Остается рассмотреть побочный продукт теории империализма – неомарксистскую теорию современного протекционизма.
Классическая литература полна негодования по поводу «иных интересов» в основном, но не исключительно, представителей аграрного сектора, протекционистские требования которых означали непростительные преступления против общественного благосостояния. Так что у классиков имелась теория, объясняющая причины протекционизма, а не только его последствия, и если теперь мы добавим к ней протекционистские интересы современного крупного бизнеса, то ничего большего, собственно, не требуется. Современным симпатизирующим марксизму экономистам не следовало бы утверждать, будто даже теперь их буржуазные коллеги не видят связи между тенденцией к протекционизму и тенденцией к образованию мощных центров контроля (хотя их коллеги могут не считать нужным постоянно подчеркивать этот столь очевидный факт). Не то чтобы классики и их сегодняшние последователи были правы относительно протекционизма: их интерпретация последнего была и остается столь же односторонней, как и марксистская, к тому же они часто неверно оценивали его последствия и связанные с ним интересы. Но по меньшей мере за полвека до появления марксистской теории империализма они уже знали о монопольной компоненте протекционизма все, что удалось выяснить марксистам (что было нетрудно, учитывая банальный характер этого открытия).
К тому же позиция классиков превосходила марксистскую теорию в одном очень важном отношении. Какова бы ни была ценность их экономической теории, возможно, она и не была высока, в основном они оставались в ее рамках[61]. В данном случае это было преимуществом. Утверждение, согласно которому многие протекционистские тарифы обязаны своим существованием крупным концернам, которые стремятся использовать их в целях поддержания более высоких внутренних цен на свои товары, а возможно, и для того, чтобы продавать их по более низким ценам за границей, само по себе является банальным, но верным, хотя ни один тариф никогда не был целиком и даже в основном обусловлен только этой частной причиной. Именно марксистский синтез делает это утверждение неадекватным или вовсе неверным. Если наша цель состоит в том, чтобы просто понять все политические, социальные и экономические причины и следствия современного протекционизма, то марксистское объяснение неадекватно. Например, последовательная поддержка американским народом протекционистской политики всегда, когда ему предоставлялась возможность высказаться по этому поводу, была вызвана не любовью к крупному бизнесу или к его господству, а страстным желанием построить и сохранить свой собственный мир, отгородиться от всех неприятностей остального света. Теоретический синтез, упускающий подобные элементы анализа, – это не приобретение, а потеря. Если же мы стремимся свести все причины и следствия современного протекционизма, в каких бы формах он ни выступал, к монополистическим элементам современной промышленности как единственной pausa causans, то наша теория становится ошибочной. Крупный бизнес оказался способным использовать народные чувства, он подогревал их; однако абсурдно утверждать, что он их породил. Теоретический синтез, вынуждены еще раз подчеркнуть это, который обосновывает подобные утверждения, хуже, чем отсутствие всякого теоретического обобщения.
Положение значительно ухудшается, если вопреки фактам и здравому смыслу мы станем использовать данную теорию экспорта капитала и колонизации для объяснения международной политики, которая таким образом сводится к борьбе монополистических капиталистических групп друг с другом и каждой из них с собственным пролетариатом. Такое объяснение, возможно, полезно для партийной пропаганды; но оно свидетельствует о том, что детские сказочки не являются монополией буржуазной экономической теории. На самом деле большой бизнес, или haute finance, от Фуггеров до Морганов оказывал очень слабое влияние на внешнюю политику; и в большинстве случаев, когда крупная промышленность или банковские интересы как таковые были в состоянии предъявить собственные притязания, их наивный дилетантизм завершался поражением. Капиталистические группы скорее приспосабливаются к политике своих государств, нежели определяют ее, и сегодня в большей степени, чем прежде. К тому же это отношение определяется поразительно краткосрочными соображениями, равно далекими от каких-либо глубоко обоснованных планов и каких-либо определенных «объективных» классовых интересов. В этом пункте марксизм опускается до того, что облекает в теоретические формулировки обывательские предрассудки[62].
Есть и другие примеры подобного рода во всех частях марксистского учения. Например, определение природы государства в «Коммунистическом манифесте», которое мы цитировали совсем недавно, содержит в себе элемент истины. Во многих случаях эта истина объясняет отношение государства к наиболее очевидным проявлениям классового антагонизма. Однако в той мере, в какой она справедлива, теория, выраженная в данном определении, попросту тривиальна. Подлинная проблема заключается в том, почему и как существует такое огромное количество случаев, когда эта теория либо не соответствует фактам, либо, даже соответствуя им, не способна правильно описать действительное поведение «этих комитетов по управлению общими делами буржуазии». Повторяю, практически во всех случаях эту теорию можно считать тавтологически верной. Потому что не существует государственной политики, если только она не направлена на уничтожение буржуазии, которая не отвечала бы каким-либо экономическим или неэкономическим, краткосрочным или долгосрочным буржуазным интересам, по крайней мере в том смысле, что она предотвращает еще худшие ситуации. Это, однако, не прибавляет ценности рассматриваемой теории.
Но давайте вернемся к нашему второму примеру, характеризующему возможности марксистского синтеза в решении теоретических проблем.
Характерная черта научного социализма, благодаря которой, согласно Марксу, он отличается от утопического социализма, состоит в доказательстве того, что социализм неизбежен вне зависимости от желания людей. Как уже утверждалось ранее, это означает, что в силу собственной логики капиталистическая эволюция ведет к разрушению капиталистического и созданию социалистического строя. Насколько Марксу удалось доказать существование подобных тенденций?
