Юрий Иванович Семенов. Тропа обреченных

   – Ну, коль штаны готовы снять, снимайте, пусть бандиты высекут вас, – махнул рукой Киричук. – А кто не желает, пусть борется. При коллективном организованном отпоре ни один бандит не сунется.
   – Суются… – потише, будто для себя, произнес дядько Андрон.
   – Ничего подобного, – не принял реплику Киричук. – Повторяю, там, где сообща защищают свои интересы, подальше эти места обходят бандиты. Бабаево в этом отношении должно быть примером. Стоящий перед вами майор Рожков окажет вам организационную помощь.
   – Спасибо, растолковал, – удовлетворился Андрон. – А то ведь я думал, ты увильнешь, дескать, старайтесь не давать, то да се… Но ты с жизненным пониманием.
   – Еще вопросы?
   – Правда, что ли, снижение цен будет? – полюбопытствовала Наташа Готра.
   – Это решение правительственное, мы его одинаково узнаем.
   – Значится, опять мы без председателя… – донеслась реплика.
   – Кто вам сказал, что без председателя? – задрал кверху остренький носик Кормлюк. – Захар Иванович к вечеру вернется, велел мне передать, чтобы работы шли своим чередом – инвентарь готовили, зерно перебрали. Так и велел сказать: сплочением чтобы откликнулись крестьяне на его горе.
   Он и сам заметил, что завернул лишнее, но по простоте душевной заключил, что призыв сойдет, большого греха тут нет, и закруглил разговор.

13

   Мария привыкла доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала: «Хи-ив-ря-я!» – и несла низкий табурет с подойником на середину двора, надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Мария любила свою неказистую буренку. Она давала на удивление много молока. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от Хиври. И Мария продавала его не всякому, а по собственному выбору. Мурлыча во время дойки песню, Мария успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.
   Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском, наполнила две кружки, по-мужски – движением от живота – отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Муж угрюмо следовал ее примеру. Для него это было обычное состояние. Для Марии же – что-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:
   – Займешь место на базаре, сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст… Если скажет: «Гони!», живо разыщи меня. А я пошла, – подхватила она бидон. – Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?
   – Молчание – золото! – изрек Микола одними губами.
   – Мне это золото в ушах проржавело, сопун несчастный. Я слышу, как ты со своими глинягаками-поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.
   – Когда разговаривать с тобой, ты больно деловая стала, до рассвета начала шляться.
   – Ну, будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились, не пытай… поручений много… Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.
   – А вот и я… – стоял у порога соседский подросток Костя. – Я готов, тетя Маша.
   – Ну, племянничек золотой, чего дрыгаешь ногой… Ешь давай и веди Хиврюшку-милушку. – Она налила ему молока, взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в прорезь на ремешке туго сложенную записку. Потом застегнула ремешок на шее буренки, погладила ее между глаз и ласково пропела: – Связничок ты мой, тайничок.
   Костя повел буренку на пустырь.
   Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Двор она прошла с задумчивым лицом, глядя исподлобья: вспомнила поручение Хмурого, приказавшего ей лично с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем в УМГБ Волынской области подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.
   И тут Мария вспомнила тот день, когда началась ее связь с «тайными людьми», так она звала оуновцев, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к двум часам Мария велела сходить своему посыльному – законному муженьку. Немало воды утекло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. И теперь недаром Хмурый счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из видных чекистов на Волыни. И это доверие не столько радовало ее, сколько вселяло тревогу.
   Однако стоило Марии выйти за ворота, как вся хмурость сошла с ее лица и беспечная радость заиграла в глазах. Она шла энергично, с привлекательной, гордой осанкой. Вдруг снова вспомнила о чекисте, разузнать о котором ей было поручено. Теперь Артистка и сама не могла понять, почему впервые после многих тайных поручений забеспокоилась. Раньше подобного с ней не случалось. Она охотно принимала любое поручение и с легкостью, даже с воодушевлением, стремилась исполнить его.
   Возле табачного киоска Мария остановилась, чтобы купить коробку спичек. Успела при этом сообщить: «На Котовского восемь с вечера занято». И пошла своей дорогой.
   Отсюда ей хорошо был виден дом возле магазина, где поселился чекист Стройный. Во дворе Мария увидела женщину и рослую девчушку, но кто они, узнавать не стала, отложив это на другой час, ибо неподалеку, через два дома, жила Варя, которой она носила молоко.
   «Как же попросить ее все разузнать о подполковнике? – думала Мария. – Не годится запугивать, надо с ней помягче. Бабенка она покладистая, смышленая… Можно было бы подкатиться к ее соседке Ксюшке, ушлой оладошнице, да она завтра же на весь базар растрезвонит».
   Так и не решив окончательно, как подойти с разговором о подполковнике – экспромтом у нее выходило глаже, – Мария вошла в притемненную кухню и застала Варвару у печки.
   – У-у, хлебный пар какой духмяный! – восхитилась Мария, подвигая к себе кружку и наливая в нее молока. – Дай-ка мне горбушку и наливай себе, пожуем.
   – Тебе нельзя много хлеба, это мне еще не грех поправиться… – Изящная хозяйка достала кружку, глянула через плечо: – Цветешь ты, Маша. Я вот сама баба, да и то бы тебя сграбастала и затискала.
   – Мой мужик мне не говорил этого, – живо подхватила Мария, и в глазах ее вспыхнули искорки. – Вчера на базаре один подполковник – второй уж день прицеливается – откомплиментил мне на ухо: «Милушка! Если бы вы встретились мне в не такой уж отдаленной юности, я бы давно сошел с ума». «А сейчас вы не сумасшедший?» – спрашиваю. «Пока нет», – говорит. Иду с рынка, а он мне, серьезный такой, вежливый, разрешите, говорит, проводить… Ты дашь мне горбушку?
   – Ой ты, неужто разрешила? – торопливо спросила Варвара и, схватив горячую краюху, отломила исходившую паром горбушку, протянула гостье – и опять: – Ну, разрешила, что ль?
   – Кто же так, с ходу-то… – аппетитно откусила душистого хлеба и запила молоком Мария. – Говорю, чего меня провожать, я посидеть с музыкой хочу.
   – А он? – аж взвизгнула от нетерпения Варвара.
   – Так я, отвечает, пожалуйста, было бы ваше желание. Куда пойдем?
   – Волокла бы его в ресторан… Ну, ну, и что ты?
   – Мало ли что я желаю, говорю. А может, чего еще и не желаю. Он мне: как вас понимать? Обыкновенно, объясняю. Не желаю, чтобы ваша жена страдала, и желаю, чтобы муженек мой нас не увидел, а то обоих чудными сделает.
   – И отшила, да? – застыла в ожидании Варвара.
   – Какой там, вовсе прилип. «Какая, – шепчет, – вы откровенная, и голос у вас девичий». А я ему: так я и вся из себя такая… И прошлась вперед, бедром вильнула. – Мария показала, как она это сделала.
   – Ой, по шкуре мурашки, здорово, Маша! – будто от холода, энергично потерла плечи Варя и еще спросила: – Он, поди, обалдел?
   – Он-то не знаю, а я вроде как втюрилась. Интересный мужчина, складный, глаза чистые, влюбчивые, какая-то в нем ласковая мягкость.
   – Ну и давай… чего там. Не бойся.
   – Я и не пугаюсь… – заговорщически шепнула, склонившись к Варваре, Мария и доверительно поделилась: – Мне бы о нем поразузнать, кто он, где жена и есть ли она. Такой не должен бы бегать, такая работа у него, ой-ей-ей, если не врет, в державной безпеке. Если правда, тогда другое дело. Да вроде не трепач, быть не может, а прощупать его надо, откуда он, какой характер, даже чего он любит, а чего нет.
   – Ну, Мария, ты даешь, обалдеть можно. Только ты не как лягушка попала ужу на глаз? – живо прояснилось в голове Варвары. – Не гипнозом он тебя… говорят, в энкавэдэ пользуются этим умопомрачением.
   – Чего городишь? В любви умопомрачение без энкавэдэ обойдется. И потом, что они, другие люди, что ли? Как все – с головой, с ногами. Даже лучше.
   Варвара снова всплеснула руками, говоря:
   – Глянуть бы на него! – откусила от каравая хлеба и залпом выпила полкружки молока. – А сколько ему лет-то? Не о старом вроде говоришь.
   – Вот ты и узнай мне, сколько ему годов, не считая во рту зубов. Ему что-то за тридцать пять…
   – Так он младше тебя?
   – По-твоему, это плохо?
   – Да нет… – повела плечами Варвара. – Плохо, когда никого нет. Тебе это не грозит.
   – Он живет через два дома от тебя, поселился у тетки, у которой сын утонул.
   – У Степаниды? – поняла Варвара. – Зайду к ней по-соседски завтра, поспрашиваю.
   – У меня нынче вечером с ним встреча, надо же знать, обнадеживать его или как…
   – Узнаю все, Маша, согласна, вплоть до того, храпит ли он ночью, а то от моего хоть беги. Ты только познакомь и меня с ним.
   – Это еще зачем?!
   – Ну-у, Маша, тебе ли бояться. Взглянуть охота на него, любопытно мне, тебе ведь кое-какой не приглянется, тебя, думаю, за подсердечко зацепить нужно.
   – Нужно, Варя, когда не нужно будет, нос в окно на улицу выставляй… Так ты погодя и сходи к Степаниде, осторожненько с ней погутарь, мол, интересный постоялец… Нет, не говори «интересный», скажи «видный мужчина».
   – Сообщу, Маша. Перед свиданием приходи, портрет его с потрохами выложу. А ты все-таки познакомь меня с ним. Ну, потом, когда…
   – Зачем «когда»? Вечером выйди и жди его с работы, глазей тайком сколько угодно. Кстати, заметь, когда он возвращается домой, – ответила Мария, обозвав себя дурой за то, что предложила Варваре караулить подполковника после работы. Но успокоилась на том, что вечером получит нужную информацию, а там, не велика беда, что-то придумает. Заторопилась: – Ой, Варя, расчувствовалась я, заболталась, давай-ка посуду под молоко… В полшестого вечера я забегу. Побольше, понастырней мне все узнай, как для себя. Ладно?
   …Базар Мария любила, на нем, можно сказать, и выросла. Без него ей чего-то недоставало. Вроде бы ощущения присутствия всего города, где можно и на людей посмотреть, и себя показать, и услышать разные новости, узнать, чем довольны и чем расстроены горожане, встретить нужных ей людей и самой оказаться полезной кому надо. На базаре Артистка чувствовала пульс жизни города, состояние его здоровья и недуги. В нынешнем своем положении Артистке было за что любить базар.
   Она знала базар с детства. Бывало, чуть свет шла на базар, чтобы занять место за дощатым прилавком, куда потом являлась мать, с рассадой ли, с первой ли черешней, с молодыми малосольными огурчиками – всем тем, что давали огород и фруктовый сад.
   Родительское хозяйство было разделено между шестью сыновьями. Выйдя замуж, Мария получила от братьев денежную долю наследства, по девичьей наивности возмечтав вскорости самой разбогатеть на мужнином доходном ремесле. Ее Микола унаследовал от отца несложное, но трудоемкое производство глиняных, крытых глазурью игрушек – «свистулек», как небрежно стала обзывать Мария то, о чем мать ее, бывало, говорила с почтением, похваливая будущего зятя: «Золотые руки у парня, приработок имеет, всегда лишняя копейка в доме, с ним не пропадешь, глины на его век хватит». Но не учла будущая теща ленивости зятя, который не только сам редко ходил за глиной, но и принесенную соседским мальчишкой Костей месил без охоты, да и то после тройного напоминания жены.
   Микола работал грузчиком на хлебозаводе в три смены, от «свистулечного» промысла начал отходить: расчета не видел. Мария понимала это, ей самой противно было торговать «самодельным уродством», но это занятие позволяло ей в любое время торчать на рынке не с пустыми руками, а при деле. Главное же дело хранилось в тайне, и каждый день поручалось новое. А сегодня – небывало новое.
   После ареста в Луцке пособников бандитов пока незаметно было, чтобы они кого-нибудь выдали. Мария приняла меры, чтобы уберечь своих людей, кого знали арестованные и могли выдать. Всех предупредила, и они сразу исчезли. За жильем скрывшихся она установила присмотр. И вот вчера вечером буренка Хивря принесла в ошейнике записку, в которой сообщалось, что квартира врачихи Моргун, на Котовского, дом 8, «занята».
   Без труда Артистка определила, кто выдал врачиху, снабжавшую оуновцев лекарствами. О Моргун знал арестованный Дорошенко. Он сегодня должен был взять у нее приготовленную коробку и передать на рынке в два часа дня связному Ложке. Предполагалось, Дорошенко выдал эту явку, и чекисты не упустят такую возможность.
   Ради этого дела и торчала на рынке Мария, держа подле себя верного посыльного Костю, совсем отбившегося от родного дома. Правда, родители его и не возражали – пусть кормится в трудную пору возле соседки, коли ей помощник нужен.
   После полудня Артистка оставила мальчишку с товаром, а сама пошла по толкучке, беспечная, с веселыми, смеющимися глазами, которые умели все видеть, сортируя встречных на людей обыкновенных, базарных, и залетных, требующих к себе особого внимания. Их она накрепко примечала.
   Нет, Ложка не болтался на толкучке. Не появлялся он и возле ларьков, среди овощных рядов. Не заметить его было невозможно: рослый, большеголовый, с одутловатым лицом, – его враз приметят чекисты.
   Артистка занервничала. Не за Ложку она переживала. За свое неумение что-то предусмотреть и предотвратить. Сейчас она, вернувшись к неходовому товару и предупредив непоседливого Костю, чтобы тот никуда не отходил, заработала руками: наливала в свистульки воды, свиристела ими на все лады, переставляла на фанерке кургузых козлов с позолоченными рогами, размышляла: «Зачем Микола плодит этих козлов, когда их не покупают, может, специально назло мне штампует, чтобы перестала его мучить, дескать, походит неделю с товаром и перебьет его, торговлю забросит. Это он, муженек, может сотворить, сопун несчастный…»
   Размышления Марии мигом прервались, едва она увидела у края толкучки полное, благодушное лицо чекиста в гражданском, которого видела со Стройным на улице в форме капитана и прозвала его Благим. Мария вся извертелась на месте, пытаясь хоть краешком глаза уловить полупрофиль стоявшего с ним сутулого мужичонки в кепке и телогрейке, энергично размахивающего рукой, что-то предлагая на продажу.
   Марии очень захотелось пробраться к ним, постоять рядом, послушать их разговор. Да не решалась оставить удобный наблюдательный пост на возвышении, с которого хорошо видны входные ворота.
   Извелась Мария, следя то за входными воротами, то за чекистом с подозрительным человечком, который вдруг повернулся к ней в полный профиль – длиннолицый, широконосый, с глубокими морщинами на лбу. Нет, его она видела впервые. И по привычке первого знакомства тут же дала ему прозвище Напарник. Придуманных кличек она не забывала, они проходили и в ее донесениях, шли в обращение.
   Чуть было не сорвалась с места Мария, чтобы протиснуться к «объекту» своего интереса, как вдруг увидела в воротах грузную фигуру Ложки. Он, как верблюд поводя головой, проплыл к ларьку с края толкучки, удаляясь от чекистов, которые топтались на месте.
   – Костя! – ухватила за руку мальчишку Артистка. – Видишь вон у края ларька толстого дядьку? Армейская фуражка на башке еле держится…
   – Та вижу, цигарка в зубах.
   – Живо иди, передай ему вот этого однорогого козла и скажи: «Тетка велела бегом отнести. Дорошенку хоронят». Понял, Костя? Давай скорей! Дорошенку, черт бы его драл!
   И она пошла, пошла к гомонящей толпе, веселая, улыбчивая, будто увидела разжеланнейшего человека, которого торопилась по меньшей мере обнять. Совсем рядом оказались те двое чекистов. Напарник вертел в руках часы, а Благой, видимо, приторговывал их.
   «Пойте, пойте, голубчики», – во все лицо улыбалась Артистка, готовая, казалось, взвизгнуть от удовольствия, видя, что чекисты остались ни с чем – грузный Ложка вильнул за уборной и, наверняка уже выдавив со страха еще одну доску в дыре забора, выскользнул на улицу.
   Артистка, поводя плечами, стала дурачиться и готова была пойти в пляс. Обнаружив в руке глиняного петушка, она приложила его к губам и, озорно свистнув «милицейской» трелью, вдруг со смехом сунула игрушку в разинутый рот блаженно стоявшего дядьки и тоненько, по-девичьи крикнула:
   – Ду-ди-и! Пароход ушел!
   И тут вовремя подоспел ее Микола, за руку увел на прежнее место, сказав всего одно слово:
   – Баламутка!
   И мгновенно улетучился из Марии игривый запал. Она поправила налезшую на глаза прядь волос и спокойно спросила мужа:
   – Что Шурка-сапожник?
   – Ничего. За починкой велел завтра прийти в это же время.
   – И все, ничего не передавал?
   – Нет, завтра, сказал.
   – Ну и хорошо, – зевнула, похлопывая ладошкой по влажным губам, Мария и распорядилась: – Ты поторгуй, Микола, а мы с Костей пойдем домой.
   – Ты что? Надо мне перед ночной соснуть? – начал складывать в корзину товар Микола.
   – Так ты и сейчас спишь, какая тебе разница. – Мария взяла за плечо Костю и живо пошла с базара.
   Ей вдруг захотелось побыть одной. Отпустив Костю, она пошла в противоположную от дома сторону, за железнодорожное полотно, к пустырю, где побрякивала колокольчиком ее ненаглядная Хивря.
   Темнобокая коровенка дремотно лежала под пригретым солнцем бугром, не чуя своей хозяйки, вяло присевшей вдалеке на трухлявое дерево. Было по-весеннему ярко и тепло.
   После базарной суеты и минутного шутовства Марии захотелось покоя. В последнее время ее частенько тянуло к уединению, чего не случалось очень давно, можно сказать, с молодости. Но тогда, в девичьи годы, она желала одиночества от избытка нежных чувств и разумного сдерживания ласковой своей щедрости. Теперь же уединения требовала усталость.
   Но мечтать вообще она не умела. Ей нужна была конкретность. И вдруг этой конкретности будто бы не стало.
   Артистка чувствовала, что живет как-то не так, не туда ее заносит, но как вернуться на «круги своя» – не знала. И куда идет, к чему – не ведала, потому что не вольна была знать о своем месте в завтрашнем дне. Осознавать это становилось ужасно. Ей хотелось определенности. А где ее взять, если не может ни с кем поделиться своими сомнениями? Значит, надо молчать, надо смириться. Но смириться Артистка не хотела. Вопреки логике, ей вдруг захотелось петь. И она запела.
   Мария услышала, как протяжно, жалобно откликнулась Хивря, узнав по голосу хозяйку, которая еще звонче залилась песней и бросилась по низине к бугру, помахивая руками, как крыльями, веселая, трепещущая, а со стороны – неудержимо счастливая.
   Расчувствовавшись, Мария с разбегу схватила Хиврю за уши, хотела чмокнуть ее в лоб, да не успела, буренка от неожиданности метнулась в сторону, чуть не поддев свою хозяйку на короткие, торчащие вперед рожки, набычившись и вылупив удивленные глаза.
   – Ты чего вспугнулась, дуреха моя, Хивря? – протянула к ней руку Мария, погладила между рогами. – Куда нам с тобой шарахаться? Обе мы на привязи, с петлей на шее. У меня она, поди, скорей затянется.
   Руки Марии привычно, будто машинально, прощупали ремешок на шее коровы, изъяли из тайничка складную металлическую пластину, а из нее сложенный в полоску «грипс». Водворив пластину обратно, женщина живо пошла прочь, моментально оглядев идущие вдалеке фигуры, но подозрительного не заметила, к тому же обзор перекрыл железнодорожный состав, и Мария пошла вдоль дороги, спокойно развернула изъятую из ременного тайничка бумагу, прочитала: «В больницу Торчина доставлен Скворец – связной Угара. Пулевое ранение в голову. Сделана операция, живой. Под охраной безпеки. 1040».
   Сложив донесение и завернув в шелковый, из парашютного полотна, платочек, Мария сунула его в привычное место, за пазуху, где уже лежало другое сообщение, поважнее, полученное ею утром в спичечном коробке от продавца табачного киоска. В нем говорилось: «За Лучковским озером, к лесу восточнее Луцка, встал палаточный городок воинской части. Ставят казармы стационарно. В наличии около 20 грузовиков (в основном полуторки) и десяток легковых «козлов». Проникновение пока исключено. Ведутся занятия редкой цепью на поле и в лесу. Отмечен выезд небольших групп. Солдат на увольнение не пускают. 724».
   «Застану ли Зубра? Неужели смотался после встречи со мной?» – думала Артистка, рассчитывая передать с ним для Хмурого и четко выполненное поручение о Стройном – она не сомневалась, что любопытная Варвара добудет нужные ей сведения о чекисте, – и важное сообщение о расположившейся под Луцком воинской части.
   С чувством исполненного долга Артистка раньше срока подходила к дому Варвары, игриво напевая.
   – О, весела ты, как всегда, любо-мило с тобой, все болячки спадут, – встретила ее Варвара с чугунком в руке. – Легко живешь, Маша, завидно. А тут, тьфу!
   Оставив чугунок с кашей, Варвара села на табурет, загрустив вдруг. Она безучастно посмотрела на Марию, и та даже не решилась завести разговор о том, зачем пришла.
   – Правда, что ли, базар теперь будет не до пяти, а до семи вечера? – удивила вопросом Варвара. – Постановление, говорят, властей есть, чтобы народ после работы мог продукты купить. Карточки вроде собираются отменить.
   – Не слышала, – соврала Мария, не желая тратить время попусту, однако заметила: – Тебе-то что, дня мало? Да и бываешь ты на базаре не каждую педелю.
   – А я, может, хочу, как и ты, свободней жить, на людях веселей.
   – Дура ты, дура! Варвара, базар не цирк, какое там веселье, там гам да матерщина, кто кого объегорит. Разве более или менее стоящий человек пойдет туда?
   – А ты что? Ты… разве ты обманывать ходишь? Свое же изделие, баловство ребячье продаешь, это тоже надо… Мне вон батька тряпочную куклу с базара принес, лет пять мне было, по сию пору помню. Другие, может, облапошивают, наверняка аферничают. Но какой же у тебя обман?
   – Голый обман, Варварюха-необманюха. Ты ходила, что там мой подполковник?
   Поджав губы, Варя некоторое время сидела молча. Потом поставила чугунок на шесток, повернулась к Марии.
   – Верно, он там работает, в безпеке, подполковник, – заговорила она, щуря глаза, как бы припоминая. – Живет он у Степаниды, верно, много не болтал о себе, жена у него красавица, дочка – девица большая.
   – Откуда известно, жена какая? Он же один тут, никого не привез, – напористо выразила сомнение Артистка.
   – Степанида говорит, он с портретом жены приехал, как с иконой вошел к себе в комнату. Посуди, любит или нет.
   Мария испытующе посмотрела на Варвару.
   – Она заподозрила, что ты влюбилась, глупую фантазию подсунула, чтобы отшить. – И тут же усомнилась: – А там, кто его знает, может, у военных так заведено – вместо иконы… Ты давай говори.
   – Ну, серьезный, обходительный, все верно, Степанида подтвердила. Чай любит. Чистоплотный, от зеркала не отходит. Утром бреется, наверное, одеколонится. Не храпит…
   – На кой мне черт его храп? Откуда он? Зачем тут?.. Какое настроение, не жаловался ли на что? – нетерпеливо оттараторила Мария и, сбавляя тон и озаряясь улыбкой, мягко попросила: – Ты, Варя, говори, говори, у меня ведь, понимай, нетерпение. Скоро на свидание, а мне уж чего-то и неохота…
   – Ты и не ходи, посиди у меня. Разбередила только себя…
   Мария поднялась.
   – Нет уж, пойду провожу своего в ночную и как раз успею, малость подождет. А когда он на работу уходит, не спросила?
   – Какая разница, он же тебе не с утра, а вечером нужен. Вечером какой мужик вовремя домой является? И этот, твой подполковник, уехал на машине. Забежал домой и уехал. Трое еще с ним были. В гражданском. И он, видать, переодеться приезжал. Зеленая машина, военная легковушка. Не веришь, я номер специально запомнила: ЛН 08–71.
   – Он мне говорил… – задумчиво произнесла Мария, сдерживая восторг. – Ну, что может уехать, тогда завтра в то же время встретимся… Спасибо тебе. Пойду, а то мой проспит.
   Варвара проводила ее, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. И все же рассмеялась, когда хлопнула наружная дверь. Считала, что здорово разыграла молочницу насчет любимой жены подполковника, потому что к Степаниде не заходила, случайно увидев, что та провожала своего постояльца. Ну а номер машины она запомнила просто так, для достоверности. Некогда ей было тратить время на пустяки – расспросы.