Пора вылезать, вполне может быть, что эта тварь скоро заявится. Она следила, как вытекает из ванны вода, наливая тело прохладной тяжестью, и думали о предстоящем разговоре.
Сенатор Трумонд приехал со своим секретарем — бесцветным человеком средних лет с медленными движениями, словно синхронизированными с движениями шефа.
— Мисс Манверс? — спросил сенатор, не здороваясь, и опустился в кресло. — Чем могу быть вам полезен?
Он бросил короткий взгляд на секретаря, как будто предупреждая его, чтобы он был начеку.
— Вы необычайно проницательны, сенатор, — сказала Клер. — Вы даже догадываетесь, наверное, для чего я пригласила вас. Вы, очевидно, ждете, что я сейчас стану на колени и буду молить вас вернуть мне Дэвида Росса.
— Мне некогда, мисс… Манверт.
— Манверс, сенатор.
— Манверс.
— Вначале я хотела рассказать вам, что всю ночь мне пришлось скрываться в городе. Как только Росс не вернулся домой вовремя, я догадалась, что его пригласили куда-то в гости — скорей всего, с кляпом во рту. Я не раз видела, как это делается. Я знала, что эти же джентльмены пожалуют и ко мне.
Сенатор исподлобья смотрел на Клер, возвышаясь в кресле подобно каменному идолу. Клер заметила, как несколько раз рот его чуть приоткрывался и снова захлопывался. Должно быть, сигналы мозга шли по его нервам медленно и неуверенно, и лишь с третьей или четвертой попытки он сказал:
— Что вы хотите мне сказать? Я уже вышел из того возраста, когда мужчина может слушать все, что бы ни говорила хорошенькая женщина, если у нее есть на что посмотреть.
— Как вы галантны, сенатор! По-моему, я говорю именно то, что вам должно быть интересно. Итак, одинокая, беззащитная женщина просит могущественного сенатора помочь ей найти некоего Дэвида Росса.
— Я не знаю никакого Росса. Будьте здоровы, мисс Манверт…
— Манверс.
— Манверс.
Сенатор слегка нагнулся вперед, положив руки на подлокотники кресла, но Клер видела, что он и не думает встать.
— Вы ожидаете, мистер Трумонд, что я возвращу вашему приятелю эту землю. Так вот, сэр, я и не подумаю этого сделать, и вы доставите Дэвида Росса сюда, в «Стэтлер», не позднее завтрашнего дня.
Где-то в самой глубине утробы сенатора послышалось слабое бульканье. Подымаясь по пищеводу, оно в конце концов превратилось в скрипучий смех.
— Вы глупая баба, Манверт, или как там вас. Вы были шлюхой, и ею вы всегда будете, на большее у вас не хватит ума. Послушайте мой вам совет: возвращайтесь в Лас-Вегас и зарабатывайте себе на кусок хлеба своими прелестями, пока они у вас еще есть. Вам не видать этой земли, поверьте уж мне. У нас, слава богу, пока еще есть порядок, и сенатор стоит побольше уличной девки.
Трумонд встал и направился к двери.
— Вы настоящий джентльмен, сенатор. Я в восторге от вашей речи, и я рада, что нашу мораль блюдут такие законодатели, как вы. Да, чуть не забыла, вы умеете пользоваться магнитофоном?
Сенатор медленно, как корабль, развернулся к Клер всем телом. Шея у него была неподвижна, и когда он поворачивался к собеседнику, всегда казалось, что мысленно он командовал своим мышцам: «Лево руля!»
— Это еще что?
— Магнитофон. Маленький «сони» за семьдесят четыре доллара девяносто девять центов. Купила сегодня утром специально к вашему визиту. Надо же развлекать гостя…
— Послушайте…
— Послушайте вы.
Клер сняла крышку с маленького магнитофона и нажала кнопку. Медленно поползла тоненькая пленка, перематываясь с одной бобины на другую. Внезапно послышался голос Дэвида — и в ответ ему — Юджина Донахью.
— Узнаете? Это Юджин Донахью, ваш частный сыщик, поверенный и, конечно, убежденный минитмен. Подождите, подождите, он это скажет сам и про вас расскажет, и про ваши планы. Он ведь не знал, бедняга, что папский прорицатель, он же Дэвид Росс, имеет обыкновение записывать свои беседы с клиентами на пленку. На всякий случай. На этот, например, случай. Я совершенно случайно вспомнила об этом. Впрочем, что я, вы же слушаете…
Аппарат изрыгал хриплые проклятья Юджина Донахью, и имя Трумонда, казалось, наполняло, гостиничный номер. Сенатор снова опустился в кресло, молча глядя прямо перед собой. Когда магнитофон умолк, он медленно проговорил:
— Это у вас единственная пленка?
Клер рассмеялась:
— За кого вы меня принимаете? Я скопировала еще одну запись, и она спрятана в надежном месте. Если я не позвоню завтра по телефону туда, где она хранится, завтра же она будет передана вашему сопернику на выборах. Пресс-конференцию и заявление о том, что почтенный сенатор Трумонд — минитмен, сделает он сам. С другой стороны, если завтра Дэвид Росс будет здесь, обе пленки будут уничтожены. И еще одно условие, на которое вы, я уверена, с радостью согласитесь. Подготовьте все документы. Я подарю купленный мною участок в Хорс-Шу вашему приятелю, а он мне подарит ровно сто тысяч.
— Это грабеж!
— Вы и так хорошо заработаете, сенатор Трумонд. Можете ничего не говорить, завтра я жду вас…
Машина свернула с шоссе на узкую боковую дорогу и, попискивая рессорами, направилась к гряде невысоких плавных холмов.
— Клер, — сказал Дэвид, глядя на ее смуглые руки, лежавшие на руле, — ты ведь до сих пор не сказала мне, куда мы едем. И даже в мыслях ты скрываешь это от меня…
Клер посмотрела на него. Синяк под глазом Дэвида был изжелта-зеленым. «Боже, — подумала она, — сделай так, чтобы нам было хорошо!.. Прошу тебя, боже!..»
Дэвид положил ей руку на плечо. Он хотел улыбнуться, но почувствовал боль в разбитой губе. Минитмены сенатора не зря отказывают себе по субботам в гольфе или партии-другой в кегли. Что-что, а обрабатывать физиономии они научились. Чем не политическая программа? Для хорошего политика важно не столько ловко говорить самому, сколько ловко заткнуть рот другому. Примеров в истории сколько угодно. Он представил себе, как сенатор с клинообразной головой на одеревеневшей шее выступает сейчас, должно быть, с неподдельным пафосом: «Наш священный патриотизм… Защита свободы…» Настоящие филантропы! Они готовы бесплатно раздавать всем свой патриотизм, даже вбивать его вместе с зубами…
Машина последний раз качнулась и остановилась. Дэвид открыл глаза.
