Забирко Виталий. Жил-был кудесник

   - Я бы, конечно, мог дать тебе... - раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель - по идее: человек высоких моральных принципов, - попрошайничать не буду.
   Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.
   - Так дай, - глухо оборвал его я, не поднимая глаз. - Считай, что я пришёл к тебе с протянутой рукой.
   Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько "фантиков" и положил передо мной.
   Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.
   - Спасибо, - кивнул я и попытался пошутить: - Будем полагать, что в моём лице ты спас от смерти отечественную фантастику.
   Устинов только развёл руками.
   - Счастливо, - попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он её пожал. Обманул я его в его ожиданиях.
   - И тебе счастливо, - без улыбки сказал он.
   И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши - наших. Большинство из них изучало в своё время политэкономию - знают, за чей счёт богаты.
   Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, "сняв" мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.
   И всё же не всё так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплёлся до ближайшей лавочки и рухнул на неё. Может, и не в душе было дело - всё-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.
   3
   Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на чёрные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в лёгкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, берёзы швыряли в лицо охапки мокрых тяжёлых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нём кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.
   В очередной раз поскользнувшись на мокрой траве Жилбыл ухватился за куст, но его ветка оказалась толстенной змеёй, которая тут же, зашипев, укусила в ладонь. Дикая боль пронзила Летописца, он отшвырнул змею и повалился под громадную ель.
   - Плохо, - сказал Лесовичок, спрятавшийся от ливня в стволе ели. Зелёный, сморщенный, он почти не отличался ото мха, покрывавшего дерево. Змеи Чёрной Государыни ядовиты. Высоси яд и сплюнь.
   Превозмогая вдруг охватившую его слабость, Жилбыл припал губами к ранке на руке, отсосал кровь и сплюнул. Но это не помогло. Нахлынула дурнота, в глазах потемнело, и Жилбыл откинулся на спину.
   - Дай сюда руку. - Лесовичок взял его ладонь прохладными, мокрыми от дождя пальцами и подул на рану. - Сейчас будет лучше. Приложим белый мох, обернём заячьим листом, а теперь обвяжем травой-липучкой...
   Трава покрыла ладонь Жилбыла плотной зелёной рукавицей.
   - Хорошо бы тебе корешок живолиста пожевать... - Лесовичок заглянул в глаза Летописца. - А, да ты сейчас его не найдёшь.
   Он хлопнул в ладоши, сбоку от сосны зашевелился дёрн, и из него земляным червем стал выбираться розовый корень живолиста. Лесовичок, кряхтя, вылез из дерева и протянул к корешку руку. Но дотронуться до него не успел - из-за ели кто-то с гортанным злым хохотом по-богатырски дунул-плюнул на Лесовичка, и тот кубарем скатился в рытвину со стремительно несущейся с холма водой.
   - Пожуй корень! - только и успел крикнуть Жилбылу Лесовичок, увлекаемый к подножию холма дождевым потоком. Но далеко его не унесло: с ближайших кустов к потоку свесилась бурая, вся в рыже-жёлтых прожилках, бесформенная груда плесени, выхватила Лесовичка из воды и втянула в себя.
   - Корешок пожуй, - с утробным смешком передразнила она. - Сейчас мы тебя пожуём, вкусненький ты наш... - И заплямкала.
   - Ах, ты... - попытался встать Жилбыл, опёрся на локти, но это было его последним движением перед тем, как он потерял сознание.
   Очнулся Летописец от холода и страшной боли в голове. Гроза прекратилась, утих и ветер, но дождь продолжался, перейдя из ливня в нудную бесконечную морось. Сил пошевелиться не было, тело одеревенело, глаза застилал туман. Несмотря на дождь, влага в рот не попадала, и в горле застрял сухой жгучий ком. А перед глазами маячила капля, которая медленно скатывалась по непонятно каким образом очутившейся во рту веточке. Жилбыл инстинктивно прикрыл рот, сжав зубами веточку. Капля, наконец, соскользнула в гортань и оказала волшебное действие. В глазах прояснилось, и Жилбыл увидел, что никакая это не веточка, а корешок живолиста, который, повинуясь последнему приказу Лесовичка, пророс прямо ему в рот.
   "Спасибо", - скорбно поблагодарил про себя Лесовичка Летописец и, через силу ворочая челюстями, принялся жевать твёрдый волокнистый корень.
