможно, я был глуп, воображая, что поступаю по собственной воле.
ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.
Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.
РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.
РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.
– Она никогда не верила в собственную красоту, но именно это сначала привлекло меня в ней. В этом маленьком ужасном Зале, среди рядов плакальщиц, льющих слезы над самым заурядным горем, я заметил ее. Еще прежде, чем я прочел ее слова, я знал их, это были потерянные слова всех моих песен. Но и без этого я не мог бы преодолеть влечение к ней.
Она была высокого роста, будто из королевской семьи, с естественной грацией лозы, заметной под слоем украшений, которые она использовала для первого публичного оплакивания. Она никогда не смущалась на публике, казалось, что она не ощущает на себе взглядов. Мне это нравилось. Однако мне никогда не нравились ее крашеные ногти, с крестами, нацарапанными по покраске. Мне они всегда казались ногтями мертвеца, трупа, долго пролежавшего на столбах, у которого птицы уже склевали плоть. Конечно, другие члены королевской семьи приняли их с восторгом, который они часто приберегали для таких экстравагантностей. Седовласой, однако, делает честь то, что она находила забавным такое увлечение, она отказалась от узоров на ногтях значительно раньше других. Возможно, она поступила так, потому что я находил это безвкусным и говорил ей об этом. Мне бы хотелось думать, что она делала что-то ради меня, хотя как мужчина я в то время был вне ее мыслей.
В тот Зал я пошел, потому что это входило в мое обучение. Юноши королевского рода должны выполнять церемониальные обязанности, а мои пальцы рано научились обнаруживать музыку в самых неподходящих струнах. Поэтому меня научили играть на десяти различных инструментах от плекты до гармониуса и отправили – как всех мужчин королевской семьи – испытать свои юношеские силы перед аудиториями местных Залов. Это было отвратительное поручение, хотя я всегда имел успех. (Глупо приуменьшать собственные таланты.) Мне нравилось привлекать народ силой своего голоса и музыкой моих рук, и я должен признать, что в то время у меня было красивое личико, хотя трудно поверить в это, глядя на меня сейчас. Хорошенькое личико – расхожая монета в королевской семье. Кроме того, без своих музыкальных способностей как бы я нашел Линни, которая стала для меня путеводным светом и которая – в конце – стала причиной Чаши Сна, которую я сейчас держу в изголовье?
Но я отвлекаюсь и тебе неинтересно слушать. Вас всегда больше интересовали наши обычаи, чем мечтания, Вам важнее, что я представляю собой, чем то, чем я хотел бы быть. Лучше я вернусь к тому времени, когда я был послан путешествовать, чтобы ты понял, что означало принадлежать к королевской семье.
Я провел много месяцев в пути и ничему не научился. У простых людей нечему учиться. Я просто пел снова и снова старые песни, которые никогда не надоедали деревенским плакальщицам, я вставлял имена оплакиваемых, полагаясь на обычные рифмы. Это – трюк, которого я в последнее время стыжусь.
Каждая остановка в небольших Залах Плача, безыскусно украшенных плачущими кариатидами, банальными украшениями из триллисов, темных ягод и зеленых, с традиционными драпировками, приносила мне успех. Каждый успех обеспечивал мне обильный ужин и хорошенькую пухленькую девушку – согреть мою постель. Поскольку я был молод и только начинал мужать, я принимал подобные предложения как должное. Я не хотел признаваться себе, что хорошеньких девушек можно штамповать из болванок как монеты, и что точно так же легко они утомляют. Прошло много лет, прежде чем я понял, что в мои обязанности молодого принца входило засевать плодоносные сельские поля ради случайного урожая в виде королевского отпрыска. Они пользовались мной – а мне это нравилось, я никогда не задумывался, с какой целью меня эксплуатируют. Возможно, я был глуп, воображая, что поступаю по собственной воле.