Юсупов Феликс. Конец Распутина

   И вдруг охватило меня чувство безграничной жалости к этому человеку. Мне сделалось стыдно и гадко при мысли о том, каким подлым способом, при помощи какого ужасного обмана я его завлекаю к себе. Он - моя жертва, он стоит передо мною, ничего не подозревая, он верит мне. Но куда девалась его прозорливость? Куда исчезло его чутье7 Как будто роковым образом затуманилось его сознание, и он не видит того, что против него замышляют. В эту минуту я был полон глубочайшего презрения к себе; я задавал себе вопрос. как мог я решиться на такое кошмарное преступление? И не понимал, как это случилось.
   Вдруг с удивительной яркостью пронеслись передо мною одна за другой картины жизни Распутина Чувства угрызения совести и раскаяния понемногу исчезли и заменились твердою решимостью довести начатое дело до конца Я больше не колебался
   Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь.
   Запоры снова загремели, и резкий зловещий звук разнесся по пустой лестнице Мы очутились вдвоем в полной темноте.
   - Так лучше, - сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука причиняла мне боль, хотелось закричать, вырваться.. Но на меня напало какое-то оцепенение Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему В ту минуту я хотел только одного, поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.
   Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся, я пришел в себя и снова стал хладнокровен и спокоен.
   Мы сели в автомобиль и поехали.
   Через заднее стекло я осматривал улицу, ища взглядом наблюдающих за нами сыщиков, но было темно и безлюдно.
   Мы ехали кружным путем На Мойке повернули во двор и остановились у малого подъезда
   Войдя в дом, я услышал голоса моих друзей. Покрывая их, весело звучала в граммофоне американская песенка. Распутин прислушался.
   - Что это - кутеж?
   - Нет, у жены гости, они скоро уйдут, а пока пойдемте в столовую выпьем чаю.
   Мы спустились по лестнице Войдя в комнату, Распутин снял шубу и с любопытством начал рассматривать обстановку
   Шкаф с лабиринтом особенно привлек его внимание Восхищаясь им, как ребенок, он без конца подходил, открывал дверцы и всматривался в лабиринт.
   К моему большому неудовольствию, от чая и от вина он в первую минуту отказался
   "Не почуял ли он чего-нибудь? - подумал я, но тут же решил - Все равно живым он отсюда не уйдет".
   Мы сели с ним за стол и разговорились Перебирали общих знакомых, вспоминали царскую семью, Вырубову, коснулись и Царского Села
   - Григорий Ефимович, а зачем Протопопов к вам заез жал? Все боится заговора против вас? - спросил я
   - Да, милый, мешаю я больно многим, что всю правду-то говорю Не нравится аристократам, что мужик простой по царским хоромам шляется, - все одна зависть да злоба Да что их мне бояться? Ничего со мной не сделают загово рен я против злого умысла Пробовали, не раз пробовали, да господь все время просветлял Вот и Хвостову не удалось - наказали и прогнали его Да, ежели только тронут меня плохо им всем придется
   Жутко звучали эти слова Распутина там, где ему готови лась гибель
   Но ничего не смущало меня больше В течение всего нашего разговора одна только мысль была в моей голове за ставить его выпить вина из всех отравленных рюмок и съесть все пирожные с ядом
   Через некоторое время, наговорившись на свои обычные темы, Распутин захотел чаю. Я налил ему чашку и придвинул тарелку с бисквитами. Почему-то я дал ему бисквиты без
   яда.
   Уже позднее я взял тарелку с отравленными пирожными и предложил ему.
   В первый момент он от них отказался
   - Не хочу - сладкие больно, - - сказал он
   Однако вскоре взял одно, потом второе. Я не отрываясь смотрел, как он брал эти пирожные и ел их одно за другим
   Действие цианистого калия должно было начаться не медленно, но, к моему большому удивлению, Распутин продолжал со мной разговаривать как ни в чем не бывало
   Тогда я решил предложить ему попробовать наши крымские вина. Он опять отказался.
   Время шло Меня начинало охватывать нетерпение. Я налил две рюмки, одну ему, другую себе, его рюмку я поставил перед ним и начал пить из своей, думая, что он последует моему примеру.
   - Ну давай, попробую, - сказал Распутин и протянул руку к вину. Оно не было отравлено.
   Почему и первую рюмку вина я дал ему без яда - тоже не знаю.
   Он выпил с удовольствием, одобрил и спросил, много ли у нас вина в Крыму. Узнав, что целый погреб, он был очень этим удивлен. После пробы вина он разошелся.
   - Давай-ка теперь мадеры, - попросил он. Когда я встал, чтобы взять другую рюмку, он запротестовал:
   - Наливай в эту.
   - Ведь нельзя. Григорий Ефимович, невкусно все вместе - и красное и мадера, - возразил я.
   - Ничего, говорю, лей сюды... Пришлось уступить и не настаивать больше. Но вскоре мне удалось как будто случайным движением руки сбросить на пол рюмку, из которой пил Распутин; она разбилась.
   Воспользовавшись этим. я налил мадеры в рюмку с цианистым калием. Вошедший во вкус питья, Распутин уже не протестовал.
   Я стоял перед ним и следил за каждым его движением, ожидая, что, вот сейчас наступит конец.
   Но он пил медленно, маленькими глотками, с особенным смаком, присущим знатокам вина.
   Лицо его не менялось. Лишь от времени до времени он прикладывал руку к горлу, точно ему что-то мешало глотать, но держался бодро, вставал, ходил по комнате и на мой вопрос, что с ним, сказал, что - так, пустяки, просто першит в горле.
   Прошло несколько томительных минут. - Хорошая мадера. Налей-ка еще, сказал мне Распутин, протягивая свою рюмку.
   Яд не оказывал никакого действия: "старец" разгуливал по столовой.
   Не обращая внимания на протянутую мне рюмку, я схватил с подноса вторую с отравой, налил в нее вино и подал Распутину.
   Он и ее выпил, а яд не проявлял своей силы... Оставалась третья и последняя...
   Тогда я с отчаяния начал пить сам, чтобы заставить Распутина пить еще и еще.
   Мы сидели с ним друг перед другом и молча пили. Он на меня смотрел, глаза его лукаво улыбались и, казалось, говорили мне: "Вот видишь, как ты ни стараешься, а ничего со мною не можешь поделать".
   Но вдруг выражение его лица резко изменилось: на смену хитро-слащавой улыбке явилось выражение ненависти и злобы.
   Никогда еще не видел я его таким страшным. Он смотрел на меня дьявольскими глазами. В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.
   В комнате царила напряженная зловещая тишина. Мне показалось, что ему известно, зачем я его привел сюда и что намерен с ним сделать. Между нами шла как будто молчаливая, глухая борьба; она была ужасна. Еще одно мгновение, и я был бы побежден и уничтожен. Я чувствовал, что под тяжелым взглядом Распутина начинаю терять самообладание. Меня охватило какое-то странное оцепенение: голова закружилась, я ничего не замечал перед собой. Не знаю, сколько времени это продолжалось.
   Очнувшись, я увидел Распутина, сидящего на том же месте: голова его была опущена, он поддерживал ее руками. глаз не было видно.
   Ко мне снова вернулось прежнее спокойствие, и я предложил ему чаю.
   - Налей чашку, жажда сильная, - сказал он слабым голосом.
   Распутин поднял голову. Глаза его были тусклы, и мне показалось, что он избегает смотреть на меня.
   Пока я наливал чай, он встал и прошелся по комнате. Ему бросилась в глаза гитара, случайно забытая мною в столовой.
   - Сыграй, голубчик, что-нибудь веселенькое, - попросил он, - люблю, как ты поешь.
   Трудно было мне петь в такую минуту, а он еще просил что-нибудь веселенькое.
   - На душе тяжело, - сказал я, но все же взял гитару и запел какую-то грустную песню.
   Он сел и сначала внимательно слушал. Потом голова его склонилась над столом, я увидел, что глаза его закрыты, и мне показалось, что он задремал.
   Когда я кончил петь, он открыл глаза и посмотрел на меня грустным и спокойным взглядом:
   - Спой еще. Больно люблю я эту музыку, много души в тебе.
   Я снова запел.
   Странным и жутким казался мне мой собственный голос.
   А время шло - часы показывали уже половину третьего ночи... Больше двух часов длился этот кошмар.
   "А что будет, если мои нервы не выдержат больше?" - подумал я.
   Наверху тоже, по-видимому, иссякло терпение. Шум, доносившийся оттуда, становился все сильнее. Я боялся, что мои друзья, не выдержав, спустятся вниз.
   Что так шумят? - подняв голову, спросил Распутин. - Вероятно, гости разъезжаются, - ответил я, - пойду посмотреть.
   Наверху, в моем кабинете, великий князь Димитрий Павлович, Пуришкевич и поручик Сухотин с револьверами в руках бросились ко мне навстречу Они были спокойны, но очень бледны, с напряженными, лихорадочными лицами.
   Посыпались вопросы:
   - Ну что, как? Готово? Кончено?
   - Яд не подействовал, - сказал я. Все, пораженные этим известием, в первый момент молча замерли на месте.
   - Не может быть, - воскликнул великий князь.
   - Ведь доза была огромная!
   - А он все принял? - спрашивали другие.
   - Все! - ответил я.
   Мы начали обсуждать, что делать дальше.
   После недолгого совещания решено было всем сойти вниз, наброситься на Распутина и задушить его. Мы уже стали осторожно спускаться по лестнице, как вдруг мне пришла мысль, что таким путем мы погубим все дело: внезапное появление посторонних людей сразу бы раскрыло глаза Распутину, и неизвестно, чем бы тогда все кончилось. Надо было помнить, что мы имели дело с необыкновенным человеком.
   Я позвал моих друзей обратно в кабинет и высказал им мои соображения. С большим трудом удалось мне уговорить их предоставить мне одному покончить с Распутиным. Они долго не соглашались, опасаясь за меня.
   Взяв у великого князя револьвер, я спустился в столовую.
   Распутин сидел за чайным столом, на том самом месте, где я его оставил. Голова его была низко опущена, он дышал тяжело.
   Я тихо подошел к нему и сел рядом. Он не обратил на мой приход никакого внимания.
   После нескольких минут напряженного молчания он медленно поднял голову и взглянул на меня. В глазах его ничего нельзя было прочесть - они были потухшие, с тупым, бессмысленным выражением.
   - Что, вам нездоровится? - спросил я.
   - Да, голова что-то отяжелела и в животе жжет. Дай-ка еще рюмочку - легче станет.
   Я налил ему мадеры; он выпил ее залпом и сразу подбодрился и повеселел.
   Обменявшись с ним несколькими словами, я убедился. что сознание его было ясно, мысль работала совершенно нормально. И вдруг неожиданно он предложил мне поехать с ним к цыганам. Я отказался, ссылаясь на поздний час.
   - Ничего, они привыкли. Иной раз всю ночку меня поджидают. Бывает, вот в Царском-то задержат меня делами какими важными али просто беседой о боге.. Ну а я оттудова на машине к ним и еду. Телу-то, поди, тоже отдохнуть требуется... Верно я говорю? Мыслями с богом, а телом-то с людьми. Вот оно что! многозначительно подмигнув, сказал Распутин.
   В эту минуту я мог от него ожидать всего, но ни в коем случае не такого разговора...
   Просидев столько времени около этого человека, проглотившего громадную дозу самого убийственного яда, следя за каждым его движением в ожидании роковой развязки, мог ли я предположить, что он позовет меня ехать к цыганам? И особенно поражало меня то, что Распутин, который все чуял и угадывал, теперь был так далек от сознания своей близкой смерти.
   Как не заметил он своими прозорливыми глазами, что за спиной у меня в руке зажат револьвер, который через мгновение будет направлен против него.
   Думая об этом, я почему-то обернулся назад, и взгляд мой упал на хрустальное распятие; я встал и приблизился к нему.
   - Чего ты там так долго стоишь? - спросил Распутин.
   - Крест этот люблю; очень он красив, - ответил я.
   - Да, хорошая вещь, должно быть, дорогая... А много ли ты за него заплатил?
   Он подошел ко мне и, не дожидаясь ответа, продолжал:
   - А по мне, так ящик-то занятнее будет... - и он снова раскрыл шкаф с лабиринтом и стал его рассматривать.
   - Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились бы перед ним.
   Распутин удивленно, почти испуганно посмотрел на меня. Я прочел в его взоре новое, незнакомое мне выражение: что-то кроткое и покорное светилось в нем. Он близко подошел ко мне, не отводя своих глаз от моих, и казалось, будто он увидел в них то, чего не ожидал. Я понял, что наступил последний момент.
   "Господи, дай мне сил покончить с ним!" - подумал я и медленным движением вынул револьвер из-за спины. Распутин по-прежнему стоял передо мною не шелохнувшись, со склонившейся направо головой и глазами, устремленными на распятие.
   "Куда выстрелить, - мелькнуло у меня в голове, - в висок или в сердце?"
   Точно молния пробежала по всему моему телу. Я выстрелил.
   Распутин заревел диким, звериным голосом и грузно повалился навзничь, на медвежью шкуру.
   В это время раздался шум на лестнице - это были мои друзья, спешащие мне на помощь. Они второпях зацепили за электрический выключатель, который находился на лестнице у входа в столовую, и потому я вдруг очутился в темноте...
   Кто-то наткнулся на меня и испуганно вскрикнул.
   Я не двигался с места, боясь впотьмах наступить на тело.
   Наконец зажгли свет.
   Все бросились к Распутину.
   Он лежал на спине; лицо его подергивалось, руки были конвульсивно сжаты, глаза закрыты. На светлой шелковой рубашке виднелось небольшое красное пятно; рана была маленькая, и крови почти не было заметно.
   Мы все, наклонившись, смотрели на него.
   Некоторые из присутствующих хотели еще раз выстрелить в него, но боязнь лишних следов крови их остановила.
   Через несколько минут, не открывая глаз, Распутин совсем затих.
   Мы осмотрели рану: пуля прошла навылет в области сердца. Сомнений не было: он был убит.
   Великий князь и Пуришкевич перенесли тело с медвежьей шкуры на каменный пол. Затем мы погасили электричество и, закрыв на ключ дверь столовой, поднялись все в мой кабинет.
   Настроение у всех было повышенное. Мы верили, что событие этой ночи спасет Россию от гибели и позора.
   Согласно нашему плану великому князю Димитрию Павловичу, поручику Сухотину и доктору Лазоверту теперь предстояло исполнить следующее: во-первых, устроить фиктивный отъезд Распутина из нашего дома на тот случай, если тайная полиция проследила его, когда он к нам приехал. Для этого Сухотин должен был изобразить Распутина, надев его шубу и шапку, и в открытом автомобиле Пуришкевича вместе с великим князем и доктором выехать по направлению к Гороховой; во-вторых, нужно было, захватив одежду Распутина, завезти ее на Варшавский вокзал, чтобы сжечь в санитарном поезде Пуришкевича, и там же, на вокзале, оставить его автомобиль. С вокзала надо было добраться на извозчике до дворца великого князя, взять там его закрытый автомобиль и возвратиться на Мойку.
   В автомобиле великого князя Димитрия Павловича предстояло увезти труп Распутина из нашего дома на Петровский остров.
   Доктора, заменявшего шофера, мы просили при отъезде из нашего дома ехать возможно скорее и постараться запутать следы. Остались на Мойке только Пуришкевич и я. Мы прошли с ним в мой кабинет и там, ожидая возвращения уехавших, беседовали и мечтали о будущем Родины, теперь избавленной навсегда от ее злого гения
   Мы верили, что Россия спасена и что с исчезновением Распутина для нее открывается новая эра, верили, что мы всюду найдем поддержку и что люди, близко стоящие к власти, освободившись от этого проходимца, дружно объединятся и будут энергично работать.
   Могли ли мы тогда предполагать, что те лица, которым смерть Распутина развязывала руки, с таким преступным легкомыслием отнесутся и к совершившемуся факту, и к своим обязанностям?
   Нам в голову не приходило, что жажда почета, власти, искание личных выгод, наконец, просто трусость и подлое угодничество у большинства возьмут перевес над чувствами долга и любви к Родине.
   После смерти Распутина сколько возможностей открывалось для всех влиятельных и власть имущих... Однако никто из них не захотел или не сумел воспользоваться благоприят-polM моментом.
   Я не буду называть имен этих людей; когда-нибудь история даст должную оценку их отношению к России.
   Но в эту ночь, полную волнений и самых жутких переживаний, исполнив наш тягостный долг перед царем и Родиной, мы были далеки от мрачных предположений.
   Вдруг среди разговора я почувствовал смутную тревогу и непреодолимое желание сойти вниз, в столовую, где лежало тело Распутина.
   Я встал, вышел на лестницу, спустился до запертой двери и открыл ее.
   У стола, на полу, на том же месте, где мы его оставили, лежал убитый Распутин.
   Тело его было неподвижно, но, прикоснувшись к нему, я убедился, что оно еще теплое.
   Тогда, наклонившись над ним, я стал нащупывать пульс, биения его не чувствовалось: несомненно, Распутин был мертв.
   Из раны мелкими каплями сочилась кровь, падая на гранитные плиты.
   Не зная сам зачем, я вдруг схватил его за обе руки и сильно встряхнул. Тело поднялось, покачнулось в сторону и упало на прежнее место: голова безжизненно свисала набок. Постояв над ним еще некоторое время, я уже хотел уходить, как вдруг мое внимание было привлечено легким дрожанием века на левом глазу Распутина. Тогда я снова к нему приблизился и начал пристально всматриваться в его лицо:
   оно конвульсивно вздрагивало, все сильнее и сильнее. Вдруг его левый глаз начал приоткрываться... Спустя мгновение правое веко, также задрожав, в свою очередь приподнялось и... оба глаза, оба глаза Распутина, какие-то зеленые, змеиные, с выражением дьявольской злобы впились в меня...
   Как в кошмаре, стоял я, прикованный к каменному полу...
   И тут случилось невероятное.
   Неистовым резким движением Распутин вскочил на ноги; изо рта его шла пена. Он был ужасен Комната огласилась диким ревом, и я увидел, как мелькнули в воздухе сведенные судорогой пальцы... Вот они, точно раскаленное железо, впились в мое плечо и старались схватить меня за горло. Глаза его скосились и совсем вылезли из орбит.
   Оживший Распутин хриплым шепотом непрестанно повторял мое имя.
   Обуявший меня ужас был не сравним ни с чем.
   Я пытался вырваться, но железные тиски держали меня с невероятной силой. Началась кошмарная борьба.
   В этом умирающем, отравленном и простреленном трупе, поднятом темными силами для отмщения своей гибели, было что-то до того страшное, чудовищное, что я до сих пор вспоминаю об этой минуте с непередаваемым ужасом.
   Я тогда еще яснее понял и глубже почувствовал, что такое был Распутин: казалось, сам дьявол, воплотившийся в этого мужика, был передо мной и держал меня своими цепкими пальцами, чтобы никогда уже не выпустить.
   Но я рванулся последним невероятным усилием и освободился.
   Распутин, хрипя, повалился на спину, держа в руке мой погон, оторванный им в борьбе. Я взглянул на него: он лежал неподвижно, весь скрючившись.
   Но вот он снова зашевелился.
   Я бросился наверх, зовя на помощь Пуришкевича, находившегося в это время в моем кабинете.
   - Скорее, скорее револьвер! Стреляйте, он жив!.. - кричал я.
   Я сам был безоружен, потому что отдал револьвер великому князю. С Пуришкевичем, выбежавшим на мой отчаянный зов, я столкнулся на лестнице у дверей кабинета. Он был поражен известием о том, что Распутин жив, и начал поспешно доставать свой револьвер, уже спрятанный в кобуру. В это время я услышал за собой шум. Поняв, что это Распутин, я в одно мгновение очутился у себя в кабинете; здесь на письменном столе я оставил резиновую палку, которую "на всякий случай" мне дал Маклаков. Схватив ее, я побежал вниз.
   Распутин на четвереньках быстро поднимался из нижнего помещения по ступенькам лестницы, рыча и хрипя, как раненый зверь.
   Он сделал последний прыжок и достиг потайной двери, выходившей на двор. Зная, что дверь заперта на ключ, а ключ увезен уехавшими менять автомобиль, я встал на верхнюю площадку лестницы, крепко сжимая в руке резиновую палку.
   Но каково же было мое удивление и мой ужас, когда дверь распахнулась и Распутин исчез за ней в темноте!..
   Пуришкевич бросился вслед за ним. Один за другим раздались два выстрела и громким эхом разнеслись по двору.
   Я был вне себя при мысли, что он может уйти от нас Выскочив на парадную лестницу, я побежал вдоль набережной Мойки, надеясь в случае промаха Пуришкевича задержать Распутина у ворот.
   Всех ворот во дворе было трое, и лишь средние не были заперты. Через решетку, замыкавшую двор. я увидел, что именно к этим незапертым воротам и влекло Распутина его звериное чутье.
   Раздался третий выстрел, за ним четвертый...
   Я увидел, как Распутин покачнулся и упал у снежного сугроба.
   Пуришкевич подбежал к нему. Постояв около него несколько секунд и, видимо, решив, что на этот раз он убит наверняка, быстрыми шагами направился обратно к дому. Я его окликнул, но он не услыхал меня.
   Осмотревшись вокруг и убедившись, что все улицы пустынны и выстрелы никого еще не встревожили, я вошел во двор и направился к сугробу, за которым упал Распутин.
   Он уже не проявлял никаких признаков жизни. На его левом виске зияла большая рана, которую, как я впоследствии узнал, нанес ему Пуришкевич каблуком.
   Между тем в это время с двух сторон ко мне шли люди: от ворот, как раз к тому месту, где находился труп, направлялся городовой, а из дома бежали двое из моих служащих... Все трое были встревожены выстрелами.
   Городового я задержал на пути. Разговаривая с ним, я нарочно повернулся лицом к сугробу так, чтобы городовой был вынужден стать спиной к тому месту, где лежал Распутин.
   - Ваше сиятельство, - начал он, узнав меня, - тут были выстрелы слышны; не случилось ли чего?
   - Нет, ничего серьезного, глупая история: у меня сегодня была вечеринка, и кто-то из моих товарищей, выпив лишнее, стал стрелять и напрасно потревожил людей. Если кто-нибудь тебя станет спрашивать, что здесь произошло, скажи, что все обстоит благополучно.
   Разговаривая с городовым, я довел его до ворот и затем вернулся к тому месту, где лежал труп. Около него стояли мои служащие. Пуришкевич поручил им перенести тело в дом. Я подошел ближе к сугробу.
   Распутин лежал, весь скрючившись, и уже в другом положении.
   "Боже мой, он все еще жив!" - подумал я.
   На меня снова напал ужас при мысли, что он опять вскочит и начнет меня душить; я быстро направился к дому. Войдя в свой кабинет, я окликнул Пуришкевича, но его там не оказалось. Ужасный, кошмарный шепот Распутина, звавшего меня по имени, все время звучал в моих ушах. Мне было не по себе. Я прошел в мою уборную, чтобы выпить воды. В это время вбежал Пуришкевич.
   - Вот вы где, а я всюду вас ищу! - воскликнул он.
   В глазах у меня темнело, мне казалось, что я сейчас упаду.
   Пуришкевич, поддерживая меня под руку, повел в кабинет. Но не успели мы в него войти, как пришел камердинер и доложил, что меня хочет видеть все тот же городовой, который на этот раз вошел через главный подъезд, минуя дверь.
   Оказалось, что выстрелы были услышаны в участке, откуда у городового потребовали объяснений по телефону. Первоначальными его показаниями местные полицейские власти не удовлетворились и настаивали на сообщении всех подробностей.
   Пуришкевич, увидав вошедшего в это время городового, быстро подошел к нему и начал говорить повышенным голосом:
   - Ты слышал про Распутина? Это тот самый, который губил нашу Родину, нашего царя, твоих братьев-солдат... Он немцам нас продавал... Слышал?
   Городовой стоял с удивленным лицом, не понимая, чего от него хотят, и молчал.
   - А знаешь ли ты, кто с тобой говорит? - не унимался Пуришкевич. - Я член Государственной думы Владимир Пуришкевич. Выстрелы, которые ты слыхал, убили этого самого Распутина, и, если ты любишь твою Родину и твоего царя, ты должен молчать...
   Я с ужасом слушал этот разговор. Остановить его и вмешаться было совершенно невозможно. Все случилось слишком быстро и неожиданно, какой-то нервный подъем всецело овладел Пуришкевичем, и он. очевидно, сам не сознавал того, что говорил.
   - Хорошее дело совершили. Я буду молчать; а вот коли к присяге поведут, тут делать нечего - скажу все, что знаю, - проговорил наконец городовой.
   Он вышел. По выражению его лица было заметно, что то, что он сейчас узнал, глубоко запало в его душу.
   Пуришкевич выбежал за ним.
   Когда они ушли, мой камердинер доложил, что труп Распутина перенесен со двора и положен на нижней площадке винтовой лестницы. Я чувствовал себя очень плохо; голова кружилась, я едва мог двигаться; но все же, хотя и с трудом, встал, машинально взял со стола резиновую палку и направился к выходу из кабинета.
   Сойдя по лестнице, я увидел Распутина, лежавшего на нижней площадке.
   Из многочисленных ран его обильно лилась кровь. Верхняя люстра бросала свет на его голову, и было до мельчайших подробностей видно его изуродованное ударами и кровоподтеками лицо.
   Тяжелое и отталкивающее впечатление производило это кровавое зрелище.
   Мне хотелось закрыть глаза, хотелось убежать куда-нибудь далеко, чтобы хотя на мгновение забыть ужасную действительность, и вместе с тем меня непреодолимо влекло к этому окровавленному трупу, влекло так настойчиво, что я уже не в силах был бороться с собой.
   Голова моя разрывалась на части, мысли путались; злоба и ярость душили меня.
   Какое-то необъяснимое состояние овладело мною.
   Я ринулся на труп и начал избивать его резиновой палкой... В бешенстве и остервенении я бил куда попало...
   Все божеские и человеческие законы в эту минуту были попраны.