Юрий Райн. Бестиарий спального района

7

   Только приступив к трапезе, Черный кот понял, как же он изголодался. О, эта энергия – сытная, изысканно приправленная человеческим страхом, глупостью, агрессией. Что ж, аппетит приходит во время еды! Надо все-таки цапнуть и мужчину.
   Нелюб не разочаровался. Черноты в мужчине было много. И такой лакомой! А послевкусие!..
   Призрачное тело кота наполнялось сладкой тяжестью. Он знал: скоро захочется вздремнуть.

8

   Делать это с рукой было совсем не то же самое, что с Викой. Но Дима просто сходил с ума. Ему требовалась хоть какая-то разрядка, чтобы не думать о потном, бликующем теле, чтобы его, Диму, просто не разорвало на части.
   И вот, наконец, образ жены померк. Подернулся серой рябью и перестал быть таким уж заманчивым.
   – Уфф! – сказал Дима, прислоняясь лбом к кафельной плитке. Почему-то он чувствовал себя выпитым до дна. На душе было пусто.

9

   Наконец-то Нелюб наелся, да так плотно, как давно не насыщался. Последнее подобное пиршество, насколько он мог припомнить, происходило пару недель назад, в одной из соседних многоэтажек. Это был просто феерический супружеский скандал. А взаимные негативные эмоции были совершенно изумительных – пряного и с дымком – оттенков вкуса.
   Захотелось подремать.
   – Ну что? – спросил Рыжий. – По домам?
   – Подожди, – сказал Черный, насторожив уши. – Я врага чую.
   – Что?! – отпрянул Рыжий брат.
   – Он над нами, – продолжал Нелюб. – Семь-восемь этажей.
   Люб тоже напряг все свои чувства.
   – Похоже, лешак, – удрученно мяукнул он.
   – Или Ырка, – прошипел Черный.
   И лешаки, и Ырки были существами здешнего Мира. Однако встреча с ними отнюдь не сулила добра братьям-котам: те же лешаки запросто могли видеть призрачных гостей из Зазеркалья, могли и отобрать добытую энергию. Во всяком случае, попытаться.
   – А, ладно, что они нам сделают? – мрачно сказал Нелюб. – Останемся, еще ночью, чувствую, будет чем поживиться. Ночь моя, Люб, не забудь!
   – А вдруг и здесь достанут? – поежился Рыжий.
   – Кто, местные? Ну, они ж тут не призраки! – махнул хвостом Черный. – Сквозь двери проходить не могут, а станут ломиться – с балкона спрыгнем.
   – Ладно, – нехотя проворчал Люб, устраиваясь подремать возле женщины. – Уговорил. Хотя и жаль! К дубу поэт может прийти, а меня нет… Эх, такая экскурсия сорвалась!
   – Зайдет еще к тебе твой Хре… как его… – буркнул Нелюб.
   – Да нужен он мне… – важно ответил Рыжий. – Ладно, что с тобой поделаешь… Остаемся. Утром, наверное, здесь же и позавтракаем, – промурчал он, погружаясь в сон.
   – Ночь – моя, моя, моя! – выгнул спину Черный брат.
   – Умгу, – невнятно отозвался Рыжий кот.
   А Нелюб не без зависти подумал: «Это как же надо было обожраться на свадьбе?»