— Смотри, — сказала Клер, показывая на небольшой домик в лощинке, — я здесь родилась. Мать еще жива. Я ей ничего не сообщила. Я не знала, захочешь ли ты…
— Какая разница, Клер… Ты пока переговори с ней, а я подойду потом, позже. Прости меня, Клер. Я никого не хочу видеть. Не могу. Не могу слышать эти бесконечные копошащиеся мыслишки, будь они прокляты! Будь проклята мысль, если она лжива!
— Дэвид…
— Не могу, понимаешь, не могу я больше. Я ловлю себя на том, что мечтаю о вымершем мире. Ни одного человека, ни одной мысли. Пустые, чистые города, пустые, чистые дома, поезда, машины… Никого. И мы идем с тобой, и сквозь асфальт начинает прорастать трава, и в открытые окна машин влетают птицы. И я слушаю, слушаю — и ни одной мысли. Иди, Клер.
— Дэвид… ты придешь?
— Приду.
Дэвид растянулся на траве. Теплый ветерок лениво скатывался с холма. Он нес с собой запах приближающегося вечера, травы и нагретой земли. На мгновение ему показалось, что сейчас он услышит мысли земли и зелени — спокойные, честные мысли о дожде, об облаках, о скорой осени. Но все вокруг молчало в сытом, удовлетворенном покое летнего вечера, и казино «Тропикана», и капитан Фитцджеральд, и минитмены, и сенатор Трумонд, и сам предсказатель папского двора Габриэль Росси начинали казаться Дэвиду чудовищной химерой.
Он задремал, а когда открыл глаза, солнце уже садилось за пологий холм. Он оглянулся. Вдалеке, на той дороге, по которой они приехали, ярко вспыхнул зайчик. Должно быть, машина. Сейчас она покажется из-за поворота. Но зайчик не двигался. Машина стояла.
«Следят, — равнодушно подумал Дэвид. — В конце концов, какая разница, кто там сейчас смотрит на меня в бинокль, Донахью или Фитцджеральд?.. Круг замкнулся».
Сутулясь, он побрел к домику в лощине.
ФИНАНСИСТ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ
1. Предложение
2. Что такое Гроппер?
Сенатор Трумонд приехал со своим секретарем — бесцветным человеком средних лет с медленными движениями, словно синхронизированными с движениями шефа.
— Мисс Манверс? — спросил сенатор, не здороваясь, и опустился в кресло. — Чем могу быть вам полезен?
Он бросил короткий взгляд на секретаря, как будто предупреждая его, чтобы он был начеку.
— Вы необычайно проницательны, сенатор, — сказала Клер. — Вы даже догадываетесь, наверное, для чего я пригласила вас. Вы, очевидно, ждете, что я сейчас стану на колени и буду молить вас вернуть мне Дэвида Росса.
— Мне некогда, мисс… Манверт.
— Манверс, сенатор.
— Манверс.
— Вначале я хотела рассказать вам, что всю ночь мне пришлось скрываться в городе. Как только Росс не вернулся домой вовремя, я догадалась, что его пригласили куда-то в гости — скорей всего, с кляпом во рту. Я не раз видела, как это делается. Я знала, что эти же джентльмены пожалуют и ко мне.
Сенатор исподлобья смотрел на Клер, возвышаясь в кресле подобно каменному идолу. Клер заметила, как несколько раз рот его чуть приоткрывался и снова захлопывался. Должно быть, сигналы мозга шли по его нервам медленно и неуверенно, и лишь с третьей или четвертой попытки он сказал:
— Что вы хотите мне сказать? Я уже вышел из того возраста, когда мужчина может слушать все, что бы ни говорила хорошенькая женщина, если у нее есть на что посмотреть.
— Как вы галантны, сенатор! По-моему, я говорю именно то, что вам должно быть интересно. Итак, одинокая, беззащитная женщина просит могущественного сенатора помочь ей найти некоего Дэвида Росса.
— Я не знаю никакого Росса. Будьте здоровы, мисс Манверт…
— Манверс.
— Манверс.
Сенатор слегка нагнулся вперед, положив руки на подлокотники кресла, но Клер видела, что он и не думает встать.
— Вы ожидаете, мистер Трумонд, что я возвращу вашему приятелю эту землю. Так вот, сэр, я и не подумаю этого сделать, и вы доставите Дэвида Росса сюда, в «Стэтлер», не позднее завтрашнего дня.
Где-то в самой глубине утробы сенатора послышалось слабое бульканье. Подымаясь по пищеводу, оно в конце концов превратилось в скрипучий смех.
— Вы глупая баба, Манверт, или как там вас. Вы были шлюхой, и ею вы всегда будете, на большее у вас не хватит ума. Послушайте мой вам совет: возвращайтесь в Лас-Вегас и зарабатывайте себе на кусок хлеба своими прелестями, пока они у вас еще есть. Вам не видать этой земли, поверьте уж мне. У нас, слава богу, пока еще есть порядок, и сенатор стоит побольше уличной девки.
Трумонд встал и направился к двери.
— Вы настоящий джентльмен, сенатор. Я в восторге от вашей речи, и я рада, что нашу мораль блюдут такие законодатели, как вы. Да, чуть не забыла, вы умеете пользоваться магнитофоном?
Сенатор медленно, как корабль, развернулся к Клер всем телом. Шея у него была неподвижна, и когда он поворачивался к собеседнику, всегда казалось, что мысленно он командовал своим мышцам: «Лево руля!»
— Это еще что?
— Магнитофон. Маленький «сони» за семьдесят четыре доллара девяносто девять центов. Купила сегодня утром специально к вашему визиту. Надо же развлекать гостя…
— Послушайте…
— Послушайте вы.
Клер сняла крышку с маленького магнитофона и нажала кнопку. Медленно поползла тоненькая пленка, перематываясь с одной бобины на другую. Внезапно послышался голос Дэвида — и в ответ ему — Юджина Донахью.
