Страница:
– Н-н-ник-к-кого, – заикаясь от нахлынувшего ужаса, севшим от страха голосом произнес Семен.
– Тогда зови этого, – Михаил кивнул головой в сторону входной двери и больно ткнул дулом нагана в морду бандита, исцарапав ему висок.
Семен выглянул в открытую дверь и крикнул:
– Сергей Иванович, вас товарищ Курносов зовет.
Водителя Михаил пристрелил без слов, прямо на пороге гостиной; потом, направив наган на ползающего на четвереньках Семена, сказал:
– Это ты хочешь жить, я же этого не хочу, – и спустил курок.
Затем, спеленав начинавшего приходить в себя сиплого, с подходящей ко внешности фамилией Курносов, он позволил себе оглядеться. Возле ножки рояля, поджав под себя натруженные руки, скорчившись, лежала с запекшейся стреляной раной в голове баба Мотя…
Вспомнив слова Свиридова «с остальными разберетесь без меня», Михаил в предчувствии горя, которое могло «опрокинуть» его психику, выстроил в своей душе и сознании стену, которая отделяла его прошлое от настоящего, и прошептал:
– Суп мести нужно есть холодным.
Суп мести нужно есть холодным, – шептал он, поправляя бесстыдно задранную юбку на мертвой сестре.
Суп мести нужно есть холодным, – рычал он, вынимая бутылку, которая была между обнаженных ног мертвой матери.
Суп мести нужно есть холодным, – кричал он в небо, роя могилы и закапывая, без отпевания, самых близких и родных ему людей. И не скупая мужская слеза, а рыдания сотрясали его сильное тело.
И только после того, как он замаскировал в лесу автомобиль, отогнал на заимку к леснику семерых коней, трое из которых принесли на себе чекистов, только после того, как определил в камеру тайника Курносова, приковав его цепями к стене, – только после этого он, помывшись и переодевшись, поджег родной дом, оскверненный врагами.
Положив на раны бальзам, приняв лекарства, приготовленные по древнекитайским рецептам, Михаил позволил себе забыться во сне, забравшись в тайник склепа и прошептав в очередной раз поговорку:
– Суп мести нужно есть холодным…
Проснувшись через сутки, Михаил почувствовал себя гораздо лучше. Китайский бальзам и успокаивающе-тонизирующие лекарства буквально творили чудеса – раны на груди и голове начали затягиваться; раны души вместо испепеляющего взрыва горели равным пламенем ненависти, которое можно было погасить, заплатив всем по счетам, а счета эти были у него очень большие и тянулись до Москвы. Михаил решил отыскать законспирированного руководителя комиссии по экспроприации.
«Нет, отец, – мысленно спорил он, – ты неправ. И когда я вытащу тебя из Чека, ты убедишься в том, что война эта – все-таки наша. И вести ее нужно беспощадно…»
Хорошо зная анатомию и расположение различных болевых точек на теле человека, Михаил быстро, с холодной азиатской жестокостью, «погасил» волю к сопротивлению, как оказалось, московского эмиссара Курносова. Превратил его в скулящее и трясущееся от страха животное, уже не боящееся смерти, а боящееся самой жизни – настолько ужасны и длительны были пытки, примененные к этому бандиту. Вырванные ногти, спиленные напильником зубы, избитые гениталии, вырванный глаз – все это оказалось самым малым в богатом арсенале восточных пыток, которые применил к своему врагу Михаил. Срезанная кожа лохмотьями висела на посыпанной солью спине Курносова… А понятия гуманности и прочих всепрощенческих христианских догм, выработанных в цивилизованном мире по отношению к поверженному врагу, гораздо меньше волновали теперь Михаила, чем они волновали бы, наверное, любого из диких воинов Чингисхана. Во главу угла для достижения цели он ставил сейчас холодную ненависть и рациональность, помноженную на умения, выработанные у него учителями и самой жизнью, выпытав (и перепроверив) при многократно повторяющихся допросах у Курносова расположение кабинетов и камер в здании харьковской Чека, систему охраны, возможные действия охранников и начальства в чрезвычайных обстоятельствах, систему передачи заключенных и множество других подробностей, необходимых ему.
Просчитав, что это животное в дальнейшем может оказаться полезным, Михаил оставил Курносову в камере воду и смазал лечебным бальзамом его раны. Далее он переоделся в форму одного из красноармейцев-чекистов, присвоил его документы и, взяв с собой ручной пулемет, отправился к леснику.
На заимке он запряг в докторские дрожки трех коней и, не медля более ни минуты, поскакал в город, в дороге обдумывая планы освобождения отца, захват председателя харьковской Чека Свиридова, а также дальнейшие действия в Москве.
В Харькове он сразу же направился на окраину, к скромному особнячку Саши Блюма, чья семья уже давно уехала за границу.
Распахнув ворота, Михаил загнал коней с дрожками во двор и, бросив поводья, поднялся на крыльцо, куда уже вышел встречать его Сашка.
Беда, как говорится, не ходит одна. В прихожей у Блюма сидел растерянный Женя, поведавший об аресте своего отца. Причиной ареста послужило побоище, учиненное ребятами в трактире. Один из чекистов узнал Женю, но ему удалось скрыться, а отца вчера в госпитале арестовали, обвинив в сопричастности к белому подполью.
– Что делать? – бормотал он, с надеждой глядя на Михаила, по привычке ожидая от него помощи. Но, услышав о страшной трагедии, произошедшей в Светлом, Женя сник еще больше. Он чувствовал свою вину, считая, что отец пострадал из-за него.
Михаил, в голове которого по пути в Харьков уже созрел примерный план действий, где не имело принципиального значения – освободить одного или же двух заключенных, приказал ребятам подождать его. Здесь он, как всегда было в детские годы, взял инициативу в свои руки. Его руководство, несмотря на младший, в сравнении с ребятами, возраст, принималось всегда как само собой разумеющийся факт. Михаил отправился к матери Лопатина, передал ей крупную сумму денег и, не дав времени на сборы, усадил в ближайший проходящий поезд, направив в Москву, где у Лопатиных жили родственники, и пообещал сделать все возможное для освобождения ее мужа.
Через два часа друзья вместе уже ехали в Светлое. По дороге, не теряя времени, Михаил изложил свой план.
Глава 2
– Тогда зови этого, – Михаил кивнул головой в сторону входной двери и больно ткнул дулом нагана в морду бандита, исцарапав ему висок.