10

   Было уже два ночи, но заснуть Дима не мог. Вика тоже не спала. Ходила у себя по комнате, вроде бы даже плакала.
   «Может, сейчас?» – подумал Дима. Встал с постели, вошел в комнату. Вика сидела на краю постели.
   – Ты мерзкий, – сказала она, не глядя ему в глаза, – совершенно мерзкий человек! Ты довел меня до слез!
   – Ну Викочка! – Дима присел рядом, коснулся плеча жены.
   – Отстань! – Она сбросила его руку.
   – Я больше не буду…
   – Что ты больше не будешь? Жадничать, что ли? Каждую копеечку несчастную считать? Все! Я больше не могу жить со скрягой!
   – Викусик! Я… Ну… Слушай, может, не будем?
   – Все, разговор окончен!
   – Нет! – с некоторой даже злостью воскликнул Дима. – Ничего он не окончен!
   Он действовал, что называется, на инстинктах. Повалил жену в постель, навалился сверху, стал покрывать поцелуями шею и грудь. Вика отбивалась, но не так, чтобы в полную силу. И вскоре Дима сумел ее раздеть, раздвинуть коленом бедра.
   Однако происходило что-то неладное. Дима чувствовал, как по его спине разгуливает неприятный, словно бы царапающий сквозняк. Это дуновение ветерка, казалось, имело непосредственную связь с тем, что померк мысленный, невыносимо яркий и соблазнительный образ Вики в голове. Образ, зовущий к подвигам его красного богатыря. Который по-монгольски «улан-батор».
   – И что это? – Вика брезгливо, двумя пальцами, держала богатыря. А тот вовсе не рвался в бой, норовил устроиться в маленькой женской ладошке, прикорнуть. – Что-то ты, Смирнов, мне в последнее время все меньше нравишься. Даже изнасиловать по-человечески не можешь…
   – Это я-то не могу?! – вскочил Дима, потом перешел с крика на шепот. – А может… э-э… ну… ну, орально?
   – Что?! Ты мне деньги жмотишь, а я тебе еще и «орально»? Это вот ты мне давай «орально», тогда еще посмотрим!
   Теперь Дима знал: примирение не за горами.

11

   Утром супруги опять поссорились. Потом помирились. В общем, позавтракали оба брата-кота.
   Люб снова выглядел объевшимся.
   – Все, не могу больше. Пошли домой! Мне надо готовиться к ик… ик… экскурсии!
   Братья бежали по полоске травы, отделенной кустами от раскаленного тротуара.
   – Может, еще на вечер останемся? – вдруг предложил Нелюб.
   – Никогда в жизни, – зашипел Люб и выгнул спину.
   – Но почему? – яростно взвыл Черный. – Мрря-а-у-у!
   – Потому, что здесь опасно! – взорвался Рыжий. – Мрря-а-у-у! Я из-за твоего обжорства страху натерпелся такого, что похудеть могу! Тут Ырки бродят, а ты – останемся!
   – Из-за моего обжорства?! – заорал Черный. – Это я-то обжора?! Ах ты, наглая рыжая морда! Да еще и трусливая! Вот, смотри, как поступают настоящие бесстрашные коты!
   Он лихо вылетел из кустов на тротуар – прямо под ноги двоих беседующих людей: средних лет азиата и молодого, но обрюзгшего милиционера.
   – И никому мы на фиг не нужны! – издевательски распевал Черный.
   В тот же миг сержант милиции поднял ногу и отфутболил Нелюба прочь.
   Черный кот летел над улицей и возмущенно мяукал, не в силах поверить в то, что произошло. Его видят люди?! Тогда – наутек! Домой!
   Около самой Стены Реальности, однако, остановился. Негоже коту-храбрецу бросать брата.
   – Они оба нас видели, – сообщил Рыжий брат, догнав Нелюба. – И смуглый, и толстый. И вообще, они, кажется, не люди, я за ними немного понаблюдал. Говорил же тебе: в Городе – опасно. А ты все «останемся, останемся». Безрассудство – это, брат, не храбрость. Это глупость. Ну, пошли.
   – Я с ним еще разберусь, – мрачно пообещал Черный. – Он у меня импотентом станет.
   …Уже в Зазеркалье Нелюб уловил запах – соблазнительный и манкий. Запах – вернее, тончайший аромат – зазывно разлетался по окрестностям, переворачивая душу сладкими грезами. У кого-то из местных кошек начался брачный сезон.
   Нелюб оглянулся на брата. Тот карабкался на дерево, чтобы поспать.
   «Ну и спи!» – подумал Нелюб. Он мчался на запах. Душу грела мысль, что он хоть в чем-то – но превзойдет обжору брата.

Глава 3
Жажда

   Графиня изменившимся лицом лежит пруду.

