Страница:
Конечно, Сиби самой бы хотелось выполнить задание, чтобы еще больше гордиться и с гордостью рассказать об этом Колдуну, но так тоже ничего.
– Еще ты говорила, что Батти умер. Это правда?
Сиби оглянулась на женщину с пегими волосами. Та смотрела нетерпеливо и жадно, и Сиби почему-то поняла, что ей врать не стоит.
– Да. Он умер. Его убил человек-волк. Сначала, когда был еще человеком, стрелял, а потом, когда стал волком, порвал ему горло.
Сиби показала, где была рана. Глаза маленькой женщины расширились. Она повернулась к Сэми. У той выражение стало мрачнее тучи.
– Человек-волк? – спросила мама Майка. – Девочка сочиняет?
Сэми поморщилась, будто съела очень кислую ягоду.
– К сожалению, нет. Я видела человека-волка собственными глазами.
Сиби ожидала, что та добавит: «И очень храбро застрелила его из винтовки», но Сэми ничего такого не сказала. Вместо этого она подошла к Сиби. Села на корточки, положила руки ей на плечи и, глядя в лицо, с нажимом произнесла:
– Девочка, я прошу тебя – пока не говори Майку о том, что знаешь. Он не должен думать, что его отец мертв.
– Я не девочка, а Сиби, – огрызнулась Сиби. – И я не глупая. Я ему ничего не сказала.
«А ты вообще была как мертвая, и говорила с невидимыми людьми, поэтому не объясняй, что мне делать и что не делать», – мысленно продолжила она.
Сэми этого продолжения не услышала. Она рассеянно провела рукой по лбу Сиби и сказала:
– Пойдем, я тебя осмотрю.
Сиби взъярилась окончательно.
– Не надо меня осматривать! И вообще… не надо. Я тебя привела к Мартину. Коробочка у него. А теперь я пойду искать Колдуна. Если бы не ты, я бы сразу пошла его искать! Если бы не ты, его, может, совсем бы не забрали!
Извернувшись, она сбросила ладони Сэми, подбежала к двери и выскочила за порог. И чуть не наткнулась на Майка. Тот стоял под окном и подслушивал. Глаза у него были как блюдца. Очень большие, очень голубые. Очень красивые блюдца, совсем как те, из супермаркета в Барри, синие с белой каемкой.
Сиби поняла, что он все слышал, и поняла, что должна что-то сказать. Она шагнула к Майку. Увидев ее, мальчишка попятился и во весь голос крикнул:
– Не подходи!
Развернувшись, он помчался вниз по улице, между двумя рядами одинаковых серых бараков. Из-под его ботинок во все стороны летел смешанный с грязью снег.
Саманта Морган проснулась и села на постели, дрожа и задыхаясь. В окно светила полная луна. Издалека несся тоскливый вой – это стая канивров оплакивала ускользнувшую добычу. На мгновение Саманте почудилось, что надо вскочить и снова бежать, но тут до нее донеслось спокойное дыхание трех спящих людей. Один свернулся клубком на соседней койке, целиком спрятавшись под одеялом. Еще двое лежали на полу: два темных силуэта, покороче и подлиннее. Луна освещала их расслабленные лица. Никто не гнался за Самантой, никто, кроме обрывков дурного сна.
Этот сон длился с того момента, как она выглянула в окно своего дома и увидела волка, терзавшего ее сына. Два винтовочных выстрела оборвали борьбу, но не сон. Во сне была девочка с черными большими глазами, упрямо тащившая ее куда-то и твердившая о каком-то Мартине и каком-то Колдуне. Во сне была река и злой заснеженный лес, но все это оставалось где-то на периферии зрения, потому что главными персонажами сна были трое. Ее мертвый сын, Алекс с двумя пулевыми отверстиями в спине и некто третий, смотревший сверху насмешливо – как смотрел давным-давно сквозь разноцветные витражи собора.
Трое безмолвствовали, поэтому ей пришлось говорить за них. За сына она молчала – он и при жизни не сказал ни слова, но от его присутствия всегда становилось хорошо и спокойно. Он умел изъясняться без помощи языка, он говорил не только с ней, но и со свирепой, наполненной монстрами чащей, – и монстры переставали быть монстрами, и чаща делалась прозрачной и светлой обителью. С Алексом и с третьим приходилось спорить: жалкий спор, потому что оппоненты не удостаивали ее возражениями. Алекс просто смотрел бледно-голубыми глазами, холодными, как небо, с которого бессловесно улыбался третий. Потом оборачивался спиной и уходил, и на спине его алели две жуткие раны. Тогда третий беззвучно смеялся, и Саманте приходилось затыкать уши, но даже с заткнутыми ушами женщина слышала смех.
Так продолжалось три дня – вплоть до прошлого вечера, до того момента, когда из лесу показались псы. Если бы Саманта была одна, она просто легла бы на снег и позволила пытке закончиться. Однако с ней рядом оказалось другое живое существо, маленькое и загнанное. Следовало его защитить, а потом уже думать о себе. Девочка помогла Саманте вырваться из сна – но, как выяснилось этой ночью, не окончательно. То ли от удара и последовавшей контузии, то ли оттого, что все силы ушли на бег, сон застал ее беззащитной и поглотил без остатка.
На этот раз в нем не было третьего. Вместо третьего наверху катилось багровое, валящееся за дальний лес солнце. До леса тянулся галечный пляж. Галька сверкала, как слюда, и скрипела под ногами Саманты. Те, что шли по обе стороны от женщины, шагали бесшумно. Справа шел ее сын, и горло его было разорвано, а из раны непрерывно струилась темная кровь. Слева вышагивал Алекс. И в этом сне он не молчал. Напротив, говорил так много, что Саманта уже начала сомневаться, действительно ли видит сон.
Для начала, обернувшись к ней, Алекс сказал:
– Я понял, что он мой сын, как только ощутил вкус его крови. К сожалению, у Гморка очень острые зубы и сильные челюсти. Извини. Я ничего не мог сделать. А потом ты убила меня, и я не успел объяснить…
– Я убила не тебя, – ответила Саманта. – Я убила чудовище.
Алекс усмехнулся. По лицу его скользили багровые отсветы. В этом пожарном зареве рыжие от природы и от пролившейся крови волосы Алекса горели, как огонь.