Семен выглянул в открытую дверь и крикнул:
– Сергей Иванович, вас товарищ Курносов зовет.
Водителя Михаил пристрелил без слов, прямо на пороге гостиной; потом, направив наган на ползающего на четвереньках Семена, сказал:
– Это ты хочешь жить, я же этого не хочу, – и спустил курок.
Затем, спеленав начинавшего приходить в себя сиплого, с подходящей ко внешности фамилией Курносов, он позволил себе оглядеться. Возле ножки рояля, поджав под себя натруженные руки, скорчившись, лежала с запекшейся стреляной раной в голове баба Мотя…
Вспомнив слова Свиридова «с остальными разберетесь без меня», Михаил в предчувствии горя, которое могло «опрокинуть» его психику, выстроил в своей душе и сознании стену, которая отделяла его прошлое от настоящего, и прошептал:
– Суп мести нужно есть холодным.
Суп мести нужно есть холодным, – шептал он, поправляя бесстыдно задранную юбку на мертвой сестре.
Суп мести нужно есть холодным, – рычал он, вынимая бутылку, которая была между обнаженных ног мертвой матери.
Суп мести нужно есть холодным, – кричал он в небо, роя могилы и закапывая, без отпевания, самых близких и родных ему людей. И не скупая мужская слеза, а рыдания сотрясали его сильное тело.
И только после того, как он замаскировал в лесу автомобиль, отогнал на заимку к леснику семерых коней, трое из которых принесли на себе чекистов, только после того, как определил в камеру тайника Курносова, приковав его цепями к стене, – только после этого он, помывшись и переодевшись, поджег родной дом, оскверненный врагами.
Положив на раны бальзам, приняв лекарства, приготовленные по древнекитайским рецептам, Михаил позволил себе забыться во сне, забравшись в тайник склепа и прошептав в очередной раз поговорку:
– Суп мести нужно есть холодным…
Проснувшись через сутки, Михаил почувствовал себя гораздо лучше. Китайский бальзам и успокаивающе-тонизирующие лекарства буквально творили чудеса – раны на груди и голове начали затягиваться; раны души вместо испепеляющего взрыва горели равным пламенем ненависти, которое можно было погасить, заплатив всем по счетам, а счета эти были у него очень большие и тянулись до Москвы. Михаил решил отыскать законспирированного руководителя комиссии по экспроприации.
«Нет, отец, – мысленно спорил он, – ты неправ. И когда я вытащу тебя из Чека, ты убедишься в том, что война эта – все-таки наша. И вести ее нужно беспощадно…»
Хорошо зная анатомию и расположение различных болевых точек на теле человека, Михаил быстро, с холодной азиатской жестокостью, «погасил» волю к сопротивлению, как оказалось, московского эмиссара Курносова. Превратил его в скулящее и трясущееся от страха животное, уже не боящееся смерти, а боящееся самой жизни – настолько ужасны и длительны были пытки, примененные к этому бандиту. Вырванные ногти, спиленные напильником зубы, избитые гениталии, вырванный глаз – все это оказалось самым малым в богатом арсенале восточных пыток, которые применил к своему врагу Михаил. Срезанная кожа лохмотьями висела на посыпанной солью спине Курносова… А понятия гуманности и прочих всепрощенческих христианских догм, выработанных в цивилизованном мире по отношению к поверженному врагу, гораздо меньше волновали теперь Михаила, чем они волновали бы, наверное, любого из диких воинов Чингисхана. Во главу угла для достижения цели он ставил сейчас холодную ненависть и рациональность, помноженную на умения, выработанные у него учителями и самой жизнью, выпытав (и перепроверив) при многократно повторяющихся допросах у Курносова расположение кабинетов и камер в здании харьковской Чека, систему охраны, возможные действия охранников и начальства в чрезвычайных обстоятельствах, систему передачи заключенных и множество других подробностей, необходимых ему.
Просчитав, что это животное в дальнейшем может оказаться полезным, Михаил оставил Курносову в камере воду и смазал лечебным бальзамом его раны. Далее он переоделся в форму одного из красноармейцев-чекистов, присвоил его документы и, взяв с собой ручной пулемет, отправился к леснику.
На заимке он запряг в докторские дрожки трех коней и, не медля более ни минуты, поскакал в город, в дороге обдумывая планы освобождения отца, захват председателя харьковской Чека Свиридова, а также дальнейшие действия в Москве.
В Харькове он сразу же направился на окраину, к скромному особнячку Саши Блюма, чья семья уже давно уехала за границу.
Распахнув ворота, Михаил загнал коней с дрожками во двор и, бросив поводья, поднялся на крыльцо, куда уже вышел встречать его Сашка.
Беда, как говорится, не ходит одна. В прихожей у Блюма сидел растерянный Женя, поведавший об аресте своего отца. Причиной ареста послужило побоище, учиненное ребятами в трактире. Один из чекистов узнал Женю, но ему удалось скрыться, а отца вчера в госпитале арестовали, обвинив в сопричастности к белому подполью.
– Что делать? – бормотал он, с надеждой глядя на Михаила, по привычке ожидая от него помощи. Но, услышав о страшной трагедии, произошедшей в Светлом, Женя сник еще больше. Он чувствовал свою вину, считая, что отец пострадал из-за него.
Михаил, в голове которого по пути в Харьков уже созрел примерный план действий, где не имело принципиального значения – освободить одного или же двух заключенных, приказал ребятам подождать его. Здесь он, как всегда было в детские годы, взял инициативу в свои руки. Его руководство, несмотря на младший, в сравнении с ребятами, возраст, принималось всегда как само собой разумеющийся факт. Михаил отправился к матери Лопатина, передал ей крупную сумму денег и, не дав времени на сборы, усадил в ближайший проходящий поезд, направив в Москву, где у Лопатиных жили родственники, и пообещал сделать все возможное для освобождения ее мужа.
Через два часа друзья вместе уже ехали в Светлое. По дороге, не теряя времени, Михаил изложил свой план.
Глава 2
Начальник харьковской Чека Свиридов сидел за столом, схватившись руками за голову. Бессонная, после допросов, ночь и безудержная пьянка доконали его сегодня окончательно. Князь Муравьев, этот железный старик, невзирая на особо изощренные пытки, не проронил ни слова, вследствие чего указания Москвы не выполнены. Да и ценности, конфискованные в Светлом, были довольно невелики. Так что лично Свиридову почти ничего и не досталось.