   Силы вернулись к нему через несколько минут. Впрочем, не те силы, что были у него перед укусом змеи. Остатки сил. Но, всё же, двигаться он мог. Он сел и посмотрел на руку. Ладонь опухла, посинела и почти не ощущалась. Он попробовал другой рукой зелёную повязку Лесовичка - не туго? Нет, нормально. Пошевелил распухшими, как сосиски, пальцами.
   - Ху-ху, ожил! - сказала снизу бурая плесень, тяжёлым комом сорвалась с куста и покатилась вниз, треща на своём пути буреломом.
   Жилбыл тяжело вздохнул, присыпал землёй остатки корня живолиста, затем с трудом встал и, пошатываясь, побрёл к терему.
   Терем было не узнать. Выбитые окна, сорванные с петель ставни и двери щепой и битым стеклом устилали подворье. У крыльца валялась раздавленная бочка из-под дождевой воды, здесь же - погнутый, сплющенный котелок, в котором мальцы варили берёзовую кашу. На коньке крыши сидел огромный седой чёрт, взъерошенный и мокрый от дождя, держал за ноги деревянного петуха и, довольно хохоча, ощипывал перья. Петух истерично орал, бил крыльями, но это ещё больше веселило чёрта.
   - Давай-давай, - подзадоривал он петуха, разжёвывая острыми жёлтыми зубами деревянные перья и сплёвывая труху на землю. - Громче! Мне нравится...
   - Оставь петуха в покое... - сипло прохрипел чёрту Летописец. Голос подвёл его, и вместо требовательного крика получилась тихая жалобная просьба.
   Но чёрт её услышал. Он свесился с крыши и заглянул в лицо Жилбыла красными недобрыми глазами.
   - Покоя петуху просишь? - жёлчно переспросил он. - Так и быть - будет ему покой.
   Он свернул петуху шею и швырнул его под ноги Летописцу.
   - Вечный покой! - дико захохотал чёрт и сгинул.
   Жилбыл присел перед горкой разбившегося в щепу деревянного петуха, потрогал её здоровой рукой, взял одно перо.
   "Отпелся ты, Петька, - горько подумал он. - Прости..."
   В сенях терема Жилбыл споткнулся о перевёрнутую лавку и чуть не упал.
   - Ну, ты, гляди, куда ступаешь! - хрипло крикнули ему откуда-то из угла сеней.
   В полутьме Летописец с трудом разглядел сидевшего на корточках у стены мальца Друзяку. Всегда аккуратный, в чистой и опрятной одежде сейчас Друзяка выглядел настоящим оборванцем. Портки и рубаха на нём были какие-то чужие, латанные-перелатанные, с огромными прорехами и грязные до невозможности; сам он был небрит, лицо и руки перепачканы сажей. А голову прикрывал необычный полосатый колпак.
   - Здравствуй, Друзяка, - обрадовался неожиданной встрече Жилбыл. Давно он не видел знакомого лица.
   - Кому Друзяка, а кому и нет, - привычно заворчал малец. - Может, тебе ещё и каши берёзовой подать?
   - Неплохо бы, - усмехнулся Летописец.
   - Раз просишь - будет тебе каша! - неожиданно без своего обычного ворчания согласился Друзяка. Он заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул.
   Откуда ни возьмись в сенях появилось десятка два таких же грязных и оборванных мальцов.
   - Летописец каши хочет, - злорадно оповестил их Друзяка. Берё-озовой!
   - Будет ему каша! - загалдели мальцы, налетели на Жилбыла, ухватили за руки-ноги и повалили лицом на пол.
   - Эй, что вы делаете? - попробовал сопротивляться Летописец, но сил у него было мало, да и мальцы, похоже, знали, как удержать его прижатым к полу.
   - Просил берёзовой каши? - спросил Друзяка. - Сейчас поддадим!
   Мальцы задрали на Летописце рубаху, и в воздухе засвистели берёзовые прутья, жгучей болью впиваясь в голое тело. Ошеломлённый, ничего не понимающий Жилбыл только вскрикивал при каждом ударе.
   - Хватит, - неожиданно сказал гнусавый, глухой голос. - Тащите его ко мне.
   Удары прекратились, мальцы вновь схватили Жилбыла за руки-ноги и поволокли в горницу. Здесь они бросили Летописца на пол и, беспорядочно топоча стоптанными сапожками, рассыпались в стороны по тёмным углам. Будто их и не было.
   Жилбыл со стоном приподнялся на руках и сел. Вытер мокрым рукавом лицо и лишь тогда увидел сидевшего перед ним на стуле Урода.
   Урод был всем уродам урод. Гол, грязен, с круглым, как шар, волосатым туловищем, из которого тоненькими кривыми веточками торчали рахитично скрюченные ножки и ручки. Непомерно огромные кисти рук, переплетённые между собой узловатыми в суставах пальцами, покоились на брюхе, закрывая чуть ли не половину туловища, а такие же несуразно громадные стопы с длинными скрюченными пальцами Урод водрузил на стол. Коническая лысая голова Урода словно вросла в плечи, мясистый бесформенный нос свисал ниже подбородка, полностью закрывая рот, розовые хрящеватые уши торчали подобно крыльям летучей мыши.
   - Пожаловал, - прогнусавил Урод, уставившись в Летописца белыми круглыми глазами из-под кустистых бровей. - Давно поджидаем...
   - Кто ты? - сдавленно выдавил Жилбыл.
   - Ха, ха, - раздельно произнёс Урод. - Я твой - Кошмар. Отныне и до скончания жизни.
   Пальцы на ногах Урода шевелились, и из-за закрывающего рот мясистого носа, казалось, что это они произносят слова.
   - Вижу, тебе по душе пришлась наша берёзовая каша, - продолжал Урод. - Ещё хочешь?
   Жилбыл молчал. Диким и несусветным казался ему новый мир. Он просто не имел права на существование.
   - Не хочешь? Жаль... Хорошо отбитое мясо Летописца вкусно необычайно...
   В печи вдруг сам собой полыхнул огонь, откуда ни возьмись появился огромный чан с клокочущим крутым кипятком.
   - Ох, и поужинаю я знатно! - причмокнул Урод. Пальцы на животе расцепились, и громадные ладони потянулись к Летописцу.
   - Я тебе что сказала? - внезапно загрохотал в тереме треснутый старушечий голос. - Не тронь его. Он мне ещё нужен!
   Словно кто ударил по рукам Урода. Он в страхе сжался на стуле.
   - Прости, Государыня, не буду... - жалостливо проблеял он. - Уж больно аппетитен с виду твой Летописец...
   Урод вдруг раздулся, покраснел от натуги и гаркнул на Жилбыла:
   - Пошёл вон! И чтоб глаза мои тебя не видели, а то сварю! Здесь я теперь живу!
   И тотчас из печи в лицо Летописцу пыхнул вихрь огня и сажи, подхватил его и выбросил сквозь стену на сложенную во дворе поленницу дров. Под дождь и ветер, но, право слово, здесь было гораздо лучше, чем в полутьме смрадной горницы.
   От свежего воздуха голова у Жилбыла закружилась, и он обессилено закрыл глаза.
   Мелкая холодная морось сеялась на запрокинутое лицо; и это было приятно, и глаз открывать не хотелось. Двигаться не хотелось тоже, но кто-то настойчиво и в тоже время осторожно теребил меня за рубашку у сердца.
   "Жужинья Тенка прилетела", - подумал я и, улыбнувшись, аккуратно накрыл её ладонью. Но это была чья-то рука. В недоумении я открыл глаза и увидел над собой склонённое синюшное лицо бомжа.
   - Тише, паря, тише, - свистящим шёпотом проговорил он, дыша мне в лицо смрадом горницы Урода.
   Я мгновенно всё понял, крепко сжал ладонь бомжа и резко выпрямился на скамейке.
   - Что-то ты, мужик, мне не нравишься... - процедил я.
   - Ты чего? - перешёл в атаку бомж. - Я тебе помочь хотел! Гляжу, дуба даёшь...
   Он дёрнулся, попытавшись вырвать руку, но я выбросил к его глазам два растопыренных пальца, и бомж сразу затих.
   - Не рыпайся, глаза проткну! - зловеще пообещал я.
   Кажется, бомж обделался. Во всяком случае, завоняло от него ещё сильнее. Тогда я удобнее перехватил его руку, завернул её, и бомж, охнув от боли, развернулся ко мне спиной.
   - Стой так, - предупредил я и свободной рукой проверил свои карманы. Деньги были на месте. Не успел.
   - Гуляй, мужик, - отпустил я бомжа, пнув ногой в зад. И он принялся улепётывать во все лопатки.
   Но вонь с ним не ушла. Я посмотрел на ладонь, которой держал бомжа за руку. Вся ладонь была в грязных разводах, и смердело от руки немилосердно. Чёрт его знает, может, через полгода-год и я таким буду...
   Я тщательно вымыл руки в луже, но от вони бомжа так и не избавился. Вероятно, он запачкал и мою куртку, а может, запах настолько въелся в обоняние, что действовал на меня чисто психологически. Знал я за своим чувством восприятия такие штучки. Теперь только посторонний человек мог определить, действительно ли от меня несёт отбросами, или это шуточки моего гипервпечатлительного обоняния.
   Морщась от преследующей меня вони, я зашёл в магазин и купил буханку хлеба, два килограмма варёной отечественной колбасы и десяток яиц. Как ни манили меня пёстрыми наклейками иностранные сыры, сервелат, шоколад и консервы, на большее я не решился, так как от устиновской "мзды" у меня остались лишь три купюры. На полкило датской ветчины, или десять кэгэ нашей синюшной варёнки. Велика щедрость отечественных нуворишей! Четвертак мне бросил Устинов по советским временам. Впрочем, и на том спасибо - гостей кормить-то чем-то надо? Если разумно распределить, так недели на три хватит - ведь свою смехотворную зарплату я ухитрялся растягивать на месяц. А гости, кажется, у меня будут долго...
   В овощном магазине я, стыдясь самого себя - чем гостей потчую?, приобрёл килограммов пять сморщенной, гнилой картошки по бросовым ценам. А что делать, если на базаре нормальный картофель стоит почти как датская ветчина? Хотел купить ещё и капусты, но борщ варить я не умел, поэтому махнул рукой и направился домой.
   Тихонько открыв дверь квартиры, я бесшумно проскользнул в прихожую и, кажется, правильно сделал. Дверь в комнату была плотно закрыта, и в квартире стояла тишина. Отсыпаются мои гости... Сняв куртку и разувшись, я невольно отметил, что против обыкновения Шипуша у порога меня не встретила. Видно, сильно на неё подействовала ночная стрессовая ситуация. Впрочем, зайдя на кухню, я понял, что утром кошка заработала ещё одно нервное потрясение - вермишель и обе банки консервов исчезли, как исчез из холодильника и обветренный кусок колбасы. Я сунул купленную колбасу и яйца в холодильник, хлеб водрузил на стол, сумку с картошкой бросил под стол, а сам быстренько юркнул в ванную комнату, чтобы хоть как-то отмыться от вони бомжа.
   И здесь уже я испытал нечто вроде шока. Женщины есть женщины - на леске над ванной были развешены выстиранные предметы их нижнего туалета. Со времён семейной жизни моя квартира не видела такого. Особенно поражал бюстгальтер Елены: вот уж, действительно, не обидел бог дочь Татьяны просто гамак какой-то! Стараясь не обращать на него внимания, я закрыл дверь, стащил с себя одежду и, сцепив зубы, стал обмываться холодной водой. А куда денешься, если горячую давали только по субботам, да и то всего на час.
   Когда я уже заканчивал мыться, выбив-таки из ноздрей ледяной водой въедливый запах отбросов, из кухни до моего слуха донеслось тихое звяканье посуды.
   "Татьяна", - с надеждой подумал я, одеваясь. Встречаться с Еленой почему-то не хотелось. То ли я действительно постарел и разучился находить общий язык с молодёжью, то ли мы с Еленой, как это говорят, "не сошлись характерами".
   К счастью, на кухне действительно была Татьяна.
   - Привет, - шёпотом сказала она.
   - Привет, - так же шёпотом отозвался я. - Дочка спит?
   - Да, - кивнула Татьяна, чистя картошку. - И где ты только такой дряни купил?
   Я покраснел и развёл руками. Кажется, Татьяна поняла меня.
   - Извини, - стушевалась она. - Я как-то не привыкла к такому. Даже сейчас у нас со снабжением было лучше, чем у всех. Сам понимаешь - армия...
   - Я тоже к такому ещё не привык, - кивнул я. - Всего год назад на моём столе такой пищи не было.
   - Тебе картошку пожарить? - спросила Татьяна.
   - На чём? - хмыкнул я. - Масла у меня нет...
   - Тогда поставь на плиту кастрюлю с водой. Надеюсь, хоть соль-то у тебя есть?
   Я включил конфорку, налил в кастрюлю воды и поставил на огонь.
   - Посолить?
   Татьяна фыркнула.
   - Послушай, у меня создаётся впечатление, что ты живёшь двойной жизнью. Сам обедаешь где-то в ресторане, а нас кормишь чёрт знает чем!
   - Почему? - глупо спросил я.
   - А что - правда? Потому, что картошку солят, когда вода закипит!
   - Да? Не знал... - только и нашёлся, что сказать. Не объяснять же Татьяне, что последние полгода я ничего кроме хлеба и кефира не ел. А картошку не то что варить - чистить как забыл.
   - Что, у тебя сейчас действительно так трудно с деньгами? - тихо спросила она.
   - Именно сейчас нет, - как можно более беспечно сказал я и уселся на табурет. - Видишь, колбасу купил, яйца... Недели на две хватит, а там ещё что-нибудь придумаем.
   Татьяна помыла начищенный картофель и высыпала его в кастрюлю.
   - Слушай, - спросила она, - в городе есть где-нибудь обменный пункт? У нас осталось немного наших купонов...
   - Нашла у кого спрашивать, - пожал я плечами. - Впрочем, вряд ли. Год назад ваши фантики ещё пользовались спросом, когда через границу все, кому не лень, возили товары. Сейчас даже проезд не окупается.
   Татьяна села рядом и положила руки на стол.
   - Ты уж извини, что мы к тебе так - как снег на голову... Надеюсь, долго стеснять не будем. Завтра пойдём в Центр по делам беженцев - у нас и направление есть, - где-нибудь устроимся.
   - Насчёт работы - не знаю, а вот с жильём помогут вряд ли, разочаровал я её. - Но не переживай и не бери дурного в голову - не выгоню, - пошутил я. - Как-нибудь разместимся.
   Я накрыл ладонью её руку и пожал. Хотел подбодрить, хотя сам не представлял, как мы будем выкручиваться. В Центр по делам беженцев я не верил.
   Её рука под моей ладонью неожиданно оказалась холодной и каменной. Я поднял взгляд и увидел, что Татьяна напряглась. Глаза её смотрели в сторону и в никуда, а лицо медленно заливала краска. У меня ёкнуло сердце, и руки тоже стали холодными. Совсем как когда-то. Словно юность вернулась, и не было между нами двадцати пяти годов.
   Дверь на кухню отворилась, и вплыла Елена, закутанная до пят в мой халат.
   - Воркуете, - безразлично констатировала она и зевнула. Была она заспанной и нечёсаной. - Что у вас тут варится? - сунула она нос в кастрюлю.
   Татьяна окончательно покраснела и высвободила свою ладонь из-под моей.
   - Нам есть что вспомнить, дочка, - глухо проговорила она.
   - Даже? - В равнодушных глаза Елены отразилось удивление. - А отец в курсе?
   - Картошку есть будешь? - вместо ответа спросила Татьяна.
   - Буду. А с чем?
   - С хлебом и солью, - сказал я.
   Елена поджала губы. Кажется, я был прав в своём первоначальном определении - на нюх она меня не переносила.
   - Если будешь - иди умойся, - приказала Татьяна, и Елена молча ретировалась в ванную комнату.
   Татьяна встала и, открыв сушильный шкаф, начала выставлять на стол тарелки.
   - Сейчас мы поедим, - не глядя на меня, проговорила она, - а потом ты сходи, пожалуйста, и купи капусту, лук, свеклу и подсолнечное масло. Я борщ сварю.
   Но я прекрасно понял, что не только это она хотела сказать.
   - Лучше сходим вдвоём, - наперекор её желанию возразил я. - Как видишь по картошке, я не очень-то в овощах разбираюсь.
   Я достал из кармана деньги и положил на стол.
   - Это у тебя все?
   - Пока да, - беспечно ответил я, ставя на огонь чайник. Елена была права - без масла варёной картошкой можно подавиться.
   Татьяна нарезала колбасу, разложила по тарелкам сваренную картошку и позвала Елену.
   И мы сели есть. Гости ели с трудом - сразу видно, что не по ним такая пища, зато я проглотил свою порцию с превеликим удовольствием. И осоловел, словно принял сто граммов.
   Татьяна заметила моё состояние.
   - Спасибо, - поблагодарила она, забирая деньги со стола. - Сейчас мы с Еленой сходим в магазин, а ты, уж будь добр, помой посуду.
   "Вот так вот, - подумал я. - Впрочем, ведь ты другого и не ожидал..."
   Проводив Татьяну с дочкой, я помыл посуду и притащил из комнаты на кухню надувной матрас. Кошка, почувствовав отсутствие гостей, выбралась из-за холодильника и неотступно ходила за мной, постоянно путаясь под ногами.
   - Понял, - наконец сообразил я, вытащил из-под мойки ящик с мокрым песком, вынес его в коридор и вытряхнул в мусоропровод. Затем набрал из ведра на лоджии сухого.
   Шипуша встретила мои действия одобрительным мурканьем. Что-что, а поесть, поспать и пос... она любила. И к последнему относилась весьма капризно. Словно философ, раз и навсегда усвоивший, что дважды в одну воду не войдёшь, она дважды на один и тот же песок не садилась. Говорят, что домашние животные перенимают у своих хозяев не только их привычки, но и психологию. Поэтому я, подтрунивая над собой и Шипушей, объяснял её "философский" подход к проблемам туалета не моей чистоплотностью, а заумными exercices exegesis*, которые частенько вводил в свои произведения.
   ___________
   *exercices (фр.) exegesis (лат.) - упражнениями в объяснении и толковании литературных текстов.
   Накормив кошку колбасой, я снова сменил ей песок и, не найдя другого занятия, сел за стол и стал ждать возвращения гостей. Но послеобеденная осоловелость куда-то подевалась, и уже через пять минут я не находил себе места. Не получалась у меня бездеятельность - настолько привык загружать голову работой, что бездумное ожидание выводило из себя. Тогда я прошёл в комнату и попытался воспользоваться привычным наркотиком - телевизором. Но и его хватило ровно на пять минут. По "ящику" шла реклама собачьих консервов, и мне сразу вспомнилось, как на моих глазах один уличный торговец-краснобай расхваливал сухой корм для собак "peddygree pal". Причём самым весомым аргументом было то, что эти сухарики чрезвычайно хороши с пивом!
   Всё-таки остатки человеческого достоинства у меня ещё сохранились, потому как видеть, что к собакам в нашем "новообращённом мире" относятся лучше, чем к людям, я не мог. Не став переключать программы, боясь наткнуться ещё на что-либо подобное, я выключил "ящик", взял в комнате начатую рукопись и по старой привычке сел с ней за стол на кухне.
   Земля дрожала. Дрожала странной, размеренной дрожью, будто кто-то вбивал в неё сваи. Но по мере того, как дрожь усиливалась, Жилбыл понял, что это чьи-то шаги. Кто-то несуразно огромный, как гора, шёл по лесу. Мимо Летописца промчалась, объятая ужасом, стая ласков, за нею, вывалив до земли язык и загнанно хрипя, пробежал топотун. Бежал он напролом через кусты и буераки, и пена из его пасти летела во все стороны.
   - Верлиока, Верлиока! - полной ужаса разноголосицей захлестнуло лес.
   Жилбыл оцепенел, мгновенно поняв, что от надвигающейся беды бегством не спастись. Шаг Верлиоки был воистину семимильным, и кому суждено попасть под его ступню - тому не уйти. И точно - огромная скала опустилась с небес совсем рядом, как травинки смяв деревья, и глубоко, словно в болото, погрузилась в землю. Последний шаг Верлиоки сотряс почву с такой силой, что Жилбыл не удержался на ногах и упал на колени. И он не увидел, как из низких облаков стремительно опустилась громадная рука. Она схватила Летописца как блоху и вознесла в облака.
   От сумасшедшей скорости и дикой боли от сдавливавших его каменными глыбами пальцев Верлиоки Жилбылу стало дурно. Но тут подъём прекратился, хватка пальцев чудовища ослабла, и холодная морось облака привела Летописца в чувство. Облачный туман был таким густым, что только по тёмному пятну в нём Жилбыл догадался, что Верлиока его разглядывает.
   - Козявка! - раскатами грома прогрохотал голос Верлиоки, и вихрь его дыхания разметал в клочья туман, открыв взору Жилбыла лицо великана. Но было оно настолько громадным, что Летописец увидел лишь горящий красным огнём единственный глаз и безобразный утёс носа, поросший, как кустарником, дремучими спутанными волосами. В чаще волос деловито копошились какие-то белесые твари с огромными клешнями.
   - И че-го Го-су-да-ры-ня с то-бой цац-ка-ет-ся?! - пророкотал Верлиока. - Раз-да-вить бы меж-ду паль-ца-ми, чтоб и мес-та мок-ро-го не ос-та-лось...
   И снова захватило дух у Летописца - он пронёсся сквозь облако, увидел стремительно надвигающийся холм Государыни и от страха закрыл глаза. Но у самой вершины холма Верлиока задержал руку и разжал пальцы. И Жилбыл упал на четвереньки на верхнюю ступеньку лестницы.
   - Так и стой! - чванливо заскрипел старушечий голос.