– Знакомая отговорка. Все вы говорите так. «Я не убивал Мирру, я прикончил чудовище», – передразнил он кого-то неизвестного. – Чушь. Пора бы уяснить, что человек и есть чудовище. Смешение ангела и зверя, все выси и все бездны в одном существе. «Он вместилище скверны и чистый родник, он ничтожен, и он же безмерно велик» – так, кажется, старина Хайям говорил о нашем племени. Тот, кто не хочет этого признать, ведет себя как ребенок, от страха прячущий лицо в ладонях. Тот, кто хочет убить чудовище в себе, просто оскопляет себя, лишает половины души…
– Не все бездны, – тихо возразила Саманта.
– Что?
– Не все бездны, – уже уверенней повторила она. – Есть такие, после которых человек не имеет права называться человеком.
Алекс пожал плечами.
– Хорошо. Не все бездны, – согласился он с неожиданной покладистостью. – В любом случае я хотел поговорить не об этом. Я хотел извиниться за то, что его… – Тут он кивнул направо, где размеренно и мертво вышагивал ее сын. – …убил. Если бы я знал, кто он такой, поступил бы иначе. Но тебя все равно следовало от него избавить.
– Зачем? – тихо и горестно пробормотала Сэми.
– Затем, что ты шесть лет провела во сне – а твоим мозгам и таланту можно было найти гораздо лучшее применение.
– Ты не можешь об этом судить.
– Кое в чем могу. Сладкий пароксизм материнства, в котором ты застыла… Я видел мадонн итальянских мастеров. У них очень довольные и очень тупые лица.
– Их лица светятся…
– Животным довольством, – перебил Алекс. – Если уж говорить о мадоннах, то мне куда ближе православные иконы. На лицах православных Богородиц запечатлено горе, знание жестокой судьбы их сына. Знание, которое всегда лучше неведения…
Они все шагали на закат, к черной гребенке леса, но лес не приближался. И это было хорошо, потому что в лесу таилось страшное – может, стая канивров, а может, и что-то похуже. Мертвый человек-олень уже не мог никого защитить от свирепости этой чащи. А Алекс не замечал опасности и шагал широко и уверенно. Или, может, это потому, что он тоже мертв?
– Помнишь, я сказал тебе – кажется, дважды, – что великий ученый никогда не соперничает с людьми, – продолжил Алекс. – Только с тем, кого на самом деле нет…
– Почему ты уверен, что его нет?
Алекс обернулся к ней. Его голубые глаза смеялись.
– Я ведь умер. Уж кому бы и знать, как не мне. Нет никакого суда, никакого света во тьме… Хотя бы ради того, чтобы выяснить это, стоило умереть.
– Умирать вообще не стоит, – возразила Саманта.
– В этом ты права, – кивнул он. – Так вот… для того, чтобы соперничать с этим, несуществующим, надо доводить каждое дело, каждый эксперимент до конца. И надо постоянно повышать ставки. Жизнь может оказаться недостаточной ставкой в этой игре…
– А что ценнее жизни?
Алекс поднял лицо к небу и улыбнулся. Улыбнулся веселой, беззаботной, почти детской улыбкой. Так он улыбался Саманте всего несколько раз: при первой их встрече, тем вечером в кафе, и потом еще однажды, в парижской гостинице. Тогда она не поняла этой улыбки, и очень жаль.
– Ценнее жизни может быть любовь. Разве не так?
Резко развернувшись к спутнице, он взял ее за руку, и женщина вскрикнула. Рука Вечерского была живой и теплой. От неожиданности Саманта остановилась. Теперь они вдвоем с Алексом стояли на галечном пляже, а молчаливое путешествие к лесу продолжил лишь убитый человек-олень.
Алекс притянул женщину к себе и, глядя ей прямо в глаза, повторил:
– Любовь ценнее жизни. Это я и хотел тебе сказать. И я не проиграю свою ставку. Так или иначе, Сэмми, ты будешь моей.
От его слов Саманте сделалось так же страшно, как тогда, когда умираешь во сне. Задохнувшись, она вырвала руку… и проснулась. В окно светила луна. На полу спали двое хозяев дома. Приведшая ее сюда девочка свернулась на соседней кровати. Кто-то ворочался и бормотал за перегородкой, и, глухой и тоскливый, несся над поселком вой канивров.
Глава 5
Глава 6
– Еще ты говорила, что Батти умер. Это правда?
Сиби оглянулась на женщину с пегими волосами. Та смотрела нетерпеливо и жадно, и Сиби почему-то поняла, что ей врать не стоит.
– Да. Он умер. Его убил человек-волк. Сначала, когда был еще человеком, стрелял, а потом, когда стал волком, порвал ему горло.
Сиби показала, где была рана. Глаза маленькой женщины расширились. Она повернулась к Сэми. У той выражение стало мрачнее тучи.
– Человек-волк? – спросила мама Майка. – Девочка сочиняет?
Сэми поморщилась, будто съела очень кислую ягоду.
– К сожалению, нет. Я видела человека-волка собственными глазами.
Сиби ожидала, что та добавит: «И очень храбро застрелила его из винтовки», но Сэми ничего такого не сказала. Вместо этого она подошла к Сиби. Села на корточки, положила руки ей на плечи и, глядя в лицо, с нажимом произнесла:
– Девочка, я прошу тебя – пока не говори Майку о том, что знаешь. Он не должен думать, что его отец мертв.
– Я не девочка, а Сиби, – огрызнулась Сиби. – И я не глупая. Я ему ничего не сказала.
«А ты вообще была как мертвая, и говорила с невидимыми людьми, поэтому не объясняй, что мне делать и что не делать», – мысленно продолжила она.
Сэми этого продолжения не услышала. Она рассеянно провела рукой по лбу Сиби и сказала:
– Пойдем, я тебя осмотрю.
Сиби взъярилась окончательно.
– Не надо меня осматривать! И вообще… не надо. Я тебя привела к Мартину. Коробочка у него. А теперь я пойду искать Колдуна. Если бы не ты, я бы сразу пошла его искать! Если бы не ты, его, может, совсем бы не забрали!
Извернувшись, она сбросила ладони Сэми, подбежала к двери и выскочила за порог. И чуть не наткнулась на Майка. Тот стоял под окном и подслушивал. Глаза у него были как блюдца. Очень большие, очень голубые. Очень красивые блюдца, совсем как те, из супермаркета в Барри, синие с белой каемкой.
Сиби поняла, что он все слышал, и поняла, что должна что-то сказать. Она шагнула к Майку. Увидев ее, мальчишка попятился и во весь голос крикнул:
– Не подходи!
Развернувшись, он помчался вниз по улице, между двумя рядами одинаковых серых бараков. Из-под его ботинок во все стороны летел смешанный с грязью снег.
Саманта Морган проснулась и села на постели, дрожа и задыхаясь. В окно светила полная луна. Издалека несся тоскливый вой – это стая канивров оплакивала ускользнувшую добычу. На мгновение Саманте почудилось, что надо вскочить и снова бежать, но тут до нее донеслось спокойное дыхание трех спящих людей. Один свернулся клубком на соседней койке, целиком спрятавшись под одеялом. Еще двое лежали на полу: два темных силуэта, покороче и подлиннее. Луна освещала их расслабленные лица. Никто не гнался за Самантой, никто, кроме обрывков дурного сна.
Этот сон длился с того момента, как она выглянула в окно своего дома и увидела волка, терзавшего ее сына. Два винтовочных выстрела оборвали борьбу, но не сон. Во сне была девочка с черными большими глазами, упрямо тащившая ее куда-то и твердившая о каком-то Мартине и каком-то Колдуне. Во сне была река и злой заснеженный лес, но все это оставалось где-то на периферии зрения, потому что главными персонажами сна были трое. Ее мертвый сын, Алекс с двумя пулевыми отверстиями в спине и некто третий, смотревший сверху насмешливо – как смотрел давным-давно сквозь разноцветные витражи собора.
Трое безмолвствовали, поэтому ей пришлось говорить за них. За сына она молчала – он и при жизни не сказал ни слова, но от его присутствия всегда становилось хорошо и спокойно. Он умел изъясняться без помощи языка, он говорил не только с ней, но и со свирепой, наполненной монстрами чащей, – и монстры переставали быть монстрами, и чаща делалась прозрачной и светлой обителью. С Алексом и с третьим приходилось спорить: жалкий спор, потому что оппоненты не удостаивали ее возражениями. Алекс просто смотрел бледно-голубыми глазами, холодными, как небо, с которого бессловесно улыбался третий. Потом оборачивался спиной и уходил, и на спине его алели две жуткие раны. Тогда третий беззвучно смеялся, и Саманте приходилось затыкать уши, но даже с заткнутыми ушами женщина слышала смех.
Так продолжалось три дня – вплоть до прошлого вечера, до того момента, когда из лесу показались псы. Если бы Саманта была одна, она просто легла бы на снег и позволила пытке закончиться. Однако с ней рядом оказалось другое живое существо, маленькое и загнанное. Следовало его защитить, а потом уже думать о себе. Девочка помогла Саманте вырваться из сна – но, как выяснилось этой ночью, не окончательно. То ли от удара и последовавшей контузии, то ли оттого, что все силы ушли на бег, сон застал ее беззащитной и поглотил без остатка.
На этот раз в нем не было третьего. Вместо третьего наверху катилось багровое, валящееся за дальний лес солнце. До леса тянулся галечный пляж. Галька сверкала, как слюда, и скрипела под ногами Саманты. Те, что шли по обе стороны от женщины, шагали бесшумно. Справа шел ее сын, и горло его было разорвано, а из раны непрерывно струилась темная кровь. Слева вышагивал Алекс. И в этом сне он не молчал. Напротив, говорил так много, что Саманта уже начала сомневаться, действительно ли видит сон.
Для начала, обернувшись к ней, Алекс сказал:
– Я понял, что он мой сын, как только ощутил вкус его крови. К сожалению, у Гморка очень острые зубы и сильные челюсти. Извини. Я ничего не мог сделать. А потом ты убила меня, и я не успел объяснить…
– Я убила не тебя, – ответила Саманта. – Я убила чудовище.
Алекс усмехнулся. По лицу его скользили багровые отсветы. В этом пожарном зареве рыжие от природы и от пролившейся крови волосы Алекса горели, как огонь.
– Знакомая отговорка. Все вы говорите так. «Я не убивал Мирру, я прикончил чудовище», – передразнил он кого-то неизвестного. – Чушь. Пора бы уяснить, что человек и есть чудовище. Смешение ангела и зверя, все выси и все бездны в одном существе. «Он вместилище скверны и чистый родник, он ничтожен, и он же безмерно велик» – так, кажется, старина Хайям говорил о нашем племени. Тот, кто не хочет этого признать, ведет себя как ребенок, от страха прячущий лицо в ладонях. Тот, кто хочет убить чудовище в себе, просто оскопляет себя, лишает половины души…
– Не все бездны, – тихо возразила Саманта.
– Что?
– Не все бездны, – уже уверенней повторила она. – Есть такие, после которых человек не имеет права называться человеком.
Алекс пожал плечами.
– Хорошо. Не все бездны, – согласился он с неожиданной покладистостью. – В любом случае я хотел поговорить не об этом. Я хотел извиниться за то, что его… – Тут он кивнул направо, где размеренно и мертво вышагивал ее сын. – …убил. Если бы я знал, кто он такой, поступил бы иначе. Но тебя все равно следовало от него избавить.
– Зачем? – тихо и горестно пробормотала Сэми.
– Затем, что ты шесть лет провела во сне – а твоим мозгам и таланту можно было найти гораздо лучшее применение.
– Ты не можешь об этом судить.
– Кое в чем могу. Сладкий пароксизм материнства, в котором ты застыла… Я видел мадонн итальянских мастеров. У них очень довольные и очень тупые лица.
– Их лица светятся…
– Животным довольством, – перебил Алекс. – Если уж говорить о мадоннах, то мне куда ближе православные иконы. На лицах православных Богородиц запечатлено горе, знание жестокой судьбы их сына. Знание, которое всегда лучше неведения…
Они все шагали на закат, к черной гребенке леса, но лес не приближался. И это было хорошо, потому что в лесу таилось страшное – может, стая канивров, а может, и что-то похуже. Мертвый человек-олень уже не мог никого защитить от свирепости этой чащи. А Алекс не замечал опасности и шагал широко и уверенно. Или, может, это потому, что он тоже мертв?
– Помнишь, я сказал тебе – кажется, дважды, – что великий ученый никогда не соперничает с людьми, – продолжил Алекс. – Только с тем, кого на самом деле нет…
– Почему ты уверен, что его нет?
Алекс обернулся к ней. Его голубые глаза смеялись.
– Я ведь умер. Уж кому бы и знать, как не мне. Нет никакого суда, никакого света во тьме… Хотя бы ради того, чтобы выяснить это, стоило умереть.
– Умирать вообще не стоит, – возразила Саманта.
– В этом ты права, – кивнул он. – Так вот… для того, чтобы соперничать с этим, несуществующим, надо доводить каждое дело, каждый эксперимент до конца. И надо постоянно повышать ставки. Жизнь может оказаться недостаточной ставкой в этой игре…
– А что ценнее жизни?
Алекс поднял лицо к небу и улыбнулся. Улыбнулся веселой, беззаботной, почти детской улыбкой. Так он улыбался Саманте всего несколько раз: при первой их встрече, тем вечером в кафе, и потом еще однажды, в парижской гостинице. Тогда она не поняла этой улыбки, и очень жаль.
– Ценнее жизни может быть любовь. Разве не так?
Резко развернувшись к спутнице, он взял ее за руку, и женщина вскрикнула. Рука Вечерского была живой и теплой. От неожиданности Саманта остановилась. Теперь они вдвоем с Алексом стояли на галечном пляже, а молчаливое путешествие к лесу продолжил лишь убитый человек-олень.
Алекс притянул женщину к себе и, глядя ей прямо в глаза, повторил:
– Любовь ценнее жизни. Это я и хотел тебе сказать. И я не проиграю свою ставку. Так или иначе, Сэмми, ты будешь моей.
От его слов Саманте сделалось так же страшно, как тогда, когда умираешь во сне. Задохнувшись, она вырвала руку… и проснулась. В окно светила луна. На полу спали двое хозяев дома. Приведшая ее сюда девочка свернулась на соседней кровати. Кто-то ворочался и бормотал за перегородкой, и, глухой и тоскливый, несся над поселком вой канивров.
Глава 5
Бешенка
Дело застопорилось на серебре. Элджи понял, что тот конец свирели из бедренной человеческой кости, что ближе ко рту, должен быть оправлен в серебро. Отчего-то это было важно.
Элджи пробегал пальцами по гладкой, добела отскобленной кости, и кость говорила с ним. Такое случалось часто. Сначала с ним говорили только слова в планшете у женщины в белом халате, а потом начали говорить вещи. Например, море, если его погладить, говорило, сколько в нем рыбы и где пройдут самые большие косяки. Кремни говорили, как лучше их расколоть, чтобы получился хороший нож, – все железные ножи давно отобрал Говорящий со своими прихвостнями. Морская трава и рыба говорили, ядовиты они или нет. Может, поэтому Элджи и прожил так долго. Только Глубинный Бог говорил не с ним, и это заставляло Элджи усомниться в том, что Глубинный Бог вообще способен говорить. Если всё говорит, отчего тот молчит?
Бедренная кость Гремлина сказала Элджи, что для беседы с мертвецом – а спасенный, несомненно, был мертвец, хотя и ел, и дышал – лучше ее не найдешь. Надо только выскоблить внутреннюю пористую начинку и высосать сладкий мозг, а затем просверлить два похожих на ноздри отверстия на одном конце, а другой оправить в серебро. Но серебра у Элджи не было. Серебро, несомненно, имелось у бешенок, владевших Запроливьем.
Когда-то там стоял Корпус «Б», или, попросту, женское отделение Центра. Женщин Элджи знал плохо, кроме той, что дала ему новое имя, и, наверное, матери – хотя мать он не помнил. В первую ночь гнева Глубинного Бога два острова, соединенных узким перешейком, оказались отрезаны друг от друга, потому что перешеек залила вода. Племя осталось на этом, а женщины, то есть бешенки, на том. Их называли бешенками потому, что они были опасны. Они поклонялись не Глубинному Богу, а его вечной противнице, Богине-Косатке. Иногда, в ночь Большого Лова, когда все море светилось зеленым, Богиня приближалась к острову с севера, со стороны Запроливья. И тогда из-под острова выстреливали черные щупальца – но охотились они, в кои-то веки, не на людей Племени. Вода в море вскипала, огромные волны бились о скалы. Соплеменники Элджи и даже сам Говорящий сжимались в своих убежищах, а Элджи часто залезал на камни и наблюдал за битвой богов. Ему казалось, что Глубинный Бог сильнее и что он побеждает, снова и снова, утаскивая противницу во тьму под островом. Но спустя какое-то время Косатка возвращалась, потому что владела женским Даром Возрождения. Это тоже было неприятно, потому что для Возрождения бешенкам требовались мужчины Племени. Иногда бешенки совершали набеги на их остров на узких, сплетенных из тростника лодках и увозили тех, кого удавалось поймать. Гнаться за ними Говорящий запрещал. Элджи знал, что у бешенок много блестящих штучек. Он сам не раз видел, как их украшения сверкают на солнце, словно блики на воде. У бешенок были длинные волосы, и в волосах тоже блестели штучки. Возможно, среди них найдется и серебряное кольцо или браслет. Вопрос в том, как его добыть.
До Запроливья легко можно было добраться на плоту, но плот на воде слишком заметен, поэтому Элджи отправился вплавь. Предварительно он покормил спасенного рыбой и поудобней устроил его на лежанке из сухих водорослей. Взгляд человека был все так же тускл, хотя волосы начали медленно отрастать. В его теле была жизнь, но это была жизнь рыб и скал, лишенная смысла и цели. Вылезая из расселины, Элджи обернулся и усмехнулся напоследок: скоро его свирель из кости будет готова. Скоро он поговорит с мертвецом, заключенным в живом теле.
Теперь, цепляясь за скользкий, облепленный водорослями камень, так что над водой выступала только голова и одна рука, Элджи уже не был так уверен в успехе. Не был уверен до тех пор, пока не заметил лодку – узкую и плетенную из тростника, одну из лодок бешенок. Она покачивалась на волнах между рядами черных мокрых валунов. Элджи оттолкнулся от своего камня, нырнул и поплыл к лодке.
Нэнси Бет была простой рабочей девушкой. Она работала в Брайтоне, в приморском квартале, где виллы богачей соседствовали со старыми кирпичными домами бедноты. Хемлок был ее сутенером. Он называл ее «идиотка», «дурья башка» и еще всякими словами, которые матушка Нэнси Бет точно бы не одобрила. Потом он побил Салли. Салли была не идиоткой и не дурьей башкой. Салли была очень красивой, с кудрявыми белыми волосами и синими глазами, с блестящими чистыми зубами и веселой улыбкой. Нэнси она очень нравилась. После того как Хемлок ее побил, Салли лишилась красивых зубов, и улыбаться перестала, и ходила все время скрючившись, прихрамывая на одну ногу. Утром после работы, когда Хемлок, по обыкновению, напился джина и захрапел, свесив руку с койки, Нэнси подошла к нему и перерезала глотку осколком стекла. На суде ее признали умственно неполноценной и сначала держали в больнице с желтыми скучными стенами, а потом отправили в Центр. В Центре она обжиться не успела, потому что сразу случилось землетрясение, и остальные девушки взбунтовались и перебили охрану. Нэнси убивать охранниц не хотела, однако пришлось. Потом Большая Леди объявила, что они – Девы Моря и поклоняются Богине-Косатке. Нэнси сочла это глупостью, однако робость помешала ей высказаться вслух. Кто она, в конце концов, такая? Она же идиотка и дурья башка. Леди лучше знать. У нее потрясающее красное платье и пышные рыжие волосы. Она была красива, почти как Салли, только улыбка ее портила.
Некоторое время Леди приглядывалась к Нэнси, потому что та была большой и сильной. Даже взяла в свою охрану, но после нескольких набегов быстро поняла, что Нэнси – дурья башка, и в наказание отправила ее стеречь детей. Разве что добытые в походах украшения не отобрала. А Нэнси и не возражала. Дети ей нравились, хотя это были странные дети. У некоторых на спине и под мышками росла чешуя. Многим не хватало глаз и пальцев на руках. Леди говорила, что это Второе Поколение, истинные слуги Матери-Косатки. Еще дети умели дышать в воде, у них были острые зубы, а глаза – у тех, у которых были глаза, – большие и выпуклые, затягивались прозрачной пленкой, вроде третьего века. Нэнси дети любили и уважали и приносили ей самых вкусных мидий и морских червей. В общем, жизнь на острове с Морскими Девами была ей по душе, куда больше, чем ночная работа в Брайтоне.
Сегодня день выдался ветреный и прохладный, но солнечный. Детвора весело гомонила, пощелкивала, щебетала. Морские гады на сушу не лезли, и даже когда вылез длинный сороконог, дети быстро убили его ножами, сделанными из заточенных створок раковин. Нэнси вытянулась на плоском, чуть нагретом солнцем камне и закрыла глаза. И, кажется, заснула. Разбудил ее громкий визг.
Элджи стоял в шаткой лодочке, мысленно припоминал все бранные слова, которые слышал от Гремлина и прочих прихвостней Говорящего. А уж те на брань не скупились. В руках Элджи извивался скользкий, как угорь, малыш и пронзительно визжал. У малыша был только один глаз посреди лба. Из этого глаза непрерывно текло, а трехпалые ручки с острыми коготками яростно кромсали воздух. У горла малыша Элджи держал кремневый нож – что не помешало остальным детям прыгнуть в воду и змеенышами поплыть к лодке. Остановил их только крик большой черной бешенки.
– Эй! – заорал Элджи. – Я не хочу его убивать. Мне нужно только твое кольцо… то, большое, на руке. Брось его мне, и я брошу детеныша.
Бешенка смотрела, пригнув голову и напружинив плечи, как для драки. Потом хрипло крикнула:
– Откуда ты взялся?
Элджи махнул рукой в сторону их островка и чуть не выпустил голосившего детеныша.
– Подплыви ближе, я не докину, – хитро предложила бешенка.
Дети на берегу дружно заклацали редкими, но острыми зубами. Элджи понял, что влип.
И тут появился кое-кто третий. Почувствовав его вонь, рыбак резко крутанулся, отбрасывая детеныша в воду и занося нож. Малый Бог поднял чудовищные клешни и, миновав лодку – при этом утлое суденышко закачалось так, что Элджи чуть не вывалился за борт, – попер на берег.
Малые Боги всегда предупреждают о себе вонью. Этот вонял падалью, как будто какой-то нерадивый рыбак забыл полную рыбы сеть на солнце, и рыба долго там разлагалась. У этого бога был серо-зеленый панцирь, заросший морскими желудями, десять ног и две очень большие раздутые клешни. Клешнями Малый Бог схватил одного из малышей и сразу разрезал пополам. Неловко подобрав еще дергающую ногами нижнюю половину, Малый Бог отправил пищу в пасть и быстро перетер жесткими ротовыми пластинами.
Остальные дети по резкому крику бешенки бросились врассыпную, а та храбро шагнула вперед, занося каменный топорик и костяную острогу. Только против Малых Богов бессильны и топор, и острога – это Элджи отлично знал. Даже Говорящий против них бессилен, потому что Малые Боги слишком глупы и злы, чтобы понимать его речь. Но, может быть…
Сам не понимая, зачем он это делает, Элджи сунул руку в мешочек на поясе, где лежала его костяная свирель. Кроме этого мешочка с ножами, веревкой и дудкой и самого пояса, на нем ничего не было. Элджи поднес недоделанную свирель к губам и сильно дунул. Раздался низкий звук, наподобие того, что эхом раскатывался по всем дырам, подземным расселинам и пещерам острова, когда Глубинный пробуждался и готовился сотрясать землю. Малый Бог замер на месте с поднятой окровавленной клешней, а затем, попятившись, шустро-шустро засеменил к воде. Так шустро, что по пути смял-таки лодку Элджи и рыбак полетел в море. Свирель он при этом из рук так и не выпустил.
Ночью детеныши угомонились, сбившись в плотный комок. Часть из них погрузилась в наполненную водой яму в дальнем конце пещеры. Элджи и Нэнси – оказывается, бешенку звали Нэнси – сидели в темноте на большом камне и трогали друг друга. Элджи вспоминалось что-то из детства, когда он ходил в «группу». Одна девочка в группе, беленькая, с редкими светлыми волосками на руках, тоже любила его трогать. Однажды их застал воспитатель и закатил Элджи взбучку.
Но здесь сама Нэнси была воспитателем, значит, трогать было можно. У Нэнси на руках не было волос, только гладкая кожа, теплая и приятная на ощупь. Еще глаже была кожа на животе и на бедрах, и между бедрами, если сунуть пальцы в жесткие густые волосы, было очень горячо и влажно. Внизу живота заныло и раздулось то, что очень часто поминал Гремлин и другие в своих ругательных речах. Нэнси протяжно и низко вздохнула и легла на спину, раскинув ноги. Элджи не знал, чего она от него хочет. Видимо поняв это, бешенка снова села и, надавив на грудь Элджи, опрокинула на спину его. Потом уселась на него и принялась скакать. Было очень горячо, и мокро, и приятно, и чуть-чуть больно – а потом Элджи закричал и, кажется, умер, потому что стало никак.
Утром его защекотал солнечный луч, бивший с потолка. Элджи проснулся. Бешенка Нэнси сидела рядом на камне и смотрела на него большими блестящими глазами. Потом сняла со своей руки браслет, надела ему на руку и тихо толкнула к светлому входу в пещеру. Дети, просыпаясь, начали ворочаться, чмокать и поскуливать. Бешенка толкнула сильнее и отчего-то всхлипнула, а потом лицо ее сделалось злым. Элджи тихо сполз с камня и пошел вон из пещеры, к недалекому морю. Надо было вернуться на остров и доделать свирель, потому что пела она все-таки как-то не так.
Элджи пробегал пальцами по гладкой, добела отскобленной кости, и кость говорила с ним. Такое случалось часто. Сначала с ним говорили только слова в планшете у женщины в белом халате, а потом начали говорить вещи. Например, море, если его погладить, говорило, сколько в нем рыбы и где пройдут самые большие косяки. Кремни говорили, как лучше их расколоть, чтобы получился хороший нож, – все железные ножи давно отобрал Говорящий со своими прихвостнями. Морская трава и рыба говорили, ядовиты они или нет. Может, поэтому Элджи и прожил так долго. Только Глубинный Бог говорил не с ним, и это заставляло Элджи усомниться в том, что Глубинный Бог вообще способен говорить. Если всё говорит, отчего тот молчит?
Бедренная кость Гремлина сказала Элджи, что для беседы с мертвецом – а спасенный, несомненно, был мертвец, хотя и ел, и дышал – лучше ее не найдешь. Надо только выскоблить внутреннюю пористую начинку и высосать сладкий мозг, а затем просверлить два похожих на ноздри отверстия на одном конце, а другой оправить в серебро. Но серебра у Элджи не было. Серебро, несомненно, имелось у бешенок, владевших Запроливьем.
Когда-то там стоял Корпус «Б», или, попросту, женское отделение Центра. Женщин Элджи знал плохо, кроме той, что дала ему новое имя, и, наверное, матери – хотя мать он не помнил. В первую ночь гнева Глубинного Бога два острова, соединенных узким перешейком, оказались отрезаны друг от друга, потому что перешеек залила вода. Племя осталось на этом, а женщины, то есть бешенки, на том. Их называли бешенками потому, что они были опасны. Они поклонялись не Глубинному Богу, а его вечной противнице, Богине-Косатке. Иногда, в ночь Большого Лова, когда все море светилось зеленым, Богиня приближалась к острову с севера, со стороны Запроливья. И тогда из-под острова выстреливали черные щупальца – но охотились они, в кои-то веки, не на людей Племени. Вода в море вскипала, огромные волны бились о скалы. Соплеменники Элджи и даже сам Говорящий сжимались в своих убежищах, а Элджи часто залезал на камни и наблюдал за битвой богов. Ему казалось, что Глубинный Бог сильнее и что он побеждает, снова и снова, утаскивая противницу во тьму под островом. Но спустя какое-то время Косатка возвращалась, потому что владела женским Даром Возрождения. Это тоже было неприятно, потому что для Возрождения бешенкам требовались мужчины Племени. Иногда бешенки совершали набеги на их остров на узких, сплетенных из тростника лодках и увозили тех, кого удавалось поймать. Гнаться за ними Говорящий запрещал. Элджи знал, что у бешенок много блестящих штучек. Он сам не раз видел, как их украшения сверкают на солнце, словно блики на воде. У бешенок были длинные волосы, и в волосах тоже блестели штучки. Возможно, среди них найдется и серебряное кольцо или браслет. Вопрос в том, как его добыть.
– С миру по нитке – нищему веревка. Кажется, так, – сказала она.В маленькой бухте с отвесными скалами молодняк собирал мидий. Или еще каких-то моллюсков, чьи большие лиловатые раковины лепились к камням. Молодь охраняла одна-единственная бешенка, впрочем, крупная, мускулистая, с плоским лицом и широким носом. Вдобавок, черная как смоль. В ее шевелюре, заплетенной в косички, полно было блестящих штучек. А еще одна, узкая, цвета серебра, на руке. Элджи сначала недоумевал, откуда взялись все эти штучки, но потом, вплавь обогнув островок под названием Запроливье, увидел очертания недалекого плоского берега и даже крыши городка. Оказывается, Запроливье было всего в нескольких милях от Большой Земли. Наверное, бешенки совершали набеги на Большую Землю и оттуда притаскивали все блестящие штучки. Странно, что им требовались люди племени. Наверняка на Большой Земле людей было больше. Впрочем, особенно долго над этим Элджи думать не стал – надо было понять, как отобрать у бешенки ее серебро.
«Рубашка», – подумал он, но мысль так и осталась запертой в голове, не найдя способа вырваться наружу.
– Или рубашка, – продолжила женщина с пляшущими по лицу узорами и хихикнула. – Сначала я собрала их всех. Как урожай. Серпом. Серпом по яйцам – есть такое выражение?
Он лежал на гладком хирургическом столе. Спину холодил металл. Руки и ноги по-прежнему не двигались, но под потолком были зеркала – много зеркал. В них он видел серую поверхность стола, свою начисто обритую исцарапанную голову и инструменты, выложенные рядком справа от него. Скальпель, костяная пила, манипуляторы, какие-то сверла… еще много. Инструменты, стол, зеркала – все это льдисто блестело, раздражая зрение. Но прикрыть веки он не мог, потому что их удерживали какие-то скобки. Глаза сохли. Ужасно хотелось моргнуть.