И. Ильф и Е. Петров. Золотой теленок

   Плотный, с тусклыми глазами навыкате и большими залысинами мужик, известный всему дому как Стеклянный Вова, вышел из подъезда, огляделся и уселся на лавочке, подальше от переполненного мусорного контейнера. Рядом с собой Вова водрузил потертый, давно потерявший форму портфель из кожзаменителя. Извлек из портфеля бутылку «Клинского», сноровисто сковырнул зубом крышку, присосался. Утолив первую утреннюю жажду, уставился куда-то вдаль, где никто другой ничего разглядеть не мог. Впрочем, Вова тоже не мог. Да и не пытался.
   Кличка Вове подходила. Сидя на этой скамейке – утром, перед работой, с полчасика, а вечером, после, часа два, – он молча накачивался пивом и, действительно, как бы стекленел. Некоторые ему даже завидовали – легко мужик живет, без забот. Правда, жену и детей Вовиных, наоборот, жалели.
   А вот Василий никому не завидовал и никого не жалел. Никогда. Особенно в последние годы. Не по злобе не жалел, не по благородству не завидовал – просто в голову не приходило.
   Огромный, костлявый, коричневолицый, одетый в местами рваный пиджак и старые жеваные брюки, он вышел из того же подъезда минут через пять после Вовы. Медленно, словно вплавь, добрался до противоположного конца лавочки – вплотную к контейнеру, сел, положил подле себя старую холщовую сумку, закинул корявую ногу в разлапистом башмаке сорок седьмого размера на другую такую же, сгорбился и застыл.
   Из контейнера пахло, но Василия это не беспокоило. От него и от самого пахло, от всего, если не считать здоровенного, облупленного разводного ключа, засунутого во внутренний карман пиджака. От других инструментов – покоившихся в сумке ершика со следами дерьма и вантуза – тоже пахло. Так что контейнер – это ничего особенного.
   Глядя на них, Вову и Василия, кто-нибудь мог бы подумать: вот, простые, кажется, люди – а сидят этак… внушительно, неподвижно, молча… устремив взор неведомо куда… о вечном, должно быть, их думы…
   А вот хрен, извините, по рылу.
   У Стеклянного Вовы в голове густо клубился туман, а в нем если и проблескивала мысль, то одна лишь единственная: «Я – это я». Ибо Вова себя уважал и тем, что он – это он, сильно гордился.
   А в голове Василия ничего не клубилось. Там неподвижно стояло мутное марево, наподобие ила, поднятого со дна неосторожным купальщиком, да так почему-то и застывшего. В мареве этом неспешно култыхались, самопроизвольно сворачиваясь, разворачиваясь и сменяя одна другую, картинки, содержание которых Василий не стал бы вербализовывать, даже знай он такое слово.
   Картинки в основном отражали прошлое, но некоторые – и будущее. Вот, видел Василий, он бредет к магазину, что вон за теми деревьями. Входит, вынимает из кармана пару бумажек и горсть кружочков – на каких палочки, на каких закорючки, подает это все Люське, та шустро ныряет в подсобку и выносит Василию завернутые в старую газету пол-литра паленой.
   На следующей картинке Василию увиделось содержимое его карманов. Что там? Разводной ключ имеет место, крошки разные, надорванная пачка «Примы» – а вот бумажек с кружочками не наблюдается.
   Картинка сменилась – ага, из подъезда выходит некий абстрактный сосед, пытается проскользнуть мимо, как бы не заметив Василия. Тому приходится слегка напрячься, чтобы угрюмо осведомиться: «Чего не здороваешься?» Василий протягивает соседу клешню, тот, само собой, сует ладошку – и попадается. Василий цепок. Он удерживает руку соседа, не обращая внимания на слабое трепыхание, напрягается еще сильнее и проговаривает: «Дай это… двадцать четыре рубля… до получки…» Теперь можно расслабиться. Сосед, однако, в упор отвечает, что не даст, потому что уже давал и ничего не дождался, ни с какой получки. Решительно вырывает руку и уходит. Жид.