Он анализировал события последних дней… Чернов из комиссии по экспроприации (удивительно, как аппарат не треснул!) сообщил, что хозяин из Совнаркома очень недоволен его работой. Хорошо, Сам пока не узнал, что пропал его подопечный Курносов… Тоже мне, эмиссар гребаный. Наряд, посланный вчера в Светлое, вернулся ни с чем. Ни автомобиля, ни людей, одни головешки от барской усадьбы… Сейчас бы дамочек Муравьевых сюда, может, старик стал бы и посговорчивей, а так…
Свиридов понимал, что под пытками Муравьев ничего не скажет. За свою богатую практику палача он впервые встретил человека, на которого его методы допроса не действовали. А тут еще похмелье накатывало волнами… В общем, как говорится, полный «абзац».
Размышления прервал адъютант, вошедший в кабинет:
– Петр Сергеевич, возьмите трубку – Курносов на проводе.
Свиридов взял трубку и услышал захлебывающийся сиплый голос Курносова:
– Товарищ Свиридов! Товарищ Свиридов! Всех нас захватила врасплох банда Лютого! Мы сразу после вашего отъезда в Светлом нашли тайник с припрятанными драгоценностями. Молодого княжича – живой оказался – шлепнули! Он как увидел, что тайник вскрыли, сразу обезумел, на нас кинулся! Вот и пришлось!..
– Да ты толком объясни: что, где, при чем здесь Лютый?! – рявкнул в трубку, прервав это словоизвержение, ничего не понимающий Свиридов.
– Поймите вы, – еще больше заторопился Курносов, – княгинь в наложницы захватил атаман Лютый. Водителя убили сразу. Меня и еще троих захватили для показательного суда над чекистами. Банда расположилась недалеко от села Валки… Сегодня утром будет суд… Я сбежал, но мой побег еще не заметили. Звоню со станции Люботино. Срочно соберите всех!.. Банду можно ликвидировать сегодня, пока они не спохватились и не поменяли дислокацию… да и драгоценности Муравьевых не попрятали… Жду вас на станции!
– Отлично, Курносов, скоро будем. – Не вешая трубку, Свиридов кивнул адъютанту: – Поднимай по тревоге отряд ЧОНа и ставь под ружье всех свободных от дежурства людей. Надзирателей во внутренней тюрьме тоже подгреби… Оставь необходимый минимум, – нечего им жопы отъедать на пролетарских харчах! – И добавил в трубку: – Жди нас за станцией, чтобы не поднимать лишнего шума. Будем часа через три.
«Прекрасно, – потер руки Свиридов, его плохое настроение мгновенно улетучилось, – все складывается как нельзя лучше. Драгоценности останутся у меня. При помощи княгинь старого дипломата расколем как орех. Банда Лютого, терроризирующего губернию, из-за которого меня постоянно сношают в губревкоме, будет уничтожена. И Москва будет довольна…»
Размышляя об открывающихся перспективах, он надел кожанку, перетянулся портупеей с маузером и вышел во внутренний двор, чтобы проследить за сборами.
– Ну вот все и завертелось. – Михаил взвел курок револьвера и, безо всяких эмоций и напутственных слов, выстрелил в затылок Курносова.
Саша Блюм, в этот момент отсоединявший телефонный аппарат от сброшенного с опоры провода линии Харьков – Люботино, только качнул головой; и непонятно было, что он этим хотел выразить – одобрение или порицание.
– Евгений, заводи машину, – продолжил Михаил. – Максимум через час чекисты покинут Харьков. Два часа до Люботина, два – обратно, час разборок на месте; у нас будет фора в пять-шесть часов. Еще раз повторяю: что бы ни случилось, не терять головы, не поднимать шума, стрелять только в крайнем случае.
Уже светало, когда по пустынной улице к зданию харьковской Чека подъехал легковой открытый автомобиль, за рулем которого сидел одетый в черную кожу Саша Блюм. На заднем сиденье находился Лопатин, с кровоподтеками на лице, с коркой засохшей крови на разорванной студенческой тужурке, со связанными за спиной руками. Его охранял Михаил с наганом в руке, одетый в свою же летную кожаную куртку и кожаную фуражку с красной звездой. Подъехав к воротам, Блюм предъявил документы сотрудников транспортного отдела ВЧК. Затем машина въехала через открытые ворота словно вымершего двора и остановилась возле главного входа. Михаил, грубо подтолкнув в спину связанного «студента», гаркнул:
– Пошел, гад.
Он вышел из машины и, продолжая подталкивать Женю, вместе с Блюмом скрылся в здании. Дежурившему у входа красноармейцу Михаил бросил:
– Вызови коменданта, контру привезли.
Сонный белобрысый красноармеец, захлопав белесыми ресницами, заявил, что коменданта нет, что почти все под утро выехали ловить банду Лютого, и остался только дежурный и охрана. Вышедший из канцелярии дежурный увидел Лопатина и, просмотрев сопроводительные документы, расплылся, блеснув золотой фиксой, в подлой улыбочке:
– Попался, голубчик. Папашку его ночью шлепнули, а тут и младший Лопатин пожаловали. Товарищ Свиридов очень хотел тебя видеть… Ну ничего, вечером Петр Сергеевич приедет, он и поговорит с тобой, а разговаривать он ох как умеет…
Михаил, увидев побледневшее и напрягшееся лицо Жени, демонстративно приставил револьвер к его спине, чтобы он сгоряча не удавил эту гниду, и произнес:
– Ну ладно, товарищ, время не ждет – распишись в получении арестованного и давай помоги спровадить эту контру в камеру: он очень опасен.
Чекист снизу вверх оглядел громадного арестанта и, встретившись с ним взглядом, согласно кивнул головой.
Курносов ни в чем не солгал. Да он и не смог бы солгать, поскольку перекрестный допрос Михаил вел профессионально, да еще с применением болевого прессинга. Действительно, оба охранника, один – на лестнице у спуска в подвал, другой – внизу у запертой решетки, отделявшей коридор с камерами от лестничной площадки, находились в пределах видимости.
По разработанному плану, Блюм остановился возле первого охранника с вопросом:
– Огоньку не найдется?
И стал доставать кисет.
