Страница:
Вошла – села на кровать. Бродский сел в кресло. Выдернул из розетки телефон – каждый раз, когда телефон звонил, вставлял обратно после того, как кто-то другой отвечал, и потом забывал выдернуть до того, как телефон начинал звонить снова. Он был в джинсах и свитере, бачки, волосы сзади вьются, спереди редеют; не толст, но полноват. Я не знала, что сказать, как долго оставаться – короче, ничего. Не могу вспомнить, о чем сначала говорили, но не имеет значения – я просто запишу то, что меня заинтересовало, а не в том порядке, как он говорил.
Поговорили немного о поэзии. Я ничего не знаю о поэзии – почему нет? Что я читала? – очень мало. “Плохо. Я патриот, но должен сказать, что английская поэзия самая богатая в мире. Англоязычные люди, которые избегают изучения своей поэзии, чтобы изучать нашу – хотя она хороша – ленивы”. Сказал, что я должна наверстать упущенное. Дал мне читать “Экстаз” Джона Донна, пока звонил по телефону.
Говорил о своей поэзии – шутливо – но в то же время сказал, что она хорошая. Его первая книга (серая обложка) – не хорошая. Его вторая – только что вышла – много лучше. Следующей осенью выйдет его “пингуиновское” издание в переводах Клайна. Никого из живущих ИБ не уважает больше.
Много позже – говорили о Виреке. “Очень мне нравится”. Я сказала ему, что ПВ хочет фото – ИБ просмотрел альбом, нашел две – какую? – мне больше понравилась с кошкой. Он написал на обороте – наверху – цитату из стихотворения ПВ – из книги, которую я ему принесла. Думает, что поэзия ПВ – лучшее в Америке сегодня. Переводит его для советской антологии, которая выйдет в следующем году.
Говорили о Ленинграде. Я сказала, что благодаря рекам и деревьям он выглядит мирным, хотя архитектура мне ненавистна. Бродский смеялся – он ненавидит Ленинград – с поверхности спокойно, под поверхностью безумие. Допустил, что не нравится ему потому, что он живет здесь всю свою жизнь и не предвидит шанса уехать. Позже спросила – хочет ли он уехать из страны? – Да, возможно, не навсегда, но на какое-то время. – Куда? – Не Израиль (мы говорили об антисемитизме), но Ирландия. Да, и Венеция зимой. Не Франция, я ненавижу Францию и французов. Два француза, которых всегда уважал, Паскаль и (не смог вспомнить) мертвы. – Куда-нибудь еще? – Италия. Он не хочет уезжать из России навсегда, объяснил он, поскольку пишет стихи в России, – пишет для русских…
Является ли антисемитизм постоянным элементом? – “Да, только иногда это правительство использует его – как сейчас – так что с этим хуже. Меня не очень волнует – мои проблемы проистекают из моей персональной ситуации, не из-за того, что я еврей. Никогда не был счастливее, что я еврей, чем во время Шестидневной войны”.
Тюрьма 2 года – 11 разных лагерей. Плохое сердце из-за этого. Сейчас – персона нон грата – не получил открытку ПВ из Германии. Знает Вирек, что Бродский написал ему в Западную Германию? Сказала, что сомневаюсь. Он сказал, что попытается написать ему в Штаты.
В целом – очень теплая личность – по первому визиту. Не знал меня, ничего обо мне, но немедленно пригласил. Много шутил, становился серьезным и потом иногда обрывал это – он не хотел вдаваться в долгие споры по каким-либо метафизическим вопросам. Я разгадала – я думаю – подход к исследованию жизни – два аспекта к жизни – один имеет дело с “почему” событий и пытаться найти решения, примирения; второй – его – и более абсолютные аспекты (более абстрактные) – относятся к Жизни самой – зачем?For what goal; v chem imem?(так в тексте. – С.Ю.)До этого он провел различия между двумя типами интеллектуалов. Но потом бросил разговор – сначала – кофе?, потом – чего-нибудь поесть? Его английский был поразительно хорош для самоучки. Хорошо не только в его грамматической точности, но в его способности выражать так много мыслей. Он шутил по поводу того, какой плохой его английский, но я думаю, он тем не менее гордился им.
Он проводил меня в гостиницу “Московскую” в полвторого ночи. Мы много говорили о его времени в тюрьме и других вещах. Он сказал, что Жалобы Портногоочень хороши – не порнография”.