— Узнаете? Это Юджин Донахью, ваш частный сыщик, поверенный и, конечно, убежденный минитмен. Подождите, подождите, он это скажет сам и про вас расскажет, и про ваши планы. Он ведь не знал, бедняга, что папский прорицатель, он же Дэвид Росс, имеет обыкновение записывать свои беседы с клиентами на пленку. На всякий случай. На этот, например, случай. Я совершенно случайно вспомнила об этом. Впрочем, что я, вы же слушаете…
Аппарат изрыгал хриплые проклятья Юджина Донахью, и имя Трумонда, казалось, наполняло, гостиничный номер. Сенатор снова опустился в кресло, молча глядя прямо перед собой. Когда магнитофон умолк, он медленно проговорил:
— Это у вас единственная пленка?
Клер рассмеялась:
— За кого вы меня принимаете? Я скопировала еще одну запись, и она спрятана в надежном месте. Если я не позвоню завтра по телефону туда, где она хранится, завтра же она будет передана вашему сопернику на выборах. Пресс-конференцию и заявление о том, что почтенный сенатор Трумонд — минитмен, сделает он сам. С другой стороны, если завтра Дэвид Росс будет здесь, обе пленки будут уничтожены. И еще одно условие, на которое вы, я уверена, с радостью согласитесь. Подготовьте все документы. Я подарю купленный мною участок в Хорс-Шу вашему приятелю, а он мне подарит ровно сто тысяч.
— Это грабеж!
— Вы и так хорошо заработаете, сенатор Трумонд. Можете ничего не говорить, завтра я жду вас…
Машина свернула с шоссе на узкую боковую дорогу и, попискивая рессорами, направилась к гряде невысоких плавных холмов.
— Клер, — сказал Дэвид, глядя на ее смуглые руки, лежавшие на руле, — ты ведь до сих пор не сказала мне, куда мы едем. И даже в мыслях ты скрываешь это от меня…
Клер посмотрела на него. Синяк под глазом Дэвида был изжелта-зеленым. «Боже, — подумала она, — сделай так, чтобы нам было хорошо!.. Прошу тебя, боже!..»
Дэвид положил ей руку на плечо. Он хотел улыбнуться, но почувствовал боль в разбитой губе. Минитмены сенатора не зря отказывают себе по субботам в гольфе или партии-другой в кегли. Что-что, а обрабатывать физиономии они научились. Чем не политическая программа? Для хорошего политика важно не столько ловко говорить самому, сколько ловко заткнуть рот другому. Примеров в истории сколько угодно. Он представил себе, как сенатор с клинообразной головой на одеревеневшей шее выступает сейчас, должно быть, с неподдельным пафосом: «Наш священный патриотизм… Защита свободы…» Настоящие филантропы! Они готовы бесплатно раздавать всем свой патриотизм, даже вбивать его вместе с зубами…
Машина последний раз качнулась и остановилась. Дэвид открыл глаза.
— Смотри, — сказала Клер, показывая на небольшой домик в лощинке, — я здесь родилась. Мать еще жива. Я ей ничего не сообщила. Я не знала, захочешь ли ты…
— Какая разница, Клер… Ты пока переговори с ней, а я подойду потом, позже. Прости меня, Клер. Я никого не хочу видеть. Не могу. Не могу слышать эти бесконечные копошащиеся мыслишки, будь они прокляты! Будь проклята мысль, если она лжива!
— Дэвид…
— Не могу, понимаешь, не могу я больше. Я ловлю себя на том, что мечтаю о вымершем мире. Ни одного человека, ни одной мысли. Пустые, чистые города, пустые, чистые дома, поезда, машины… Никого. И мы идем с тобой, и сквозь асфальт начинает прорастать трава, и в открытые окна машин влетают птицы. И я слушаю, слушаю — и ни одной мысли. Иди, Клер.
— Дэвид… ты придешь?
— Приду.
Дэвид растянулся на траве. Теплый ветерок лениво скатывался с холма. Он нес с собой запах приближающегося вечера, травы и нагретой земли. На мгновение ему показалось, что сейчас он услышит мысли земли и зелени — спокойные, честные мысли о дожде, об облаках, о скорой осени. Но все вокруг молчало в сытом, удовлетворенном покое летнего вечера, и казино «Тропикана», и капитан Фитцджеральд, и минитмены, и сенатор Трумонд, и сам предсказатель папского двора Габриэль Росси начинали казаться Дэвиду чудовищной химерой.
Он задремал, а когда открыл глаза, солнце уже садилось за пологий холм. Он оглянулся. Вдалеке, на той дороге, по которой они приехали, ярко вспыхнул зайчик. Должно быть, машина. Сейчас она покажется из-за поворота. Но зайчик не двигался. Машина стояла.
«Следят, — равнодушно подумал Дэвид. — В конце концов, какая разница, кто там сейчас смотрит на меня в бинокль, Донахью или Фитцджеральд?.. Круг замкнулся».
Сутулясь, он побрел к домику в лощине.
ФИНАНСИСТ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ
1. Предложение
Всю свою жизнь Фрэнк Джилберт Гроппер меньше всего был расположен к философскому восприятию жизни. Для этого у него было слишком мало времени и слишком много денег. Теперь же, в эти теплые майские дни, все изменилось. Впрочем, времени, строго говоря, у него было еще меньше, чем когда-либо, а денег — больше. Но изменился масштаб времени и покупательная способность его денег.
Гроппер закрыл глаза и откинулся в кресле-качалке. Солнечные лучи, проходя сквозь листву деревьев, трепетали на его лице. Он вспомнил последний разговор с профессором Клеем из клиники Мэйо. Профессор ловил очками в тяжелой роговой оправе блики от яркой лампы и за этими бликами прятал глаза. В голосе его звучал хорошо поставленный оптимизм.
— Знаете, профессор, — перебил его Гроппер, — в конце концов откровенность — такой же товар, как подтяжки или политические взгляды. Согласен, что товар более редкий, особенно в наше время, и соответственно более дорогой, особенно когда на него есть покупатель. Но я ведь не торгуюсь из-за гонорара. Прошу вас ничего не скрывать от меня. В моей профессии предпочитают иметь дело с фактами, а не с надеждами, если даже надежда предпочтительнее.
— Тяжело выносить приговор, — ответил профессор, — когда знаешь, что он окончательный и апелляция бессмысленна… Да и к кому апеллировать? Безнадежный рак желудка, метастазы… Может быть, месяц, может быть, два.
Он поднял рентгеновский снимок. Ноготь, указывающий на серое пятно, был коротко острижен и наманикюрен. «Перст божий с холеными ногтями, — подумал Гроппер. — Впрочем, какая разница осужденному, чья именно рука подписывает приговор. Чисто секретарская работа. Вердикт вынесен в гораздо более высоких инстанциях».
— Я вам сочувствую, — улыбнулся он профессору, — но мы с вами живем не в древнем Китае. Там, говорят, врачам платили, только пока пациенты были здоровы. Мы же, слава богу, верим в прогресс и платим врачам больше всего именно тогда, когда не можем выздороветь…
Гроппер открыл глаза. Клетчатый шотландский плед сполз с колен, и ему стало зябко. Холод проникал в него не снаружи, он шел откуда-то изнутри. Можно было храбриться у профессора Клея — блеф всегда был его оружием, — но он боялся смерти и знал, что скоро умрет. Он привык к диаграммам и графикам, и серое пятно на рентгеновском снимке обладало реальностью агонии. Вернее, это был не страх, а невыносимо жгучая досада. Он не жалел своего тела. В шестьдесят восемь лет оно напоминало ему старый, много раз ремонтированный автомобиль — еще передвигается, но удовольствия от езды не получаешь. Он уже давно устал прислушиваться к зловещим стукам и хрипам в моторе — синкопированному аккомпанементу старости.
Но страшно было подумать, что и водитель — его голова, его мозг — тоже попадет на свалку вместе с разбитым кузовом. Всю жизнь его мозг работал, как изумительная вычислительная машина. Он вводил в нее понятие «тысяча долларов», и машина выбрасывала точный рецепт, как превратить его в две тысячи. В двадцать девятом году его голова, подобно невероятно чувствительному сейсмографу, ощутила первые микроскопические толчки приближавшегося биржевого краха, и «черную пятницу» он встретил во всеоружии, надежно превратив все ценные бумаги в наличность.
Он никогда бы не смог точно определить, что это были за толчки, по он обладал способностью чувствовать приближающуюся опасность руками, спиной, всем телом, всем своим существом. Наверное, когда-то, тысяч пятьдесят лет тому назад, так определял крадущуюся во тьме леса угрозу его какой-нибудь далекий предок. За эти пятьдесят тысяч лет охотничью палицу сменил телефон, а медвежью шкуру — дакроновый костюм. Но рефлексы остались теми же…
А потом, с тех пор как тридцать с лишним лот тому назад десять миллиардов клеток его мозга решили, что сухой закон в Соединенных Штатах обречен, Гроппер окончательно привык доверять своей голове. Тогда он вложил все свои деньги в шотландское виски — в миллионы бутылок: в четырехгранные «Джонни Уокер», в массивные «Баллантайн», в круглые «Хейг». Стеклянная артиллерия была приведена в полную боевую готовность, и, как только сухой закон был отменен, одновременный залп из миллионов горлышек по американскому рынку принес ему два с лишним миллиона долларов.
Такой мозг нельзя было не любить — он был чудом природы, совершеннейшим аппаратом по изготовлению денег. Гроппер никогда не был промышленником. Он всегда парил в высших финансовых сферах, куда могли подниматься лишь самые изощренные умы. Он парил, используя восходящие и нисходящие потоки, выжидая момент, когда можно камнем броситься вниз и вонзить когти в еще трепещущее тело конкурента.
Как они просили тогда, в тридцать шестом, в Чикаго, хоть на месяц отсрочить платежи! Он мог бы, конечно, отсрочить их и на год и на два, но тогда у пего бы не оказалось сорока акров драгоценной городской земли, купленной у них за бесценок. Нет, не драгоценной. Драгоценность — это нечто постоянно ценное, а стоимость этих акров росла вместе с городом. Три года, пока ему принадлежал участок, он чувствовал себя отцом, у которого растет прекрасный сын. Он продал сына в тридцать девятом, когда в Европе началась война. Дитя принесло ему почти полтора миллиона.
Сила каждой машины кроется в ее специализации. Голова Гроппера была высокоспециализированной машиной. Ее работе не мешали эмоции — у него их не было. Он кончил колледж и, разумеется, слышал такие слова, как любовь, жалость, дружба, благородство, самопожертвование. Но если он и знал эти слова, то скорее с точки зрения орфографии, смысл же их был для него несколько туманен и бесконечно далек, как смысл математических абстракций. Пожалуй, даже меньше. Ибо в математике есть холодная логика, эмоции же — нелогичны. Они вносят хаос. Эмоция — убежище слабых.
Он не раз предавал и продавал партнеров, и когда они, нищие и раздавленные, приходили к нему со словами упрека и мольбой о великодушии, он приказывал не пускать их. Пять минут бессмысленного разговора были бы кражей его времени — его собственности, а он не любил, когда его пытались обокрасть.
Но при этом он всегда испытывал чувство величайшей гордости самим собой. Он казался себе полубожеством, прекрасным и непобедимым.
Ему приходилось быть и медведем, и быком, что на биржевом жаргоне значит играть на понижении и повышении курсов акций, но подсознательно он всегда считал себя орлом.
Иногда он думал, что если бы ему пришлось выбирать фамильный герб, он выбрал бы орла.
Он никогда не задумывался над тем, для чего он делает деньги. Процесс накопления стал для него таким же естественным и необходимым, как процесс изготовления нити шелкопрядом, как строительство сот пчелами.
И вот теперь его мозг, мозг Фрэнка Джилберта Гроппера, должен остановиться, распасться, исчезнуть, как подставная фирма с несуществующими активами. Из-за какого-то вульгарного рака не менее вульгарного желудка он, Гроппер, должен умереть, должен оставить свои великолепные финансовые заповедники для банды бездарных браконьеров. Страшна была не смерть. Страшно было сознание, что останутся другие. О, если бы можно было всех заставить умереть вместе с собой!..
Он почувствовал, как по щеке, нагретой солнцем, медленно, как бы выбирая направление, неохотно поползла слеза, и там, где она проложила тонкую влажную дорожку, он ощутил холодок. Скоро промозглый холод фамильного склепа в его имении Риверглейд заменит этот холодок.
«Да, — подумал Гроппер, — трудно стать философом за два месяца до смерти. Все равно, что влюбиться под дулом пистолета». Он поправил плед на коленях и откинулся на спинку качалки.
Чуть слышно скрипнул песок дорожки.
Внезапно он услышал слабое собачье повизгивание и открыл глаза. Прямо перед ним сидел небольшой коричневый бульдог с кожаным ошейником на толстой шее и внимательно смотрел на него.
Гроппер протянул руку, чтобы взять с широкого подлокотника кресла звонок и позвать старого Джейкоба, но собака, как бы читая его мысли, отрицательно помотала головой, подняла лапу в белом чулке и несколько раз помахала ею. На мгновение Гроппер забыл о профессоре Клее. Собака опустила лапу и принялась тщательно разравнивать перед собой дорожку, как это делают на пляже, желая написать что-нибудь на песке. Потом начала старательно что-то выписывать неуклюжими печатными буквами.
Гроппер несколько раз открыл и закрыл глаза. В голову пришла было мысль о том, что он уже умер. Но его представления о рае или аде как-то не совсем совпадали с дрессированными собаками. Тем более что ни рожек дьявола, ни нимба святого на бульдоге заметно не было. Тем временем на дорожке возникли слова:
«Сэр, прошу вашего внимания…»
Гроппер привык мыслить рационально. В конечном счете биржа обладает мистикой и собственной необъяснимой волей лишь для непосвященных профанов, приносящих свои скудные сбережения на ее алтарь. Для него биржа, а с нею и все, что ей подчинялось, были сложным и вместе с тем простым учреждением, основанным на самом элементарном в мире законе: «кто — кого». Она приучила не верить в чудеса.
И вот на шестьдесят восьмом году жизни, за месяц-два до смерти, он впервые увидел нечто непонятное, мистическое. Собака, время от времени отрываясь от работы, чтобы взглянуть на него печальными бульдожьими глазами, продолжала писать. Почему-то из всего, что она написала, больше всего Гроппера поразила запятая после слова «сэр». Должно быть, потому, что сам он никогда не снисходил до запятых и так давно не писал собственноручно, что вообще почти забыл, как это делается.
Но еще более странным казалось то, что собака почему-то не походила на собаку. То есть это была безусловно собака, небольшой коричневый бульдог с типичной бульдожьей мордой, с широкой грудью и массивными лапами в белых чулках. Но в самих движениях лапы, старательно выводившей на песке дорожки неловкие буквы, было нечто человеческое… Гроппер читал:
«Не пугайтесь. Речь идет о вашей жизни…»
Финансист спросил почему-то шепотом:
— Простите, гм… вы дрессированная собака?
Бульдог энергично помотал головой, и Гропперу показалось, что он улыбнулся.
Собака сделала несколько шагов по направлению к креслу-качалке, и Гроппер увидел у нее на ошейнике крошечную записку. Он протянул руку, и бульдог, утвердительно кивнув головой, вытянул шею. Он взял записку, собака тщательно стерла лапой написанное на песке, кивнула ему и побежала прочь.
До сих пор Гроппер со своей фантазией финансиста мог представить себе судьбу в виде стремительно падающей стоимости акций, мертвой хватки грозного конкурента, в виде телеграфного сообщения о войне или мире, наконец, в виде рентгеновского снимка желудка с серым облачком рака. Но в виде странного дрессированного бульдога…
Гроппер развернул записку. На плотном листке бумаги было написано:
"Мистеру Фрэнку Джилберту Гропперу, Риверглейд
Дорогой сэр!
Надеюсь, что податель сего, обычно довольно избалованный и глупый пес, за те два часа произвел на вас определенное впечатление. Я никогда не любил цирковых эффектов, но мое предложение, касающееся вашего здоровья и жизни, настолько фантастично на первый взгляд, что я избрал этот способ для привлечения вашего внимания.
Если вы хотите жить, а я склонен думать, что это так, завтра в четыре часа дня вы должны быть у мотеля Джордана. К вам подойдет человек. О дальнейшем — на месте.
Проследите, чтобы вас никто не сопровождал. Возьмите старый «шевроле» своего садовника. Наденьте темные очки.
Нет, нельзя разрешать себе надежду. Неоправдавшаяся надежда для приговоренного означает еще одну смерть. Только ослы могут тянуться за клоком сена, привязанным к оглобле. Он вспомнил, как бульдог, перед тем как убежать, улыбнулся ему. Теперь он готов был поклясться, что это была действительно улыбка, обнадеживающая улыбка!
Он протянул руку, взял колокольчик и позвонил. Из дому вышел старый Джейкоб.
— Сэр?
— Приготовьте завтра к двум часам машину.
— "Роллс", сэр?
— Нет, ваш старый «шевроле».
— Да, сэр, но…
— Ваш старый «шевроле». Я поеду один.
— Да, сэр, но врачи…
— Вы, кажется, решили подыскать себе новое место?
— Слушаюсь, сэр…
Гроппер закрыл глаза и откинулся в кресле-качалке. Солнечные лучи, проходя сквозь листву деревьев, трепетали на его лице. Он вспомнил последний разговор с профессором Клеем из клиники Мэйо. Профессор ловил очками в тяжелой роговой оправе блики от яркой лампы и за этими бликами прятал глаза. В голосе его звучал хорошо поставленный оптимизм.
— Знаете, профессор, — перебил его Гроппер, — в конце концов откровенность — такой же товар, как подтяжки или политические взгляды. Согласен, что товар более редкий, особенно в наше время, и соответственно более дорогой, особенно когда на него есть покупатель. Но я ведь не торгуюсь из-за гонорара. Прошу вас ничего не скрывать от меня. В моей профессии предпочитают иметь дело с фактами, а не с надеждами, если даже надежда предпочтительнее.
— Тяжело выносить приговор, — ответил профессор, — когда знаешь, что он окончательный и апелляция бессмысленна… Да и к кому апеллировать? Безнадежный рак желудка, метастазы… Может быть, месяц, может быть, два.
Он поднял рентгеновский снимок. Ноготь, указывающий на серое пятно, был коротко острижен и наманикюрен. «Перст божий с холеными ногтями, — подумал Гроппер. — Впрочем, какая разница осужденному, чья именно рука подписывает приговор. Чисто секретарская работа. Вердикт вынесен в гораздо более высоких инстанциях».
— Я вам сочувствую, — улыбнулся он профессору, — но мы с вами живем не в древнем Китае. Там, говорят, врачам платили, только пока пациенты были здоровы. Мы же, слава богу, верим в прогресс и платим врачам больше всего именно тогда, когда не можем выздороветь…
Гроппер открыл глаза. Клетчатый шотландский плед сполз с колен, и ему стало зябко. Холод проникал в него не снаружи, он шел откуда-то изнутри. Можно было храбриться у профессора Клея — блеф всегда был его оружием, — но он боялся смерти и знал, что скоро умрет. Он привык к диаграммам и графикам, и серое пятно на рентгеновском снимке обладало реальностью агонии. Вернее, это был не страх, а невыносимо жгучая досада. Он не жалел своего тела. В шестьдесят восемь лет оно напоминало ему старый, много раз ремонтированный автомобиль — еще передвигается, но удовольствия от езды не получаешь. Он уже давно устал прислушиваться к зловещим стукам и хрипам в моторе — синкопированному аккомпанементу старости.
Но страшно было подумать, что и водитель — его голова, его мозг — тоже попадет на свалку вместе с разбитым кузовом. Всю жизнь его мозг работал, как изумительная вычислительная машина. Он вводил в нее понятие «тысяча долларов», и машина выбрасывала точный рецепт, как превратить его в две тысячи. В двадцать девятом году его голова, подобно невероятно чувствительному сейсмографу, ощутила первые микроскопические толчки приближавшегося биржевого краха, и «черную пятницу» он встретил во всеоружии, надежно превратив все ценные бумаги в наличность.
Он никогда бы не смог точно определить, что это были за толчки, по он обладал способностью чувствовать приближающуюся опасность руками, спиной, всем телом, всем своим существом. Наверное, когда-то, тысяч пятьдесят лет тому назад, так определял крадущуюся во тьме леса угрозу его какой-нибудь далекий предок. За эти пятьдесят тысяч лет охотничью палицу сменил телефон, а медвежью шкуру — дакроновый костюм. Но рефлексы остались теми же…
А потом, с тех пор как тридцать с лишним лот тому назад десять миллиардов клеток его мозга решили, что сухой закон в Соединенных Штатах обречен, Гроппер окончательно привык доверять своей голове. Тогда он вложил все свои деньги в шотландское виски — в миллионы бутылок: в четырехгранные «Джонни Уокер», в массивные «Баллантайн», в круглые «Хейг». Стеклянная артиллерия была приведена в полную боевую готовность, и, как только сухой закон был отменен, одновременный залп из миллионов горлышек по американскому рынку принес ему два с лишним миллиона долларов.
Такой мозг нельзя было не любить — он был чудом природы, совершеннейшим аппаратом по изготовлению денег. Гроппер никогда не был промышленником. Он всегда парил в высших финансовых сферах, куда могли подниматься лишь самые изощренные умы. Он парил, используя восходящие и нисходящие потоки, выжидая момент, когда можно камнем броситься вниз и вонзить когти в еще трепещущее тело конкурента.
Как они просили тогда, в тридцать шестом, в Чикаго, хоть на месяц отсрочить платежи! Он мог бы, конечно, отсрочить их и на год и на два, но тогда у пего бы не оказалось сорока акров драгоценной городской земли, купленной у них за бесценок. Нет, не драгоценной. Драгоценность — это нечто постоянно ценное, а стоимость этих акров росла вместе с городом. Три года, пока ему принадлежал участок, он чувствовал себя отцом, у которого растет прекрасный сын. Он продал сына в тридцать девятом, когда в Европе началась война. Дитя принесло ему почти полтора миллиона.
Сила каждой машины кроется в ее специализации. Голова Гроппера была высокоспециализированной машиной. Ее работе не мешали эмоции — у него их не было. Он кончил колледж и, разумеется, слышал такие слова, как любовь, жалость, дружба, благородство, самопожертвование. Но если он и знал эти слова, то скорее с точки зрения орфографии, смысл же их был для него несколько туманен и бесконечно далек, как смысл математических абстракций. Пожалуй, даже меньше. Ибо в математике есть холодная логика, эмоции же — нелогичны. Они вносят хаос. Эмоция — убежище слабых.
Он не раз предавал и продавал партнеров, и когда они, нищие и раздавленные, приходили к нему со словами упрека и мольбой о великодушии, он приказывал не пускать их. Пять минут бессмысленного разговора были бы кражей его времени — его собственности, а он не любил, когда его пытались обокрасть.
Но при этом он всегда испытывал чувство величайшей гордости самим собой. Он казался себе полубожеством, прекрасным и непобедимым.
Ему приходилось быть и медведем, и быком, что на биржевом жаргоне значит играть на понижении и повышении курсов акций, но подсознательно он всегда считал себя орлом.
Иногда он думал, что если бы ему пришлось выбирать фамильный герб, он выбрал бы орла.
Он никогда не задумывался над тем, для чего он делает деньги. Процесс накопления стал для него таким же естественным и необходимым, как процесс изготовления нити шелкопрядом, как строительство сот пчелами.
И вот теперь его мозг, мозг Фрэнка Джилберта Гроппера, должен остановиться, распасться, исчезнуть, как подставная фирма с несуществующими активами. Из-за какого-то вульгарного рака не менее вульгарного желудка он, Гроппер, должен умереть, должен оставить свои великолепные финансовые заповедники для банды бездарных браконьеров. Страшна была не смерть. Страшно было сознание, что останутся другие. О, если бы можно было всех заставить умереть вместе с собой!..
Он почувствовал, как по щеке, нагретой солнцем, медленно, как бы выбирая направление, неохотно поползла слеза, и там, где она проложила тонкую влажную дорожку, он ощутил холодок. Скоро промозглый холод фамильного склепа в его имении Риверглейд заменит этот холодок.
«Да, — подумал Гроппер, — трудно стать философом за два месяца до смерти. Все равно, что влюбиться под дулом пистолета». Он поправил плед на коленях и откинулся на спинку качалки.
Чуть слышно скрипнул песок дорожки.
Внезапно он услышал слабое собачье повизгивание и открыл глаза. Прямо перед ним сидел небольшой коричневый бульдог с кожаным ошейником на толстой шее и внимательно смотрел на него.
Гроппер протянул руку, чтобы взять с широкого подлокотника кресла звонок и позвать старого Джейкоба, но собака, как бы читая его мысли, отрицательно помотала головой, подняла лапу в белом чулке и несколько раз помахала ею. На мгновение Гроппер забыл о профессоре Клее. Собака опустила лапу и принялась тщательно разравнивать перед собой дорожку, как это делают на пляже, желая написать что-нибудь на песке. Потом начала старательно что-то выписывать неуклюжими печатными буквами.
Гроппер несколько раз открыл и закрыл глаза. В голову пришла было мысль о том, что он уже умер. Но его представления о рае или аде как-то не совсем совпадали с дрессированными собаками. Тем более что ни рожек дьявола, ни нимба святого на бульдоге заметно не было. Тем временем на дорожке возникли слова:
«Сэр, прошу вашего внимания…»
Гроппер привык мыслить рационально. В конечном счете биржа обладает мистикой и собственной необъяснимой волей лишь для непосвященных профанов, приносящих свои скудные сбережения на ее алтарь. Для него биржа, а с нею и все, что ей подчинялось, были сложным и вместе с тем простым учреждением, основанным на самом элементарном в мире законе: «кто — кого». Она приучила не верить в чудеса.
И вот на шестьдесят восьмом году жизни, за месяц-два до смерти, он впервые увидел нечто непонятное, мистическое. Собака, время от времени отрываясь от работы, чтобы взглянуть на него печальными бульдожьими глазами, продолжала писать. Почему-то из всего, что она написала, больше всего Гроппера поразила запятая после слова «сэр». Должно быть, потому, что сам он никогда не снисходил до запятых и так давно не писал собственноручно, что вообще почти забыл, как это делается.
Но еще более странным казалось то, что собака почему-то не походила на собаку. То есть это была безусловно собака, небольшой коричневый бульдог с типичной бульдожьей мордой, с широкой грудью и массивными лапами в белых чулках. Но в самих движениях лапы, старательно выводившей на песке дорожки неловкие буквы, было нечто человеческое… Гроппер читал:
«Не пугайтесь. Речь идет о вашей жизни…»
Финансист спросил почему-то шепотом:
— Простите, гм… вы дрессированная собака?
Бульдог энергично помотал головой, и Гропперу показалось, что он улыбнулся.
Собака сделала несколько шагов по направлению к креслу-качалке, и Гроппер увидел у нее на ошейнике крошечную записку. Он протянул руку, и бульдог, утвердительно кивнув головой, вытянул шею. Он взял записку, собака тщательно стерла лапой написанное на песке, кивнула ему и побежала прочь.
До сих пор Гроппер со своей фантазией финансиста мог представить себе судьбу в виде стремительно падающей стоимости акций, мертвой хватки грозного конкурента, в виде телеграфного сообщения о войне или мире, наконец, в виде рентгеновского снимка желудка с серым облачком рака. Но в виде странного дрессированного бульдога…
Гроппер развернул записку. На плотном листке бумаги было написано:
"Мистеру Фрэнку Джилберту Гропперу, Риверглейд
Дорогой сэр!
Надеюсь, что податель сего, обычно довольно избалованный и глупый пес, за те два часа произвел на вас определенное впечатление. Я никогда не любил цирковых эффектов, но мое предложение, касающееся вашего здоровья и жизни, настолько фантастично на первый взгляд, что я избрал этот способ для привлечения вашего внимания.
Если вы хотите жить, а я склонен думать, что это так, завтра в четыре часа дня вы должны быть у мотеля Джордана. К вам подойдет человек. О дальнейшем — на месте.
Проследите, чтобы вас никто не сопровождал. Возьмите старый «шевроле» своего садовника. Наденьте темные очки.
На мгновение Гропперу захотелось скомкать бумажку, как он комкал и бросал письма, тысячи писем от тысяч людей, всю жизнь что-то хотевших от него, от его денег — от продажи участков на Луне до основания новой веры. Но бульдог… Гроппер посмотрел на дорожку, на затертые буквы, которые он только что читал… Бред.С уважением Б.".
Нет, нельзя разрешать себе надежду. Неоправдавшаяся надежда для приговоренного означает еще одну смерть. Только ослы могут тянуться за клоком сена, привязанным к оглобле. Он вспомнил, как бульдог, перед тем как убежать, улыбнулся ему. Теперь он готов был поклясться, что это была действительно улыбка, обнадеживающая улыбка!
Он протянул руку, взял колокольчик и позвонил. Из дому вышел старый Джейкоб.
— Сэр?
— Приготовьте завтра к двум часам машину.
— "Роллс", сэр?
— Нет, ваш старый «шевроле».
— Да, сэр, но…
— Ваш старый «шевроле». Я поеду один.
— Да, сэр, но врачи…
— Вы, кажется, решили подыскать себе новое место?
— Слушаюсь, сэр…
2. Что такое Гроппер?
Ворота гаража были распахнуты. Из глубины, казавшейся чернильно-темной по сравнению с залитой солнцем дорожкой, доносилось мурлыканье старого Джейкоба. Блез Мередит, секретарь Гроппера, подошел к гаражу. Старик тщательно протирал куском замши ветровое стекло зеленого «шевроле».
— К невесте собрались, Джейкоб?
— Ах, мистер Мередит, вы все шутите.
— Для чего же вы так надраиваете свою калошу? Я уж забыл, когда вы последний раз выводили ее из гаража.
Садовник таинственно подмигнул.
— Это для мистера Гроппера.
— Для мистера Гроппера? Ваш «шевроле»? Старик уже лет пять ездит только на своем «роллсе».
Мередит кивнул на черный лоснящийся кузов лимузина. Рядом с «шевроле» он казался огромным и угловатым.
— Это верно, мистер Мередит. Только на этот раз мистер Гроппер велел мне заправить мой «шеви». Сказал, что поедет сам и чтобы я никому ничего не болтал.
— Сам? Без шофера?
— Я у него то же спросил, мистер Мередит. Лучше бы не спрашивал. Мистер Гроппер не любит, когда его расспрашивают.
— Ничего, ничего, Джейкоб. Вы отдохните, я уж вам помогу.
— Спасибо, мистер Мередит, вы всегда были добры ко мне.
Старик вытер руки о выцветшие рабочие брюки, протянул замшу Мередиту и, прихрамывая, вышел из гаража.
Секретарь проводил его взглядом, выглянул из ворот, осмотрелся вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, распахнул дверцу «шевроле». Потом достал из кармана небольшую плоскую коробочку и засунул ее под сиденье. «Пожалуй, лучше закрепить ее проволочкой, — подумал он. — А то, если старик резко затормозит, она может выскочить. Ну, кажется, все в порядке». Мередит взял замшу и, насвистывая, принялся полировать машину.
Но обеим сторонам шоссе со зловещей регулярностью возникали яркие многометровые щиты. Успев крикнуть водителю, что покрышки «Гудрич» лучшие в мире, что «Тэнг» — лучший в мире напиток для завтрака, что Первый национальный банк — лучший в мире, они молча уносились назад. Творцы рекламы, элегантные молодые люди с Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, знают свое дело. Они не рассчитывают, что водитель бросит руль и в экстазе вопьется взглядом в описание достоинств пасты для бритья «Пальмолив». О нет, они давно усвоили, что в мозг потребителя надо проникать так же, как взломщик проникает в номер люкс отеля «Уолдорф Астория» — незаметно, не привлекая внимания. Вы свободный человек. Можете читать рекламу, можете и не читать. Но метровые буквы помимо вашей воли просочатся в мозг, притаятся там, и в нужный момент, не задумываясь, вы купите почему-то именно покрышки «Гудрич», именно напиток «Тэнг» и откроете счет именно в Первом национальном банке. В том, разумеется, случае, если у вас есть деньги. Если нет, вы представляете для Мэдисон-авеню такой же интерес, как антарктические пингвины. Впрочем, даже меньший, ибо пингвины фотогеничны и отлично подходят для рекламы крахмальных сорочек.
У мотеля Джордана стояло несколько машин: маленький запыленный «фольксваген», два «форда» и серый «рэмблер». Пахло сухим зноем и бензином. Из прикрытого жалюзи окна доносился раздраженный мужской голос: «Но я ведь тебе ничего не обещал…»
Не успел Гроппер остановиться, как из «рэмблера» вышел элегантно одетый человек.
— Мистер Гроппер? Езжайте за мной.
Машина резко взяла с места, и на мгновенье финансиста обуял страх. Ему представилось, что он не сможет догнать ее, она исчезнет за первым же поворотом, исчезнет навсегда. У него потемнело в глазах, словно их прикрыли чем-то непрозрачным, тем рентгеновским снимком с серым облачком. Он в панике нажал акселератор, и колеса «шевроле» испуганно пробуксовали на месте.
Но серый «рэмблер» не думал исчезать. Он замедлил ход, а потом шофер, убедившись, что за ним следуют, снова прибавил скорость. Один раз Гроппер чуть не врезался в него, когда тот притормозил перед поворотом. «Еще не хватало аварии», — подумал он, вытирая лоб.
Через полчаса они подъехали к небольшому уединенному дому. Гроппер, испытывая ощущение странной нереальности происходящего, очутился в просторном холле. В углу на вытертом коврике лежал коричневый бульдог с массивными лапами. Он поднял голову и лениво зарычал, будто нехотя полоскал рот.
— Это был он? — кивнул в сторону собаки Гроппер. — У меня в саду он вел себя приветливее.
— Как вам сказать? — ответил его спутник. — Строго говоря, это был не Джерри. Хотя с другой стороны… А вот и шеф.
— К невесте собрались, Джейкоб?
— Ах, мистер Мередит, вы все шутите.
— Для чего же вы так надраиваете свою калошу? Я уж забыл, когда вы последний раз выводили ее из гаража.
Садовник таинственно подмигнул.
— Это для мистера Гроппера.
— Для мистера Гроппера? Ваш «шевроле»? Старик уже лет пять ездит только на своем «роллсе».
Мередит кивнул на черный лоснящийся кузов лимузина. Рядом с «шевроле» он казался огромным и угловатым.
— Это верно, мистер Мередит. Только на этот раз мистер Гроппер велел мне заправить мой «шеви». Сказал, что поедет сам и чтобы я никому ничего не болтал.
— Сам? Без шофера?
— Я у него то же спросил, мистер Мередит. Лучше бы не спрашивал. Мистер Гроппер не любит, когда его расспрашивают.
— Ничего, ничего, Джейкоб. Вы отдохните, я уж вам помогу.
— Спасибо, мистер Мередит, вы всегда были добры ко мне.
Старик вытер руки о выцветшие рабочие брюки, протянул замшу Мередиту и, прихрамывая, вышел из гаража.
Секретарь проводил его взглядом, выглянул из ворот, осмотрелся вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, распахнул дверцу «шевроле». Потом достал из кармана небольшую плоскую коробочку и засунул ее под сиденье. «Пожалуй, лучше закрепить ее проволочкой, — подумал он. — А то, если старик резко затормозит, она может выскочить. Ну, кажется, все в порядке». Мередит взял замшу и, насвистывая, принялся полировать машину.
Но обеим сторонам шоссе со зловещей регулярностью возникали яркие многометровые щиты. Успев крикнуть водителю, что покрышки «Гудрич» лучшие в мире, что «Тэнг» — лучший в мире напиток для завтрака, что Первый национальный банк — лучший в мире, они молча уносились назад. Творцы рекламы, элегантные молодые люди с Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, знают свое дело. Они не рассчитывают, что водитель бросит руль и в экстазе вопьется взглядом в описание достоинств пасты для бритья «Пальмолив». О нет, они давно усвоили, что в мозг потребителя надо проникать так же, как взломщик проникает в номер люкс отеля «Уолдорф Астория» — незаметно, не привлекая внимания. Вы свободный человек. Можете читать рекламу, можете и не читать. Но метровые буквы помимо вашей воли просочатся в мозг, притаятся там, и в нужный момент, не задумываясь, вы купите почему-то именно покрышки «Гудрич», именно напиток «Тэнг» и откроете счет именно в Первом национальном банке. В том, разумеется, случае, если у вас есть деньги. Если нет, вы представляете для Мэдисон-авеню такой же интерес, как антарктические пингвины. Впрочем, даже меньший, ибо пингвины фотогеничны и отлично подходят для рекламы крахмальных сорочек.
У мотеля Джордана стояло несколько машин: маленький запыленный «фольксваген», два «форда» и серый «рэмблер». Пахло сухим зноем и бензином. Из прикрытого жалюзи окна доносился раздраженный мужской голос: «Но я ведь тебе ничего не обещал…»
Не успел Гроппер остановиться, как из «рэмблера» вышел элегантно одетый человек.
— Мистер Гроппер? Езжайте за мной.
Машина резко взяла с места, и на мгновенье финансиста обуял страх. Ему представилось, что он не сможет догнать ее, она исчезнет за первым же поворотом, исчезнет навсегда. У него потемнело в глазах, словно их прикрыли чем-то непрозрачным, тем рентгеновским снимком с серым облачком. Он в панике нажал акселератор, и колеса «шевроле» испуганно пробуксовали на месте.
Но серый «рэмблер» не думал исчезать. Он замедлил ход, а потом шофер, убедившись, что за ним следуют, снова прибавил скорость. Один раз Гроппер чуть не врезался в него, когда тот притормозил перед поворотом. «Еще не хватало аварии», — подумал он, вытирая лоб.
Через полчаса они подъехали к небольшому уединенному дому. Гроппер, испытывая ощущение странной нереальности происходящего, очутился в просторном холле. В углу на вытертом коврике лежал коричневый бульдог с массивными лапами. Он поднял голову и лениво зарычал, будто нехотя полоскал рот.
— Это был он? — кивнул в сторону собаки Гроппер. — У меня в саду он вел себя приветливее.
— Как вам сказать? — ответил его спутник. — Строго говоря, это был не Джерри. Хотя с другой стороны… А вот и шеф.