Дежурный, не обращая на это внимания, сопровождал арестованного вместе с Михаилом. Стоящий внизу надзиратель, увидев подходящую к нему группу людей, вынул ключи и начал отпирать решетку. Щелчок замка слился с двумя глухими стуками и еле слышным хрустом позвонков.
Не успевший ничего понять чекист оказался в громадных руках Жени, который, прикрыв ему рот, прошептал на ухо:
– Тихо, гнида. Где князь Муравьев? Номер камеры и ключи?! Иначе убью.
Обезумевший от страха тюремщик только с третьего раза понял, что от него требуют, но сказать ничего не мог, так как рот у него был уже забит кляпом.
Евгений брезгливо встряхивал его за шиворот, поскольку от этого отребья, ставшего вдруг похожим на ватное чучело, несло смрадом давно не мытого тела.
Показав на ключи, застрявшие в мертвых пальцах другого надзирателя, молитвенно сложив ладони и что-то мыча, он повел друзей вглубь коридора.
Отец находился в четвертой справа по коридору камере. Вид его лежащего скорчившегося тела был страшен: вся одежда в крови, вместо лица – один большой синяк, выбитые зубы и окровавленные по локоть руки. Свиридов применил свое излюбленное истязание – содрал живьем кожу с рук, при этом он всегда с юмором висельника острил: «Снять белые перчатки с буржуя». Отец глухо стонал в полубессознательном состоянии, при этом вздымая вверх окровавленные огрызки-запястья.
Евгений, копируя холодную отрешенность Михаила, как будто выполняя обыденную работу, свернул шею надзирателю, и, обращаясь к Михаилу, сказал:
– Иди вперед – ты в форме. Я понесу твоего отца.
Он бережно взял старика, как ребенка, на руки.
Четкими шагами Михаил с Блюмом подошли к часовому на выходе:
– Ну что ж, прощай, брат, – двусмысленно произнес Михаил, ткнув пальцем в сонную артерию, и оттащил бесчувственное тело за перегородку.
Саша Блюм, действуя по сценарию, в тот момент уже заводил автомобиль.
Женя со стариком на руках был уже в вестибюле здания, когда на парадной лестнице, ведущей на верхние этажи, появился матрос – один из тех, кто принимал участие в свалке возле трактира. Парень оказался дошлый, он сразу вкурил ситуацию, выхватил пистолет, выстрелил и закричал:
– Стоять!
В этой жизни он больше ничего уже не произнес – пуля, выпущенная из нагана Михаила, проделав у него в переносице аккуратное отверстие, вырвала ползатылка. Михаил стрелял разрывными, со скошенным наконечником, пулями; имея смещенный центр тяжести, они начинают вращаться при попадании.
На улице уже грохотал в руках Блюма ручной пулемет, в одно мгновение скосивший охрану у выездных ворот.
Машина начала трогаться, когда Женя в два прыжка достиг переднего сиденья, посадил туда старика, подхватил пулемет и начал «поливать» окна здания, откуда уже раздавались одиночные выстрелы сотрудников ВЧК, которые по служебной необходимости вынуждены были не ехать на мнимую операцию.
Михаил, прикрывающий отступление, заскочил в набиравшую скорость машину последним и сразу же присоединился к Евгению, начал палить из второго пулемета по окнам и дверям, откуда стреляли или могли стрелять, согласно данным, полученным от покойного Курносова.
Машина, с грохотом выбив металлические ворота, помчалась в направлении, противоположном от Люботина, на восток – в сторону Чугуева. Маршрут движения и все действия были спланированы до мелочей, вплоть до возможной «замены» выбывшего из строя товарища.
Ребята рвались из города, ожидая погони или перекрытия войсками пути отступления. Погоня, скорее всего, еще не была организована, но на перекрестках они несколько раз подвергались обстрелу малочисленных патрулей, которых разметывали шквалом пулеметного огня и точными бросками гранат.
Женька не переставал удивляться хладнокровности, с которой Михаил, как в тире, стрелял точными короткими очередями, при этом умудряясь еще и «жонглировать» гранатами, и корректировать огонь Жени, отдавая четкие команды лишенным каких-либо эмоций голосом. На его волевом, резко очерченном, но гладком, холодном лице не отражалось никакого переживания. Казалось, это работала какая-то военная машина, и ее невозможно остановить на пути к цели. Невзирая на очень напряженную и смертельно опасную ситуацию, в которой они оказались, у Евгения – очень сильного и крупного мужчины – побежали мурашки по коже от мистического ужаса, каким веяло от Михаила. Он впервые видел друга за такой работой – иначе то, как выполнялись эти действия, назвать было нельзя.
За городом машина вылетела на прямой проселочный тракт, который терялся вдали, и только за мостом через небольшую, но глубокую речку начинал петлять между холмами, поросшими густым лесом. Легкий мороз, сковавший дорогу, сделал ее, непролазную в весеннюю и осеннюю распутицу, довольно сносной.
Автомобиль бодро мчался вперед и, только остановившись, чтобы заложить динамит в пролет моста и поджечь бикфордов шнур, ребята увидели появившуюся вдали погоню.
Скрывшись между холмами, друзья свернули с наезженного тракта, заметая свои следы ветками, что прицепили к машине. Замаскировав съезд кустами, они поехали между деревьями к излучине реки, которая в этом месте делала крутой поворот. Ребята очень спешили – отцу Михаила нужна была срочная медицинская помощь.
Сбросив машину с невысокого берега в омут, они сели в припрятанную лодку и переправились, спустившись вниз по течению, на тот же берег, откуда проехали по взорванному мосту. Там их поджидал с пятью лошадьми Евдокимыч – муж покойной бабы Моти. Обменявшись с ним дежурными фразами о том, все ли в порядке, сделав укол морфия Николаю Михайловичу и погрузив его на носилки, что установили между спаренными лошадьми, они неспешной рысью поскакали в противоположную от погони сторону, направляясь в Светлое, к схрону. Перед отправлением Михаил передал Евдокимычу деньги, как благодарность за услугу.
Через двое суток, испробовав все, что можно было испробовать, чтобы помочь Николаю Михайловичу, Лопатин поставил Михаила в известность, что отцу осталось жить несколько часов. Пытки, повреждения внутренних органов, а главное – смерть, страшная смерть жены и дочери, – сломали этого, хотя и пожилого, но очень сильного, живого мужчину. За эти несколько дней он превратился в старого, немощного человека, потерявшего желание бороться за жизнь.