15 июля
“Только что вспомнила: когда Бродский надписал фото для ПВ он спросил дату – 13-е – “Нет, мне не нравится” – Так что я сказала поставить тогда 14-е. Суеверие или что? – не знаю. Он сказал, позвонить ему. Если у него будет время, он покажет мне немного Ленинград. Этим утром позвонила, ушел на целый день; попросила отца передать ему “до свиданья”.
К этой публикации Питер Вирек предпослал текст:
“В 1970 году мисс Лабинджер была блестящей студенткой и в высшей степени надежным исследователем в колледже Маунт Холиоки, где я продолжаю преподавать русскую историю на исторической кафедре. Сегодня, в 1996, она ведущий адвокат в Провидансе, Род Айленд. Между этими двумя датами (двадцать шесть лет) я с ней никак не общался. В июле 1970 она взяла интервью у Бродского в России и в октябре 1970 послала мне прилагаемые заметки к интервью.
В 70-е годы я наложил абсолютное вето на публикации этих заметок. Потому что первоочередной нашей задачей было защитить Бродского. Это интервью нанесло бы ему ущерб в глазах его советских преследователей (он был в их гулаге) потому, что он говорил обо мне благосклонно; я был персоной нон грата для них; мои книги были запрещены (за обличение советского антисемитизма); в один из моих визитов меня даже выслали из России. Как Бродский говорит в этом интервью, он никогда не думал, что сможет выехать из Советского Союза. Пища для размышлений также его упоминание, что болезнь сердца, которая разрушила его четверть века спустя была вызвана его гулаговским трудом.
С 1970 это интервью лежало потерянным (иголка в сене) на моей большой полке писем, стихотворений и статей Бродского. Это интервью нашлось только в январе 1996, когда трагическое известие о его смерти заставило меня перерыть это обширный материал. Мисс Лабинджер не видит сейчас проблем в том, чтобы опубликовать, наконец, эту рукопись”.
***
Приложение 2.
Питер Вирек
(Из предисловия к новому изданию “Неприспособленный человек в эру сверхприспособленчества”, Transaction Publishers, New Brunswick (U.S.A.) and London (U.K.), 2004.)
Автобио
(родился в Нью-Йорк-сити, 5 августа 1916.)
I.
В четыре года увидел чайку. Перья
топали по пирсам Гудзона.
Солдатствуя, видел других.
Неаполь. Алжир.
Родился на Риверсайд Драйв.
Сорняк без асфальта мог погубить.
Первые строфы в пять.
И поныне за этим.
В шесть у меня спросили, чем буду зарабатывать
Если отвоюю себе будущее.
В ответ услышали предчувствие дурного:
“Я буду клоуном, который строит церкви”.
Я ушел далеко от того взрыва,
Но это всегда рядом.
Грубые сласти разжигали жажду,
Но сладкими не были.
Церковь без клоуна?
Спускает с цепи аятоллу.
Ухмылка без иконы?
Спускает Кока-Колу.
Почтительность, которая улыбается: мне нужна эта мантия,
Чтобы парить без желания, – и мягкая, и нежная.
Но галдеж бичует меня и срывает
Перо безмятежности с губ.
Поэтому я выпал из оборота и скандалил, и хвастал.
Это – не это – чего я по-настоящему хочу.
Я, экс-зародыш: ностальгирующий быть в
Матке разумного убежища одинокой мусорной корзине земли.
Обыватель занимается серфингом в море риска.
Внутренний серфинг намного более акулий.
Шлёп на жопу? Так ведь не только клоуны, а все.
Не в этом ли и смысл condition humaine*
Запретить паяцев, художество? Они трезво завлекают к пропасти.
Бармены – не пьют.
Горький смех, полный смысла
– ох – не веселое это дело.
Ваш комплект для постройки мужчины. Славный малый, отмытый, доблестно броваст.
Склейте эти добродетели. Внушительная чушь.
Он президент, диктатор, гуру. Обожаем толпой.
Пока смех клоунов не разнесет его в механический мусор.
На моей вахте в Тридцатые, в России, в Германии,
Секретные одиночки должны были совершать метаморфозы,
Хватая свои собственные лица и срывая их.
…Тот старый серый ужас – теперь он другой
Новый пост-оруэлловский кошмар: сначала спасены
Техноновинками от рабского труда, затем обращены в рабство
Технологией. “Добрыми намерениями вымощена
дорога в ад”. Ядерным излучением омылись.
Я стоял за американское
“Нет” Усам и Чингиз-хану.
Войны с “измами” – провал,
Но с этой парой было необходимо.
Свободного разума краткое “должен”:
Больше, больше, чем просто бесплодная поза.
Микропыль нашего сознания
Пересияла слепой огромный космос.
II.
“Жизнь”, могу ли я тебя любить? – ты вкушала (медленно действующую) ядовитую плоть.
Любить землю? – одна из не необитаемых планет.
А папаша с дурной головой? А наносящая увечья претерпевшая половина?
Я люблю каждого из вас, ваша память приносит мне ренту.
Как соблазнить соблазнителя?
Минувшими замусорено мое прошлое.
Любовь не оставила меня мудрым,
Только более горьким.
И все же не нечто ли это -
Время от времени быть называемым “мой возлюбленный”?
Хватая – скорее, скорей – руку, чтобы пожать
Как раз перед байпасом на сердце.
Теперь мое тепло обугливает воздух.
Затухаю; скоро будешь вызывать меня во сне.
Становлюсь нереальным; пусть сильней буду сниться.
Я же тем часом свалю на луну -
– сдержанно. Я научился быть гонимым с приличествующей
Херру Профессору любезностью.
Врать не будем. Нечасто издавал я восторженный вопль.
Обидную правду-матку режу, как Эмили **.
Мой стих разносит истину – споры лучшей планеты
И взращивает ее за дверью соседа.
Восхитительная дикость, в строгую форму заключенная.
Продается, как стылые пирожки. Пишу для прошлого.
Или это будущее пишет мной? Я вернусь
Назад, когда твой внук набросится на мою поэзию.
Во времена наличности и зевков, с искусством в лохмотьях,
Резонанс лирической формы все еще кое-что значит.
Не механизированной формы, которая сетка без тенниса,
Стих свободный? “Безыскусственность, которая скрывает отсутствие искусства”.
Мои прозаические книги? Распроданы по уценке.
С тем же успехом мог бы быть мертвым.
Если писать, чего требует ярость,
Остановили б меня мятежи?
Нет. Пресекли скучающие непокупатели.
С тем же успехом мог бы лавку закрыть.
Но, несмотря на то что демагоги умоляют и культ – быстродействующее бухло,
Ремесло слова есть долготерпимая муза.
Когда идиоты меня коронуют, кто предскажет, будут то
Лавры или погребальные колокола?
Да, это бред величия.
Как и у тебя, hypocrite lecteur***.
III.
Может, в других мирах “житьё-бытьё” случится снова.
Здесь же мы круг завершаем. Нет выбора; нет и оружия.
Битва рождения, хрип смерти, рефрен, который глушит
Бой за “я верую!”
Мы, совершившие оборот, добавляем песнь исцеления
От патетики этого рефрена.
Какой бы она ни была, эта песнь пережита,
В ней можно почувствовать боль.
Лишь старик знает жизнь. Слишком поздно, чтобы жить ее.
Знает, когда измениться. Но слишком задубел в коленях, чтоб провернуться.
Изгнанник из моей собственной автобиографии,
Злобно кошусь на нее сквозь туман гражданина третьего возраста.
Как верная гончая, внезапно впавшая в бешенство
И вместо зайца преследующая охотника,
Пропасть, которая всегда со мной, бездна вместо верного очага
Травит сердце.
Будь то бизнес с 9 до 5, будь то пьянка до трех ночи,
Бэббит-старший или младший похваляются свободой:
“Мы личности, нонконформисты
Как любой другой”.
Выворачивая осклизлые колера моей эпохи,
Я – норовистый хамелеон.
Но, когда приспособился, стал поборником, забиякой,
Получил, как тот Генерал у Литтл Биг Хорн, в морду пирог с кремом.
Я искал после Битвы, Меня Ранившей,
невредимости в панцире: черепаха.
Что поймало меня в стены, которых не могу сокрушить.
Тюрьма меня самого: плата за вход в свою ракушку.
Когда приторный пирог смерти ударит в лицо,
Отступи со всей грацией.
IY.
Отступи? Моя зелень упорствует в полной силе,
пока осень не откинет задний борт.
А там разделим перегной, плодородный,
Связующий нас всех.
Все мои “я” превосходят самих себя. Последняя страница
Превращается в навоз. Избавление.
Август 5, 2003
………………………………………………………………………………………………….
* Условий человеческого существования (фр.)
** Emily Dickinson, американская поэтесса (18 – )
*** Лицемерный читатель (фр.)
***
P.S.Тем не менее, Питер: с Днем рождения! Поэзию Вашу еще переведут лучше, чем получилось у меня. Sophie, спасибо за время за рулем. Ну, вот пока и все, что произошло со мной на данный момент в Новом Свете – говоря, друзья, о грандиозном.
Про небоскребы знаете всё сами.
Спрингфилд, Сан-Суси, Холиоки, штат Массачусетс – Нью-Йорк Сити,
Поговорили немного о поэзии. Я ничего не знаю о поэзии – почему нет? Что я читала? – очень мало. “Плохо. Я патриот, но должен сказать, что английская поэзия самая богатая в мире. Англоязычные люди, которые избегают изучения своей поэзии, чтобы изучать нашу – хотя она хороша – ленивы”. Сказал, что я должна наверстать упущенное. Дал мне читать “Экстаз” Джона Донна, пока звонил по телефону.
Говорил о своей поэзии – шутливо – но в то же время сказал, что она хорошая. Его первая книга (серая обложка) – не хорошая. Его вторая – только что вышла – много лучше. Следующей осенью выйдет его “пингуиновское” издание в переводах Клайна. Никого из живущих ИБ не уважает больше.
Много позже – говорили о Виреке. “Очень мне нравится”. Я сказала ему, что ПВ хочет фото – ИБ просмотрел альбом, нашел две – какую? – мне больше понравилась с кошкой. Он написал на обороте – наверху – цитату из стихотворения ПВ – из книги, которую я ему принесла. Думает, что поэзия ПВ – лучшее в Америке сегодня. Переводит его для советской антологии, которая выйдет в следующем году.
Говорили о Ленинграде. Я сказала, что благодаря рекам и деревьям он выглядит мирным, хотя архитектура мне ненавистна. Бродский смеялся – он ненавидит Ленинград – с поверхности спокойно, под поверхностью безумие. Допустил, что не нравится ему потому, что он живет здесь всю свою жизнь и не предвидит шанса уехать. Позже спросила – хочет ли он уехать из страны? – Да, возможно, не навсегда, но на какое-то время. – Куда? – Не Израиль (мы говорили об антисемитизме), но Ирландия. Да, и Венеция зимой. Не Франция, я ненавижу Францию и французов. Два француза, которых всегда уважал, Паскаль и (не смог вспомнить) мертвы. – Куда-нибудь еще? – Италия. Он не хочет уезжать из России навсегда, объяснил он, поскольку пишет стихи в России, – пишет для русских…
Является ли антисемитизм постоянным элементом? – “Да, только иногда это правительство использует его – как сейчас – так что с этим хуже. Меня не очень волнует – мои проблемы проистекают из моей персональной ситуации, не из-за того, что я еврей. Никогда не был счастливее, что я еврей, чем во время Шестидневной войны”.
Тюрьма 2 года – 11 разных лагерей. Плохое сердце из-за этого. Сейчас – персона нон грата – не получил открытку ПВ из Германии. Знает Вирек, что Бродский написал ему в Западную Германию? Сказала, что сомневаюсь. Он сказал, что попытается написать ему в Штаты.
В целом – очень теплая личность – по первому визиту. Не знал меня, ничего обо мне, но немедленно пригласил. Много шутил, становился серьезным и потом иногда обрывал это – он не хотел вдаваться в долгие споры по каким-либо метафизическим вопросам. Я разгадала – я думаю – подход к исследованию жизни – два аспекта к жизни – один имеет дело с “почему” событий и пытаться найти решения, примирения; второй – его – и более абсолютные аспекты (более абстрактные) – относятся к Жизни самой – зачем?For what goal; v chem imem?(так в тексте. – С.Ю.)До этого он провел различия между двумя типами интеллектуалов. Но потом бросил разговор – сначала – кофе?, потом – чего-нибудь поесть? Его английский был поразительно хорош для самоучки. Хорошо не только в его грамматической точности, но в его способности выражать так много мыслей. Он шутил по поводу того, какой плохой его английский, но я думаю, он тем не менее гордился им.
Он проводил меня в гостиницу “Московскую” в полвторого ночи. Мы много говорили о его времени в тюрьме и других вещах. Он сказал, что Жалобы Портногоочень хороши – не порнография”.
15 июля
“Только что вспомнила: когда Бродский надписал фото для ПВ он спросил дату – 13-е – “Нет, мне не нравится” – Так что я сказала поставить тогда 14-е. Суеверие или что? – не знаю. Он сказал, позвонить ему. Если у него будет время, он покажет мне немного Ленинград. Этим утром позвонила, ушел на целый день; попросила отца передать ему “до свиданья”.
К этой публикации Питер Вирек предпослал текст:
“В 1970 году мисс Лабинджер была блестящей студенткой и в высшей степени надежным исследователем в колледже Маунт Холиоки, где я продолжаю преподавать русскую историю на исторической кафедре. Сегодня, в 1996, она ведущий адвокат в Провидансе, Род Айленд. Между этими двумя датами (двадцать шесть лет) я с ней никак не общался. В июле 1970 она взяла интервью у Бродского в России и в октябре 1970 послала мне прилагаемые заметки к интервью.
В 70-е годы я наложил абсолютное вето на публикации этих заметок. Потому что первоочередной нашей задачей было защитить Бродского. Это интервью нанесло бы ему ущерб в глазах его советских преследователей (он был в их гулаге) потому, что он говорил обо мне благосклонно; я был персоной нон грата для них; мои книги были запрещены (за обличение советского антисемитизма); в один из моих визитов меня даже выслали из России. Как Бродский говорит в этом интервью, он никогда не думал, что сможет выехать из Советского Союза. Пища для размышлений также его упоминание, что болезнь сердца, которая разрушила его четверть века спустя была вызвана его гулаговским трудом.
С 1970 это интервью лежало потерянным (иголка в сене) на моей большой полке писем, стихотворений и статей Бродского. Это интервью нашлось только в январе 1996, когда трагическое известие о его смерти заставило меня перерыть это обширный материал. Мисс Лабинджер не видит сейчас проблем в том, чтобы опубликовать, наконец, эту рукопись”.
***
Приложение 2.
Питер Вирек
(Из предисловия к новому изданию “Неприспособленный человек в эру сверхприспособленчества”, Transaction Publishers, New Brunswick (U.S.A.) and London (U.K.), 2004.)
Автобио
(родился в Нью-Йорк-сити, 5 августа 1916.)
I.
В четыре года увидел чайку. Перья
топали по пирсам Гудзона.
Солдатствуя, видел других.
Неаполь. Алжир.
Родился на Риверсайд Драйв.
Сорняк без асфальта мог погубить.
Первые строфы в пять.
И поныне за этим.
В шесть у меня спросили, чем буду зарабатывать
Если отвоюю себе будущее.
В ответ услышали предчувствие дурного:
“Я буду клоуном, который строит церкви”.
Я ушел далеко от того взрыва,
Но это всегда рядом.
Грубые сласти разжигали жажду,
Но сладкими не были.
Церковь без клоуна?
Спускает с цепи аятоллу.
Ухмылка без иконы?
Спускает Кока-Колу.
Почтительность, которая улыбается: мне нужна эта мантия,
Чтобы парить без желания, – и мягкая, и нежная.
Но галдеж бичует меня и срывает
Перо безмятежности с губ.
Поэтому я выпал из оборота и скандалил, и хвастал.
Это – не это – чего я по-настоящему хочу.
Я, экс-зародыш: ностальгирующий быть в
Матке разумного убежища одинокой мусорной корзине земли.
Обыватель занимается серфингом в море риска.
Внутренний серфинг намного более акулий.
Шлёп на жопу? Так ведь не только клоуны, а все.
Не в этом ли и смысл condition humaine*
Запретить паяцев, художество? Они трезво завлекают к пропасти.
Бармены – не пьют.
Горький смех, полный смысла
– ох – не веселое это дело.
Ваш комплект для постройки мужчины. Славный малый, отмытый, доблестно броваст.
Склейте эти добродетели. Внушительная чушь.
Он президент, диктатор, гуру. Обожаем толпой.
Пока смех клоунов не разнесет его в механический мусор.
На моей вахте в Тридцатые, в России, в Германии,
Секретные одиночки должны были совершать метаморфозы,
Хватая свои собственные лица и срывая их.
…Тот старый серый ужас – теперь он другой
Новый пост-оруэлловский кошмар: сначала спасены
Техноновинками от рабского труда, затем обращены в рабство
Технологией. “Добрыми намерениями вымощена
дорога в ад”. Ядерным излучением омылись.
Я стоял за американское
“Нет” Усам и Чингиз-хану.
Войны с “измами” – провал,
Но с этой парой было необходимо.
Свободного разума краткое “должен”:
Больше, больше, чем просто бесплодная поза.
Микропыль нашего сознания
Пересияла слепой огромный космос.
II.
“Жизнь”, могу ли я тебя любить? – ты вкушала (медленно действующую) ядовитую плоть.
Любить землю? – одна из не необитаемых планет.
А папаша с дурной головой? А наносящая увечья претерпевшая половина?
Я люблю каждого из вас, ваша память приносит мне ренту.
Как соблазнить соблазнителя?
Минувшими замусорено мое прошлое.
Любовь не оставила меня мудрым,
Только более горьким.
И все же не нечто ли это -
Время от времени быть называемым “мой возлюбленный”?
Хватая – скорее, скорей – руку, чтобы пожать
Как раз перед байпасом на сердце.
Теперь мое тепло обугливает воздух.
Затухаю; скоро будешь вызывать меня во сне.
Становлюсь нереальным; пусть сильней буду сниться.
Я же тем часом свалю на луну -
– сдержанно. Я научился быть гонимым с приличествующей
Херру Профессору любезностью.
Врать не будем. Нечасто издавал я восторженный вопль.
Обидную правду-матку режу, как Эмили **.
Мой стих разносит истину – споры лучшей планеты
И взращивает ее за дверью соседа.
Восхитительная дикость, в строгую форму заключенная.
Продается, как стылые пирожки. Пишу для прошлого.
Или это будущее пишет мной? Я вернусь
Назад, когда твой внук набросится на мою поэзию.
Во времена наличности и зевков, с искусством в лохмотьях,
Резонанс лирической формы все еще кое-что значит.
Не механизированной формы, которая сетка без тенниса,
Стих свободный? “Безыскусственность, которая скрывает отсутствие искусства”.
Мои прозаические книги? Распроданы по уценке.
С тем же успехом мог бы быть мертвым.
Если писать, чего требует ярость,
Остановили б меня мятежи?
Нет. Пресекли скучающие непокупатели.
С тем же успехом мог бы лавку закрыть.
Но, несмотря на то что демагоги умоляют и культ – быстродействующее бухло,
Ремесло слова есть долготерпимая муза.
Когда идиоты меня коронуют, кто предскажет, будут то
Лавры или погребальные колокола?
Да, это бред величия.
Как и у тебя, hypocrite lecteur***.
III.
Может, в других мирах “житьё-бытьё” случится снова.
Здесь же мы круг завершаем. Нет выбора; нет и оружия.
Битва рождения, хрип смерти, рефрен, который глушит
Бой за “я верую!”
Мы, совершившие оборот, добавляем песнь исцеления
От патетики этого рефрена.
Какой бы она ни была, эта песнь пережита,
В ней можно почувствовать боль.
Лишь старик знает жизнь. Слишком поздно, чтобы жить ее.
Знает, когда измениться. Но слишком задубел в коленях, чтоб провернуться.
Изгнанник из моей собственной автобиографии,
Злобно кошусь на нее сквозь туман гражданина третьего возраста.
Как верная гончая, внезапно впавшая в бешенство
И вместо зайца преследующая охотника,
Пропасть, которая всегда со мной, бездна вместо верного очага
Травит сердце.
Будь то бизнес с 9 до 5, будь то пьянка до трех ночи,
Бэббит-старший или младший похваляются свободой:
“Мы личности, нонконформисты
Как любой другой”.
Выворачивая осклизлые колера моей эпохи,
Я – норовистый хамелеон.
Но, когда приспособился, стал поборником, забиякой,
Получил, как тот Генерал у Литтл Биг Хорн, в морду пирог с кремом.
Я искал после Битвы, Меня Ранившей,
невредимости в панцире: черепаха.
Что поймало меня в стены, которых не могу сокрушить.
Тюрьма меня самого: плата за вход в свою ракушку.
Когда приторный пирог смерти ударит в лицо,
Отступи со всей грацией.
IY.
Отступи? Моя зелень упорствует в полной силе,
пока осень не откинет задний борт.
А там разделим перегной, плодородный,
Связующий нас всех.
Все мои “я” превосходят самих себя. Последняя страница
Превращается в навоз. Избавление.
Август 5, 2003
………………………………………………………………………………………………….
* Условий человеческого существования (фр.)
** Emily Dickinson, американская поэтесса (18 – )
*** Лицемерный читатель (фр.)
***
P.S.Тем не менее, Питер: с Днем рождения! Поэзию Вашу еще переведут лучше, чем получилось у меня. Sophie, спасибо за время за рулем. Ну, вот пока и все, что произошло со мной на данный момент в Новом Свете – говоря, друзья, о грандиозном.
Про небоскребы знаете всё сами.
Спрингфилд, Сан-Суси, Холиоки, штат Массачусетс – Нью-Йорк Сити,