Страница:
– Скверно получается, Арсений. Едем на Пристань! Живо! А вы, – обернулся он к казакам, – зовите Кандаурова. Ревизию здесь самую дотошную! Замок сменить. Новый у Зарядько возьмите, скажите, я приказал. Ключ Кандаурову, потом заберу! Поехали! – бросил он хорунжему.
– Полегче, Арсений! Ты не только лошадь загонишь, но и мои мысли порастрясешь!
Маджуга умерил пыл и, обернувшись, спросил Мизинова:
– Так что это выходит-то, Лександра Петрович? Значит, этот китайчонок ваш пакостит? Говорил ведь вам – не привечайте его!
– Он не знает про золото, Арсений, – успокоил Мизинов, но так неуверенно, что, похоже, и сам сомневался в сказанном: – Хотя, возможно, проведал как-нибудь… Прискорбно, но, видимо, я прав – подлость в природе человеческой…
– Да я бы ему за такие дела, знаете что?! – вспыхнул хорунжий, потряс кнутом в воздухе и снова легонько опустил его на спину и без того взмыленной Бурки:
– Давай, родимая, помалясь!.. Э-эх, люди! Хлебом не корми – дай напакостить! Я вон надысь[16] купчишке одному помог от пьяных китайцев отбиться, а то б замордовали его совсем. Они ведь ноне-то, как не стало нашей собственной охраны на дороге, совсем буйными стали. Так что бы вы думали? Он сам же меня и обругал за то, говорит: «Теперь, такой-сякой, у меня работать на складе будет некому!» А у самого рожа что слива переспелая, того и гляди отвалится, уж так созрела, так созрела! – Маджуга весело, в полный голос захохотал, в который, наверное, раз вспоминая ту пьяную драку.
– Ты бы поменьше ввязывался в разные приключения, – упрекнул Мизинов. – Не хватало нам еще лишних проблем. Сам ведь знаешь, какая ответственность на нас.
– Еще бы не знать, Лександра Петрович. Да вы будьте покойны – с моими станичниками ничегошеньки с хранилищем нашим не станется, один Кандауров чего стоит! Ему проще шипишку подкараулить, чем предать, не такой он человек, мой Спиридон Лукич…
– Ей-богу, Арсений, чтоб тебя понимать, надо толмача при себе держать. Ну что вот ты сейчас сказал? Какое такое выраженьице опять ввернул, а?
– Шипишку-то подкараулить? – дружелюбно улыбнулся Маджуга. – Да просто все – помереть, одним словом, по-нашему. Я к чему? Спиридону Лукичу – ему, значит, легче помереть, чем предать того, кому один раз поверил и доверился.
– Он ведь на Кавказе служил в германскую?
– Там. В пластунах. В разведку как-то их спосылали, в дальнюю. В самую Персию. Так добрались аж до этой, как ее… ну, где рай-то земной…
– В Месопотамию, наверное? – рассмеялся Мизинов.
– Во-во, туда! И встретились, значит, с агличанскими войсками, что и было им наказано. То бишь, как это по-военному-то, Лександра Петрович?
– Установили контакт с передовыми частями англичан. Они были нашими союзниками в той войне.
– Были, Лександра Петрович, одно слово что были! Где они таперича? Нет, чтобы помочь по старой памяти…
– Всяк любит каштаны из огня таскать чужими руками, Арсений. Да и в минувшей войне…
Мизинов не договорил. Папаха слетала с головы Маджуги и ударилась в лицо генералу. Лошадь брыкнула в сторону, а вдалеке отчетливо всхлипнул плескучий выстрел.
– Тпр-р-р-р! – хрипел Маджуга, натягивая поводья и заваливаясь за облучок. – Лександра Петрович, живы?
– Жив, Арсений, твоими молитвами, – Мизинов даже пригнуться не успел, понимая, что теперь и незачем: выстрелы исподтишка никогда не повторяются.
Маджуга выскочил из брички, под огромными сапожищами захрустела дресва[17].
– Из трехлинейки, – пробормотал он, подобрав папаху и натягивая ее на затылок.
– Издалека, – кивнул Мизинов. – Ближе подобраться не рискнули.
– А может, не смогли?
– Кто бы им помешал? Хотели бы убить – непременно подкараулили бы. Хоть за тем вон взлобком. Ан нет, не посмели. Выходит, просто пугают нас. Но зачем? – Мизинов уже обращался не столько к хорунжему, сколько размышлял вслух. Он знал по опыту: решение нужно принять в первые же секунды после непредвиденного события. Как правило, это решение и оказывается верным…
– Однако нет, не пугают, Арсений, не пугают, – через секунду-другую уверенно резюмировал Мизинов. – Откуда пуля пришла?
Маджуга снял папаху и покрутил в руках.
– Вот дырка-то, – показал он. Под самой кокардой зияло аккуратное пулевое отверстие.
– Смотри, что получается, – Мизинов влез на козлы и взял вожжи в руки. – Ты сидел, верно?
– Ну да.
– Теперь смотри. Мы с тобой примерно одного роста. На каком уровне сейчас моя голова?
– На уровне лошадиной гривы, Лександра Петрович.
– То-то и оно! Стреляли не в тебя, могу успокоить. Впрочем, и не в меня…
– В кого же тогда? – оторопел Маджуга и стал озираться по сторонам.
– Ты прав, Арсений, третьего здесь нет, – улыбнулся Мизинов. – Но нет третьего человека, – он сделал ударение на последнем слове.
– Любите вы, Лександра Петрович, загадками говорить, – скривился Маджуга в простоватой гримасе.
– Не буду тебя мучить. Да и времени нет. Стреляли в Бурку.
– В лошадь?! – у Маджуги глаза сделались похожими на два николаевских медных пятака.
– Именно. Кому-то непременно надо, чтобы мы не поспели вовремя на Пристань. Это уже становится интересным. Но, по крайней мере, убивать нас пока не станут. Лошадь наша, слава богу, цела. Так что вперед, Арсений! Предчувствия у меня нехорошие. Надо успеть!
– Ну щас дождется он у нас, китайчонок ваш! Уж я его! – пригрозил Маджуга, размахивая кнутовищем над крупом Бурки.
Мизинов ничего не ответил. На душе было скверно.
Но вот Бурка встала наконец, фыркая и сбрасывая пот. Мизинов выскочил из брички и влетел в ворота. Посреди двора на четвереньках стояла пожилая женщина и причитала в полный голос:
– Страдалец мой! Христарадненький! – и все склонялась над чем-то белым и неподвижным на земле.
Мизинов подбежал и увидел распластавшееся тело в одном исподнем. Сквозь белую рубаху проступали багровые кровавые полосы. Мужчина лежал бездыханно. Неподалеку от него, метрах в пяти, навзничь распластался Ойхэ. Руки его были раскинуты в стороны, в одной он все еще сжимал литовку[18] за косье. Ойхэ был мертв – сомнений в этом не оставалось ни у Мизинова, ни у Маджуги. Мизинов осторожно поднял голову парнишки за волосы и ужаснулся – все лицо его было обезображено. Лица, можно сказать, не было вовсе – одно сплошное кровавое месиво.
– М-да, – вымолвил Мизинов, опустил голову и выпрямился. – Стреляли в лицо… Прости меня, мальчик, за скверные мысли…
– Лександра Петрович, может, они еще не ушли далеко, а? Может, догнать? – кипятился Маджуга.
– Охолонь, Арсений, – осадил его Мизинов. – Эти люди все делают четко. Они уже далеко. Да и рисковать мы не можем, понимаешь? Марковна, что случилось? – Мизинов тронул женщину за плечо. Под его рукой тело затряслось, как в лихорадке.
– Александр Петрович, батюшка! – Марковна подняла на него заплаканные невидящие глаза. – Что же это?.. Егор-то мой, а?.. Забили, в усмерть забили!.. – и снова заголосила, склоняясь над телом.
Мизинов опустился на колени рядом с Егором, перевернул его на спину. Глаза старика были полузакрыты, сквозь приоткрытые веки был виден едва заметный зрачок. Мизинов приоткрыл веко, потрогал шею под скулой. Есть надежда!
– Марковна, он жив, жив! Маджуга, скорее! Подхватили осторожно! Несем ко мне в светелку!
Хорунжий приподнял Егора за ноги, Мизинов ухватился за подмышки, и они понесли обмякшее и тяжелое тело в дом. Марковна, причитая и утирая слезы фартуком, семенила следом. Этих супругов год назад порекомендовал Мизинову тот же Куземов, и с тех пор старики жили в его доме, целиком ведя несложное хозяйство холостяка. Егор и Марковна были сибиряками, как, наверное, каждый второй в этом далеком, но совершенно русском городе на краю земли…
Егора уложили на хозяйскую кровать лицом вниз. Мизинов с Маджугой вышли на кухню, помыли руки и вернулись к кровати.
– Снимаем рубаху, – Мизинов велел Маджуге приподнять Егора за шею и поддерживать, а сам начал осторожно срезать ткань рубахи. Спина была исполосована вдоль и поперек. Но, на счастье, глубоких ран оказалось всего две. Лоскуты рубахи присохли к этим ранам и не отставали.
– Не отрывать лоскутки! – командовал Мизинов. Обращение с ранеными было привычным делом многих офицеров окопной войны. Мизинов и сам перевязал на фронте стольких раненых, что этого контингента достало бы на целый полковой госпиталь.
– Марковна, тащи сюда бинты и кипяток… Да не голоси ты, он будет цел… Потом все расскажешь!
Старуха выбежала и вскоре возвратилась с большим баулом и ковшом кипяченой воды, поставила все рядом с Мизиновым. Генерал развел в небольшой плошке раствор марганцовки и принялся аккуратно протирать спину Егора. На глубокие раны наложил смоченные марганцовкой бинты и велел туго перетянуть старика бинтом.
– Арсений, это по твоей части. Покрепче, но не резко… Вот так…
Когда с перевязкой было покончено, Мизинов велел подложить под лицо Егора несколько подушек и оставить его лежать на животе.
– Пусть отдыхает, Марковна. Сиди рядом и следи. Не тревожь его. Повязки сменим к вечеру. Не поить его и не кормить. Да, впрочем, он и не попросит пока…
– Александр Петрович, батюшка, а он выдюжит? – поскуливала Марковна.
– Я и не таких с того света возвращал в окопах, – успокоил ее Мизинов. – Обязательно выдюжит. Дня через два сделаю тебе состав крапивный на спирту, здорово помогает. Станешь прикладывать. Мне солдатики пензенские на фронте показали… Ну, – Мизинов присел на край кровати, – теперь рассказывай. Сколько их было? Когда нагрянули?
– Едва вы с Арсением уехали в город, они тут как тут, – задыхаясь, начала старуха. – Четверо было, казаки. Верхоконные все. Один офицер…
– Марковна, – перебил Мизинов. – Этот офицер – в каком он чине, ты ведь отличаешь…
– Полковник, батюшка, полковник, – старуха немного успокоилась, по крайней мере, перестала плакать и причитать и могла связно говорить.
– Нет ли у него в глазах… ну, такого блеска… немного дьявольского, что ли? И голос такой надтреснутый, с хрипотцой?
– Он, батюшка, как есть он, окаянный! – старуха снова принялась всхлипывать. – Егор ничего не говорил. Они сорвали с него зипун, порты, кинули старика на землю да как примутся нагайками стегать! Егор подняться рвется, так они сапогом его прижимают и лупцуют, лупцуют…
– Марковна, старика твоего я подниму, – успокоил Мизинов. – Не волнуйся, страшное уже позади. Нам все нужно знать, и побыстрее. Пожалуйста, соберись и рассказывай.
– Да-да, Александр Петрович, – закивала Марковна.
– Он про меня что-нибудь спрашивал?
– Только про вас и спрашивал, батюшка. Про вас да еще про золото какое-то.
– Как меня называл?
– Не помню, батюшка родимый, благодетель ты мой… – глаза старухи вновь повлажнели. – Как напустились на Егора, как давай его тискать да мутузить… Я в крик, говорю, не знаем мы ничего, и хозяин, мол, наш – честный купец… А он, старший-то их, ухмыляется: знаю, мол, этого купца, еще с германской ох как знаю!
– Суглобов! – вырвалось у Мизинова.
– Кто это такой, Лександра Петрович? – насторожился Маджуга.
– Мой старый знакомый, еще по окопному фронту. Когда-то был друг. А потом – враг.
– А чего ему надоть?
– Чего надо людям во все времена? Золота! Только, откровенно говоря, я так и не знаю до сих пор – ищет он его для себя или для наших врагов…
– Да нам-то что с того! – вздыбился Маджуга. – Нам охранять-то его все одно – что от красных, что от варнаков[19] каких…
– Верно, Арсений. Верно и другое – так или иначе, но нас выследили… В одном я был неправ – Ойхэ не виноват. Кто же тогда сменил замок?.. Интересно, что там Кандауров с ревизией?
– Может, слетать? – предложил Маджуга.
– Наверное, придется, – согласился Мизинов. – Марковна, а как погиб Ойхэ?
– Когда зачали хлестать старика моего, он не удержался, схватил литовку и кинулся на изуверов. Так этот старший их спокойненько так вытащил наган и выстрелил два раза в парнишонку. Тот как был с литовкой, так и упал. Ни слова не успел сказать…
– Надо отвезти тело к родителям, пусть похоронят по-своему.
– А далеко это, Лександра Петрович? – спросил Маджуга.
– Верст пятьдесят в сторону Приморья, в тайге, – он взглянул на хорунжего и уловил в его глазах готовность, но возразил:
– Нет, ты останешься здесь. Кандауров поедет, он знает. Марковна, а они ничего не искали в доме?
– Не успели, видать. Когда они только приехали, то послали одного в сторону города. Примчался он скоренько, что-то сказал им, они засуетились, засобирались да и ускакали в тот же час… Только все уже сделали, окаянные, Егора изурочили, парнишонку убили… – старуха опять завсхлипывала.
– Четвертого они и посылали нам навстречу, – сказал Мизинов Маджуге. – Задержать нас хотели, поискать в доме. Не удалось, промахнулся их казачок. Времени хватило только, чтобы скрыться.
– Что делать-то будем, Лександра Петрович? – выпытывал Маджуга.
– Что делать сейчас – ясно. Что дальше – ума не приложу. Несомненно одно: в покое нас в Харбине не оставят. Но, как говорится, Бог не выдаст… Больше всего меня сейчас заботит одно: кто поменял замок? Ясно, что это не суглобовская шайка. Кто же? Знаешь, Арсений, в чем одна из причин наших неудач в России? В том, что у белых никогда не было настоящей, профессиональной контрразведки. У красных была, у нас – нет. Все жеманничали да церемонились с военными преступниками, руки опасались выпачкать в крови. А теперь вот расплачиваться приходится… И какой ценой!.. Марковна, – обратился Мизинов к старухе, – мы сейчас отъедем в город. Ты не волнуйся, они больше не приедут. Я тебе обещаю, ты ведь веришь мне?
– Александр Петрович, батюшка… – снова заплакала старуха и ткнулась Мизинову в грудь. Он погладил ее, усадил на стул:
– Стереги мужа! Арсений, поехали!
– Теперь смотрите в оба, – наставлял Мизинов казаков. – С крышки не сходить ни днем, ни ночью. Хоть спите на ней, ясно?
– Ясно, ваше превосходительство, – отвечал Кандауров, высокий, под потолок, седоусый вахмистр. – Похоже, однако, что злоумышленника навряд найдем…
– Не злоумышленника, а врага, Спиридон Лукич. Врага! Не найдем, да и не надо. Их и так полно кругом. Сейчас самое главное – хранилище. В нем вся наша жизнь, все наше будущее. Арсений, – обратился он к хорунжему, – останешься за меня на два-три дня, мы со Спиридоном Лукичом наведаемся в Фаочинзу.
– Куда? – не понял Маджуга.
– В поселок к родным Ойхэ. Тело отвезем…
Выехали на рассвете: Мизинов, Кандауров и трое казаков. Тело Ойхэ везли на сменной лошади поперек седла.
Ехали не спеша. Маньчжурская степь полыхала зацветающим разнотравьем. Хотя Мизинов читал немало про Маньчжурию, сам здесь никогда не был. Когда кончал училище, военные действия с Японией уже прекратились. А потому даже и предположить не мог, насколько здесь красиво!
Особенно понравился Мизинову один лесной ключ, называемый маньчжурами, как проведал неплохо понимающий местное наречие Кандауров у встречных крестьян, Спокойным. Ключ и правда был тихим, уютным каким-то, что вообще свойственно болотистым местам. А вода в нем была такая чистая, что глядеться в нее можно было, как в зеркало. Что казаки и сделали, начисто выбрившись в озерце на другой день похода.
Потом въехали в долину, вполне удобную для обитания. Здесь жили земледельцы, множество фанз лепилось к склонам холмов и вдоль шустрой речки, пересекавшей долину по глубокому распадку.
Миновав долину и перевалив небольшой увал, всадники въехали в большой дубовый массив. А там и до Фаочинзу было рукой подать.
К фанзе родителей Ойхэ подъезжали уже в темноте. Встречать вышел высокий старик с сучковатой рогатиной в руках и приятными чертами лица.
– Это отец Ойхэ, – объяснил Кандауров и поклонился старику. Тот тоже поприветствовал гостей и жестом пригласил их в дом. Мизинов и Кадауров прошли в фанзу, а трое казаков, спешившись, остались при лошадях.
Мизинов впервые увидел это китайское жилище. Фанза представляла собой помещение со стенами из еловых жердей, оплетенных ветками и обмазанных глиной. Вход прикрывала узкая дверь, сколоченная из тесаных досок, навешенная на ременных петлях. Два подслеповатых окошечка. Около фанзы, наверное, был небольшой огород, в темноте, естественно, не увидишь.
Внутри фанзы пахло глиной и чесноком. По стенам шли глиняные каны, похожие на русские лежанки. Внутри них для тепла проложены дымоходы. К левой лежанке примыкала печь с вмазанным в нее чугунным котлом. На жердях под крышей висели сухие початки кукурузы, охвостья от связок чеснока, ссохшаяся оленья шкура. В фанзе никого не было, старик-отец присел на один из канов и пригласил гостей сделать то же самое.
Мизинов с Кандауровым присели и не знали, как начать.
– Теперь самое скорбное, – шепнул Кандауров Мизинову. – Помоги Господь!
– Крепись, Спиридон Лукич, – подбодрил Мизинов. – Объясниться-то сумеешь?
– Не впервой. Я ведь, когда боксеры-то возмутились, уже в урядниках ходил. Маджугу с тех пор и знаю – он тогда перволетком числился.
Старик вежливо, не прерывая, слушал непонятную речь, внимательно вглядываясь в лица приезжих. Кандаурова он уже знал по прошлому году, а потому все внимание сосредоточил на Мизинове. Даже когда Кандауров начал говорить, старик все так же внимательно смотрел на генерала. И лишь когда до него дошел страшный смысл сказанных вахмистром слов, он враз моментально преобразился. Лицо посерело, осунулось, руки, сжимавшие палку, стиснули ее еще крепче и побелели.
Внезапно старик поднялся. Такой живости движений нельзя было и предположить в нем. Он воздел руки и зашелся в гортанном вопле. Долог и протяжен был этот вопль, сердце раздирало от муки и невыразимого страдания.
Кандауров наклонился к Мизинову:
– Сейчас он все свои ритуалы выполнит, какие надо. Нет, плакать он не станет – не принято, но проголосить все что надо – это да. Вы можете выйти перекурить, ваше превосходительство. Я уж тут останусь. После причитаний он сразу станет готовиться к погребению…
Мизинов вышел из душной фанзы на свежий ночной воздух. Небо чернело над поселком, ночь была звездная и холодная. Невдалеке пофыркивали кони да переговаривались казаки. Где-то в отдалении стонала выпь. В траве стрекотали кузнечики. Мизинов курил и слушал ночь. Но величавая тишина ее и спокойствие, царившее в природе, мало гармонировали с надсадной тяжестью в груди генерала.
Он вернулся в фанзу. Старик собирал по углам пучки засохших трав и складывал их в огромный таз, стоявший посреди помещения. Кандауров помогал ему. Увидев Мизинова, вахмистр пояснил:
– Он готовит благовония к завтрашним похоронам. Родственники приедут утром, за ними уже послано. Старший сын сейчас на охоте, к утру будет вместе с матерью и сестрой. Он заберет их в поселке у родственников. Нам постелили в сарае для лошадей. Туда можно отвести и наших коней. Там тепло и спокойно. В прошлый раз мы тоже там заночевали. А в фанзу сейчас занесут тело Ойхэ. В одном помещении с покойником нельзя спать никому. Даже старик уснет с нами в сарае…
На тихий стук дверь подалась, с тяжелым ворчаньем распахнулась, и на крыльцо вышел Зарядько в накинутой на плечи кацавейке. Пропустив гостя в дверь, он внимательно осмотрелся и прикрыл дверь.
В торговом зале гость скинул дождевик и оказался в добротном английском френче с большими накладными карманами на груди и по бокам. Он достал из нагрудного кармана пачку папирос и закурил. Потом плюхнулся на стул и спросил негромко:
– Ну что, Никанор, замок сменил?
– Сменил-с.
– Как обошлось-то? Ведь, поди, охрана не дремлет?
– Я ведь вырос среди маньчжуров, – усмехнулся Зарядько. – Кошкой пройду, комаром пролечу… Тут, однако-с… – замялся он.
– Ну, что еще? – нетерпеливо оборвал гость.
– Сменить-то сменил, да они заметили подмену, – скороговоркой зашептал Никанор. – Новый навесили-с.
– Вот ведь дьявол! – гость нетерпеливо привстал со стула.
– Успокойтесь, успокойтесь, дубликат у меня имеется-с, – Зарядько вытащил из кармана ключ на колечке и покрутил им в воздухе.
– Второй ключик у хозяина-с, но его нет, – тараторил приказчик. – Уехал в тайгу, мальчонку тут одного хоронить. Нескоро будет.
– Сегодня сумеем?
– Казаков, как обычно, двое-с, – шептал Зарядько, – но ведь они практически не спят, не спят они… Все разговаривают, к тому же лампу вторую теперь на самый люк поставили и топчан свой поближе подвинули. Теперь уж там все освещено, сплошь. Теперь в темноте не подкрасться, как в тот раз. Не знаю, право, как и быть-то-с…
– Да, вот незадача, – сплюнул гость на пол. – Сюда-то не заглянут? – осторожно заозирался он по сторонам.
– Будьте покойны, будьте покойны, у них служба-с. Они сюда только по моему звоночку, по звоночку могут-с.
– Остальные спят?
– Спят-с. Только еще двое в карауле, но это у противоположных ворот, где извозчичья контора-с…
Гость встал, походил из угла в угол, осторожно ступая по паркету. Вынул из кармана брегет, откинул крышку, взглянул на циферблат.
– Времени у нас час, – отчеканил он. – Через полчаса золото должно быть погружено.
– Как же можно-с, как можно-с? – испуганно залепетал Зарядько. – Не стрельбу ведь поднимать! Их ведь сорок человек! Перерубят и не вздрогнут. Звери, звери-с!..
– Не тараторь! – резко оборвал его гость. – Пожар устроить сможем?
– То есть как пожар? – выпучил глаза приказчик.
– Ну да – пожар, обыкновенный пожар. С той стороны, с извозчичьей.
– А, понимаю, понимаю-с, – забегал по комнате Зарядько. – Отвлечь, значит, внимание, бдительность усыпить. Понимаю. А потом – раз! – и к погребку-с! Понимаю. Нет-с! Не выйдет! Все одно они подвал не кинут. Двое все равно останутся!
– Двое – не сорок! – улыбнулся гость. – Нас ведь тоже двое, так? – он вынул из-за пазухи увесистый браунинг и протянул приказчику.
– Вы и меня? – раскрыв глаза, в ужасе отодвигался Зарядько от оружия. – И меня-с? Н-н-нет, увольте-с. Я, разумеется, вашу идеологию уважаю и разделяю даже, но чтобы… смертоубийство… нет-с!
– Деваться тебе некуда, – с ледяной улыбкой гость взглянул в глаза Зарядько, и тот потупился, отступил, в изнеможении опустился на стул и взял пистолет:
– Что надо сделать?
– Вот так-то лучше, дорогой. Рванье какое-нибудь найдется? Старая одежда, тряпки? И керосину бутыль.
Приказчик кивнул и, вскочив, кинулся в кладовую. Вынес оттуда ворох тряпья, скинул на пол, потом принес огромную, с ведро, стеклянную бутыль.
– Все в телегу, – приказал гость, – и быстро задворками к тем воротам. Понял?
Зарядько закивал и кинулся таскать вещи к подводе. Потом вышли оба, и гость тронул кобылу. Переулками выехали в параллельную улицу и остановились метрах в ста от конторы.
– Давай, – кивнул гость приказчику, и Зарядько, суетясь, стал поливать хламье керосином. Бутыль дрожала в его руках, содержимое проливалось на тротуар.
– Да не суетись ты! – окрикнул гость. – И побыстрее все-таки.
Намоченное тряпье снесли к воротам. Прислушались. Во дворе едва переговаривались казаки.
– Наваливай вдоль ворот, – шепнул гость. Потом приказал поплескать из бутыли на забор. Когда все было готово, скомандовал:
– Возвращайся в контору и жди меня. Когда пламя примется, я подъеду и скажу, что делать.
Весь дрожа, Зарядько кинулся в лавку и стал молиться – впервые за два года, когда связался с этими… Он украдкой глянул на улицу, – не услышал ли незваный гость его мыслей. Тот вскоре подъехал, забежал в лавку и сказал:
– Занялось. Быстро беги к казакам и поднимай их!
Зарядько пустился во двор, но гость окликнул его:
– Да ключ-то мне отдай!
Вбежав во внутренний двор, Зарядько заорал что было мочи:
– Братцы! Станичники! Горим! Ворота извозчичьи горят!
Караульные бросились к воротам, распахнули их пинками, густой дым повалил во двор.
– За водой в конец улицы! – кричал Маджуга, выбегая во двор и застегиваясь на бегу. – В цепочку! Передавать ведра! Живо!
Казаки дружно разобрались, и вскоре первые выплески с шипением ворвались в густое, расползающееся пламя.
4
Обратно неслись взапуски. Мизинов посадил Маджугу на козлы и передал ему вожжи, чтобы по пути спокойно все обдумать. Хорунжий поначалу нахлестывал Бурку что есть мочи, пока генерал не одернул его:– Полегче, Арсений! Ты не только лошадь загонишь, но и мои мысли порастрясешь!