Что касается тенденции к самоуничтожению, то этот вопрос уже рассмотрен. Доктрина, согласно которой капиталистическая экономика неизбежно рухнет под влиянием чисто экономических причин, не была доказана Марксом – достаточно сослаться на возражения Гильфердинга. С одной стороны, некоторые из предположений Маркса относительно будущего, столь существенные для ортодоксальной аргументации, в особенности такие, как неизбежный рост нищеты и угнетения, оказались несостоятельными; с другой стороны, тезис о крахе капиталистического строя вовсе не обязательно должен следовать из этих предпосылок, даже если бы они были верными. Но Маркс правильно сформулировал другие факторы, которые развиваются в недрах капиталистического процесса, а также, и я попытаюсь это показать, конечный результат этого развития. Что касается конечного результата, то цепочку Марксовых аргументов целесообразно заменить иной, и тогда термин «крушение» может оказаться неадекватным, в особенности если понимать его как крах, вызванный отказом капиталистического производственного механизма; однако все это не влияет на суть доктрины, как бы сильно ни затрагивались отдельные ее формулировки и выводы.
Что же касается тенденции к социализму, то прежде всего мы должны осознать, что это совсем другая проблема. Капиталистический или какой-либо другой порядок может потерпеть явный крах, либо экономическая и социальная эволюция выведет общество за его пределы, и все же социалистический феникс может не возродиться из этого пепла. Во-первых, может возникнуть полный хаос, во-вторых, если только мы не определим социализм как любую нехаотическую альтернативу капитализму, могут быть и другие возможности. Особый тип социальной организации, которую, по всей видимости, представлял в своем воображении средний ортодоксальный марксист, во всяком случае до наступления большевизма, – это только одна из многочисленных возможностей.
Сам Маркс, весьма мудро избегая детального описания социалистического общества, делал акцент лишь на условиях его возникновения: наличие, с одной стороны, гигантских образований, осуществляющих контроль в промышленности, что, конечно, чрезвычайно усиливало процесс социализации; а с другой – существование угнетенного, порабощенного, эксплуатируемого и к тому же очень многочисленного, дисциплинированного, объединенного и организованного пролетариата. Все это говорит о том, что вековая война двух классов должна завершиться окончательным сражением. Кое-что говорится и о том, что за этим последует; выдвигается идея, что пролетариат как таковой «возьмет верх» и с помощью своей диктатуры положит конец «эксплуатации человека человеком», создаст бесклассовое общество. Если бы нашей целью было доказать, что марксизм принадлежит к числу хилиастических учений, этого было бы совершенно достаточно.
Поскольку же нас интересует не этот аспект, а научный прогноз, то этого мало. Шмоллер занимал здесь более здравую позицию. Хотя он также отказывался от описания деталей, он явно представлял себе этот процесс как процесс прогрессивной бюрократизации, национализации и т. п., завершающийся государственным социализмом, который, нравится он нам или нет, несет в себе определенный смысл. Итак, Марксу не удается обратить возможность социализма в неизбежность, даже если мы полностью примем на веру его теорию краха капитализма, тем более если мы этого не сделаем.
Независимо от того, признаем ли мы Марксово учение или какое-либо иное, социалистический строй никогда не сможет реализоваться автоматически; даже если капиталистическая эволюция обеспечит для него все условия, предусматриваемые марксизмом, все еще будут необходимы определенные действия, чтобы воплотить его в жизнь. Это, конечно, соответствует учению Маркса. Его «революция» есть не что иное, как специфическая форма, в которую его воображение любило облекать эти действия. Можно понять упор на насилие у того, кто в годы своего возмужания пережил все волнения 1848 года и кто, хотя и мог презирать революционную идеологию, тем не менее никогда не смог выбраться из ее сетей. Кроме того, большая часть его аудитории едва ли желала слушать проповедь, в которой не звучал бы призыв к борьбе. Наконец, хотя он и видел возможность мирного перехода к социализму, по крайней мере для Англии, он не верил в его вероятность. В его время поверить в это было нелегко, а его любимая идея двух классов, стоящих в боевом построении друг против друга, еще более препятствовала этому. Его друг Энгельс фактически предпринял усилия по изучению тактики действия. И хотя революцию оказалось возможным зачислить в разряд не столь существенных форм, необходимость каких-то действий все равно остается.
С этим связано и решение той проблемы, которая разделила последователей Маркса: революция или эволюция? Если я правильно понял смысл учения Маркса, то ответ дать нетрудно, Эволюция была для него причиной социализма. Он был слишком сильно пропитан чувством внутренней логики социального развития, чтобы поверить, что революция может заменить какую-либо часть работы эволюции. Революция тем не менее придет. Но она придет только для того, чтобы подписать заключение под целым рядом выполненных условий. Следовательно, революция, по Марксу, по своей природе и функциям от начала до конца отличается как от революции буржуазных радикалов, так и от революции социалистических конспираторов. По существу, это революция вследствие того, что «ситуация назрела». Конечно, те последователи Маркса, которым этот вывод не понравится, особенно в применении к Русской революции[63], могут сослаться на многие места в священной книге, которые, видимо, противоречат ему. Но как раз в этих местах сам Маркс противоречит своей самой глубокой и зрелой идее, которая безошибочно вытекает из аналитической структуры «Капитала» и которая, как любая идея, рожденная чувством внутренней логики развития явлений, несет в себе под фантастически сверкающей оболочкой из сомнительных драгоценностей исключительно консервативный смысл. В конце концов почему бы и нет? Ни одна серьезная теория никогда не поддерживала какой-либо «изм» без всяких оговорок[64]. Сказать, что Маркс, избавленный от фразеологии, допускает интерпретацию в консервативном духе, означает только, что его можно принимать всерьез.