Женя и Саша отправились на поиски тела старшего Лопатина, которое, по их предположениям, находилось в Волчьей балке, где чекисты проводили расстрелы. Михаил остался с отцом. Ощущение наступающей новой утраты уже не могло сломать его закаменевшую душу. Поэтому, когда он услышал шепот отца, понимая, что наступает кончина, Михаил только внимательно слушал.
– Мишенька, – отец впервые в жизни позволил себе назвать сына уменьшительным именем, – я ухожу, никаких идиотских панихид по мне не служи… Я не знаю, что там впереди. Надеюсь, что-то будет… Но оставим философию, у меня мало времени. Всю информацию я тебе уже передал. Как поступать – зависит от твоей воли…
Голос отца начал вырываться с прерывистым хрипом:
– К большому сожалению, ты оказался прав – это наша война. Мы начинаем понимать многие истины только тогда, когда беда коснется нас… Наверное, в этой войне мы проиграем… но я от тебя требую, сын, – накажи их! Накажи всех тех, кто виноват в нашем горе. И пожалуйста, останься живым, сохрани наш род!.. Выживать я научил тебя лучше, чем умел сам… И помни: Россия не виновата, и рано или поздно Муравьевы должны еще послужить ей! Обещай мне…
Голос отца все слабел. Михаил, боясь, что тот может не успеть услышать его, заговорил:
– Отец, я обещаю, я клянусь. Ты же меня знаешь как никто. Я всегда был, с детства, с тобой в одной упряжке… Я их накажу всех и выживу! – как заклинание, произнес Михаил последние фразы, вкладывая всю свою веру и желание в эти слова, усиленные любовью и ненавистью.
Он с удивлением почувствовал какую-то мощную энергетическую поддержку, которую никогда прежде не испытывал, проводя различные медитации, ту, о которой в детстве ему рассказывал китайский монах, утверждая, что только очень сильное и мощное чувство, помноженное на желание и целеустремленность, может протянуть нить обратной связи от Великого Космоса к Человеку.
Даже умирающий отец почувствовал это, произнеся:
– Я знаю, я верю, я умираю спокойным, про…
Не договорив последнего слова «прощай», попытавшись приподняться с подушки, он резко откинулся на нее и, вздрогнув всем телом, затих навсегда…
Через день вернулись Блюм и Лопатин. Труп старшего Лопатина они не обнаружили, но в харьковской центральной газете были напечатаны списки контрреволюционеров, казненных за осуществление «белого террора». В этих списках упоминалась и фамилия отца Евгения.
Привезли друзья и еще одну новость: начальник харьковской Чека был известной политической фигурой. Слухи о людях такого ранга распространяются очень быстро. Оказывается, после недавних событий Свиридова сместили с занимаемого поста и отозвали в Москву. Ребята перепроверили эти слухи – они соответствуют действительности. Михаил же, недавно похоронивший отца, мать и сестру в склепе князей Лебедевых и справляющий вместе с друзьями тризну[7] по погибшим, услышав от них эту новость, отставил стакан в сторону и произнес, будто бы вторя своим мыслям:
– Ну что ж, в одном месте врагов уничтожать легче – меньше времени на поиски.
Обращаясь к своим друзьям, он продолжил:
– Я собираюсь отдать долг своим мертвым. Люди, которые подняли руку на мою семью, будут покараны. И покараны будут жестоко все, кто прямо или косвенно участвовал в этом преступлении…
Заметив, что Женя пытается что-то сказать, Михаил протестующе поднял руку и продолжил:
– Погоди, сначала я выскажусь, а затем ты продолжишь… Так вот. Это первое. А второе, – я не намерен быть посторонним наблюдателем при развале моей Родины и буду бороться с этой большевистской заразой, если понадобится – всю свою жизнь!..
После сказанного, поминая отца, он выпил водку, закинул в рот тушенку и начал сосредоточенно пережевывать ее, сумрачно поглядывая на друзей.
Евгений, сочувственно коснувшись своей огромной, жилистой, со вздутыми венами лапой руки Михаила, дружески прижал ее к столу и горячо заговорил:
– Миша, у меня, как ты знаешь, свой счет к этим выродкам, к тому же: враги друзей – мои враги. И я так же, как и ты, ненавижу то, что творится в моей стране. Наши цели совпадают. Нам всем необходимо дружеское участие.
Подражая Михаилу, он одним глотком опрокинул стакан водки, положил в рот почти все содержимое банки с тушенкой и ожидающе уставился на Блюма. При этом Женя старательно моргал глазами, пытаясь скрыть выступившие от переизбытка чувств слезы, вызванные, к тому же, легким опьянением. Потешное выражение его добродушного лица, несмотря на обстоятельства, вызвало у друзей улыбку. Александр хмыкнул:
– Слушайте, вы, последние сентиментальные романтики этого гнилого мира, – он положил ладонь сверху ладоней Михаила и Евгения. – Что вы на меня так смотрите?!.. Ну куда же я от вас денусь?!
Повторяя жесты ребят, он выпил водку и продолжил с полным ртом:
– Несколько лет, хотя и суровых, нас всех, как мне кажется, совершенно не изменили…
В какое-то мгновение ребята все разом замолчали. Их сплетенные руки – это понимал каждый – являли собой молчаливую клятву верности дружбе, лишенную пошловатой внешней аффектации.
– Возможно, ты и прав, – задумчиво произнес Михаил, разливая водку по стаканам, – Но все это справедливо только по отношению к тем, кого мы любим. По отношению к другим мы ох как изменились. Я это понимаю, анализируя наше поведение. За несколько дней мы втроем наделали столько покойников, сколько другой за всю свою жизнь не видел… Ничего себе, не изменились!.. Мы изменяемся – это диалектика. Вначале учились у нашего сэнсэя Митихаты, а теперь делаем то, чему научились.
Он анализировал события последних дней… Чернов из комиссии по экспроприации (удивительно, как аппарат не треснул!) сообщил, что хозяин из Совнаркома очень недоволен его работой. Хорошо, Сам пока не узнал, что пропал его подопечный Курносов… Тоже мне, эмиссар гребаный. Наряд, посланный вчера в Светлое, вернулся ни с чем. Ни автомобиля, ни людей, одни головешки от барской усадьбы… Сейчас бы дамочек Муравьевых сюда, может, старик стал бы и посговорчивей, а так…
Свиридов понимал, что под пытками Муравьев ничего не скажет. За свою богатую практику палача он впервые встретил человека, на которого его методы допроса не действовали. А тут еще похмелье накатывало волнами… В общем, как говорится, полный «абзац».
Размышления прервал адъютант, вошедший в кабинет:
– Петр Сергеевич, возьмите трубку – Курносов на проводе.
Свиридов взял трубку и услышал захлебывающийся сиплый голос Курносова:
– Товарищ Свиридов! Товарищ Свиридов! Всех нас захватила врасплох банда Лютого! Мы сразу после вашего отъезда в Светлом нашли тайник с припрятанными драгоценностями. Молодого княжича – живой оказался – шлепнули! Он как увидел, что тайник вскрыли, сразу обезумел, на нас кинулся! Вот и пришлось!..
– Да ты толком объясни: что, где, при чем здесь Лютый?! – рявкнул в трубку, прервав это словоизвержение, ничего не понимающий Свиридов.
– Поймите вы, – еще больше заторопился Курносов, – княгинь в наложницы захватил атаман Лютый. Водителя убили сразу. Меня и еще троих захватили для показательного суда над чекистами. Банда расположилась недалеко от села Валки… Сегодня утром будет суд… Я сбежал, но мой побег еще не заметили. Звоню со станции Люботино. Срочно соберите всех!.. Банду можно ликвидировать сегодня, пока они не спохватились и не поменяли дислокацию… да и драгоценности Муравьевых не попрятали… Жду вас на станции!
– Отлично, Курносов, скоро будем. – Не вешая трубку, Свиридов кивнул адъютанту: – Поднимай по тревоге отряд ЧОНа и ставь под ружье всех свободных от дежурства людей. Надзирателей во внутренней тюрьме тоже подгреби… Оставь необходимый минимум, – нечего им жопы отъедать на пролетарских харчах! – И добавил в трубку: – Жди нас за станцией, чтобы не поднимать лишнего шума. Будем часа через три.
«Прекрасно, – потер руки Свиридов, его плохое настроение мгновенно улетучилось, – все складывается как нельзя лучше. Драгоценности останутся у меня. При помощи княгинь старого дипломата расколем как орех. Банда Лютого, терроризирующего губернию, из-за которого меня постоянно сношают в губревкоме, будет уничтожена. И Москва будет довольна…»
Размышляя об открывающихся перспективах, он надел кожанку, перетянулся портупеей с маузером и вышел во внутренний двор, чтобы проследить за сборами.
– Ну вот все и завертелось. – Михаил взвел курок револьвера и, безо всяких эмоций и напутственных слов, выстрелил в затылок Курносова.
Саша Блюм, в этот момент отсоединявший телефонный аппарат от сброшенного с опоры провода линии Харьков – Люботино, только качнул головой; и непонятно было, что он этим хотел выразить – одобрение или порицание.
– Евгений, заводи машину, – продолжил Михаил. – Максимум через час чекисты покинут Харьков. Два часа до Люботина, два – обратно, час разборок на месте; у нас будет фора в пять-шесть часов. Еще раз повторяю: что бы ни случилось, не терять головы, не поднимать шума, стрелять только в крайнем случае.
Уже светало, когда по пустынной улице к зданию харьковской Чека подъехал легковой открытый автомобиль, за рулем которого сидел одетый в черную кожу Саша Блюм. На заднем сиденье находился Лопатин, с кровоподтеками на лице, с коркой засохшей крови на разорванной студенческой тужурке, со связанными за спиной руками. Его охранял Михаил с наганом в руке, одетый в свою же летную кожаную куртку и кожаную фуражку с красной звездой. Подъехав к воротам, Блюм предъявил документы сотрудников транспортного отдела ВЧК. Затем машина въехала через открытые ворота словно вымершего двора и остановилась возле главного входа. Михаил, грубо подтолкнув в спину связанного «студента», гаркнул:
– Пошел, гад.
Он вышел из машины и, продолжая подталкивать Женю, вместе с Блюмом скрылся в здании. Дежурившему у входа красноармейцу Михаил бросил:
– Вызови коменданта, контру привезли.
Сонный белобрысый красноармеец, захлопав белесыми ресницами, заявил, что коменданта нет, что почти все под утро выехали ловить банду Лютого, и остался только дежурный и охрана. Вышедший из канцелярии дежурный увидел Лопатина и, просмотрев сопроводительные документы, расплылся, блеснув золотой фиксой, в подлой улыбочке:
– Попался, голубчик. Папашку его ночью шлепнули, а тут и младший Лопатин пожаловали. Товарищ Свиридов очень хотел тебя видеть… Ну ничего, вечером Петр Сергеевич приедет, он и поговорит с тобой, а разговаривать он ох как умеет…
Михаил, увидев побледневшее и напрягшееся лицо Жени, демонстративно приставил револьвер к его спине, чтобы он сгоряча не удавил эту гниду, и произнес:
– Ну ладно, товарищ, время не ждет – распишись в получении арестованного и давай помоги спровадить эту контру в камеру: он очень опасен.
Чекист снизу вверх оглядел громадного арестанта и, встретившись с ним взглядом, согласно кивнул головой.
Курносов ни в чем не солгал. Да он и не смог бы солгать, поскольку перекрестный допрос Михаил вел профессионально, да еще с применением болевого прессинга. Действительно, оба охранника, один – на лестнице у спуска в подвал, другой – внизу у запертой решетки, отделявшей коридор с камерами от лестничной площадки, находились в пределах видимости.
По разработанному плану, Блюм остановился возле первого охранника с вопросом:
– Огоньку не найдется?
И стал доставать кисет.
Дежурный, не обращая на это внимания, сопровождал арестованного вместе с Михаилом. Стоящий внизу надзиратель, увидев подходящую к нему группу людей, вынул ключи и начал отпирать решетку. Щелчок замка слился с двумя глухими стуками и еле слышным хрустом позвонков.
Не успевший ничего понять чекист оказался в громадных руках Жени, который, прикрыв ему рот, прошептал на ухо:
– Тихо, гнида. Где князь Муравьев? Номер камеры и ключи?! Иначе убью.
Обезумевший от страха тюремщик только с третьего раза понял, что от него требуют, но сказать ничего не мог, так как рот у него был уже забит кляпом.
Евгений брезгливо встряхивал его за шиворот, поскольку от этого отребья, ставшего вдруг похожим на ватное чучело, несло смрадом давно не мытого тела.
Показав на ключи, застрявшие в мертвых пальцах другого надзирателя, молитвенно сложив ладони и что-то мыча, он повел друзей вглубь коридора.
Отец находился в четвертой справа по коридору камере. Вид его лежащего скорчившегося тела был страшен: вся одежда в крови, вместо лица – один большой синяк, выбитые зубы и окровавленные по локоть руки. Свиридов применил свое излюбленное истязание – содрал живьем кожу с рук, при этом он всегда с юмором висельника острил: «Снять белые перчатки с буржуя». Отец глухо стонал в полубессознательном состоянии, при этом вздымая вверх окровавленные огрызки-запястья.
Евгений, копируя холодную отрешенность Михаила, как будто выполняя обыденную работу, свернул шею надзирателю, и, обращаясь к Михаилу, сказал:
– Иди вперед – ты в форме. Я понесу твоего отца.
Он бережно взял старика, как ребенка, на руки.
Четкими шагами Михаил с Блюмом подошли к часовому на выходе:
– Ну что ж, прощай, брат, – двусмысленно произнес Михаил, ткнув пальцем в сонную артерию, и оттащил бесчувственное тело за перегородку.
Саша Блюм, действуя по сценарию, в тот момент уже заводил автомобиль.
Женя со стариком на руках был уже в вестибюле здания, когда на парадной лестнице, ведущей на верхние этажи, появился матрос – один из тех, кто принимал участие в свалке возле трактира. Парень оказался дошлый, он сразу вкурил ситуацию, выхватил пистолет, выстрелил и закричал:
– Стоять!
В этой жизни он больше ничего уже не произнес – пуля, выпущенная из нагана Михаила, проделав у него в переносице аккуратное отверстие, вырвала ползатылка. Михаил стрелял разрывными, со скошенным наконечником, пулями; имея смещенный центр тяжести, они начинают вращаться при попадании.
На улице уже грохотал в руках Блюма ручной пулемет, в одно мгновение скосивший охрану у выездных ворот.
Машина начала трогаться, когда Женя в два прыжка достиг переднего сиденья, посадил туда старика, подхватил пулемет и начал «поливать» окна здания, откуда уже раздавались одиночные выстрелы сотрудников ВЧК, которые по служебной необходимости вынуждены были не ехать на мнимую операцию.
Михаил, прикрывающий отступление, заскочил в набиравшую скорость машину последним и сразу же присоединился к Евгению, начал палить из второго пулемета по окнам и дверям, откуда стреляли или могли стрелять, согласно данным, полученным от покойного Курносова.
Машина, с грохотом выбив металлические ворота, помчалась в направлении, противоположном от Люботина, на восток – в сторону Чугуева. Маршрут движения и все действия были спланированы до мелочей, вплоть до возможной «замены» выбывшего из строя товарища.
Ребята рвались из города, ожидая погони или перекрытия войсками пути отступления. Погоня, скорее всего, еще не была организована, но на перекрестках они несколько раз подвергались обстрелу малочисленных патрулей, которых разметывали шквалом пулеметного огня и точными бросками гранат.
Женька не переставал удивляться хладнокровности, с которой Михаил, как в тире, стрелял точными короткими очередями, при этом умудряясь еще и «жонглировать» гранатами, и корректировать огонь Жени, отдавая четкие команды лишенным каких-либо эмоций голосом. На его волевом, резко очерченном, но гладком, холодном лице не отражалось никакого переживания. Казалось, это работала какая-то военная машина, и ее невозможно остановить на пути к цели. Невзирая на очень напряженную и смертельно опасную ситуацию, в которой они оказались, у Евгения – очень сильного и крупного мужчины – побежали мурашки по коже от мистического ужаса, каким веяло от Михаила. Он впервые видел друга за такой работой – иначе то, как выполнялись эти действия, назвать было нельзя.
За городом машина вылетела на прямой проселочный тракт, который терялся вдали, и только за мостом через небольшую, но глубокую речку начинал петлять между холмами, поросшими густым лесом. Легкий мороз, сковавший дорогу, сделал ее, непролазную в весеннюю и осеннюю распутицу, довольно сносной.
Автомобиль бодро мчался вперед и, только остановившись, чтобы заложить динамит в пролет моста и поджечь бикфордов шнур, ребята увидели появившуюся вдали погоню.
Скрывшись между холмами, друзья свернули с наезженного тракта, заметая свои следы ветками, что прицепили к машине. Замаскировав съезд кустами, они поехали между деревьями к излучине реки, которая в этом месте делала крутой поворот. Ребята очень спешили – отцу Михаила нужна была срочная медицинская помощь.
Сбросив машину с невысокого берега в омут, они сели в припрятанную лодку и переправились, спустившись вниз по течению, на тот же берег, откуда проехали по взорванному мосту. Там их поджидал с пятью лошадьми Евдокимыч – муж покойной бабы Моти. Обменявшись с ним дежурными фразами о том, все ли в порядке, сделав укол морфия Николаю Михайловичу и погрузив его на носилки, что установили между спаренными лошадьми, они неспешной рысью поскакали в противоположную от погони сторону, направляясь в Светлое, к схрону. Перед отправлением Михаил передал Евдокимычу деньги, как благодарность за услугу.
Через двое суток, испробовав все, что можно было испробовать, чтобы помочь Николаю Михайловичу, Лопатин поставил Михаила в известность, что отцу осталось жить несколько часов. Пытки, повреждения внутренних органов, а главное – смерть, страшная смерть жены и дочери, – сломали этого, хотя и пожилого, но очень сильного, живого мужчину. За эти несколько дней он превратился в старого, немощного человека, потерявшего желание бороться за жизнь.
Женя и Саша отправились на поиски тела старшего Лопатина, которое, по их предположениям, находилось в Волчьей балке, где чекисты проводили расстрелы. Михаил остался с отцом. Ощущение наступающей новой утраты уже не могло сломать его закаменевшую душу. Поэтому, когда он услышал шепот отца, понимая, что наступает кончина, Михаил только внимательно слушал.
– Мишенька, – отец впервые в жизни позволил себе назвать сына уменьшительным именем, – я ухожу, никаких идиотских панихид по мне не служи… Я не знаю, что там впереди. Надеюсь, что-то будет… Но оставим философию, у меня мало времени. Всю информацию я тебе уже передал. Как поступать – зависит от твоей воли…
Голос отца начал вырываться с прерывистым хрипом:
– К большому сожалению, ты оказался прав – это наша война. Мы начинаем понимать многие истины только тогда, когда беда коснется нас… Наверное, в этой войне мы проиграем… но я от тебя требую, сын, – накажи их! Накажи всех тех, кто виноват в нашем горе. И пожалуйста, останься живым, сохрани наш род!.. Выживать я научил тебя лучше, чем умел сам… И помни: Россия не виновата, и рано или поздно Муравьевы должны еще послужить ей! Обещай мне…
Голос отца все слабел. Михаил, боясь, что тот может не успеть услышать его, заговорил:
– Отец, я обещаю, я клянусь. Ты же меня знаешь как никто. Я всегда был, с детства, с тобой в одной упряжке… Я их накажу всех и выживу! – как заклинание, произнес Михаил последние фразы, вкладывая всю свою веру и желание в эти слова, усиленные любовью и ненавистью.
Он с удивлением почувствовал какую-то мощную энергетическую поддержку, которую никогда прежде не испытывал, проводя различные медитации, ту, о которой в детстве ему рассказывал китайский монах, утверждая, что только очень сильное и мощное чувство, помноженное на желание и целеустремленность, может протянуть нить обратной связи от Великого Космоса к Человеку.
Даже умирающий отец почувствовал это, произнеся:
– Я знаю, я верю, я умираю спокойным, про…
Не договорив последнего слова «прощай», попытавшись приподняться с подушки, он резко откинулся на нее и, вздрогнув всем телом, затих навсегда…
Кровавый, тяжелый сгусток горя, застывший в груди Михаила, казалось, создал в душе ощущение невыносимой тяжести. И хотя разум требовал выйти из этого состояния, как неестественного для человека, Михаил понимал, что это никогда не пройдет окончательно… Он вспоминал слова Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце», – которые поразили его еще в детстве, когда он читал Шарля де Костера.
Гневный ропот черневшей во мраке листвы,
Избиваемой струями злыми дождя,
Мне напомнит тебя.
Шепот ветра в волне остроликой травы,
Поцелуями нежно ее теребя,
Мне напомнит тебя.
Сердца грохот, как хохот зловещей совы,
Разрывающий душу, скорбя,
Мне напомнит тебя.
Слез скупых, отраженье зловещей хулы,
Смех, что глупость толпы не щадя,
Мне напомнит тебя.
В черном бархате звездной пыли,
Паутиной над бездной скользя,
Отраженный, как в пламени вечности, пир,
Бесконечный, как взрыв, сотворяющий мир,
Жизнь мгновенья, обрученный с вечностью,
Я…
Бесконечную малость молю для себя —
Покарай их, Господь, никого не щадя…
Через день вернулись Блюм и Лопатин. Труп старшего Лопатина они не обнаружили, но в харьковской центральной газете были напечатаны списки контрреволюционеров, казненных за осуществление «белого террора». В этих списках упоминалась и фамилия отца Евгения.
Привезли друзья и еще одну новость: начальник харьковской Чека был известной политической фигурой. Слухи о людях такого ранга распространяются очень быстро. Оказывается, после недавних событий Свиридова сместили с занимаемого поста и отозвали в Москву. Ребята перепроверили эти слухи – они соответствуют действительности. Михаил же, недавно похоронивший отца, мать и сестру в склепе князей Лебедевых и справляющий вместе с друзьями тризну[7] по погибшим, услышав от них эту новость, отставил стакан в сторону и произнес, будто бы вторя своим мыслям:
– Ну что ж, в одном месте врагов уничтожать легче – меньше времени на поиски.
Обращаясь к своим друзьям, он продолжил:
– Я собираюсь отдать долг своим мертвым. Люди, которые подняли руку на мою семью, будут покараны. И покараны будут жестоко все, кто прямо или косвенно участвовал в этом преступлении…
Заметив, что Женя пытается что-то сказать, Михаил протестующе поднял руку и продолжил:
– Погоди, сначала я выскажусь, а затем ты продолжишь… Так вот. Это первое. А второе, – я не намерен быть посторонним наблюдателем при развале моей Родины и буду бороться с этой большевистской заразой, если понадобится – всю свою жизнь!..
После сказанного, поминая отца, он выпил водку, закинул в рот тушенку и начал сосредоточенно пережевывать ее, сумрачно поглядывая на друзей.
Евгений, сочувственно коснувшись своей огромной, жилистой, со вздутыми венами лапой руки Михаила, дружески прижал ее к столу и горячо заговорил:
– Миша, у меня, как ты знаешь, свой счет к этим выродкам, к тому же: враги друзей – мои враги. И я так же, как и ты, ненавижу то, что творится в моей стране. Наши цели совпадают. Нам всем необходимо дружеское участие.
Подражая Михаилу, он одним глотком опрокинул стакан водки, положил в рот почти все содержимое банки с тушенкой и ожидающе уставился на Блюма. При этом Женя старательно моргал глазами, пытаясь скрыть выступившие от переизбытка чувств слезы, вызванные, к тому же, легким опьянением. Потешное выражение его добродушного лица, несмотря на обстоятельства, вызвало у друзей улыбку. Александр хмыкнул:
– Слушайте, вы, последние сентиментальные романтики этого гнилого мира, – он положил ладонь сверху ладоней Михаила и Евгения. – Что вы на меня так смотрите?!.. Ну куда же я от вас денусь?!
Повторяя жесты ребят, он выпил водку и продолжил с полным ртом:
– Несколько лет, хотя и суровых, нас всех, как мне кажется, совершенно не изменили…
В какое-то мгновение ребята все разом замолчали. Их сплетенные руки – это понимал каждый – являли собой молчаливую клятву верности дружбе, лишенную пошловатой внешней аффектации.
– Возможно, ты и прав, – задумчиво произнес Михаил, разливая водку по стаканам, – Но все это справедливо только по отношению к тем, кого мы любим. По отношению к другим мы ох как изменились. Я это понимаю, анализируя наше поведение. За несколько дней мы втроем наделали столько покойников, сколько другой за всю свою жизнь не видел… Ничего себе, не изменились!.. Мы изменяемся – это диалектика. Вначале учились у нашего сэнсэя Митихаты, а теперь делаем то, чему научились.