   Опять смена кадра: Василий видит другого жида, неприязни не испытывает, просто видит, и все. Этот жид немного похож на Стеклянного Вову – Василий скосил глаза влево, – только поносатее, да еще в очках и в галстуке. Не даст.
   Вова тоже не даст, хотя у него и есть. Но у него просить – себе дороже. Вова обратит внимание, что он не один, что Василий тоже тут, ухватит его, Василия, за рукав, сразу же снова остекленеет, а держать рукав будет долго, крепко – тоже клещ тот еще – и молча. Потом отцепится, допьет свое пиво, встанет и пойдет на остановку. На работу ему пора.
   А Василию еще посидеть можно. Вдруг какой нежид из подъезда выйдет.
   Пошли картинки из прошлого. Вразнобой, но все понятно. Вот Василий выходит на крыльцо – это еще на старой квартире жили, – приставляет большой палец правой руки к правой же ноздре и мощно высмаркивает левую. Кто-то проходящий мимо – знакомый вроде, да и хер бы с ним – говорит: «Здорово, Васек! Ну, кто родился-то?» – «Парень», – сумрачно отвечает Василий и вышибает соплю из правой ноздри.
   Вот батя охаживает Ваську по голой спине сложенным в несколько раз электрическим проводом. Сейчас, на картинке, это не больно, а как тогда – не вспомнить. И за что – тоже не вспомнить.
   Вот Вася с парой пацанов на остановке. Бормотуху глушат. Дедок с орденскими планками на пиджаке что-то говорит, палкой об асфальт стучит. Да затрахали вы, козлы! Тебе, сука, в гроб пора, ты на кого, пидор, тянешь? Валят наземь, бьют ногами. Вася подпрыгивает, с размаху приземляется пятками на грудь старого хрыча. Хруст под ногами, мужики взрослые, двое с монтировками, потом менты…
   Свадьба… Нет, тут совсем мутно, не разглядеть ничего… Помнится, что залетела одна – и вот свадьба какая-то…
   За рулем. Сразу, скачком – драка с жидом каким-то. Начальником вроде.
   Менты. «Пахнет от вас. Пили?» – «Пошел в жопу!» – «Ах ты, козел!» – «Кто козел?!» Побои в отделении. Картинка – совсем не больно. «Запретить управление транспортными средствами». Козлы…
   Под днищем машины. Снова драка, теперь с водилой, что ли.
   Тюрьма. Разборки. Со Скелетом не забалуешь. Это он, Василий – Скелет. Еще с первой ходки, малолетней, после того, чудом не до смерти забитого, деда…
   В ДЭЗе. «Гайки, болты крутить умеешь? Что такое сальник, знаешь?» – «Да я это… разряд у меня…» – «Слесарем-сантехником пойдешь?» – «А чего ж…» – «Завтра с утра – в кадры. Паспорт с собой, трудовую. Послезавтра выходишь».
   Кухни, ванные, туалеты – неясной чередой. Краны текут, толчки засоренные. «Хозяйка, надо бы… это… поощрить…» – «Вы бесплатно обязаны! Я ветеран труда!» Голос визгливый какой… «Пошла к херам, бабка».
   С Джеком на улице. Василий на лавочке, Джек по двору трусит, кого ни попадя распугивает. Свиреп Джек, только хозяина и слушается. Да и как не слушаться – а сапогом в брюхо?
   Пруд. Говно туда через трубу подается. Хоть и нелегально, а все равно говно. Да и ладно – жарко уж больно, так и так освежит. Первый раз, что ли, особенно нажрамши-то? «Не ори, мужик, какая тут рыба?»
   Муть над головой. А спина – на мягком чем-то. И дед незнакомый. Жид, как пить дать. Грива зеленоватая почему-то, и борода с усами тоже. И глаза зеленые, яркие. «Это ты, – спрашивает грозно, – говно ко мне льешь?» Василий отвечает: «Да пошел ты…» Пузырей нет почему-то… Дед всматривается. «Ах, незадача! И верно, не ты… Где тебе… Да и кто ж купаться станет, коли сам же сюда и сливает? Зря, выходит, я тебя утопил-то… Эх, чего по пьяни не сотворишь… А ты, милок, что пил-то?» Василий молчит. «Да уж чую, – продолжает дед, – паленую пил. А я, знаешь, чистую предпочитаю. Что ж с тобой делать-то, с бедолагой? А вот что! – Голос деда крепнет. – И спорить не станет никто. А хоть бы и стал – в своем я праве. Чтобы Феофилакт, болотный спокон веку, этим вот говном ведал?! А вот вам! Ты, милок, ты им теперь ведать будешь. Ты с сего мига – вуташ. Знаешь, кто такой вуташ?» Василий по-прежнему молчит. Дед вздыхает: «Вуташ – это, милок, водяной из утопленников, понял? Говенным прудом только вуташу и ведать… Хотя, коль не желаешь, могу просто в утопленниках оставить. Ну? Ага-ага, так-то лучше… Передаю тебе, вуташ… как тебя?.. вуташ Василий, начало над прудом этим. Владей, ведай, ворожи. Все, сказано. Да не безобразничай тут! Ладно, пойду я. Спросят – скажешь, в припятские топи Феофилакт подался. Оно можно бы и на Сиваш, да уж больно там солоно… Да, в припятские топи… Пускай ищут… А ты, стал быть, хочешь – тут лежи, хочешь – выбирайся, все одно обратно явишься, никуда теперь не денешься. Ох-хо-хох… Да, вот что. Тут поблизости озера – так ты, значит, на Божье не ходи, худо там. Светлое с Темным – это ладно, а на Божье – ни-ни! Ну, бывай, Василий…» Тихий всплеск. Никого. Хотя вот – рыбка одноглазая юркнула. А вон леска с крючком и грузилом. Так-так.
   Картинки кончились. Стеклянный Вова уже, оказывается, ушел. А Василий так никого с двадцатью четырьмя рублями и не дождался. Ладно, тоже на работу пора. Он грузно поднялся и побрел в ДЭЗ.
   В коридоре столкнулся нос к носу с начальницей, как всегда уже потной и скандальной.
   – Тебя где носит, колчерукий?! – с места в карьер заверещала она. – Ты во сколько приходить должен?! Что ж за беда на мою голову?! Иди, иди, на улицу вон иди, воняет от тебя, дышать нечем! Там и стой, заявки будут – я диспетчеру скажу, чтоб вызвала тебя! Да жильцам не хами, жалобы на тебя всю дорогу! Смотри, Рыбаков, еще один фортель, скажу Палвикчу – вылетишь как пробка!
   И, уже скрываясь за дверью, пробурчала себе под нос:
   – Надо же, как воняет…
   Василий устроился на детской площадке прямо напротив ДЭЗа, через пешеходную дорожку. Сидел в той же позе, что и около дома. Сновали туда-сюда разные люди, кто по дорожке, кто в ДЭЗ и обратно. На Василия никто внимания особо не обращал, разве что площадка быстро опустела. Да еще чурка Мансур, бригадир дворников, выйдя из дверей, мазнул по нему взглядом. Этот взгляд Василий почему-то заметил.
   Снова картинки. Сначала те же самые, что утром, потом новые, про его пруд. Зима. Замерз пруд, только там, где труба, полынья. Василий там и ныряет. Хорошо, что говно сливают, ощутил (не подумал) он. Схватился бы пруд весь – и что, лед ломать? Без пруда-то никак… А ежели покроется, когда он, Василий, наоборот, там будет, внизу? До весны терпеть? Или пробивать – вот хоть ключом разводным?
   Так что говнослив – на пользу.
   Если честно, Василий свой пруд запустил. Ничего в нем не делал, не чистил, не пугал никого. Просто ложился навзничь на дно – каждую почти ночь – и смотрел перед собой. Вернее, над собой. И окрестности пруда, которые раньше считались местом опасным, стали более оживленными, перестали люди бояться. Ходили свободно, окурки в воду кидали, бутылки пивные. Пацаны мусор какой-то забрасывали – кто дальше и у кого громче булькнет. Зимой – на санках, на ледянках с берега на лед скатывались. Раньше-то опасались – потонуло тут немало, Феофилакт дело знал… А Василию все это было как-то без разницы. Лишь бы на дне полежать, и ничего не надо.
   Вот еще картинка из прошлого: Василий лежит, а к нему гость. Похож немного на старика Феофилакта, только помоложе. Завис над Василием, смотрит в упор. Потом спрашивает: что ж ты, вуташ, бездельничаешь-то? Хозяйство-то твое ты только глянь в каком виде! Не умеешь – ко мне приходи, на Темное озеро, научу, а ленишься – гляди, не пожалеть бы тебе! Василий, конечно, посылает его вяло куда подальше, гость всплывает и исчезает…
   – Рыбаков! – истошно заверещала начальница. – Быстро ко мне!
   Василий неспешно двинулся в кабинет.
   – У порога стой! – заорала начальница, когда он вошел. – А теперь отвечай, урод, что ты вчера в семнадцатом доме натворил?!
   Капельки слюны, которой она брызгала, долетали аж до Василия.
   – Ничё… – сумрачно ответил Василий. – А чё?
   – Чё-ничё! – передразнила начальница. – Ершиком своим сраным трубу под раковиной перемазал, вот чё! Хозяйку обматерил, вот чё! Да еще деньги клянчил, вот чё! Она звонит, истерику тут устраивает, дура, как будто мне больше делать нечего! Урод, урод… В общем, пеняй на себя, Рыбаков! Я больше терпеть не буду, серьезно тебе говорю! Палвикчу после обеда все доложу! Иди! Жди! Да не на детской площадке, идиот, ты ж распугал всех! За угол зайди, там стой! У, ё-моё…
   Общий смысл сказанного Василий понял. А еще уловил слово «обед». И пришла следующая картинка: он, после обеда, выгуливает Джека. Это из прошлого, точно: Джек теперь его боится, да не как раньше. До судорог боится, в угол забивается, скулит, лапы у него подкашиваются. Прямо как у Василия – новая картинка, – когда его на Божье озеро зачем-то понесло, хотя Феофилакт и предупреждал, чтобы ни ногой. А понесло. Когда-то давно купался там, загорал, байки слушал про церковь, в незапамятные времена в землю провалившуюся на этом самом месте, где теперь озеро, – ничего. А тут до берега дойти не сумел – ноги держать отказались, дорога дыбом встала… Еле обратно добрался…
   Вот так и Джек. Не выгуляешь его…
   Ну, все равно – обед. Жрать-то Василию без надобности, только порядок так и так должен быть. Обед для рабочего человека дело нужное. Может, все-таки попадется из соседей кто, сходит Василий тогда к Люське в магазин. Жажда-то – мучит…
   …Никто не попался. Василий посидел часок-другой, а может, и третий, на лавочке у своего подъезда, потом снова потащился к ДЭЗу. Заглянул в диспетчерскую.
   – А, Рыбаков! – сказала диспетчер Тамара. – Труба твое дело, Рыбаков. Там в семнадцатом муфту сорвало, где ты вчера делал. А тебя еще и нету нигде. Иди к Алле Валентиновне. Ух, злая она! – И повторила: – Труба тебе.
   – Явился, чудо? – зловеще прошипела начальница. – Ну-ка, быстро к Палвикчу!
   И понеслась впереди.
   – Вот он, Палвикч, герой дня!
   – Ты что же творишь, а, Рыбаков? – негромко произнес директор, мощный густоусый дядька.
   – Чё? – без выражения спросил Василий.
   – Вот, – закричала Алла Валентиновна, – он так всегда! Издевается прямо! И над вами, Палвикч, тоже издевается! Да гнать его в три шеи!
   – Спокойно, Алла, спокойно, – сказал Павел Викторович. – Скажи-ка лучше, у него выговоры-то есть?
   – А как же! Два! Один за прогул, другой за пьянку!
   – Ага… Заменить вот только – кем?
   – Да Палвикч! Да он же что есть, что нет его! Вы же видите! Мало того, что дерьмом у людей все перемазал, мало, что трубу повредил, так еще и нету его, когда нужен!
   – Да, кстати, Рыбаков, – директор заинтересованно уставился на Василия, – ты что там ершиком-то делал?
   – Это… – сказал Василий. – Муфта не лезла… Стена мешала… Ершиком трубу поддел…
   – Ясно, – проговорил Павел Викторович. – Поддел, от стены отжал, муфту насадил, да заодно и перекосил все. Вот ее и сорвало. Мудак ты, Рыбаков, редкий. Да еще измазал все. И нахамил. Давай, Алла, готовь приказ. Две недели только пускай отработает. Не спорить! – прикрикнул он.
   – Тогда и меня увольняйте! – истерически выкрикнула Алла Валентиновна. – Не могу я с ним! Вы его хоть понюхайте! Как из выгребной ямы разит! А напьется, так вообще! Понюхайте, понюхайте!
   – Еще чего, – поморщился директор. – Буду я слесарей нюхать… Да и насморк у меня. Слушай, Рыбаков, я тебя либо по статье уволю, либо если завтра же уйдешь, то по собственному желанию, черт с тобой. Как?
   – Чё? – спросил Василий.
   – Мать твою… Короче, садись, – он с сомнением посмотрел на штаны Василия, – ладно, садись, заявление пиши. На мое имя. Прошу уволить меня по собственному желанию с такого-то числа. С завтрашнего. Понял? О господи! Алл, напиши ты за него, пусть распишется только. Слушай, а кого вот только на участок его кинуть, а?
   – А знаете, Палвикч, – сказала Алла Валентиновна, – у меня в подъезде, этажом ниже, семья живет, так у них мальчишка как раз из армии вернулся. А до армии как раз ПТУ окончил, слесарь по специальности. Мать его пристроить мечтает, а то болтается с дружками-то, попивает… Давайте его!
   – Молодой специалист… – скептически протянул директор. Потом вздохнул. – Ну, давай, веди завтра. Что, Рыбаков, расписался? Давай сюда. Подписываю. Алла, в кадрах там проследи все и в бухгалтерии. Все, Рыбаков, бывай. Инструмент сдать не забудь. Да не мне на стол, дубина! В диспетчерскую, что ли, положи.
   На выходе начальница уже спокойно сказала Василию:
   – Утром за расчетом зайдешь. Прямо в бухгалтерию иди, потом в кадры. Будь здоров.
   Василий не спеша добрался до своего подъезда, уселся в обычной позе. Вечерело. Мимо, переваливаясь на опухших ногах, прошла жена, что-то сказала – Василий промолчал, и ничто не шевельнулось ни в его душе, ни в штанах. По правде говоря, в штанах-то у него уж много лет ничего не шевелилось.
   Потом появился сын с Джеком на поводке. Оба покосились на Василия, причем Джек прижался к ноге сына, и заторопились. Пересекли дорогу, сын отстегнул поводок, сказал: «Гулять!», Джек помчался по пустырю, скрылся из вида. Василию стало немного грустно. Сын-то ладно, а вот Джек…
   Несколько раз Василий заставлял себя напрягаться – это когда из соседей кто-нибудь рядом оказывался. Стрельнуть закурить пару раз удалось, а вот двадцать четыре рубля никто так и не дал.
   Ну и ладно. Возникла картинка: он получает в ДЭЗе деньги – начальница вроде сказала получить – и все-таки идет к Люське. Вот и хорошо.
   Ближе к вечеру Стеклянный Вова с работы своей вернулся. Занял прежнее место, вытащил пиво из портфеля, быстро остекленел.
   Так и сидели.
   Когда стемнело, Вова отправился домой – ни слова за весь вечер не проронил, – а Василий побрел к своему пруду. Забрался в воду по пояс, медленно упал лицом вниз. Уже под водой перевернулся на спину, скользнул вбок, лег на привычное место. Что-то уперлось в спину. Завел руку, пощупал – банка консервная, пустая. Отпихнул. Теперь удобно. Замер.
   Лежал долго. А может, не очень. Какая разница?
   Очнулся от яркого взгляда двух пар зеленых глаз. Ага, родичи. Целых двое. Один знакомый вроде бы. Точно, приходил уже. Другого Василий раньше не видел. Похож на первого, только посветлее чуток.
   – Все лежишь? – спросил тот, что посветлее.
   – Пошел ты, – пробормотал Василий.
   – Я ж тебе, Аникей, говорил, – заметил более темный. – Лежит и лежать будет. Гнилой он.
   Аникей отплыл, сделал круг по пруду, вернулся.
   – Да, Тимофей, – сказал он, – нечего возразить. Ошибся Феофилакт, ох как ошибся! Где ж глаза его были? Куда ж он чутье свое знаменитое подевал?
   – Старость не радость, – проговорил Тимофей.
   – Да не в этом дело! – отмахнулся Аникей. – Водка, вот что… Любим мы, водяные, выпить…
   – Ох любим! – поддакнул Тимофей.
   – …а тут еще и стресс, – продолжил Аникей. – Ведал болотом знатным, а ему вместо болота – раз, и пруд с нечистотами людскими! Вот и не выдержал старик… Ну, с этим-то что делать будем?