Глава 2 Мари Эспри Леон Вальрас (1834–1910)[65]
Классическая литература полна негодования по поводу «иных интересов» в основном, но не исключительно, представителей аграрного сектора, протекционистские требования которых означали непростительные преступления против общественного благосостояния. Так что у классиков имелась теория, объясняющая причины протекционизма, а не только его последствия, и если теперь мы добавим к ней протекционистские интересы современного крупного бизнеса, то ничего большего, собственно, не требуется. Современным симпатизирующим марксизму экономистам не следовало бы утверждать, будто даже теперь их буржуазные коллеги не видят связи между тенденцией к протекционизму и тенденцией к образованию мощных центров контроля (хотя их коллеги могут не считать нужным постоянно подчеркивать этот столь очевидный факт). Не то чтобы классики и их сегодняшние последователи были правы относительно протекционизма: их интерпретация последнего была и остается столь же односторонней, как и марксистская, к тому же они часто неверно оценивали его последствия и связанные с ним интересы. Но по меньшей мере за полвека до появления марксистской теории империализма они уже знали о монопольной компоненте протекционизма все, что удалось выяснить марксистам (что было нетрудно, учитывая банальный характер этого открытия).
К тому же позиция классиков превосходила марксистскую теорию в одном очень важном отношении. Какова бы ни была ценность их экономической теории, возможно, она и не была высока, в основном они оставались в ее рамках[61]. В данном случае это было преимуществом. Утверждение, согласно которому многие протекционистские тарифы обязаны своим существованием крупным концернам, которые стремятся использовать их в целях поддержания более высоких внутренних цен на свои товары, а возможно, и для того, чтобы продавать их по более низким ценам за границей, само по себе является банальным, но верным, хотя ни один тариф никогда не был целиком и даже в основном обусловлен только этой частной причиной. Именно марксистский синтез делает это утверждение неадекватным или вовсе неверным. Если наша цель состоит в том, чтобы просто понять все политические, социальные и экономические причины и следствия современного протекционизма, то марксистское объяснение неадекватно. Например, последовательная поддержка американским народом протекционистской политики всегда, когда ему предоставлялась возможность высказаться по этому поводу, была вызвана не любовью к крупному бизнесу или к его господству, а страстным желанием построить и сохранить свой собственный мир, отгородиться от всех неприятностей остального света. Теоретический синтез, упускающий подобные элементы анализа, – это не приобретение, а потеря. Если же мы стремимся свести все причины и следствия современного протекционизма, в каких бы формах он ни выступал, к монополистическим элементам современной промышленности как единственной pausa causans, то наша теория становится ошибочной. Крупный бизнес оказался способным использовать народные чувства, он подогревал их; однако абсурдно утверждать, что он их породил. Теоретический синтез, вынуждены еще раз подчеркнуть это, который обосновывает подобные утверждения, хуже, чем отсутствие всякого теоретического обобщения.
Положение значительно ухудшается, если вопреки фактам и здравому смыслу мы станем использовать данную теорию экспорта капитала и колонизации для объяснения международной политики, которая таким образом сводится к борьбе монополистических капиталистических групп друг с другом и каждой из них с собственным пролетариатом. Такое объяснение, возможно, полезно для партийной пропаганды; но оно свидетельствует о том, что детские сказочки не являются монополией буржуазной экономической теории. На самом деле большой бизнес, или haute finance, от Фуггеров до Морганов оказывал очень слабое влияние на внешнюю политику; и в большинстве случаев, когда крупная промышленность или банковские интересы как таковые были в состоянии предъявить собственные притязания, их наивный дилетантизм завершался поражением. Капиталистические группы скорее приспосабливаются к политике своих государств, нежели определяют ее, и сегодня в большей степени, чем прежде. К тому же это отношение определяется поразительно краткосрочными соображениями, равно далекими от каких-либо глубоко обоснованных планов и каких-либо определенных «объективных» классовых интересов. В этом пункте марксизм опускается до того, что облекает в теоретические формулировки обывательские предрассудки[62].
Есть и другие примеры подобного рода во всех частях марксистского учения. Например, определение природы государства в «Коммунистическом манифесте», которое мы цитировали совсем недавно, содержит в себе элемент истины. Во многих случаях эта истина объясняет отношение государства к наиболее очевидным проявлениям классового антагонизма. Однако в той мере, в какой она справедлива, теория, выраженная в данном определении, попросту тривиальна. Подлинная проблема заключается в том, почему и как существует такое огромное количество случаев, когда эта теория либо не соответствует фактам, либо, даже соответствуя им, не способна правильно описать действительное поведение «этих комитетов по управлению общими делами буржуазии». Повторяю, практически во всех случаях эту теорию можно считать тавтологически верной. Потому что не существует государственной политики, если только она не направлена на уничтожение буржуазии, которая не отвечала бы каким-либо экономическим или неэкономическим, краткосрочным или долгосрочным буржуазным интересам, по крайней мере в том смысле, что она предотвращает еще худшие ситуации. Это, однако, не прибавляет ценности рассматриваемой теории.
Но давайте вернемся к нашему второму примеру, характеризующему возможности марксистского синтеза в решении теоретических проблем.
Характерная черта научного социализма, благодаря которой, согласно Марксу, он отличается от утопического социализма, состоит в доказательстве того, что социализм неизбежен вне зависимости от желания людей. Как уже утверждалось ранее, это означает, что в силу собственной логики капиталистическая эволюция ведет к разрушению капиталистического и созданию социалистического строя. Насколько Марксу удалось доказать существование подобных тенденций?