– Смотри, – сказала его мучительница и взяла в руку лазерный скальпель.
Внутри шевельнулся противный комок страха, но женщина с узорчатым лицом поднесла скальпель к своей руке и резко провела сверху вниз. Кончик мизинца беззвучно отделился и шлепнулся на стол, рядом с его плечом. Крови почти не было. Он рефлекторно попытался отдернуться, но ригор мортис – или что-то похожее – намертво сковал мышцы. «Наверное, это наркотик, – подумал он. – Или парализующий яд. Скорпион впрыскивает яд в жертву…»
Мысль оборвалась, потому что палец с отрубленным кончиком очутился прямо перед ним. Он видел, как из красного мяса медленно прорастет обрубок кости, а на него натягивается новая плоть и покрывается чистой розовой кожей. Последним отрос ноготь. Все это заняло меньше минуты – он отсчитывал по медленным ударам сердца.
– Это Люцио. А это… – сказала она, дотронувшись до щеки с мельтешением черных и синих пигментных полос, – это Золотоглазка. Красавка, Сунь Цзы, Ромул и Рем… я собрала их, сжала серпом, как жнец срезает колосья. Я забрала их таланты, но не жизнь. Разве это не справедливо?
Склонив голову к плечу, она провела кончиками пальцев по его обнаженной коже, от ключицы и до паха, – и он поразился, насколько холодны ее руки. Раньше от них расходилось тепло. Да вправду ли она ожила, или это мертвец гладит его сейчас и говорит с ним, мертвец, ведомый чьей-то злой и насмешливой волей?
«Не тешьте себя иллюзиями. Она и была чудовищем». Кто это сказал?
– Месть сладка, Дориан, – тихо произнесла прячущаяся под узорами женщина. – Но то, что я приготовила для тебя, в сто, в тысячу, в миллион раз слаще.
Тут она положила руку на его исцарапанную голову и погладила, больно впиваясь ногтями в кожу. Он хотел закричать – однако голосовые связки были скованы неведомым наркотиком, как и все тело, как и разум, утративший способности к телепатии, на время или навсегда.
До Запроливья легко можно было добраться на плоту, но плот на воде слишком заметен, поэтому Элджи отправился вплавь. Предварительно он покормил спасенного рыбой и поудобней устроил его на лежанке из сухих водорослей. Взгляд человека был все так же тускл, хотя волосы начали медленно отрастать. В его теле была жизнь, но это была жизнь рыб и скал, лишенная смысла и цели. Вылезая из расселины, Элджи обернулся и усмехнулся напоследок: скоро его свирель из кости будет готова. Скоро он поговорит с мертвецом, заключенным в живом теле.
Теперь, цепляясь за скользкий, облепленный водорослями камень, так что над водой выступала только голова и одна рука, Элджи уже не был так уверен в успехе. Не был уверен до тех пор, пока не заметил лодку – узкую и плетенную из тростника, одну из лодок бешенок. Она покачивалась на волнах между рядами черных мокрых валунов. Элджи оттолкнулся от своего камня, нырнул и поплыл к лодке.
Нэнси Бет была простой рабочей девушкой. Она работала в Брайтоне, в приморском квартале, где виллы богачей соседствовали со старыми кирпичными домами бедноты. Хемлок был ее сутенером. Он называл ее «идиотка», «дурья башка» и еще всякими словами, которые матушка Нэнси Бет точно бы не одобрила. Потом он побил Салли. Салли была не идиоткой и не дурьей башкой. Салли была очень красивой, с кудрявыми белыми волосами и синими глазами, с блестящими чистыми зубами и веселой улыбкой. Нэнси она очень нравилась. После того как Хемлок ее побил, Салли лишилась красивых зубов, и улыбаться перестала, и ходила все время скрючившись, прихрамывая на одну ногу. Утром после работы, когда Хемлок, по обыкновению, напился джина и захрапел, свесив руку с койки, Нэнси подошла к нему и перерезала глотку осколком стекла. На суде ее признали умственно неполноценной и сначала держали в больнице с желтыми скучными стенами, а потом отправили в Центр. В Центре она обжиться не успела, потому что сразу случилось землетрясение, и остальные девушки взбунтовались и перебили охрану. Нэнси убивать охранниц не хотела, однако пришлось. Потом Большая Леди объявила, что они – Девы Моря и поклоняются Богине-Косатке. Нэнси сочла это глупостью, однако робость помешала ей высказаться вслух. Кто она, в конце концов, такая? Она же идиотка и дурья башка. Леди лучше знать. У нее потрясающее красное платье и пышные рыжие волосы. Она была красива, почти как Салли, только улыбка ее портила.
Некоторое время Леди приглядывалась к Нэнси, потому что та была большой и сильной. Даже взяла в свою охрану, но после нескольких набегов быстро поняла, что Нэнси – дурья башка, и в наказание отправила ее стеречь детей. Разве что добытые в походах украшения не отобрала. А Нэнси и не возражала. Дети ей нравились, хотя это были странные дети. У некоторых на спине и под мышками росла чешуя. Многим не хватало глаз и пальцев на руках. Леди говорила, что это Второе Поколение, истинные слуги Матери-Косатки. Еще дети умели дышать в воде, у них были острые зубы, а глаза – у тех, у которых были глаза, – большие и выпуклые, затягивались прозрачной пленкой, вроде третьего века. Нэнси дети любили и уважали и приносили ей самых вкусных мидий и морских червей. В общем, жизнь на острове с Морскими Девами была ей по душе, куда больше, чем ночная работа в Брайтоне.
Сегодня день выдался ветреный и прохладный, но солнечный. Детвора весело гомонила, пощелкивала, щебетала. Морские гады на сушу не лезли, и даже когда вылез длинный сороконог, дети быстро убили его ножами, сделанными из заточенных створок раковин. Нэнси вытянулась на плоском, чуть нагретом солнцем камне и закрыла глаза. И, кажется, заснула. Разбудил ее громкий визг.
Элджи стоял в шаткой лодочке, мысленно припоминал все бранные слова, которые слышал от Гремлина и прочих прихвостней Говорящего. А уж те на брань не скупились. В руках Элджи извивался скользкий, как угорь, малыш и пронзительно визжал. У малыша был только один глаз посреди лба. Из этого глаза непрерывно текло, а трехпалые ручки с острыми коготками яростно кромсали воздух. У горла малыша Элджи держал кремневый нож – что не помешало остальным детям прыгнуть в воду и змеенышами поплыть к лодке. Остановил их только крик большой черной бешенки.
– Эй! – заорал Элджи. – Я не хочу его убивать. Мне нужно только твое кольцо… то, большое, на руке. Брось его мне, и я брошу детеныша.
Бешенка смотрела, пригнув голову и напружинив плечи, как для драки. Потом хрипло крикнула:
– Откуда ты взялся?
Элджи махнул рукой в сторону их островка и чуть не выпустил голосившего детеныша.
– Подплыви ближе, я не докину, – хитро предложила бешенка.
Дети на берегу дружно заклацали редкими, но острыми зубами. Элджи понял, что влип.
И тут появился кое-кто третий. Почувствовав его вонь, рыбак резко крутанулся, отбрасывая детеныша в воду и занося нож. Малый Бог поднял чудовищные клешни и, миновав лодку – при этом утлое суденышко закачалось так, что Элджи чуть не вывалился за борт, – попер на берег.
Малые Боги всегда предупреждают о себе вонью. Этот вонял падалью, как будто какой-то нерадивый рыбак забыл полную рыбы сеть на солнце, и рыба долго там разлагалась. У этого бога был серо-зеленый панцирь, заросший морскими желудями, десять ног и две очень большие раздутые клешни. Клешнями Малый Бог схватил одного из малышей и сразу разрезал пополам. Неловко подобрав еще дергающую ногами нижнюю половину, Малый Бог отправил пищу в пасть и быстро перетер жесткими ротовыми пластинами.
Остальные дети по резкому крику бешенки бросились врассыпную, а та храбро шагнула вперед, занося каменный топорик и костяную острогу. Только против Малых Богов бессильны и топор, и острога – это Элджи отлично знал. Даже Говорящий против них бессилен, потому что Малые Боги слишком глупы и злы, чтобы понимать его речь. Но, может быть…
Сам не понимая, зачем он это делает, Элджи сунул руку в мешочек на поясе, где лежала его костяная свирель. Кроме этого мешочка с ножами, веревкой и дудкой и самого пояса, на нем ничего не было. Элджи поднес недоделанную свирель к губам и сильно дунул. Раздался низкий звук, наподобие того, что эхом раскатывался по всем дырам, подземным расселинам и пещерам острова, когда Глубинный пробуждался и готовился сотрясать землю. Малый Бог замер на месте с поднятой окровавленной клешней, а затем, попятившись, шустро-шустро засеменил к воде. Так шустро, что по пути смял-таки лодку Элджи и рыбак полетел в море. Свирель он при этом из рук так и не выпустил.
Ночью детеныши угомонились, сбившись в плотный комок. Часть из них погрузилась в наполненную водой яму в дальнем конце пещеры. Элджи и Нэнси – оказывается, бешенку звали Нэнси – сидели в темноте на большом камне и трогали друг друга. Элджи вспоминалось что-то из детства, когда он ходил в «группу». Одна девочка в группе, беленькая, с редкими светлыми волосками на руках, тоже любила его трогать. Однажды их застал воспитатель и закатил Элджи взбучку.
Но здесь сама Нэнси была воспитателем, значит, трогать было можно. У Нэнси на руках не было волос, только гладкая кожа, теплая и приятная на ощупь. Еще глаже была кожа на животе и на бедрах, и между бедрами, если сунуть пальцы в жесткие густые волосы, было очень горячо и влажно. Внизу живота заныло и раздулось то, что очень часто поминал Гремлин и другие в своих ругательных речах. Нэнси протяжно и низко вздохнула и легла на спину, раскинув ноги. Элджи не знал, чего она от него хочет. Видимо поняв это, бешенка снова села и, надавив на грудь Элджи, опрокинула на спину его. Потом уселась на него и принялась скакать. Было очень горячо, и мокро, и приятно, и чуть-чуть больно – а потом Элджи закричал и, кажется, умер, потому что стало никак.
Утром его защекотал солнечный луч, бивший с потолка. Элджи проснулся. Бешенка Нэнси сидела рядом на камне и смотрела на него большими блестящими глазами. Потом сняла со своей руки браслет, надела ему на руку и тихо толкнула к светлому входу в пещеру. Дети, просыпаясь, начали ворочаться, чмокать и поскуливать. Бешенка толкнула сильнее и отчего-то всхлипнула, а потом лицо ее сделалось злым. Элджи тихо сполз с камня и пошел вон из пещеры, к недалекому морю. Надо было вернуться на остров и доделать свирель, потому что пела она все-таки как-то не так.
Глава 6
Краснокожий парень Маниту
Сиби догнала Майка только у ворот. Вернее, не совсем догнала, потому что он уже не бежал. Майк барахтался в руках какого-то рослого человека в меховой куртке, который сильно его тряс. Так сильно, что светловолосая голова Майка болталась из стороны в сторону, как воронье гнездо на ветке. Сиби взвизгнула, мгновенно вскарабкалась на плечи обидчику и цапнула его за ухо. И тут увидела…
Перед воротами, в растоптанной многими ногами грязи, корчились двое. Выглядели они просто ужасно, хуже, чем отец Элиэзер выглядел после того, как Сиби его укусила. Все лицо и руки в кровоточащих язвах, а по серой форме на груди и спине расплывались красные пятна. От изумления Сиби свалилась с того, кто поймал Майка. Тот, впрочем, уже отпустил мальчишку и теперь беспомощно смотрел на умирающих. И не решался подойти ближе. Наверное, как отец Элиэзер, считал, что они нечисты. Сиби обернулась к Майку:
Перед воротами, в растоптанной многими ногами грязи, корчились двое. Выглядели они просто ужасно, хуже, чем отец Элиэзер выглядел после того, как Сиби его укусила. Все лицо и руки в кровоточащих язвах, а по серой форме на груди и спине расплывались красные пятна. От изумления Сиби свалилась с того, кто поймал Майка. Тот, впрочем, уже отпустил мальчишку и теперь беспомощно смотрел на умирающих. И не решался подойти ближе. Наверное, как отец Элиэзер, считал, что они нечисты. Сиби обернулась к Майку: