Юрьенен Сергей. Беглый раб

   Алексей понимал его, но - вчуже. Какое дело ему, что некто Б. Мацкевич даёт кому-то в Триесте? Когда он на северном краю Европы, и нет ещё шести утра?
   В глубине ему было наплевать, и от сознания постыдного бесчуствия он испытал к Люсьену, осунувшемуся и небритому, сильный порыв.
   - Mais quelle salope, quelle salope...*
   До полудня они слонялись по тихому Утрехту - вокруг собора и вдоль каналов. Ненавязчиво светило и вновь исчезало солнце. В лавке, где продавали рамы, краски и мольберты, купили детям по большой картине, где симпатичные животные предавались азартным взрослым играм взрослых людей - в карты и бильярд.
   Уложили в багажник с родной наклейкой "F".
   - Домой?
   Энтузиазма Люсьен не обнаружил.
   - А в Скандинавию не хочешь?
   - Возвращаться долго.
   - В Германию?
   В его глазах была мольба.
   - Давай.
   И они взяли курс nach Osten?.
   Уже в Голландии, на выезде из Маастрихта, произошла размолвка. На террасе придорожного заведения Люсьен сказал, что хочет рассказать... Если он правильно поймёт. Весной в Германии, а именно в Западном Берлине, где Люсьен освещал встречу на высшем уровне, сошёлся он с каким-то Людвигом интеллектуалом из Аахена. Адрес он потерял, фамилию помнит приблизительно, но в Ааахен ему необходимо - Людвиг, может быть, спасёт. Единственный в его французском опыте был человек, который за первым же пивом заговорил о главном...
   Глядя на дорогу, Люсьен молчал.
   - О чём?
   - О смысле жизни.
   С высоты террасы Алексей тоже смотрел на автостраду, которая неслась в противоположных направлениях. Одновременно - туда и обратно.
   - А мы с тобой о чём же всю дорогу?
   - Да, но...
   - Что но?
   - Немцы, они, ты понимаешь...Метафизическая нация.
   Они неслись под уклон.
   Алексей молчал.
   Германия возникала навстречу своими холмами, на которые водитель смотрел с нехорошим вожделением, как на материнскую грудь.
   14.
   Первое, что потрясло, был розыскной лист на террористов с дюжиной фотоснимков над заголовком, который начинался так:
   " 1 000 000 DM..."
   Автоматически лицо черствеет при виде этого. Надписи на стенах пункта, где Люсьен менял гульдены на дойчмарки, он понимал не очень, только шрифт. Особый их - социальный, унифицированный. Этой озабоченной графики достаточно для погружения в депрессию от сознания примата государства с этим кафкианским почерком. Военно-полевая форма полицейских, полуоголённость воронёного оружия, беспросветность физиономий - почти родных по рыльей их сугубости. Контрольно-пропускной аванпост Федеративной Республики с виду был непроходим, и показалось чудом, что их с Люсьеном, людей вполне террористического возраста и анархичной наружности, в этот организованный парадиз впустили не только без просвечивания мозгов, но даже не проверив паспорта. Так, отмахнулись: мол, давайте. Но не как во Франции, а без улыбки.
   Через пять километров Ааахен.
   Город-гора.
   Запарковавшись у подножья, они заглянули в коммерческие улицы, эту гору опоясывающие. "Общество потребления" в германском варианте отличалось явным дефицитом воображения, набившего витрины изобилием - тупым и скучным. В супермаркете Алексей купил китайскую записную книжку, чтобы на обратном пути решить меж красно-чёрным переплётом вопрос о смысле жизни. Люсьен ничего не купил, но, вволю назубоскалясь над "бошами", вышел в прекрасном расположении духа и сказал, что это, конечно, не место, где можно встретить Людвига - дружка-метафизика.
   Людвиг предположительно обретался на вершине горы.
   Она оказалась максимально интеллектуализированной. Мощёная макушка Духа. Собор, университет, библиотеки, книжные магазины. Кафе, которые на вольнодумный, на французский манер вынесли свои столики на солнце. Среди публики, всем видом отвергавшей ценности подножия, они опустились на плетёные стулья - в надежде, что искомый Людвиг пересечёт поле зрения.
   Скатерть была прищеплена к столу никелированными держалками - чтобы не сдуло ветром. Заложив ногу на ногу, они пили пиво, и Алексей постепенно наполнялся раздражением от вида обитателей вершины: каждый здесь являл собой себя же отрицающим продуктом государства всеобщего благоденствия откормленно-сытым, но при этом разворачивающим почему-то наш вчерашний "Либерасьон".
   При этом Людвига всё не было. Чем дальше ёбаный Людвиг не появлялся, тем инициативней становился Люсьен - словно вожжа под хвост. После безрезультатных засад во всех студенческих кафе вершины наступила очередь телефонных будок, где в надежде вспомнить фамилию Люсьен, задыхаясь взаперти, листал омерзительно жёлтые и толстые тома. Наконец за тёмным пивом он объявил о решении ехать в Западный Берлин - начать поиски с того конца.
   Смотрел при этом с вызовом.
   - Валяй.
   - А ты?
   - Вернусь в Париж.
   Он обиделся, хотя Алексей напомнил о причинах, по которым не с руки ему пересекать границу лагеря, обнёсшего Берлинской стеной то место, где Люсьену было хорошо.
   - Поеду поездом. А ты?
   - Пешком пойду.
   - Если бы ты водил, то мог бы взять мою машину.
   - Но я не вожу.
   Они спускались - по другую сторону горы. Всё уже закрылось. Солнце зашло, и было томительно светло. Навстречу всходило семейство гастарбайтера? - усатый мрачный турок, жена и трое их детей. Одного отец нёс на плечах. Машины у них ещё не было, но по-немецки гастарбайтер говорил не менее свободно, чем Люсьен.
   - Энтшульдигунг, во ист банхоф?*
   Турок опустил ребёнка на тротуар.
   - Гауптбанхоф?*
   Жена и дети во все глаза смотрели на главу семьи уверенно дающего разъяснения европейцу. Кивая, Люсьен закурил, предложил турку, который отказался, но закурил свою и, хмурясь, стал вникать в объяснения Люсьена, который, насколько понимал всё это Алексей, рассказывал про друга в Западном Берлине. Это встретило отклик: там у турка тоже множество друзей. Алексей с семьёй турка стояли там, где остановила их встреча, терпеливо ждали - на улице, застроенной вниз функциональной архитектурой. Когда запас немецкого иссяк, Люсьен распрощался с турком, как с родным братом: стиснул руку, одновременно своей левой сжимая ему локоть. Турок посадил на шею своего ребёнка, и семья снова пошла в гору - впятером.
   - Вот они, турки! Уже адаптировался человек. Купят "мерседес" и впишутся - не отличить.
   Алексей промолчал.
   - Это, Алексис, в конце концов, асоциально. До сих пор не получить права...
   - Мне больше нравится "ролс-ройс". Желательно с шофёром.
   - У нас в шофёрах были ваши великие князья.
   На агрессивный этот импульс Алексей ответил, что если ему (буквально по-французски) говнит бросать машину, то пусть он выбросит из головы свой пиздоватый (общеупотребительное и освящённое поэтом a la con) фантазм о Людвиге...
   - Это не фантазм!
   - ...который перспективы не имеет всё равно. Вместо билета купи на вокзале карманного Канта, а лучше Ницше, который жизни в отличие от некоторых не боялся. Во всяком случае - пизды.
   - Я? Я боюсь? Пизды?!!
   Повернулся и зашагал, унося во внутреннем кармане своей кожанки все бабки, одолженные у бывшей читательницы.
   В Париж теперь и впрямь пешком...
   И на хуй! С тротуара Алексей полез в гору, которая промеж зданий здесь была вспорота кверху каким-то созиданием. Выбившись из сил, завернул за забор и, найдя выгоревший островок травы, бросился на спину и завёл под шею руки.
   Над Германией догорали перистые облака.
   Глядя в это небо, он постепенно отпустил свои заботы - деньги, ночлег там, возвращение...
   Куда?
   Когда весь мир чужбина - и на медную пуговицу-кнопку в нагрудном левом застёгнут путевой документ профессионального беглеца.
   С этой стороны забора было хорошо. Защищенно, земля прогретая, и чисто - ни банки пива, ни сраного клочка... Впрочем, откуда бы? Когда там, у оранжевой времянки, для гастарбайтеров стоит перевозной химический сортир. Слезы вдруг переполнили глаза и раскатились по вискам. На этот казус он только ухмыльнулся, ослепше глядя в догорающее небо, но грудь сдавило так, что политэмигрант перевернулся, и его заколотило лбом, лицом о незагаженную землю, с которой - неужели Фёдор Михайлович был прав? - ну никакой химической связи он в себе не чувствовал, тогда как тот детсад, который строили у дома в Заводском районе, все стройки детства с окаменевшим на морозе их говном...
   Где ты, Родина-уродина?
   Разбудила компания, которая спускалась после пива с вершины зачарованной горы. Две темные фигуры расстегнулись лицом к забору. Две светлые фигуры завернули и присели, подобрав подолы. Дружный звук струй две по земле, две по доскам. Компания при этом перекликивалась, вприсядку девушки смеялись. Потом увидели его, умолкли и позвали своих парней.
   - Was ist los, Mench? Irgendwelche Probleme?*
   Алексей поднялся.
   - Алесс ин орднунг, данке...*
   Машины у подножья были озарены витринами. Он просто не поверил глазам, когда увидел за ветровым стеклом "рено" огонёк сигареты, узкий подбородок, небритость и усы...
   Дверца приоткрылась.
   Он сел.
   Люсьен включил мотор.
   Агрессивный белый свет бил по глазам на автобане, и все их обгоняли французов с гуманно-жёлтыми огнями.
   Не утруждая себя контролем, Германия их выпустила...
   15.
   - Септант, нонант.
   Алексей засмеялся. Бельгия была как дом родной.
   Люсьен достал из-под сиденья бутылку виски. Ирландского.
   - На вокзале купил. Вместо билета в Берлин.
   - А почему не уехал?
   - Потому.
   Они сделали по глотку.
   Справа под звёздами возник крепостной замок, гора под ним еле просматривалась, и, подсвеченный тускло, этот замок висел в ночи, не заземляясь, - призрачно и грузно.
   - Льеж, - сказал Люсьен. - Оружейная их фабрика...Les cons.
   Старый каменный город затемнился, как в ожидании бомбёжки. В этой полутьме на площади сидели, казалось, все его обитатели, но, к счастью, вскоре одна пара в возрасте поссорилась и освободила столик. Духота стояла, как перед грозой. Перед закрытием они заказали ещё по пиву, после чего Люсьен разменял бумажку и отправился внутрь ресторана - звонить в Париж. Вернулся он, растирая безволосую грудь под расстёгнутой безрукавкой.
   - С Феликсом всё в порядке. - Он выпил полфужера и отёр усы. - Тогда как мать его ещё не наеблась. Дай мне покрепче...
   Алексей выдал другу "голуаз", которым Люсьен глубоко затянулся... Знаешь, что я думаю?
   - Ну?
   - Что она больше не вернётся. Или только тряпки свои забрать.
   - Никуда не денется. Вернётся...
   - Понимаешь, к примитиву пизду влечёт неудержимо. И что тут можно сделать? Когда отец - поляк. Бил смертным боем...
   - А я её люблю, - сказал Алексей про чужую жену.
   - Не знаешь ты её.
   - Очень...
   - Я, думаешь, нет?
   Пальцы у друга тряслись.
   Бутылка виски осталась в машине. Вернувшись к ней бегом, они врезали ещё, после чего Люсьен рванул. В дорожных знаках протестантской логики уже не было, и они колесили наугад по безвоздушным каменным теснинам. Заливая светом автострады, на городах своих королевство это явно пыталось сэкономить. Мимо неслись какие-то чёрные заводы. Темно было, как...
   Из-за поворота с грохотом вдруг вылетела огромная кабина - грузовик со снятым кузовом.
   Алексей успел схватиться за поручень над головой и упёрся ногами. Люсьен резко вывернул - они проскочили. Почти впритирку к несокрушимой грани каменной стены.
   - Реакция, однако...
   Люсьен молчал.
   - Бля, жизнь нам спас.
   - А зачем?
   - Септант, нонант... Погибнуть в Бельгии бессмысленно.
   - А жить?
   - Где, здесь?
   - Нет, - вскричал Люсьен... - Вообще?
   Автострада шла синусоидой по этим лесистым арденнским холмам - из долины в долину. Высоко выгнутые фонари заливали всё впереди красноватым светом. Люсьен в молчании прибавил скорость. Алексей покосился на спидометр, но это ещё был не предел. Его вдавило в кресло, и он закрутил до конца стекло, чтобы не слышать встречный ветер. Сигарета ровной струйкой исходила в правящей руке его французского друга - надёжного, как этот мотор, как полотно дороги, как сама Европа, и, взлетая на гребень волны, они на пару с ним врезались в звёздное небо, подсвеченное багровым заревом. Он завёл руку за спину, нашарил "Полароид". Вспышка ослепила их обоих, в ладонь Алексею вытолкнуло снимок в профиль. Потом он щёлкнул руку с сигаретой на фоне приборной доски, и, разглядывая сыроватый глянец, обнаружил на фото, что, выжимая газ до предела, другой рукой Люсьен суеверно перекрестил два пальца. Алексей приложился к видоискателю. Вспышка в лобовое стекло. Небо сквозь него вышло, как открытый космос, откуда нет возврата на брошенную землю. "Полароидом" он перекрыл водителю обзор и выстрелил в лицо.
   Люсьен вскрикнул.
   Ослепше он летел вперёд.
   Сбросив скорость, на вершине свернул к обочине.
   - Mais t'es fou ou quoi?3
   На влажном фото в глазах, однако, был не ужас, а восторг. Не глядя, он отбросил снимок:
   - Completement fou. *
   Метрах в ста направо поворот на тускло озарённую стоянку для тех, кого среди Европы застигла ночь. Люсьен въехал и припарковался задом к бордюру.
   - Il est fou...*
   Алексей открыл дверцу, вышел. Позади вдоль линии асфальта одноного стояли урны, на каждую опрятно вывернут пластик мешка. Со стороны водителя дверца хлопнула.
   - Зато теперь тебе охота жить.
   - Ладно! - ответил Люсьен, - писатель!.. Фёдор Николаич... Что будем делать?
   Стоянка уходила в рощу, вдоль аллеи вкопаны столы и скамейки. Все удобства, включая печки для гриля. И никого. Справа проносились тёмные машины - изредка и словно сами по себе. По обе стороны автострады красноватый туман растворялся над полями сахарной свеклы. Было душно. На горизонте полыхала неоном станция обслуживания.
   - Сходим. A clean, well-lighted place? *
   - Давай.
   Слишком светло, не очень чисто. Поставив на пол огромный кассетник, за столом накачивалась пивом молодёжь, бледная и отрешённая. Девушки были в майках без лифчиков. Ярость сортирных рисунков была такова, что соответствующие дыры вожделений местами сквозили, пробитые уж неизвестно чем - отвёртками? - сквозь треснувший пластик. Юный итальянец их обслужил. Они вышли к бензоколонкам. Отхлебнув пива, Люсьен посмотрел на пластмассовый стаканчик у Алексея в пальцах.
   - Кофе на ночь?
   - Привычка.
   - Почему ты, собственно, работаешь ночами?
   - Ибу, - ответил он, что по-французски значило "сова".
   - Не сова ты, а мизантроп.
   - Кто - я?
   - Не любишь ближнего, как самого себя.
   - Может быть...
   - Потому что себя не любишь.
   - Тоталитаризм.
   - Нет. Эмиграция. Все вы такие, эмигранты, - папаша Мацкевич тоже, а он социализма в Польше не застал. Это ваш комплекс неполноценности.
   - Нет у меня никакого комплекса... - Со стаканчиком в руке под звёздным небом этой ночи, которая и посреди бельгийских полей давала иллюзию родного места, Алексею так и казалось. - Там я себя эмигрантом чувствовал больше.
   - В России?
   Автоматически он поправил западного невежу:
   - В Союзе Советских...
   - Да, но почему?
   - Всё там чужое было, mon ami. И не безразлично чужое, как неон или эта вот ракушка SHELL. Агрессивно враждебное.
   - Ничего своего?
   - Ничего. Кроме смутной мечты.
   - О чём?
   - Об ином.
   В круг света въезжали неожиданные люди, заправлялись, бросив на них, стоящих, безразличный взгляд, входили расплатиться, убывали. Группа молодёжи вышла, опрокинула урну, погрузилась в открытый американский "кадиллак", выкрашенный в безумный розовый цвет, и уплыла в ночь, предварительно разбив за собой об асфальт бутылку с пивом.
   - Тогда, наверное, я тоже эмигрант.
   Алексей качнул головой.
   - Ты нет...
   - Внутренний - я имею.
   - Нет. Вы эскаписты.
   - Какая разница? Вы бежите, мы бежим...
   - Но в разных направлениях.
   - То есть?
   - Вы - от, мы - к.
   - К?
   - К.
   - К чему же это?
   - Предположительно к себе. К России.
   Он засмеялся.
   - Ладно. Идём chez nous...*
   За время отсутствия на стоянке вырос гигантский трейлер, на борту надпись "Лондон - Вена". Водители в роще готовили ужин. Жаровня озаряла их, обнажённых по пояс, мускулистых. На столе светился огонёк транзистора, вместе с запахом мяса доносилась музыка - из фильма "Третий человек".
   Они разложили сиденья и легли. В бутылке плеснуло виски.
   - Будешь?
   - Спасибо, - отказался Алексей, и Люсьен устроился с бутылкой повыше. После каждого глотка он её завинчивал.
   - Спишь?
   - Нет...
   - Ты когда-нибудь занимался любовью с мужчиной?
   Люсьен смотрел ему в лицо. В машине вдруг стало тесно. Алексей усмехнулся:
   - Стрейт. *
   - Streit, - повторил Люсьен... - Звучит самодовольно. Нет? Прямо как credo какое-нибудь.
   В джинсах вдоль голеней, где волосы, ноги у Алексея зудели от пота - и в промежности тоже. Было жарко и душно. Сигаретный дым с неохотой вылезал из машины.
   - Или, - сказал Люсьен, - ты против принципиально?
   - Почему же? Жизнь многообразна.
   - А ты в ней сделал выбор. Я, дескать, streit. И всё тут.
   В ситуации выбора Алексею пришлось оказаться только раз - в Москве. Когда, оставшись на ночлег, его шокировал сбежавший от жены приятель детства: "Может, поебёмся?". А его тогдашняя любовь была в отъезде. Обычная разлука, первая любовь. Как это было всё давно. Какие же мы старые, всё ещё считаясь молодыми. Какая долгая на самом деле эта жизнь.
   Он усмехнулся.
   - Ничего смешного, - сказал Люсьен. - Однажды я тоже сделал выбор. Я не рассказывал? Сел в Турции в рефрижератор. В пустыне было дело. Когда я в Катманду бежал. Двое в кабине. Как вон те... Шофёр со сменщиком.
   - Ну?
   - Изнасиловали.
   - Нет?
   - Да, друг. Брутально. До самого Непала срать потом не мог. Голодный шёл. Афганистан, Пакистан, через всю Индию. Ничего не ел, только курил. Гашиш. Смотрел "Midnight Exspress?" *. Вот такие же, как тот надзиратель. Жутко агрессивные. Не хочешь?
   Алексей глотнул виски.
   - Ничего не значит. Один раз - не пидарас, как говорят у нас в СССР.
   - Согласен... - Люсьен взял бутылку, сделал свой глоток, затянулся и вынес сигарету наружу, выбросив руку в проём окна.
   - И всё же первый сексуальный опыт. Невинным был еще... Тебя никогда не ебли в жопу?
   - Не физически.
   Но Люсьен упорствовал в серьёзности.
   - Повезло. Но я не имею в виду секс. Грубый - я имею в виду. Потому что он может быть как нежность. Просто продолжение дружбы...
   - Другими средствами, - поддакнул Алексей.
   Люсьен обиделся. Завинтив бутылку, он откинулся. Демонстративно, чтобы даже не соприкасаться.
   Машину озарило - на стоянку въехал ещё один грузовик.
   - Нет, не могу...ты спишь?
   - Ну?
   - Я в смысле Бернадетт. Всё думаю о ней.
   - А ты не думай.
   - Нас венчали в церкви - я фото не показывал? Мы с ней курили до рассвета и под венцом стояли под балдой, едва не заржали патеру в лицо. Муж и жена - едина плоть...
   Он засмеялся, а потом ударил головой так, что металл загудел.
   - Фе па ль кон * , Люсьен.
   - Могу и faire une pipe.*
   - Фе па ль кон.
   - А это буду не я - она. Bernadette, c'est moi *. - Люсьен засмеялся. - А меня в её лице, возможно, ты уже познал, и глаз свой русский себе до этого не вырвал. Чего молчишь? Имело место?
   - Нет.
   - Молодец! Всегда скрывай источник. Первая заповедь журналиста. Защищать источник информации. О чём она тебя проинформировала блядским своим ртом? Зубы у неё в порядке, дантисту сам платил...
   - Говорю тебе! Ничего не было.
   - Сейчас будет.
   - Не муди.
   - Потому что Bernadette, c'est moi. Сейчас она тебя - своими гнусно-нежными устами. Или как ваш развратно-церебральный Набоков писал за конторкой нашей мадам Бовари. Я одержим ей, как Флобер, ты знаешь? Не повторить ли нам сцену в фиакре? Классическую? А ля франко-рюсс. А может, просто в жопу? А sec?*
   - Cлушай...
   - Весь внимание?
   - Давай спать.
   - Не хочешь мадам Бовари? Что ж, по рукам пойдёт тогда...
   Он вылез из машины.
   - Эй, постой... Люсьен?
   Не оглянувшись, друг удалялся на свет жаровень.
   - Ну и чёрт с тобой!
   Завинтив окна до отказа, Алексей свалился лицом в разложенные для двоих сиденья. Он слышал, как на стоянку сворачивали грузовики - один, потом другой... Вонь окурков не давала заснуть. Обдирая пальцы, он вытащил пепельницу и вытолкнул дверь.
   На краю заставленной выпивкой стола транзистор передавал нечто греческое. В отсветах углей пара шоферов танцевала сиртаки, остальные подхлопывали - и с ними был Люсьен.
   Выбив окурки в урну, Алексей вернулся и захлопнулся.
   Какое мне дело до всех до вас?
   16.
   Алексей открыл глаза. Лицо у Люсьена было серым и пустым. Он пытался без шума сложить своё сиденье.
   - Са ва?
   Люсьен не ответил. Международные трейлеры забили весь паркинг, сверкая хромом и стеклом, как небоскрёбы. Солнце ещё не взошло. Асфальт потемнел от росы. Содрогаясь, Алексей вернулся в машину, щёлкнул ремнём. Избегая контакта глазами, Люсьен вырулил со стоянки.
   Автострада была ясной, как небо. По воле водителя машина пролетела станцию обслуживания, и до кофе они дорвались уже только перед самой границей.
   Они пили молча.
   За чистой скатертью в красную клеточку.
   Дорога шла и дальше через лес.
   Потом навстречу опустился шлагбаум.
   Странно было видеть на солнце насупленные лица пограничников в чёрно-синей форме, которая показалась Алексею родной. Но здесь, на просёлочной дороге, к служебным обязанностям французы относились всерьёз. Один отправился с их документами в будку, другой заставил выйти и открыть багажник. Дотошный пограничник даже влез в машину, не оставив без внимания полароидные снимки на заднем сиденье, а потом (c'est pas porno* - пытался отшутиться Люсьен) потребовал предъявить упакованные картины с животными, невинные игры которых в билярд и в карты провинциала не растрогали. Но парижане были чистыми. Ничего, кроме тихого отчаяния, во Францию ввозить не собирались. Люсьену вернули пасспорт без замечаний, голубой же Titre de voyage * эмигранта вызвал сведение бровей:
   - Месье! Ваш документ просрочен.
   Алексей заглянул в страницы, заложенные большим и грубым пальцем, как бы не веря своим глазам.
   - Пардон.
   - Впустить не можем.
   - Но...
   - Месье!
   - В чём дело? - спросил Люсьен из машины.
   - Месье не может въехать во Францию. Документ месье просрочен. Прошу, - вернули Алексею книжку.
   - Что же ему делать?
   - Не наша проблема, месье. Освободите дорогу!
   За Люсьеном уже посверкивало несколько машин, и всё, что он нашёлся сказать на прощанье, было:
   - Ездить с просроченным документом...T'es malade?*
   Алексей хлопнул дверцей.
   Друг газанул вперёд - под шлагбаум.
   Пограничники игнорировали эмигранта - на холодный французский манер.
   Алексей повернулся и с весёлой яростью зашагал обратно к бельгийцам, о которых они в Париже зря так плохо говорят. Он шёл, слушая пение птиц и удивляя встречные машины видом пешего одичания посреди Европы. В карманах джинсов не было ни сантима, но в кармашке, вшитом внутри правого, он нашёл монету в две марки с брюзгливым профилем Аденауэра, которого хозяйка лесной гостиницы, подумав, приняла-таки в обмен за чашку кофе.
   Тот же самый столик на террасе, та же скатерть в клеточку, но на этот раз один. Даже без сигарет, забытых в машине.
   Утро было прекрасное...
   Углубляясь в Бельгию, он выбрал момент безмашинного затишья, свернул с обочины и растворился в лесу.
   Где заблудился.
   17.
   Он вышел к озеру неведомой страны.
   Солнце стояло уже высоко.
   На берегу сидел горбун, лежала женщина. Когда он опустился на траву, женщина бросила взгляд, кричащий об интенсивном внутреннем мире, в этом захолустье невостребованном. Книга её была в обложке NRF *- но их и в Бельгии читают. Два мотоцикла, на которых въехала прямо в осоку молодёжь, были без опознавательных знаков. Горбун спросил, который час, Алексей показал запястье с циферблатом - тот улыбнулся. Часы стояли. Жестом Алексей извинился. Он вынужден был отмалчиваться. Стоило заговорить, как он привёл бы этих людей в изумление своим акцентом. Одинокий, как извращенец, поцарапанный, заросший и угрюмый, он тем не менее пытался изображать пляжную непринуждённость. Что было нелегко: берег не Лазурный, день не выходной. Не залёживаясь, местные окунались и, обсохнув, отъезжали в заросшую лесами неизвестность. Он оставался лежать, трепеща ноздрями на дымок сигарет, которые периодически выкуривала обнаженная до шнурка меж ягодицами читательница парижского романа. Он остро сожалел, что игнорировал учебник своей дочери по географии.
   Франция или Бельгия?
   Отражения лесистых холмов затемняли озеро, но в середине зеркало воды блистало. Он уже всерьёз склонялся к сюжету с читательницей не своего романа, как вдруг на дальнем берегу возникло нечто одушевлённое - и на мостки, вокруг которых толкались лодки, спустился из лесу некто в палевых джинсах.
   Этот некто спрыгнул в лодку и, взявшись за борта, окунул голову.
   Алексей вскочил:
   - Эй!
   Крик, который он издал, прозвучал не по-французски, инородность подтвердило вернувшееся эхо. Все на него смотрели, исключая Люсьена на том берегу.
   - Се мон копен *, - сказал он женщине и крикнул снова:
   - Лю-сьен-н!
   Тот выпрямился. Перелез из лодки на мостки.
   Прямо в одежде Алексей вбежал в воду, под резиной подошв расползалось илистое дно, он запрыгал, его отталкивая и всё мутя вокруг, и бросился вперёд, и окунулся с головой, и поплыл, разбивая отражение пограничных лесов. Время от времени он вырывался из воды рукой вперёд и кричал, удерживая внимание друга, но потом почувствовал, что надо экономить силы. Друг это почувствовал тоже. Сбросил одежду, прыгнул, вынырнул и кролем стал приближаться навстречу. Вода держала плохо, она была жутко бесплотной, Алексей даже боялся остановиться, чтобы стащить свои кеды, прокуренные лёгкие спеклись, ему было не семнадцать, он был в чужой стране и в чёрном озере, и с каждым новым гребком всё сильнее, всё печальней ощущал нарастающее бессилие, но где-то знал, что выберется и на этот раз: друг плыл навстречу.