Что касается тенденции к самоуничтожению, то этот вопрос уже рассмотрен. Доктрина, согласно которой капиталистическая экономика неизбежно рухнет под влиянием чисто экономических причин, не была доказана Марксом – достаточно сослаться на возражения Гильфердинга. С одной стороны, некоторые из предположений Маркса относительно будущего, столь существенные для ортодоксальной аргументации, в особенности такие, как неизбежный рост нищеты и угнетения, оказались несостоятельными; с другой стороны, тезис о крахе капиталистического строя вовсе не обязательно должен следовать из этих предпосылок, даже если бы они были верными. Но Маркс правильно сформулировал другие факторы, которые развиваются в недрах капиталистического процесса, а также, и я попытаюсь это показать, конечный результат этого развития. Что касается конечного результата, то цепочку Марксовых аргументов целесообразно заменить иной, и тогда термин «крушение» может оказаться неадекватным, в особенности если понимать его как крах, вызванный отказом капиталистического производственного механизма; однако все это не влияет на суть доктрины, как бы сильно ни затрагивались отдельные ее формулировки и выводы.
Что же касается тенденции к социализму, то прежде всего мы должны осознать, что это совсем другая проблема. Капиталистический или какой-либо другой порядок может потерпеть явный крах, либо экономическая и социальная эволюция выведет общество за его пределы, и все же социалистический феникс может не возродиться из этого пепла. Во-первых, может возникнуть полный хаос, во-вторых, если только мы не определим социализм как любую нехаотическую альтернативу капитализму, могут быть и другие возможности. Особый тип социальной организации, которую, по всей видимости, представлял в своем воображении средний ортодоксальный марксист, во всяком случае до наступления большевизма, – это только одна из многочисленных возможностей.
Сам Маркс, весьма мудро избегая детального описания социалистического общества, делал акцент лишь на условиях его возникновения: наличие, с одной стороны, гигантских образований, осуществляющих контроль в промышленности, что, конечно, чрезвычайно усиливало процесс социализации; а с другой – существование угнетенного, порабощенного, эксплуатируемого и к тому же очень многочисленного, дисциплинированного, объединенного и организованного пролетариата. Все это говорит о том, что вековая война двух классов должна завершиться окончательным сражением. Кое-что говорится и о том, что за этим последует; выдвигается идея, что пролетариат как таковой «возьмет верх» и с помощью своей диктатуры положит конец «эксплуатации человека человеком», создаст бесклассовое общество. Если бы нашей целью было доказать, что марксизм принадлежит к числу хилиастических учений, этого было бы совершенно достаточно.
Поскольку же нас интересует не этот аспект, а научный прогноз, то этого мало. Шмоллер занимал здесь более здравую позицию. Хотя он также отказывался от описания деталей, он явно представлял себе этот процесс как процесс прогрессивной бюрократизации, национализации и т. п., завершающийся государственным социализмом, который, нравится он нам или нет, несет в себе определенный смысл. Итак, Марксу не удается обратить возможность социализма в неизбежность, даже если мы полностью примем на веру его теорию краха капитализма, тем более если мы этого не сделаем.
Независимо от того, признаем ли мы Марксово учение или какое-либо иное, социалистический строй никогда не сможет реализоваться автоматически; даже если капиталистическая эволюция обеспечит для него все условия, предусматриваемые марксизмом, все еще будут необходимы определенные действия, чтобы воплотить его в жизнь. Это, конечно, соответствует учению Маркса. Его «революция» есть не что иное, как специфическая форма, в которую его воображение любило облекать эти действия. Можно понять упор на насилие у того, кто в годы своего возмужания пережил все волнения 1848 года и кто, хотя и мог презирать революционную идеологию, тем не менее никогда не смог выбраться из ее сетей. Кроме того, большая часть его аудитории едва ли желала слушать проповедь, в которой не звучал бы призыв к борьбе. Наконец, хотя он и видел возможность мирного перехода к социализму, по крайней мере для Англии, он не верил в его вероятность. В его время поверить в это было нелегко, а его любимая идея двух классов, стоящих в боевом построении друг против друга, еще более препятствовала этому. Его друг Энгельс фактически предпринял усилия по изучению тактики действия. И хотя революцию оказалось возможным зачислить в разряд не столь существенных форм, необходимость каких-то действий все равно остается.
С этим связано и решение той проблемы, которая разделила последователей Маркса: революция или эволюция? Если я правильно понял смысл учения Маркса, то ответ дать нетрудно, Эволюция была для него причиной социализма. Он был слишком сильно пропитан чувством внутренней логики социального развития, чтобы поверить, что революция может заменить какую-либо часть работы эволюции. Революция тем не менее придет. Но она придет только для того, чтобы подписать заключение под целым рядом выполненных условий. Следовательно, революция, по Марксу, по своей природе и функциям от начала до конца отличается как от революции буржуазных радикалов, так и от революции социалистических конспираторов. По существу, это революция вследствие того, что «ситуация назрела». Конечно, те последователи Маркса, которым этот вывод не понравится, особенно в применении к Русской революции[63], могут сослаться на многие места в священной книге, которые, видимо, противоречат ему. Но как раз в этих местах сам Маркс противоречит своей самой глубокой и зрелой идее, которая безошибочно вытекает из аналитической структуры «Капитала» и которая, как любая идея, рожденная чувством внутренней логики развития явлений, несет в себе под фантастически сверкающей оболочкой из сомнительных драгоценностей исключительно консервативный смысл. В конце концов почему бы и нет? Ни одна серьезная теория никогда не поддерживала какой-либо «изм» без всяких оговорок[64]. Сказать, что Маркс, избавленный от фразеологии, допускает интерпретацию в консервативном духе, означает только, что его можно принимать всерьез.