Маджуга умерил пыл и, обернувшись, спросил Мизинова:
– Так что это выходит-то, Лександра Петрович? Значит, этот китайчонок ваш пакостит? Говорил ведь вам – не привечайте его!
– Он не знает про золото, Арсений, – успокоил Мизинов, но так неуверенно, что, похоже, и сам сомневался в сказанном: – Хотя, возможно, проведал как-нибудь… Прискорбно, но, видимо, я прав – подлость в природе человеческой…
– Да я бы ему за такие дела, знаете что?! – вспыхнул хорунжий, потряс кнутом в воздухе и снова легонько опустил его на спину и без того взмыленной Бурки:
– Давай, родимая, помалясь!.. Э-эх, люди! Хлебом не корми – дай напакостить! Я вон надысь[16] купчишке одному помог от пьяных китайцев отбиться, а то б замордовали его совсем. Они ведь ноне-то, как не стало нашей собственной охраны на дороге, совсем буйными стали. Так что бы вы думали? Он сам же меня и обругал за то, говорит: «Теперь, такой-сякой, у меня работать на складе будет некому!» А у самого рожа что слива переспелая, того и гляди отвалится, уж так созрела, так созрела! – Маджуга весело, в полный голос захохотал, в который, наверное, раз вспоминая ту пьяную драку.
– Ты бы поменьше ввязывался в разные приключения, – упрекнул Мизинов. – Не хватало нам еще лишних проблем. Сам ведь знаешь, какая ответственность на нас.
– Еще бы не знать, Лександра Петрович. Да вы будьте покойны – с моими станичниками ничегошеньки с хранилищем нашим не станется, один Кандауров чего стоит! Ему проще шипишку подкараулить, чем предать, не такой он человек, мой Спиридон Лукич…
– Ей-богу, Арсений, чтоб тебя понимать, надо толмача при себе держать. Ну что вот ты сейчас сказал? Какое такое выраженьице опять ввернул, а?
– Шипишку-то подкараулить? – дружелюбно улыбнулся Маджуга. – Да просто все – помереть, одним словом, по-нашему. Я к чему? Спиридону Лукичу – ему, значит, легче помереть, чем предать того, кому один раз поверил и доверился.
– Он ведь на Кавказе служил в германскую?
– Там. В пластунах. В разведку как-то их спосылали, в дальнюю. В самую Персию. Так добрались аж до этой, как ее… ну, где рай-то земной…
– В Месопотамию, наверное? – рассмеялся Мизинов.
– Во-во, туда! И встретились, значит, с агличанскими войсками, что и было им наказано. То бишь, как это по-военному-то, Лександра Петрович?
– Установили контакт с передовыми частями англичан. Они были нашими союзниками в той войне.
– Были, Лександра Петрович, одно слово что были! Где они таперича? Нет, чтобы помочь по старой памяти…
– Всяк любит каштаны из огня таскать чужими руками, Арсений. Да и в минувшей войне…
Мизинов не договорил. Папаха слетала с головы Маджуги и ударилась в лицо генералу. Лошадь брыкнула в сторону, а вдалеке отчетливо всхлипнул плескучий выстрел.
– Тпр-р-р-р! – хрипел Маджуга, натягивая поводья и заваливаясь за облучок. – Лександра Петрович, живы?
– Жив, Арсений, твоими молитвами, – Мизинов даже пригнуться не успел, понимая, что теперь и незачем: выстрелы исподтишка никогда не повторяются.
Маджуга выскочил из брички, под огромными сапожищами захрустела дресва[17].
– Из трехлинейки, – пробормотал он, подобрав папаху и натягивая ее на затылок.
– Издалека, – кивнул Мизинов. – Ближе подобраться не рискнули.
– А может, не смогли?
– Кто бы им помешал? Хотели бы убить – непременно подкараулили бы. Хоть за тем вон взлобком. Ан нет, не посмели. Выходит, просто пугают нас. Но зачем? – Мизинов уже обращался не столько к хорунжему, сколько размышлял вслух. Он знал по опыту: решение нужно принять в первые же секунды после непредвиденного события. Как правило, это решение и оказывается верным…
– Однако нет, не пугают, Арсений, не пугают, – через секунду-другую уверенно резюмировал Мизинов. – Откуда пуля пришла?
Маджуга снял папаху и покрутил в руках.
– Вот дырка-то, – показал он. Под самой кокардой зияло аккуратное пулевое отверстие.
– Смотри, что получается, – Мизинов влез на козлы и взял вожжи в руки. – Ты сидел, верно?
– Ну да.
– Теперь смотри. Мы с тобой примерно одного роста. На каком уровне сейчас моя голова?
– На уровне лошадиной гривы, Лександра Петрович.
– То-то и оно! Стреляли не в тебя, могу успокоить. Впрочем, и не в меня…
– В кого же тогда? – оторопел Маджуга и стал озираться по сторонам.
– Ты прав, Арсений, третьего здесь нет, – улыбнулся Мизинов. – Но нет третьего человека, – он сделал ударение на последнем слове.
– Любите вы, Лександра Петрович, загадками говорить, – скривился Маджуга в простоватой гримасе.
– Не буду тебя мучить. Да и времени нет. Стреляли в Бурку.
– В лошадь?! – у Маджуги глаза сделались похожими на два николаевских медных пятака.
– Именно. Кому-то непременно надо, чтобы мы не поспели вовремя на Пристань. Это уже становится интересным. Но, по крайней мере, убивать нас пока не станут. Лошадь наша, слава богу, цела. Так что вперед, Арсений! Предчувствия у меня нехорошие. Надо успеть!
– Ну щас дождется он у нас, китайчонок ваш! Уж я его! – пригрозил Маджуга, размахивая кнутовищем над крупом Бурки.
Мизинов ничего не ответил. На душе было скверно.
5
К дому неслись, оставляя за собой клубы густой бурой пыли. И едва открылся на повороте мизиновский дом с распахнутыми настежь воротами двора, как генерал понял, что его опасения были не напрасными, и оставшиеся метры все торопил и торопил время…Но вот Бурка встала наконец, фыркая и сбрасывая пот. Мизинов выскочил из брички и влетел в ворота. Посреди двора на четвереньках стояла пожилая женщина и причитала в полный голос:
– Страдалец мой! Христарадненький! – и все склонялась над чем-то белым и неподвижным на земле.
Мизинов подбежал и увидел распластавшееся тело в одном исподнем. Сквозь белую рубаху проступали багровые кровавые полосы. Мужчина лежал бездыханно. Неподалеку от него, метрах в пяти, навзничь распластался Ойхэ. Руки его были раскинуты в стороны, в одной он все еще сжимал литовку[18] за косье. Ойхэ был мертв – сомнений в этом не оставалось ни у Мизинова, ни у Маджуги. Мизинов осторожно поднял голову парнишки за волосы и ужаснулся – все лицо его было обезображено. Лица, можно сказать, не было вовсе – одно сплошное кровавое месиво.
– М-да, – вымолвил Мизинов, опустил голову и выпрямился. – Стреляли в лицо… Прости меня, мальчик, за скверные мысли…
– Лександра Петрович, может, они еще не ушли далеко, а? Может, догнать? – кипятился Маджуга.
– Охолонь, Арсений, – осадил его Мизинов. – Эти люди все делают четко. Они уже далеко. Да и рисковать мы не можем, понимаешь? Марковна, что случилось? – Мизинов тронул женщину за плечо. Под его рукой тело затряслось, как в лихорадке.
– Александр Петрович, батюшка! – Марковна подняла на него заплаканные невидящие глаза. – Что же это?.. Егор-то мой, а?.. Забили, в усмерть забили!.. – и снова заголосила, склоняясь над телом.
Мизинов опустился на колени рядом с Егором, перевернул его на спину. Глаза старика были полузакрыты, сквозь приоткрытые веки был виден едва заметный зрачок. Мизинов приоткрыл веко, потрогал шею под скулой. Есть надежда!
– Марковна, он жив, жив! Маджуга, скорее! Подхватили осторожно! Несем ко мне в светелку!
Хорунжий приподнял Егора за ноги, Мизинов ухватился за подмышки, и они понесли обмякшее и тяжелое тело в дом. Марковна, причитая и утирая слезы фартуком, семенила следом. Этих супругов год назад порекомендовал Мизинову тот же Куземов, и с тех пор старики жили в его доме, целиком ведя несложное хозяйство холостяка. Егор и Марковна были сибиряками, как, наверное, каждый второй в этом далеком, но совершенно русском городе на краю земли…
Егора уложили на хозяйскую кровать лицом вниз. Мизинов с Маджугой вышли на кухню, помыли руки и вернулись к кровати.
– Снимаем рубаху, – Мизинов велел Маджуге приподнять Егора за шею и поддерживать, а сам начал осторожно срезать ткань рубахи. Спина была исполосована вдоль и поперек. Но, на счастье, глубоких ран оказалось всего две. Лоскуты рубахи присохли к этим ранам и не отставали.
– Не отрывать лоскутки! – командовал Мизинов. Обращение с ранеными было привычным делом многих офицеров окопной войны. Мизинов и сам перевязал на фронте стольких раненых, что этого контингента достало бы на целый полковой госпиталь.
– Марковна, тащи сюда бинты и кипяток… Да не голоси ты, он будет цел… Потом все расскажешь!
Старуха выбежала и вскоре возвратилась с большим баулом и ковшом кипяченой воды, поставила все рядом с Мизиновым. Генерал развел в небольшой плошке раствор марганцовки и принялся аккуратно протирать спину Егора. На глубокие раны наложил смоченные марганцовкой бинты и велел туго перетянуть старика бинтом.
– Арсений, это по твоей части. Покрепче, но не резко… Вот так…
Когда с перевязкой было покончено, Мизинов велел подложить под лицо Егора несколько подушек и оставить его лежать на животе.
– Пусть отдыхает, Марковна. Сиди рядом и следи. Не тревожь его. Повязки сменим к вечеру. Не поить его и не кормить. Да, впрочем, он и не попросит пока…
– Александр Петрович, батюшка, а он выдюжит? – поскуливала Марковна.
– Я и не таких с того света возвращал в окопах, – успокоил ее Мизинов. – Обязательно выдюжит. Дня через два сделаю тебе состав крапивный на спирту, здорово помогает. Станешь прикладывать. Мне солдатики пензенские на фронте показали… Ну, – Мизинов присел на край кровати, – теперь рассказывай. Сколько их было? Когда нагрянули?
– Едва вы с Арсением уехали в город, они тут как тут, – задыхаясь, начала старуха. – Четверо было, казаки. Верхоконные все. Один офицер…
– Марковна, – перебил Мизинов. – Этот офицер – в каком он чине, ты ведь отличаешь…
– Полковник, батюшка, полковник, – старуха немного успокоилась, по крайней мере, перестала плакать и причитать и могла связно говорить.
– Нет ли у него в глазах… ну, такого блеска… немного дьявольского, что ли? И голос такой надтреснутый, с хрипотцой?
– Он, батюшка, как есть он, окаянный! – старуха снова принялась всхлипывать. – Егор ничего не говорил. Они сорвали с него зипун, порты, кинули старика на землю да как примутся нагайками стегать! Егор подняться рвется, так они сапогом его прижимают и лупцуют, лупцуют…
– Марковна, старика твоего я подниму, – успокоил Мизинов. – Не волнуйся, страшное уже позади. Нам все нужно знать, и побыстрее. Пожалуйста, соберись и рассказывай.
– Да-да, Александр Петрович, – закивала Марковна.
– Он про меня что-нибудь спрашивал?
– Только про вас и спрашивал, батюшка. Про вас да еще про золото какое-то.
– Как меня называл?
– Не помню, батюшка родимый, благодетель ты мой… – глаза старухи вновь повлажнели. – Как напустились на Егора, как давай его тискать да мутузить… Я в крик, говорю, не знаем мы ничего, и хозяин, мол, наш – честный купец… А он, старший-то их, ухмыляется: знаю, мол, этого купца, еще с германской ох как знаю!
– Суглобов! – вырвалось у Мизинова.
– Кто это такой, Лександра Петрович? – насторожился Маджуга.
– Мой старый знакомый, еще по окопному фронту. Когда-то был друг. А потом – враг.
– А чего ему надоть?
– Чего надо людям во все времена? Золота! Только, откровенно говоря, я так и не знаю до сих пор – ищет он его для себя или для наших врагов…
– Да нам-то что с того! – вздыбился Маджуга. – Нам охранять-то его все одно – что от красных, что от варнаков[19] каких…
– Верно, Арсений. Верно и другое – так или иначе, но нас выследили… В одном я был неправ – Ойхэ не виноват. Кто же тогда сменил замок?.. Интересно, что там Кандауров с ревизией?
– Может, слетать? – предложил Маджуга.
– Наверное, придется, – согласился Мизинов. – Марковна, а как погиб Ойхэ?
– Когда зачали хлестать старика моего, он не удержался, схватил литовку и кинулся на изуверов. Так этот старший их спокойненько так вытащил наган и выстрелил два раза в парнишонку. Тот как был с литовкой, так и упал. Ни слова не успел сказать…
– Надо отвезти тело к родителям, пусть похоронят по-своему.
– А далеко это, Лександра Петрович? – спросил Маджуга.
– Верст пятьдесят в сторону Приморья, в тайге, – он взглянул на хорунжего и уловил в его глазах готовность, но возразил:
– Нет, ты останешься здесь. Кандауров поедет, он знает. Марковна, а они ничего не искали в доме?
– Не успели, видать. Когда они только приехали, то послали одного в сторону города. Примчался он скоренько, что-то сказал им, они засуетились, засобирались да и ускакали в тот же час… Только все уже сделали, окаянные, Егора изурочили, парнишонку убили… – старуха опять завсхлипывала.
– Четвертого они и посылали нам навстречу, – сказал Мизинов Маджуге. – Задержать нас хотели, поискать в доме. Не удалось, промахнулся их казачок. Времени хватило только, чтобы скрыться.
– Что делать-то будем, Лександра Петрович? – выпытывал Маджуга.
– Что делать сейчас – ясно. Что дальше – ума не приложу. Несомненно одно: в покое нас в Харбине не оставят. Но, как говорится, Бог не выдаст… Больше всего меня сейчас заботит одно: кто поменял замок? Ясно, что это не суглобовская шайка. Кто же? Знаешь, Арсений, в чем одна из причин наших неудач в России? В том, что у белых никогда не было настоящей, профессиональной контрразведки. У красных была, у нас – нет. Все жеманничали да церемонились с военными преступниками, руки опасались выпачкать в крови. А теперь вот расплачиваться приходится… И какой ценой!.. Марковна, – обратился Мизинов к старухе, – мы сейчас отъедем в город. Ты не волнуйся, они больше не приедут. Я тебе обещаю, ты ведь веришь мне?
– Александр Петрович, батюшка… – снова заплакала старуха и ткнулась Мизинову в грудь. Он погладил ее, усадил на стул:
– Стереги мужа! Арсений, поехали!
6
Проверка хранилища, проведенная Кандауровым, успокоила Мизинова: все было цело.– Теперь смотрите в оба, – наставлял Мизинов казаков. – С крышки не сходить ни днем, ни ночью. Хоть спите на ней, ясно?
– Ясно, ваше превосходительство, – отвечал Кандауров, высокий, под потолок, седоусый вахмистр. – Похоже, однако, что злоумышленника навряд найдем…
– Не злоумышленника, а врага, Спиридон Лукич. Врага! Не найдем, да и не надо. Их и так полно кругом. Сейчас самое главное – хранилище. В нем вся наша жизнь, все наше будущее. Арсений, – обратился он к хорунжему, – останешься за меня на два-три дня, мы со Спиридоном Лукичом наведаемся в Фаочинзу.
– Куда? – не понял Маджуга.
– В поселок к родным Ойхэ. Тело отвезем…
Выехали на рассвете: Мизинов, Кандауров и трое казаков. Тело Ойхэ везли на сменной лошади поперек седла.
Ехали не спеша. Маньчжурская степь полыхала зацветающим разнотравьем. Хотя Мизинов читал немало про Маньчжурию, сам здесь никогда не был. Когда кончал училище, военные действия с Японией уже прекратились. А потому даже и предположить не мог, насколько здесь красиво!
Особенно понравился Мизинову один лесной ключ, называемый маньчжурами, как проведал неплохо понимающий местное наречие Кандауров у встречных крестьян, Спокойным. Ключ и правда был тихим, уютным каким-то, что вообще свойственно болотистым местам. А вода в нем была такая чистая, что глядеться в нее можно было, как в зеркало. Что казаки и сделали, начисто выбрившись в озерце на другой день похода.
Потом въехали в долину, вполне удобную для обитания. Здесь жили земледельцы, множество фанз лепилось к склонам холмов и вдоль шустрой речки, пересекавшей долину по глубокому распадку.
Миновав долину и перевалив небольшой увал, всадники въехали в большой дубовый массив. А там и до Фаочинзу было рукой подать.
К фанзе родителей Ойхэ подъезжали уже в темноте. Встречать вышел высокий старик с сучковатой рогатиной в руках и приятными чертами лица.
– Это отец Ойхэ, – объяснил Кандауров и поклонился старику. Тот тоже поприветствовал гостей и жестом пригласил их в дом. Мизинов и Кадауров прошли в фанзу, а трое казаков, спешившись, остались при лошадях.
Мизинов впервые увидел это китайское жилище. Фанза представляла собой помещение со стенами из еловых жердей, оплетенных ветками и обмазанных глиной. Вход прикрывала узкая дверь, сколоченная из тесаных досок, навешенная на ременных петлях. Два подслеповатых окошечка. Около фанзы, наверное, был небольшой огород, в темноте, естественно, не увидишь.
Внутри фанзы пахло глиной и чесноком. По стенам шли глиняные каны, похожие на русские лежанки. Внутри них для тепла проложены дымоходы. К левой лежанке примыкала печь с вмазанным в нее чугунным котлом. На жердях под крышей висели сухие початки кукурузы, охвостья от связок чеснока, ссохшаяся оленья шкура. В фанзе никого не было, старик-отец присел на один из канов и пригласил гостей сделать то же самое.
Мизинов с Кандауровым присели и не знали, как начать.
– Теперь самое скорбное, – шепнул Кандауров Мизинову. – Помоги Господь!
– Крепись, Спиридон Лукич, – подбодрил Мизинов. – Объясниться-то сумеешь?
– Не впервой. Я ведь, когда боксеры-то возмутились, уже в урядниках ходил. Маджугу с тех пор и знаю – он тогда перволетком числился.
Старик вежливо, не прерывая, слушал непонятную речь, внимательно вглядываясь в лица приезжих. Кандаурова он уже знал по прошлому году, а потому все внимание сосредоточил на Мизинове. Даже когда Кандауров начал говорить, старик все так же внимательно смотрел на генерала. И лишь когда до него дошел страшный смысл сказанных вахмистром слов, он враз моментально преобразился. Лицо посерело, осунулось, руки, сжимавшие палку, стиснули ее еще крепче и побелели.
Внезапно старик поднялся. Такой живости движений нельзя было и предположить в нем. Он воздел руки и зашелся в гортанном вопле. Долог и протяжен был этот вопль, сердце раздирало от муки и невыразимого страдания.
Кандауров наклонился к Мизинову:
– Сейчас он все свои ритуалы выполнит, какие надо. Нет, плакать он не станет – не принято, но проголосить все что надо – это да. Вы можете выйти перекурить, ваше превосходительство. Я уж тут останусь. После причитаний он сразу станет готовиться к погребению…
Мизинов вышел из душной фанзы на свежий ночной воздух. Небо чернело над поселком, ночь была звездная и холодная. Невдалеке пофыркивали кони да переговаривались казаки. Где-то в отдалении стонала выпь. В траве стрекотали кузнечики. Мизинов курил и слушал ночь. Но величавая тишина ее и спокойствие, царившее в природе, мало гармонировали с надсадной тяжестью в груди генерала.
Он вернулся в фанзу. Старик собирал по углам пучки засохших трав и складывал их в огромный таз, стоявший посреди помещения. Кандауров помогал ему. Увидев Мизинова, вахмистр пояснил:
– Он готовит благовония к завтрашним похоронам. Родственники приедут утром, за ними уже послано. Старший сын сейчас на охоте, к утру будет вместе с матерью и сестрой. Он заберет их в поселке у родственников. Нам постелили в сарае для лошадей. Туда можно отвести и наших коней. Там тепло и спокойно. В прошлый раз мы тоже там заночевали. А в фанзу сейчас занесут тело Ойхэ. В одном помещении с покойником нельзя спать никому. Даже старик уснет с нами в сарае…
7
Этой ночью возле скобяной лавки купца Усцелемова остановилась лошадь, запряженная в повозку – обычную, ничем не примечательную телегу с наращенными бортами и брезентовым тентом, каких в то время в Харбине встречалось по десятку на каждом перекрестке. Из-под брезента на мостовую выпрыгнул высокий мужчина в дождевике с опущенным капюшоном, осторожно оглянулся и решительно направился к дверям лавки.На тихий стук дверь подалась, с тяжелым ворчаньем распахнулась, и на крыльцо вышел Зарядько в накинутой на плечи кацавейке. Пропустив гостя в дверь, он внимательно осмотрелся и прикрыл дверь.
В торговом зале гость скинул дождевик и оказался в добротном английском френче с большими накладными карманами на груди и по бокам. Он достал из нагрудного кармана пачку папирос и закурил. Потом плюхнулся на стул и спросил негромко:
– Ну что, Никанор, замок сменил?
– Сменил-с.
– Как обошлось-то? Ведь, поди, охрана не дремлет?
– Я ведь вырос среди маньчжуров, – усмехнулся Зарядько. – Кошкой пройду, комаром пролечу… Тут, однако-с… – замялся он.
– Ну, что еще? – нетерпеливо оборвал гость.
– Сменить-то сменил, да они заметили подмену, – скороговоркой зашептал Никанор. – Новый навесили-с.
– Вот ведь дьявол! – гость нетерпеливо привстал со стула.
– Успокойтесь, успокойтесь, дубликат у меня имеется-с, – Зарядько вытащил из кармана ключ на колечке и покрутил им в воздухе.
– Второй ключик у хозяина-с, но его нет, – тараторил приказчик. – Уехал в тайгу, мальчонку тут одного хоронить. Нескоро будет.
– Сегодня сумеем?
– Казаков, как обычно, двое-с, – шептал Зарядько, – но ведь они практически не спят, не спят они… Все разговаривают, к тому же лампу вторую теперь на самый люк поставили и топчан свой поближе подвинули. Теперь уж там все освещено, сплошь. Теперь в темноте не подкрасться, как в тот раз. Не знаю, право, как и быть-то-с…
– Да, вот незадача, – сплюнул гость на пол. – Сюда-то не заглянут? – осторожно заозирался он по сторонам.
– Будьте покойны, будьте покойны, у них служба-с. Они сюда только по моему звоночку, по звоночку могут-с.
– Остальные спят?
– Спят-с. Только еще двое в карауле, но это у противоположных ворот, где извозчичья контора-с…
Гость встал, походил из угла в угол, осторожно ступая по паркету. Вынул из кармана брегет, откинул крышку, взглянул на циферблат.
– Времени у нас час, – отчеканил он. – Через полчаса золото должно быть погружено.
– Как же можно-с, как можно-с? – испуганно залепетал Зарядько. – Не стрельбу ведь поднимать! Их ведь сорок человек! Перерубят и не вздрогнут. Звери, звери-с!..
– Не тараторь! – резко оборвал его гость. – Пожар устроить сможем?
– То есть как пожар? – выпучил глаза приказчик.
– Ну да – пожар, обыкновенный пожар. С той стороны, с извозчичьей.
– А, понимаю, понимаю-с, – забегал по комнате Зарядько. – Отвлечь, значит, внимание, бдительность усыпить. Понимаю. А потом – раз! – и к погребку-с! Понимаю. Нет-с! Не выйдет! Все одно они подвал не кинут. Двое все равно останутся!
– Двое – не сорок! – улыбнулся гость. – Нас ведь тоже двое, так? – он вынул из-за пазухи увесистый браунинг и протянул приказчику.
– Вы и меня? – раскрыв глаза, в ужасе отодвигался Зарядько от оружия. – И меня-с? Н-н-нет, увольте-с. Я, разумеется, вашу идеологию уважаю и разделяю даже, но чтобы… смертоубийство… нет-с!
– Деваться тебе некуда, – с ледяной улыбкой гость взглянул в глаза Зарядько, и тот потупился, отступил, в изнеможении опустился на стул и взял пистолет:
– Что надо сделать?
– Вот так-то лучше, дорогой. Рванье какое-нибудь найдется? Старая одежда, тряпки? И керосину бутыль.
Приказчик кивнул и, вскочив, кинулся в кладовую. Вынес оттуда ворох тряпья, скинул на пол, потом принес огромную, с ведро, стеклянную бутыль.
– Все в телегу, – приказал гость, – и быстро задворками к тем воротам. Понял?
Зарядько закивал и кинулся таскать вещи к подводе. Потом вышли оба, и гость тронул кобылу. Переулками выехали в параллельную улицу и остановились метрах в ста от конторы.
– Давай, – кивнул гость приказчику, и Зарядько, суетясь, стал поливать хламье керосином. Бутыль дрожала в его руках, содержимое проливалось на тротуар.
– Да не суетись ты! – окрикнул гость. – И побыстрее все-таки.
Намоченное тряпье снесли к воротам. Прислушались. Во дворе едва переговаривались казаки.
– Наваливай вдоль ворот, – шепнул гость. Потом приказал поплескать из бутыли на забор. Когда все было готово, скомандовал:
– Возвращайся в контору и жди меня. Когда пламя примется, я подъеду и скажу, что делать.
Весь дрожа, Зарядько кинулся в лавку и стал молиться – впервые за два года, когда связался с этими… Он украдкой глянул на улицу, – не услышал ли незваный гость его мыслей. Тот вскоре подъехал, забежал в лавку и сказал:
– Занялось. Быстро беги к казакам и поднимай их!
Зарядько пустился во двор, но гость окликнул его:
– Да ключ-то мне отдай!
Вбежав во внутренний двор, Зарядько заорал что было мочи:
– Братцы! Станичники! Горим! Ворота извозчичьи горят!
Караульные бросились к воротам, распахнули их пинками, густой дым повалил во двор.
– За водой в конец улицы! – кричал Маджуга, выбегая во двор и застегиваясь на бегу. – В цепочку! Передавать ведра! Живо!
Казаки дружно разобрались, и вскоре первые выплески с шипением ворвались в густое, расползающееся пламя.