Глава 2 Мари Эспри Леон Вальрас (1834–1910)[65]
Скромное величие человека, отдавшего всего себя служению единственной цели, – вот что поражает нас сегодня, когда мы оглядываемся на судьбу Вальраса. Мощь, внутренняя логика и неизбежность всех событий его научной жизни впечатляет нас своей естественностью. Все течение этой жизни определено размышлениями о вопросах чистой экономической науки. Больше ничем. Ничто не нарушает единства ее целостной картины. Никакой иной элемент в ней не имеет значения. Медленно, но верно, будто под воздействием собственной тяжести, достижение труда всей его жизни предстает перед нами во всей его значимости.
Описание внешних обстоятельств этой жизни займет немного времени. Я взял из автобиографии Вальраса[66] факты для скромного обрамления, которое заключает в себе картину столь огромного научного значения. Вальрас родился 16 декабря 1834 года в городе Эвре, что в департаменте Эр во Франции. Ход его научной карьеры показывает, насколько этот мыслитель был не приспособлен к делам практическим: мы видим неудачи, подобные той, которой стоит ожидать всякому, кто готовится к поступлению в Политехническую школу, читая Декарта и Ньютона; отсутствие интереса к проторенным дорожкам, типичное для любого пытливого ума. Вальрас предпринял неудачную попытку учиться в Горной школе. Затем он пробовал себя в журналистике, работал на разных предприятиях, и все это одинаково безуспешно. Для нас, однако, важно то, что уже в первой своей публикации, в 1859 году, при попытке опровергнуть основные идеи Прудона Вальрас озвучил убежденность, что к экономической теории нужно подходить математически. Начиная с этого момента он знал, чего хочет, начиная с этого момента он посвятил все свои силы лишь одной цели. Именно это условие – поиск метода, а не решение конкретных задач, – стало основой его трудов. Он уже чувствовал в себе склонность к определенному пути, но пока еще не знал, как далеко по нему пойдет. Кроме того, ему не хватало свободного времени и необходимого окружения: в своей автобиографии он с горьким сарказмом описывает атмосферу, царившую во французских научных кругах, да и в целом он так и не сумел пустить корни во Франции.
В этот период его жизни случай оказал науке великую услугу. В 1860 году Вальрас принял участие в Налоговом конгрессе в Лозаннском университете – этот конгресс впоследствии вдохновил его на вторую значительную публикацию – и завязал там знакомства, благодаря которым десять лет спустя был назначен заведующим новой университетской кафедры экономической теории. Для науки, как и для Вальраса, это имело большое значение. И каждый, кто ценит труды Вальраса, будет глубоко тронут, читая ту часть его автобиографии, в которой он не без торжественности описывает, как ходил в префектуру за разрешением (необходимым из-за угрозы мобилизации) покинуть страну и как потом отправился в Лозанну 7 декабря 1870 года из Кана через Анжер, Пуатье, Мулен и Лион. Прибыв на место назначения, он приступил к работе и продолжал ее, пока труд всей его жизни не был завершен и пока силы не покинули его.
В 1892 году он оставил кафедру, хотя и сохранил связь с университетом в качестве почетного профессора. Он продолжил работать в своей маленькой квартирке, в доме неподалеку от деревни Кларанс. Там он и скончался 4 января 1910 года.
Из объективных обстоятельств жизни Вальраса мне остается упомянуть лишь одно: то равнодушие к его письменным трудам, которое сильно омрачало последние тридцать лет его жизни. Эта история не нова. Судьба истины, так же как и судьба красоты, в нашем мире часто бывает печальна. А уж когда новшество представляет собой не открытия и изобретения, которые интересны и понятны широкой публике, а новый способ смотреть на вещи, когда, к тому же, этот способ видения вещей так далек от актуальных интересов профессионалов, как в случае Вальраса, то невозможно ожидать быстрого или легкого признания. Принимая во внимание эти обстоятельства, мы не должны быть разочарованы его малыми фактическими достижениями – пожалуй, наоборот, мы должны быть поражены масштабом его успехов. Вальрас основал свою школу, и преимущественно через Маршалла его влияние распространилось и за ее пределы. Уже давно стало очевидно, кому на самом деле был вынесен приговор, когда парижская Академия моральных и политических наук (Academie des Sciences Morales et Politiques) отвергла его работу. И без звуков фанфар влияние его труда глубоко и все продолжает расти. Хотя долгое время у Вальраса не было сторонников, он прожил достаточно долго, чтобы убедиться, что его идеям защитники не нужны, что они вышли далеко за рамки научной моды. Однако эта мысль его не радовала и он так и не оправился от воспоминаний о борьбе и поражении. Его автобиография заканчивается горькими словами, и, похоже, его одолевали горькие мысли, так что над его жизнью, внешне такой тихой, витает элемент трагичности.
Празднование юбилея Вальраса весной 1909 года подействовало на него как луч солнца после дождя. Он увидел расположение и восхищение, которые до того не находили выражения и о которых он раньше и не подозревал. Он получил больше признания, чем когда-либо мечтал получить. Это был знаменательный момент в его жизни.
Теория экономического равновесия – вот заявка Вальраса на бессмертие, великая теория, кристально ясный ход которой осветил структуру чисто экономических отношений светом единого фундаментального принципа. На памятнике, возведенном в честь Вальраса Лозаннским университетом, по праву высечены лишь два слова: «Экономическое равновесие» (Equilibre economique). Безусловно, его основная идея привела его ко многим результатам, имеющим важное практическое значение. Никто другой не сумел так же убедительно выступить в защиту национализации земли, а его вклад в монетарную политику практически не знает себе равных. Но все эти достижения ничтожны по сравнению с тем знанием, которое он открыл нам. Все три тома, в которых он синтезировал основной труд своей жизни[67], принадлежат к числу богатейших книг нашей науки, но aereperennius это ход рассуждений, содержащийся в разделах II–VI первого тома.
Вальрас начал с трудов Курно. Он вскоре обнаружил, как он пишет, что кривая спроса Курно, которая представляет величину спроса в виде функции цены, строго описывает только случай обмена двумя товарами, но показывает примерный результат в случае обмена более чем двумя товарами. Вначале он ограничился вторым случаем и аккуратно вывел кривую предложения одного товара из кривой спроса на другой; затем он получил равновесные цены на оба товара в точке пересечения двух кривых. Из этих кривых, которые описывали общее количество товаров на исследуемом рынке, он вывел отдельные кривые спроса и полезности в отношении количеств каждой отдельной экономической единицы и тем самым приблизился к краеугольному камню своей теории: понятию предельной полезности. На этой стадии развития, в 1873 году, теория была опубликована, и в последующие годы Вальрас продолжал над ней работать. Совпадение полученных им результатов с выводами Менгера и Джевонса поразительно настолько же, насколько поразительно далеки друг от друга их отправные точки и методы. В этих простых теоремах содержится достижение фундаментальной важности.
Дальнейшие проблемы следуют из первой по безукоризненно логичной цепочке рассуждений. Вначале обнаружилась проблема обмена более чем двумя товарами, которая с точки зрения научной формулировки куда сложнее, чем представляется непрофессионалу. Затем Вальрас встал перед проблемой производства, сопоставив рынок определенного количества потребительских товаров, который он ранее рассматривал в изоляции, с аналогичным образом устроенным рынком факторов производства. Они были связаны между собой, с одной стороны, через «предпринимателя, не имеющего ни прибыли, ни убытков» (entrepreneur faisant ni bénéfice ni perte), а с другой стороны – через тот факт, что общая выручка от продажи всех средств производства должна в условиях совершенной конкуренции и равновесия равняться общей выручке от продажи всех потребительских товаров. Принимая во внимание тот факт, что полезность должна быть максимизирована для каждого участника обмена, а также так называемые производственные коэффициенты, которые варьируются определенным способом, теория взаимодействия издержек и полезности, а с ней и фундаментальный принцип всего хода экономического процесса приводят к блистательному в своей простоте решению.
Вальрас выдвинул проблему капитализации, предположив, что некоторые продавцы производственных услуг делают сбережения и инвестируют эти сбережения в новые капитальные товары, которые благодаря спросу на них существуют на рынке в определенных количествах. Цена этих новых капитальных товаров формируется на основании ценности их услуг. Эта цена, в свою очередь, становится основанием для определения капитальной стоимости старых средств производства, что решает проблему капитализации, или деривации капитализированной стоимости всех товаров. У такой точки зрения есть свои недостатки. Но мы замечаем их только потому, что сравниваем ее с сегодняшними достижениями Бём-Баверка. Притом что в ней есть некоторые погрешности, как и во многих других, более ранних теориях процента, она все же выгодно отличается от них. Теория процента Вальраса, пожалуй, более всего сравнима с теорией процента Рикардо, причем они соотносятся друг с другом так же, как здание с фундаментом.
Из всех частей системы Вальраса его теория денег претерпела больше всех изменений с течением времени, пока не стала считаться одной из наиболее зрелых в этой области. Значительная доля усилий Вальраса с 1876 по 1899 год была посвящена теории денег. Если в первом издании «Элементов» он еще пишет о «необходимой циркуляции» (circulation à deservir), то впоследствии его денежная теория строится на индивидуальной потребности в «средствах оплаты благ» (encaisse désirée). Эта разница крайне важна. Невозможно говорить о потребности экономики в средстве обращения в том же смысле, в каком мы говорим о потребности человека в хлебе. Однако потребность человека в средствах платежа совершенно аналогична потребности в хлебе; ее можно отнести к проявлениям закона убывающей предельной полезности. Тогда этот принцип используется блестящим образом и из уравнений обращения развивается прекрасная теория определения цены денег. Однако поскольку я не могу сейчас вдаваться в детали, достаточно будет сказать, что подход Вальраса к проблеме биметаллизма близок к классике и будет еще долгое время оставаться оптимальным.
Вся чистая экономическая теория у Вальраса опирается на два условия: что каждая экономическая единица стремится увеличить полезность и что спрос на каждый товар равен предложению. Все его теоремы построены на этих двух предпосылках. Эджуорт, Бароне и прочие, возможно, дополнили его анализ; Парето и прочие, возможно, даже превзошли его по некоторым направлениям; однако это никак не умаляет значения этого анализа. Тот, кто знаком с основами и механизмами точных естественных наук, знает, что их великие достижения сходны по методу и сути с достижениями Вальраса. Находить точные формулы для явлений, о взаимной зависимости которых мы знаем из опыта, сводить эти формулы друг к другу и выводить их друг из друга – этим занимаются физики, и этим занимался Вальрас. Причем Вальрас занимался этим в новой области, в которой он не мог опираться на века подготовительной работы. Он быстро и успешно справился с этой задачей. Он справился с ней, несмотря на внешние и внутренние сложности. Он работал без помощи и без союзников, пока сам не создал их – безо всякого поощрения, не считая того, что черпал внутри себя. Он делал это, хотя знал, не мог не знать, что от своего поколения не дождется успеха и не получит признания ни от экономистов, ни от математиков. Он шел по своему одинокому пути без моральной поддержки, которую обыкновенно имеют и практик, и ученый. Таким образом, его портрет содержит все черты, отличающие истинно созидательный ум от умов созидаемых. Это все, что касается человека. Его работа еще получит заслуженное признание – рано или поздно.
Описание внешних обстоятельств этой жизни займет немного времени. Я взял из автобиографии Вальраса[66] факты для скромного обрамления, которое заключает в себе картину столь огромного научного значения. Вальрас родился 16 декабря 1834 года в городе Эвре, что в департаменте Эр во Франции. Ход его научной карьеры показывает, насколько этот мыслитель был не приспособлен к делам практическим: мы видим неудачи, подобные той, которой стоит ожидать всякому, кто готовится к поступлению в Политехническую школу, читая Декарта и Ньютона; отсутствие интереса к проторенным дорожкам, типичное для любого пытливого ума. Вальрас предпринял неудачную попытку учиться в Горной школе. Затем он пробовал себя в журналистике, работал на разных предприятиях, и все это одинаково безуспешно. Для нас, однако, важно то, что уже в первой своей публикации, в 1859 году, при попытке опровергнуть основные идеи Прудона Вальрас озвучил убежденность, что к экономической теории нужно подходить математически. Начиная с этого момента он знал, чего хочет, начиная с этого момента он посвятил все свои силы лишь одной цели. Именно это условие – поиск метода, а не решение конкретных задач, – стало основой его трудов. Он уже чувствовал в себе склонность к определенному пути, но пока еще не знал, как далеко по нему пойдет. Кроме того, ему не хватало свободного времени и необходимого окружения: в своей автобиографии он с горьким сарказмом описывает атмосферу, царившую во французских научных кругах, да и в целом он так и не сумел пустить корни во Франции.
В этот период его жизни случай оказал науке великую услугу. В 1860 году Вальрас принял участие в Налоговом конгрессе в Лозаннском университете – этот конгресс впоследствии вдохновил его на вторую значительную публикацию – и завязал там знакомства, благодаря которым десять лет спустя был назначен заведующим новой университетской кафедры экономической теории. Для науки, как и для Вальраса, это имело большое значение. И каждый, кто ценит труды Вальраса, будет глубоко тронут, читая ту часть его автобиографии, в которой он не без торжественности описывает, как ходил в префектуру за разрешением (необходимым из-за угрозы мобилизации) покинуть страну и как потом отправился в Лозанну 7 декабря 1870 года из Кана через Анжер, Пуатье, Мулен и Лион. Прибыв на место назначения, он приступил к работе и продолжал ее, пока труд всей его жизни не был завершен и пока силы не покинули его.
В 1892 году он оставил кафедру, хотя и сохранил связь с университетом в качестве почетного профессора. Он продолжил работать в своей маленькой квартирке, в доме неподалеку от деревни Кларанс. Там он и скончался 4 января 1910 года.
Из объективных обстоятельств жизни Вальраса мне остается упомянуть лишь одно: то равнодушие к его письменным трудам, которое сильно омрачало последние тридцать лет его жизни. Эта история не нова. Судьба истины, так же как и судьба красоты, в нашем мире часто бывает печальна. А уж когда новшество представляет собой не открытия и изобретения, которые интересны и понятны широкой публике, а новый способ смотреть на вещи, когда, к тому же, этот способ видения вещей так далек от актуальных интересов профессионалов, как в случае Вальраса, то невозможно ожидать быстрого или легкого признания. Принимая во внимание эти обстоятельства, мы не должны быть разочарованы его малыми фактическими достижениями – пожалуй, наоборот, мы должны быть поражены масштабом его успехов. Вальрас основал свою школу, и преимущественно через Маршалла его влияние распространилось и за ее пределы. Уже давно стало очевидно, кому на самом деле был вынесен приговор, когда парижская Академия моральных и политических наук (Academie des Sciences Morales et Politiques) отвергла его работу. И без звуков фанфар влияние его труда глубоко и все продолжает расти. Хотя долгое время у Вальраса не было сторонников, он прожил достаточно долго, чтобы убедиться, что его идеям защитники не нужны, что они вышли далеко за рамки научной моды. Однако эта мысль его не радовала и он так и не оправился от воспоминаний о борьбе и поражении. Его автобиография заканчивается горькими словами, и, похоже, его одолевали горькие мысли, так что над его жизнью, внешне такой тихой, витает элемент трагичности.
Празднование юбилея Вальраса весной 1909 года подействовало на него как луч солнца после дождя. Он увидел расположение и восхищение, которые до того не находили выражения и о которых он раньше и не подозревал. Он получил больше признания, чем когда-либо мечтал получить. Это был знаменательный момент в его жизни.
Теория экономического равновесия – вот заявка Вальраса на бессмертие, великая теория, кристально ясный ход которой осветил структуру чисто экономических отношений светом единого фундаментального принципа. На памятнике, возведенном в честь Вальраса Лозаннским университетом, по праву высечены лишь два слова: «Экономическое равновесие» (Equilibre economique). Безусловно, его основная идея привела его ко многим результатам, имеющим важное практическое значение. Никто другой не сумел так же убедительно выступить в защиту национализации земли, а его вклад в монетарную политику практически не знает себе равных. Но все эти достижения ничтожны по сравнению с тем знанием, которое он открыл нам. Все три тома, в которых он синтезировал основной труд своей жизни[67], принадлежат к числу богатейших книг нашей науки, но aereperennius это ход рассуждений, содержащийся в разделах II–VI первого тома.
Вальрас начал с трудов Курно. Он вскоре обнаружил, как он пишет, что кривая спроса Курно, которая представляет величину спроса в виде функции цены, строго описывает только случай обмена двумя товарами, но показывает примерный результат в случае обмена более чем двумя товарами. Вначале он ограничился вторым случаем и аккуратно вывел кривую предложения одного товара из кривой спроса на другой; затем он получил равновесные цены на оба товара в точке пересечения двух кривых. Из этих кривых, которые описывали общее количество товаров на исследуемом рынке, он вывел отдельные кривые спроса и полезности в отношении количеств каждой отдельной экономической единицы и тем самым приблизился к краеугольному камню своей теории: понятию предельной полезности. На этой стадии развития, в 1873 году, теория была опубликована, и в последующие годы Вальрас продолжал над ней работать. Совпадение полученных им результатов с выводами Менгера и Джевонса поразительно настолько же, насколько поразительно далеки друг от друга их отправные точки и методы. В этих простых теоремах содержится достижение фундаментальной важности.
Дальнейшие проблемы следуют из первой по безукоризненно логичной цепочке рассуждений. Вначале обнаружилась проблема обмена более чем двумя товарами, которая с точки зрения научной формулировки куда сложнее, чем представляется непрофессионалу. Затем Вальрас встал перед проблемой производства, сопоставив рынок определенного количества потребительских товаров, который он ранее рассматривал в изоляции, с аналогичным образом устроенным рынком факторов производства. Они были связаны между собой, с одной стороны, через «предпринимателя, не имеющего ни прибыли, ни убытков» (entrepreneur faisant ni bénéfice ni perte), а с другой стороны – через тот факт, что общая выручка от продажи всех средств производства должна в условиях совершенной конкуренции и равновесия равняться общей выручке от продажи всех потребительских товаров. Принимая во внимание тот факт, что полезность должна быть максимизирована для каждого участника обмена, а также так называемые производственные коэффициенты, которые варьируются определенным способом, теория взаимодействия издержек и полезности, а с ней и фундаментальный принцип всего хода экономического процесса приводят к блистательному в своей простоте решению.
Вальрас выдвинул проблему капитализации, предположив, что некоторые продавцы производственных услуг делают сбережения и инвестируют эти сбережения в новые капитальные товары, которые благодаря спросу на них существуют на рынке в определенных количествах. Цена этих новых капитальных товаров формируется на основании ценности их услуг. Эта цена, в свою очередь, становится основанием для определения капитальной стоимости старых средств производства, что решает проблему капитализации, или деривации капитализированной стоимости всех товаров. У такой точки зрения есть свои недостатки. Но мы замечаем их только потому, что сравниваем ее с сегодняшними достижениями Бём-Баверка. Притом что в ней есть некоторые погрешности, как и во многих других, более ранних теориях процента, она все же выгодно отличается от них. Теория процента Вальраса, пожалуй, более всего сравнима с теорией процента Рикардо, причем они соотносятся друг с другом так же, как здание с фундаментом.
Из всех частей системы Вальраса его теория денег претерпела больше всех изменений с течением времени, пока не стала считаться одной из наиболее зрелых в этой области. Значительная доля усилий Вальраса с 1876 по 1899 год была посвящена теории денег. Если в первом издании «Элементов» он еще пишет о «необходимой циркуляции» (circulation à deservir), то впоследствии его денежная теория строится на индивидуальной потребности в «средствах оплаты благ» (encaisse désirée). Эта разница крайне важна. Невозможно говорить о потребности экономики в средстве обращения в том же смысле, в каком мы говорим о потребности человека в хлебе. Однако потребность человека в средствах платежа совершенно аналогична потребности в хлебе; ее можно отнести к проявлениям закона убывающей предельной полезности. Тогда этот принцип используется блестящим образом и из уравнений обращения развивается прекрасная теория определения цены денег. Однако поскольку я не могу сейчас вдаваться в детали, достаточно будет сказать, что подход Вальраса к проблеме биметаллизма близок к классике и будет еще долгое время оставаться оптимальным.
Вся чистая экономическая теория у Вальраса опирается на два условия: что каждая экономическая единица стремится увеличить полезность и что спрос на каждый товар равен предложению. Все его теоремы построены на этих двух предпосылках. Эджуорт, Бароне и прочие, возможно, дополнили его анализ; Парето и прочие, возможно, даже превзошли его по некоторым направлениям; однако это никак не умаляет значения этого анализа. Тот, кто знаком с основами и механизмами точных естественных наук, знает, что их великие достижения сходны по методу и сути с достижениями Вальраса. Находить точные формулы для явлений, о взаимной зависимости которых мы знаем из опыта, сводить эти формулы друг к другу и выводить их друг из друга – этим занимаются физики, и этим занимался Вальрас. Причем Вальрас занимался этим в новой области, в которой он не мог опираться на века подготовительной работы. Он быстро и успешно справился с этой задачей. Он справился с ней, несмотря на внешние и внутренние сложности. Он работал без помощи и без союзников, пока сам не создал их – безо всякого поощрения, не считая того, что черпал внутри себя. Он делал это, хотя знал, не мог не знать, что от своего поколения не дождется успеха и не получит признания ни от экономистов, ни от математиков. Он шел по своему одинокому пути без моральной поддержки, которую обыкновенно имеют и практик, и ученый. Таким образом, его портрет содержит все черты, отличающие истинно созидательный ум от умов созидаемых. Это все, что касается человека. Его работа еще получит заслуженное признание – рано или поздно.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента