Страница:
Тревога была написана на каждом лице.
Вызвать свидетелей? Обязать дать особые расписки от имени власти, что эти подписи действительны? Но тогда действительны ли будут подписи властей? Законны ли их подписи? Не подпишут ля они ложного свидетельства? Какое ужасное сомнение! Можно сойти с ума. Или же? Или этот Кавадзи – гений! Тогда и совет Путятина ценен. Викинг. Могучий человек!
– Господа! – заявил Адамс. – Довольно сомнений! Все произведено должным образом. Наши требований удовлетворены. Я поздравляю всех вас, господа. Все вы представлены мной к награде. Благодарю наш доблестный экипаж.
Посол назначил день и час ухода. Назначен ответный прощальный прием послов, концерт, бал, пир... Приготовлены подарки.
– И довольно! Довольно! Никто у нас более не выдержит этой пытки. Никаких больше сомнений и проверок! Если верим мы, то почему не поверят американское общественное мнение, президент и секретарь флота? Довольно! Пока мы все не стали сумасшедшими от этой мнительности! В плаванье! В Америку! Довольно!
В канун прощального приема Кавадзи сидел у себя в храме подавленный и мрачный.
«Японцы не так умны и хитры, как это кажется европейцам. Они тугодумы, плохо понимают, если речь идет о чем-то новом. Их мысли узки, отрывисты и малы, как острова. Но еще замечено, что они совсем не такие патриоты, как принято думать. Они свои слабости, хитрости, жадность, пороки – все умеют объяснить службой дайри, патриотизмом, но на самом деле это не так.
В битве они с бешеным воодушевлением кидаются в ярости на врага. Да, это так. Но это тоже не просто. Если так страшно не закричать, если смело не кинешься вперед, если грозно не устрашишь врага готовностью к смерти, то все равно тебя убьют. Но убьют свои и с позором. Поэтому нужна сильная и строжайшая власть.
Но так ли? И только ли устрашающая сила? Ведь устрашающая сила, все подчиняя себе, довела Японию до позора...
Но самое большое препятствие – это наша цивилизация, вся в предрассудках и условностях, обросшая ими, как ракушками. Они губят людей и связывают их. Тут Перри прав».
Правительство состоит из образованных и ученых. А умный человек не может быть ученым, как ученый человек не может быть умным! Это сказал мудрец. И это так. Если бы Кавадзи спросили высшие силы: чем недоволен? – Я недоволен пунктом договора с Россией о совместном владении Сахалином. – Ты хотел бы, как и правительство, взять остров целиком? – Нет, я хотел бы поступить мудро и целиком оставить его России. Я этого хотел, но Путятин почти навязал мне остров. Я знаю, что пока живы русские и пока Россия великая и непобедимая, ей нужен выход в море. У русских много земли, даже слишком много. Им земля не нужна, им нужен выход в море. Теперь между нами и Россией начнется вражда из-за этого совместного владения. В русских больше силы, чем во всех других народах, хотя у них нет машин, пароходов. Я мог им отдать Сахалин, хотя и требовал весь остров, как мне было приказано. Но я не смел отдать остров. А Путятин не подумал о будущем, и мы вместе совершили ошибку, которая будет нам дорого стоить...
...– Эй, что ты смотришь! – кричал Сенцов с путятинского вельбота, оставленного адмиралом.
Сенцов жил в Гёкусэнди и шел на вельботе с Дьячковым, жившим прежде в Анива и считавшимся японским переводчиком. С ними Авдюха Тряпичкин. Шли мимо парохода. Сенцов завидел знакомых, хлопнул себя по коленке и сделал такое движение, словно дернул шнур от американской пушки.
– Поворачивай орудие на баню! Японка туда мыться пошла!
– Разве Путятин здесь? – спросил пети-офицер.
– Ноу, гоу эвей[52], – ответил Авдюха. – А нас пятеро... Файв[53]. Остались здесь. Фор сервиллиэнс[54].
– For surveillance? – спросил пети-офицер удивленно.
– Ноу офицер[55], – ответил Авдюха.
– Гут! – крикнул рябой, которого американцы звали Кружевным и с которым дианские не раз пили сакэ.
Глава 33
Вызвать свидетелей? Обязать дать особые расписки от имени власти, что эти подписи действительны? Но тогда действительны ли будут подписи властей? Законны ли их подписи? Не подпишут ля они ложного свидетельства? Какое ужасное сомнение! Можно сойти с ума. Или же? Или этот Кавадзи – гений! Тогда и совет Путятина ценен. Викинг. Могучий человек!
– Господа! – заявил Адамс. – Довольно сомнений! Все произведено должным образом. Наши требований удовлетворены. Я поздравляю всех вас, господа. Все вы представлены мной к награде. Благодарю наш доблестный экипаж.
Посол назначил день и час ухода. Назначен ответный прощальный прием послов, концерт, бал, пир... Приготовлены подарки.
– И довольно! Довольно! Никто у нас более не выдержит этой пытки. Никаких больше сомнений и проверок! Если верим мы, то почему не поверят американское общественное мнение, президент и секретарь флота? Довольно! Пока мы все не стали сумасшедшими от этой мнительности! В плаванье! В Америку! Довольно!
В канун прощального приема Кавадзи сидел у себя в храме подавленный и мрачный.
«Японцы не так умны и хитры, как это кажется европейцам. Они тугодумы, плохо понимают, если речь идет о чем-то новом. Их мысли узки, отрывисты и малы, как острова. Но еще замечено, что они совсем не такие патриоты, как принято думать. Они свои слабости, хитрости, жадность, пороки – все умеют объяснить службой дайри, патриотизмом, но на самом деле это не так.
В битве они с бешеным воодушевлением кидаются в ярости на врага. Да, это так. Но это тоже не просто. Если так страшно не закричать, если смело не кинешься вперед, если грозно не устрашишь врага готовностью к смерти, то все равно тебя убьют. Но убьют свои и с позором. Поэтому нужна сильная и строжайшая власть.
Но так ли? И только ли устрашающая сила? Ведь устрашающая сила, все подчиняя себе, довела Японию до позора...
Но самое большое препятствие – это наша цивилизация, вся в предрассудках и условностях, обросшая ими, как ракушками. Они губят людей и связывают их. Тут Перри прав».
Правительство состоит из образованных и ученых. А умный человек не может быть ученым, как ученый человек не может быть умным! Это сказал мудрец. И это так. Если бы Кавадзи спросили высшие силы: чем недоволен? – Я недоволен пунктом договора с Россией о совместном владении Сахалином. – Ты хотел бы, как и правительство, взять остров целиком? – Нет, я хотел бы поступить мудро и целиком оставить его России. Я этого хотел, но Путятин почти навязал мне остров. Я знаю, что пока живы русские и пока Россия великая и непобедимая, ей нужен выход в море. У русских много земли, даже слишком много. Им земля не нужна, им нужен выход в море. Теперь между нами и Россией начнется вражда из-за этого совместного владения. В русских больше силы, чем во всех других народах, хотя у них нет машин, пароходов. Я мог им отдать Сахалин, хотя и требовал весь остров, как мне было приказано. Но я не смел отдать остров. А Путятин не подумал о будущем, и мы вместе совершили ошибку, которая будет нам дорого стоить...
...– Эй, что ты смотришь! – кричал Сенцов с путятинского вельбота, оставленного адмиралом.
Сенцов жил в Гёкусэнди и шел на вельботе с Дьячковым, жившим прежде в Анива и считавшимся японским переводчиком. С ними Авдюха Тряпичкин. Шли мимо парохода. Сенцов завидел знакомых, хлопнул себя по коленке и сделал такое движение, словно дернул шнур от американской пушки.
– Поворачивай орудие на баню! Японка туда мыться пошла!
– Разве Путятин здесь? – спросил пети-офицер.
– Ноу, гоу эвей[52], – ответил Авдюха. – А нас пятеро... Файв[53]. Остались здесь. Фор сервиллиэнс[54].
– For surveillance? – спросил пети-офицер удивленно.
– Ноу офицер[55], – ответил Авдюха.
– Гут! – крикнул рябой, которого американцы звали Кружевным и с которым дианские не раз пили сакэ.
Глава 33
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХЭДА
Последняя походная ночь застала путников, или странников, как говорил Сибирцев, в деревне Матсузаки, где все жители знали и ждали посла Путятина.
Только теперь, когда Алексей добровольно отказался, от возвращения в свой мир, его с силой потянуло туда, и тут, кажется, ни на что смотреть не хотелось. Все казалось легким и чуждым, на что можно любоваться лишь недолго. Что казалось ярким, чудесным и заманчивым, тускнело и переставало существовать.
– Возьмите гитару и сыграйте романс Алябьева! – попросил Путятин после умывания теплой водой, задержавшись на крылечке с полотенцем на плече и обращаясь к стоявшему у каменного фонаря Сибирцеву. – Эта гитара мексиканская, у нее звук сочней, чем у нашей.
Гитару подарили американцы, но Алексей так ни разу не спел на «Поухатане» и струны не тронул. Но за гитару благодарил Пегрэйма и Крэйга.
– Я еще приду за вами на торговом судне, – сказал ему на прощанье Крэйг.
Во тьме, в той стороне, где море, засветилось пятно, словно среди воды тлели гигантские пни. Что-то теплое чувствовалось в ночном воздухе, несмотря что день минул сырой и прохладный.
После ужина Сибирцев взял гитару, вышел и присел на скамейку.
Теперь, простившись снова, а может быть, и навсегда, Алексей почувствовал, как все далекое и свое прекрасно. Зимой в маскараде Верочка явилась в тунике, а на голове тонкий золотой обруч в изумрудах, волосы распущены до пояса. Какой был восторг, как ее все обступили... Когда поет Алябьева, выводит трели соловья, как артистка.
Появился из тьмы Можайский и уселся рядом на скамейке у фонаря, как мальчишка коснувшись плечом товарища.
– Ведь вы это алябьевского «Соловья» играете? Спойте, пожалуйста!
– Спой, Алексей! – сказал из тьмы Шиллинг.
– Это не для меня... Нужен женский голос.
– Не все ли вам равно? Кто тут вас осудит, кто здесь упрекнет!..
Может быть, у всех, как и у него, за последние дни звучали какие-то любимые мотивы, словно голодны были по пению и музыке.
– Смотри, такая ночь прекрасная, и тепло...
Он что-то тихо напевал, кажется, тоже всем знакомое и забытое, напоминавшее о далеком и покинутом... Такие сантименты морских пиратов!
– Тихи, брат, деревья, и море стихло... – шепнул Можайский, словно боясь нарушить тишину. – Вон самураи стоят с фонарями и не шевельнутся.
Сибирцев взял несколько аккордов посильней. Ему стало легче от этих давно не тронутых струн, зазвучавших вдруг в полную силу. Он был сейчас, во тьме, как бы свободен в своем чувстве, хотя знал, что его все слушают, притаился весь усталый, избитый ходьбой бивак.
За вершинами сосен на холме покраснело небо.
Плотина, сдерживавшая чувства, не выдержала, и Алексей, не стыдясь уже более себя, запел любимый всеми романс, теперь уже смиряя свою тоску и постепенно начиная любоваться собственными чувствами.
А над близкими лапами сосен занималось красное зарево, и стали видны все их черные кисти длинных игл, как у пиний или кедров. Собиралась всходить ущербная лупа, она скоро совсем исчезнет и народится вновь, и с ее рождением в виде слабой серебряной травинки начнется буддийский Новый год, и весь народ запирует и загуляет, остановятся работы, наступит самый большой праздник... Оюки, верно, наденет новые, еще более прекрасные наряды. Кажется, время самых ранних цветов. И леса понемногу начнут просыпаться, и вся страна превратится в сплошной ухоженный сад, украшенный храмами и пагодами. А у нас уже минули крещенские морозы, купанья в прорубях, водосвятия, святки, прошли гаданья, крещенские вечера и уже близится заговенье...
Пронеслись в ночи фразы, произнесенные со всей силой пробудившегося чувства. Жесткая земля и голоствольный лес вокруг оставались молчаливы и немы.
Перед скорым возвращением в Хэда все собирались со смехом и шутками поутру, а потом зашагали по хорошей, утрамбованной дороге, почувствовалось, что скоро наступит труд, скудная рабочая жизнь, нешуточные испытания.
Тацуноске шел с Посьетом.
Их было трое, переводчиков, похожих друг на друга лицами и именами: Такеноске, Татноскэ и Тацуноске.
– Население и все японцы сегодня не спали, – сказал переводчик.
– Что-нибудь случилось? Кто-то нас опасался? Кто же опасался?
– Нет... Знаете, кто-то пел прекрасно, и все слушали...
– Это Сибирцев пел.
– Это вы! – Японец взглянул на Алексея, сделал вид, что смутился, как меломанка при виде знаменитости. – Это было чудесно. Мы очень тронуты... Япония никогда не слыхала ничего подобного. Япония, это-о... покорена... совершенно...
– Но у меня голос неподходящий для этих романсов. Нужен другой голос... выше.
– Это очень чудесно! И лучше, и выше уже невозможно!
Чем ближе Хэда, тем чаще вспоминается жизнь там и Оюки. Как она сожалела, когда Алексей уезжал... Оюки приближалась, как сама судьба. Он сам от Верочки отказался надолго. Когда он заявил, что не пойдет на «Поухатане», сердце его печально екнуло, словно закрылся замок в нем. Ведь он вытянул жребий идти в Америку и в Петербург через Германию. Он мог бы повидать ее. Отказывался из рыцарства, из гордости перед американцами, из верности товарищам. Иного, выхода не было. Это мой долг! Нечего сожалеть, как бы страшно ни было. Смотрел я в лицо смерти и ждал ее. Но смерть меня миновала, однако судьба подготовила другой удар, не менее тяжелый, может быть, чем смерть. Надо уметь и уступать! – вдруг вспомнил он слова Путятина.
Больше уступать и терпеть, чем Алексей, вряд ли возможно. Оюки приятна ему, может быть, и ждет. Хотя вряд ли. Около нее – общество! Она ему чужда. Забавна она, мила, конечно. И все! Никаких нечистых поползновений он не позволит. Никаких развлечений. Признавался, что-то фанатическое было в его характере... Он мог служить идее или своему решению с истовостью. «Я и так всегда уступаю!» – сказал себе Сибирцев.
– У нас много земли, – говорил мичман Зеленой.
Сразу разговор утек совсем в другую сторону по ряду офицеров, шедших гуськом за адмиралом.
– Мы им строим судно – вот наша уступка!
– Уйти немедленно и прервать переговоры!
Мысли и фразы тем отрывистей, чем сильней устаешь. Жарко, горы – то вверх, то вниз.
– Они очень умело шантажируют китайцев, – говорили сзади. – Провокация, а затем наказание и насильственный ввоз опиума как штраф... Сделал тот, кто выиграл.
Другой голос говорил о Пьющих Воду, как один матрос принес рис в такую семью.
– И в Англии это есть, – сказал Путятин. – Но не Пьющие Воду, там и воды такой нет, как здесь... «Дышащие Воздухом»! Так называются батраки, изъезженные старые кони, костистые и обычно рослые, изношенные люди, с волосами, как пакля, харкающие кровью или угольной пылью. Кроме права дышать воздухом, у них нет никаких прав. Их дети, подрастая, пополняют собой лондонские тюрьмы и трущобы. «Дышащие Воздухом», господа!
Все смутились и умолкли. Адмирал перебил весь разговор про Японию.
«...Морозные окна в иглистых льдах, за ними в голубизне зимнего вечера льды Невы. Сильные девичьи руки пробегают по клавишам, и жадно ждешь музыки, угадывая ее за первыми таинственными аккордами».
Путятин молчал. Память о переговорах еще была свежа. Голова высвободилась на время, и можно запросто поговорить на пешем переходе в лесу со своими офицерами, которых как бы впервые видишь, – так отчуждало все эти годы Евфимия Васильевича заботившее дело.
Он сам полагал, что в Императорской гавани надо строить порт и город. Но центр нового края должен быть южней, где-то близ гавани Посьета, где бухты не замерзают либо замерзают ненадолго. Но для этого надо выговорить себе права, вернуть те земли. Только там!
Но нельзя мечтать, а тем более говорить про это офицерам. Их рассуждения на эту тему – распущенность, маниловщина! Почему? На этот вопрос Путятин в мыслях не желал бы отвечать. Он знал, почему...
– Когда два десятка артисток танцуют и подхватывают все свои арсеналы шелков и кружев до подвязок и их общее форте до крика, что-то ошеломляющее, а все вместе грациозно и пикантно...
– Да, какое зрелище! Скажите!
– А вы знаете, что у японцев гейши исполняют сцены раздевания догола...
– Вы видели?
– Нет. Но Кавадзи обещал показать.
– Это, может быть, в Европу надо перевезти, и там открыть кабаре с гейшами.
– Как будто европейских артисток нельзя научить! Им же не много осталось снять...
Туники и диадемы, верховая езда, балы и опера, рождественские вечера – все это трогательно и интересно. Верочка выросла в деревне. В детстве она бегала без надзора с детьми крепостных, даже ездила верхом поить крестьянских лошадей. Она развилась в деревне. Любила читать рассказы Тургенева и даже сказала однажды Алексею, что вот, мол, во многих книгах изображается светская жизнь или битвы, воинственные подвига, великие преобразования, а как бедны мыслью многие такие книги по сравнению с рассказами Тургенева о ничтожных, казалось бы, рабах. Какой высоты современной мысли достигает Тургенев в изображении бедных крестьян! И у него в рассказах, как это ни странно, простор уму.
Да, это был их милый мир, может быть, бедней, чем мир «света», но в котором, как в рассказах Тургенева, был простор для мысли и чувства.
На повороте дороги встретились лейтенант Энквист, матросы Маточкин и Рудаков и мецке Танака. Матросы и японцы встали в ряд и вытянулись. Энквист рапортовал.
Путятин спросил про Лесовского.
– Степан Степанович был болен. Сегодня первый день как встал. Дорогу дальше размыло, надо идти вниз и по берегу под обрывом. Александр Сергеевич там ждет, приготовлены баркасы.
Японцы уже известили Лесовского и Мусина-Пушкина, что посол приближается и что он с успехом заключил договор. Они придавали большое значение прибытию посла и намекали офицерам, что надо устроить торжественную встречу.
– Хотели сами устроить церемонию, но мы взяли на себя...
– А где Степан Степанович?
– Он упал на стапеле, чуть спину не сломал и отлеживался эти дни.
Адмирал велел задержаться матросу Маточкину. Энквист пошел вниз с Посьетом.
– Что у вас нового? – спросил Путятин.
– А вот пойдете на шлюпке, ваше превосходительство, так все увидите. Климат тут плохой. Онемеют голени, все болеют.
– А в лагере?
– Все пока слава богу... Все живы.
– А корова дает молоко?
– Корова доится. Только Пушкин арестовал Берзиня и отставил от дойки.
– Как? – остолбенел Путятин. – За что же?
– Не могу знать.
– Кто же за ней ходит?
– Да все!
– Что же с капитаном?
– Был в жару, да сегодня уже поправился, но доктор не велел выходить из дому, а он уж кричал... Я слышал...
– А Колокольцов работает?
– Они также на квартире у старосты и вместе работают хорошо.
– У старосты? – переспросил Путятин.
Оставалось каких-нибудь полверсты, и пока их идешь, еще можно чувствовать себя простым человеком.
– Алексей Николаевич, и почему вы все стараетесь знакомиться с японками, а нет у вас дружбы с самими японцами?
«Вы сами ведь тоже не с англичанами дружны, а англичанку выбрали!» – хотелось ответить Леше.
– Вот я... японцам посоветовал лучших и самых разумных плотников отправить в Европу или Америку учиться. Это будущие инженеры и строители новой Японии. Так?
– Да, так точно, Евфимий Васильевич!
– Почему же ни у кого из вас нет дружбы с ними? Посмотрите в будущее. Уйдем и будем хвастаться победами над дамами!
– А вы подружились с кем-нибудь из японцев, Евфимий Васильевич? Они ведь народ уклончивый...
– А японки не уклончивы? Я когда-то дал вам приказание и совет, еще на корабле, обучаться японскому языку у Гошкевича. Тогда вы на меня посмотрели, как американцы говорят, с синим видом, а теперь благодарны мне. Японский язык еще как вам пригодится! Хотя и не всегда для дела! Вот теперь я даю вам совет: подружитесь с молодым энергичным японцем, у которого есть будущее. Это нужно и вам, и России! Ведь вам придется жить с соседями. Вот отец Махов подружился с бонзами, Гошкевич – с докторами и учеными. Азию надо изучать. Из-за невнимания к азиатским странам, из-за нашей провропейской устремленности, из-за неумения отличать великие страны Азии и великие цивилизованные народы от племен, обитающих в лесах, мы можем быть ввергнуты в ужасные несчастья. Какая-то, мол, отсталая цивилизация... Подумаешь, столько-то ей тысяч лет! А мы Европа, с пушками и с театрами. Конечно, хорошо, певицы хорошие, и балет есть. Но знать, изучать, увидеть, найти в каждом народе то, что заслуживает уважения... И тогда не будет неожиданной резни, не прорвется веками накопленная обида. Дружите. Изучайте. Знайте. И жандармы для вас не помеха. Им надо объяснить, у них тоже есть головы на плечах.
– Есть ли? – сказал все тот же Зеленой. – Как я рад!
– Степан Степанович хороший! – говорил Маточкин. – Вернулись и все о нас заботятся. И все подавал пример, купался в холодном море и нас уговаривал. Выйдет из воды и стоит на ветру, не торопится, пока денщик вытрет его полотенцем. А придет в казарму и чихнет. Глухарев говорит: «Вы нездоровы, ваше высокородие, не заболейте от купанья. Сейчас не время». – «Много ты, старый дурак, понимаешь! Это полезно для здоровья. Идя на войну, моряку надо закалиться». Пока холодно было, и ему обходилось. А стало теплей, он упал на стапеле и сразу слег. Горел, говорят, как в огне, бредил и все призывал плотников, кричал: «Спасите меня!..»
«Упал, анафема, с доски, – думал про себя матрос – Может, кто-то подстроил живодеру!»
«Да уж известно, что могло присниться, если не знал, выживет ли! – подумал Путятин. – Возможно, теперь стихнет».
За деревьями открылась бухта. Все вышли на берег.
Около двух шлюпок стояли матросы в киверах и с ружьями. Четырехугольником построился духовой оркестр и сияет медными начищенными трубами. Гребцы сидят в баркасах и держат весла вверх.
«Вот и конец отдохновения души!» – подумал Путятин. Предстояло снова стать грозным адмиралом, морским королем и всех забрать в свои руки, в жесткие рукавицы.
Воздуха много, горы расступились, солнце сияет в голубом воздухе, Фудзи растаяла, в небе висит лишь одна ее шляпа.
В шлюпке Путятин встал от удивления. В ущелье Быка площадь застроена, по ущелью сделана лесотаска со спуском бревен на веревках, край которых намотан на блоки внизу, и вверху, на горе, что-то вроде подъемного шкафа на американском пароходе, но без паровой силы. Стоит стук, грохот, звенят молоты, свистят пилы.
Лесовский болел, Колокольцов долго был в отлучке, а дело тут, как видно, ни на час не останавливалось.
Не разрешив офицерам разойтись по квартирам, Путятин приказал немедленно собраться всем в храме Хосенди.
Капитан Лесовский сидел за столом в старом, выцветшем сюртуке. Он похудел и был бледен; надо ожидать, что стал еще злее.
– Ежедневно после молитвы и завтрака приказываю назначать строевые ученья, – заговорил адмирал. Он говорил о том, что людей надо воодушевить... пересмотреть оружье, обувь, одежду... инструменты... Парусные ученья, занятия, молитвы...
Про постройку пока не говорили, надо сначала все посмотреть.
«А вот вы говорили, что у Сайлеса и Джексона рожи как у обезьян. А мы сами? Вот все офицеры в сборе. Что за рожи! У Пушкина так лицо сморщилось, что торчит лишь нос картофелиной и усы. У второго штурмана и у артиллериста появились бороды. Еще один, – Путятин на миг позабыл фамилию этого офицера, – щупл, мал, а каким козырем держится! Лыс, а виски фабрит, усы как у таракана, у другого – моржовые. Еще видна лысеющая голова, как из седых гвоздей, – стрижка «ежом». А каковы физиономии, таковы и интересы: сплетни, обиды грошовые, размышления о наградах и выгодах. Барон Шиллинг блондин, белый совершенно, поминутно меняется выражение узкого лица, все время выражает оттенки важности, собственного превосходства. У этого усы нежно выхолены. А вот Зеленой – как пивная бочка!»
– Господа! – заговорил капитан тускло, своими как бы мертвеющими глазами зорко приглядываясь ко всем. У него лик вечного придиры, нудного служаки. – Напоминаю вам, что в новом уставе нашего флота, который составлен его высочеством генерал-адмиралом великим князем Константином, отменены шпицрутены. Устав гуманен. Но это не значит, что мы можем распускать людей.
Прошу всех запомнить и действовать согласно уставу! – сказал капитан тягучим, противным голосом. – Офицер не только командует. Офицер подает пример соблюдения высокой нравственности нижним чинам и несет как за себя, так и за них полную ответственность. Действуя личным примером. Личный пример, господа офицеры... Это все, что я хотел сказать. Займитесь с людьми уставом, господа, и заново выучите этот параграф: пусть знают, что офицер помнит свой нравственный долг, несет полную ответственность и служит примером.
Леша вышел со всеми вместе. Вот он и дома. Вот родник у дома Нода, каменные ворота.
Офицеры веселой гурьбой вошли в тихий, теплый от солнца двор своего храма, спеша к восьмикомнатной пристройке. Дверь ее распахнулась, и навстречу выбежала Оюки. Лицо ее сияло, волосы из-под светлой наколки торжественно лились агатовым ливнем по оранжевому кимоно. Большая, со стройными ногами, распахнув сильные руки и сияя, как наскучившийся ребенок, она кинулась с разбега к Сибирцеву прямо на грудь и крепко обняла его за шею и поцеловала.
– А-ре-са! А-ре-са! – в восторге восклицала девушка. – Говорю по-русски! Говорю по-русски! – Она держала его за рукав и вела в дом...
– Молока почему нет? – спросил Путятин, садясь с капитаном обедать. Он после заключения договора всю дорогу шел и думал, что придет в Хэда и попьет молока. Это была мечта и отрада.
– Молока нет больше, Евфимий Васильевич, – безразлично ответил Лесовский, – тут не до молока.
«Он в своем уме? – подумал Путятин. – Как? Зная, что это так важно для меня. Весь мой труд зависит от здоровья... Такая неделикатность... Скотство какое-то! Он и со мной не должен быть черствым, живодером, как его матросы зовут... Впрочем, он болел...»
– Почему же нет молока? – Путятин сильно обиделся в душе, как давно с ним не бывало. Много ли ему надо самому! И даже этого не могли! Он и так скромен до крайности!
Тем временем Лесовский, кажется, опомнился и с большим вниманием сказал:
– Александр Сергеевич Мусин-Пушкин посадил матроса Берзиня, доившего корову, под арест, и корову некому стало доить... Я был болен все это время и только сегодня узнал...
Суть дела не менялась. Евфимий Васильевич обратился к адъютанту:
– Ко мне лейтенанта Мусина-Пушкипа!
Старший офицер вошел с сознанием полной правоты и готовности головой отвечать за все, что тут им сделано во время болезни капитана.
– Почему у вас Берзинь под арестом? Зачем лучших матросов наказываете?
– Какой же он лучший? Он лгал. Он уличен в преступлении, Евфимий Васильевич.
– Пожалуйста, подайте рапорт. И я вам сейчас не Евфимий Васильевич. Почему Берзинь под арестом? А? Я вас спрашиваю! Отвечайте! Где молоко? Молчать! Корова не доится?
– Какая там корова! Честь России, ваше превосходительство... Берзинь уличен в сношениях с экономкой хозяина, которому принадлежит корова. Он предстанет перед военным судом, как в военное время.
– Вы в уме? Да вы спятили?
– Я в уме, ваше превосходительство! Я знаю, что делаю. Я этого матроса боготворил! Теперь он для меня никто! Он опозорил экипаж!
– Чем он опозорил?
Пришел Берзинь с часовым.
– Почему корова не доится? – спросил адмирал. – Ведь если вымя запущено, все пропало... Как тут быть? Я ни жить, ни работать тут не смогу без молока. На корабле у меня лекарства были, да все потонуло. Теперь одна надежда...
– Евфимий Васильевич, – заговорил похудевший, изможденный матрос, – корова-то ничего...
– Как ничего? – Путятин, казалось, рехнулся. – Как? Молчать! – завизжал он. – Как ничего? Как ничего? Как же! – Он вскочил и ударил матроса по уху. – Я тебя! Я тебя... Я тебе... Ах ты...
– Евфимий... Евфимий Вас... корова-то доится... корова доится... Клянусь вам! – приговаривал Берзинь под оплеухами. – Вай-вай-вай! – заорал матрос.
– Доится? – Адмирал опустил руки. Отчаянный крик привел его в себя.
– Да теленок ведь у нее, он сосет. Я справлялся.
– Видите, каков подлец? Он под арестом, а справлялся! – сказал Мусин-Пушкин.
«Сволочь, какая рука крепкая!» – подумал Берзинь.
– За корову не беспокойтесь, Евфимий Васильевич. Дозвольте мне взять с собой часового и сходить. Мы живо доставим вам молоко!
Адмирал схватился за голову: «Какой позор!»
Берзинь не мог сказать, как он старался, помнил, из-под ареста по ночам лупил через городьбу и ходил к японке, никто, кроме часовых, не знал об этом, и все старались ради адмирала и советовали Янке стараться и ублаготворить экономку самурая, и он по ночам отдаивал корову, чтобы не заболело вымя. Но сказать всего этого нельзя адмиралу, приходилось съедать оплеухи.
– Я не забыл интересы вашего превосходительства, – оправдывался Мусин-Пушкин. – Я посылал доить унтер-офицера... Матросы отказывались, говорили, что не казацкое дело...
– Я вам этого не прощу, – сказал Путятин в то время, как Берзинь и часовой внесли два кувшина из-под сакэ, наполненные молоком. – А ты ступай под арест и там сиди, пока не будет суда, – сказал адмирал. – Спасибо тебе, братец, но закон есть закон...
Только теперь, когда Алексей добровольно отказался, от возвращения в свой мир, его с силой потянуло туда, и тут, кажется, ни на что смотреть не хотелось. Все казалось легким и чуждым, на что можно любоваться лишь недолго. Что казалось ярким, чудесным и заманчивым, тускнело и переставало существовать.
– Возьмите гитару и сыграйте романс Алябьева! – попросил Путятин после умывания теплой водой, задержавшись на крылечке с полотенцем на плече и обращаясь к стоявшему у каменного фонаря Сибирцеву. – Эта гитара мексиканская, у нее звук сочней, чем у нашей.
Гитару подарили американцы, но Алексей так ни разу не спел на «Поухатане» и струны не тронул. Но за гитару благодарил Пегрэйма и Крэйга.
– Я еще приду за вами на торговом судне, – сказал ему на прощанье Крэйг.
Во тьме, в той стороне, где море, засветилось пятно, словно среди воды тлели гигантские пни. Что-то теплое чувствовалось в ночном воздухе, несмотря что день минул сырой и прохладный.
После ужина Сибирцев взял гитару, вышел и присел на скамейку.
Теперь, простившись снова, а может быть, и навсегда, Алексей почувствовал, как все далекое и свое прекрасно. Зимой в маскараде Верочка явилась в тунике, а на голове тонкий золотой обруч в изумрудах, волосы распущены до пояса. Какой был восторг, как ее все обступили... Когда поет Алябьева, выводит трели соловья, как артистка.
Появился из тьмы Можайский и уселся рядом на скамейке у фонаря, как мальчишка коснувшись плечом товарища.
– Ведь вы это алябьевского «Соловья» играете? Спойте, пожалуйста!
– Спой, Алексей! – сказал из тьмы Шиллинг.
– Это не для меня... Нужен женский голос.
– Не все ли вам равно? Кто тут вас осудит, кто здесь упрекнет!..
Может быть, у всех, как и у него, за последние дни звучали какие-то любимые мотивы, словно голодны были по пению и музыке.
– Смотри, такая ночь прекрасная, и тепло...
Он что-то тихо напевал, кажется, тоже всем знакомое и забытое, напоминавшее о далеком и покинутом... Такие сантименты морских пиратов!
– Тихи, брат, деревья, и море стихло... – шепнул Можайский, словно боясь нарушить тишину. – Вон самураи стоят с фонарями и не шевельнутся.
Сибирцев взял несколько аккордов посильней. Ему стало легче от этих давно не тронутых струн, зазвучавших вдруг в полную силу. Он был сейчас, во тьме, как бы свободен в своем чувстве, хотя знал, что его все слушают, притаился весь усталый, избитый ходьбой бивак.
За вершинами сосен на холме покраснело небо.
Плотина, сдерживавшая чувства, не выдержала, и Алексей, не стыдясь уже более себя, запел любимый всеми романс, теперь уже смиряя свою тоску и постепенно начиная любоваться собственными чувствами.
А над близкими лапами сосен занималось красное зарево, и стали видны все их черные кисти длинных игл, как у пиний или кедров. Собиралась всходить ущербная лупа, она скоро совсем исчезнет и народится вновь, и с ее рождением в виде слабой серебряной травинки начнется буддийский Новый год, и весь народ запирует и загуляет, остановятся работы, наступит самый большой праздник... Оюки, верно, наденет новые, еще более прекрасные наряды. Кажется, время самых ранних цветов. И леса понемногу начнут просыпаться, и вся страна превратится в сплошной ухоженный сад, украшенный храмами и пагодами. А у нас уже минули крещенские морозы, купанья в прорубях, водосвятия, святки, прошли гаданья, крещенские вечера и уже близится заговенье...
Пронеслись в ночи фразы, произнесенные со всей силой пробудившегося чувства. Жесткая земля и голоствольный лес вокруг оставались молчаливы и немы.
Перед скорым возвращением в Хэда все собирались со смехом и шутками поутру, а потом зашагали по хорошей, утрамбованной дороге, почувствовалось, что скоро наступит труд, скудная рабочая жизнь, нешуточные испытания.
Тацуноске шел с Посьетом.
Их было трое, переводчиков, похожих друг на друга лицами и именами: Такеноске, Татноскэ и Тацуноске.
– Население и все японцы сегодня не спали, – сказал переводчик.
– Что-нибудь случилось? Кто-то нас опасался? Кто же опасался?
– Нет... Знаете, кто-то пел прекрасно, и все слушали...
– Это Сибирцев пел.
– Это вы! – Японец взглянул на Алексея, сделал вид, что смутился, как меломанка при виде знаменитости. – Это было чудесно. Мы очень тронуты... Япония никогда не слыхала ничего подобного. Япония, это-о... покорена... совершенно...
– Но у меня голос неподходящий для этих романсов. Нужен другой голос... выше.
– Это очень чудесно! И лучше, и выше уже невозможно!
Чем ближе Хэда, тем чаще вспоминается жизнь там и Оюки. Как она сожалела, когда Алексей уезжал... Оюки приближалась, как сама судьба. Он сам от Верочки отказался надолго. Когда он заявил, что не пойдет на «Поухатане», сердце его печально екнуло, словно закрылся замок в нем. Ведь он вытянул жребий идти в Америку и в Петербург через Германию. Он мог бы повидать ее. Отказывался из рыцарства, из гордости перед американцами, из верности товарищам. Иного, выхода не было. Это мой долг! Нечего сожалеть, как бы страшно ни было. Смотрел я в лицо смерти и ждал ее. Но смерть меня миновала, однако судьба подготовила другой удар, не менее тяжелый, может быть, чем смерть. Надо уметь и уступать! – вдруг вспомнил он слова Путятина.
Больше уступать и терпеть, чем Алексей, вряд ли возможно. Оюки приятна ему, может быть, и ждет. Хотя вряд ли. Около нее – общество! Она ему чужда. Забавна она, мила, конечно. И все! Никаких нечистых поползновений он не позволит. Никаких развлечений. Признавался, что-то фанатическое было в его характере... Он мог служить идее или своему решению с истовостью. «Я и так всегда уступаю!» – сказал себе Сибирцев.
– У нас много земли, – говорил мичман Зеленой.
Сразу разговор утек совсем в другую сторону по ряду офицеров, шедших гуськом за адмиралом.
– Мы им строим судно – вот наша уступка!
– Уйти немедленно и прервать переговоры!
Мысли и фразы тем отрывистей, чем сильней устаешь. Жарко, горы – то вверх, то вниз.
– Они очень умело шантажируют китайцев, – говорили сзади. – Провокация, а затем наказание и насильственный ввоз опиума как штраф... Сделал тот, кто выиграл.
Другой голос говорил о Пьющих Воду, как один матрос принес рис в такую семью.
– И в Англии это есть, – сказал Путятин. – Но не Пьющие Воду, там и воды такой нет, как здесь... «Дышащие Воздухом»! Так называются батраки, изъезженные старые кони, костистые и обычно рослые, изношенные люди, с волосами, как пакля, харкающие кровью или угольной пылью. Кроме права дышать воздухом, у них нет никаких прав. Их дети, подрастая, пополняют собой лондонские тюрьмы и трущобы. «Дышащие Воздухом», господа!
Все смутились и умолкли. Адмирал перебил весь разговор про Японию.
«...Морозные окна в иглистых льдах, за ними в голубизне зимнего вечера льды Невы. Сильные девичьи руки пробегают по клавишам, и жадно ждешь музыки, угадывая ее за первыми таинственными аккордами».
Путятин молчал. Память о переговорах еще была свежа. Голова высвободилась на время, и можно запросто поговорить на пешем переходе в лесу со своими офицерами, которых как бы впервые видишь, – так отчуждало все эти годы Евфимия Васильевича заботившее дело.
Он сам полагал, что в Императорской гавани надо строить порт и город. Но центр нового края должен быть южней, где-то близ гавани Посьета, где бухты не замерзают либо замерзают ненадолго. Но для этого надо выговорить себе права, вернуть те земли. Только там!
Но нельзя мечтать, а тем более говорить про это офицерам. Их рассуждения на эту тему – распущенность, маниловщина! Почему? На этот вопрос Путятин в мыслях не желал бы отвечать. Он знал, почему...
– Когда два десятка артисток танцуют и подхватывают все свои арсеналы шелков и кружев до подвязок и их общее форте до крика, что-то ошеломляющее, а все вместе грациозно и пикантно...
– Да, какое зрелище! Скажите!
– А вы знаете, что у японцев гейши исполняют сцены раздевания догола...
– Вы видели?
– Нет. Но Кавадзи обещал показать.
– Это, может быть, в Европу надо перевезти, и там открыть кабаре с гейшами.
– Как будто европейских артисток нельзя научить! Им же не много осталось снять...
Туники и диадемы, верховая езда, балы и опера, рождественские вечера – все это трогательно и интересно. Верочка выросла в деревне. В детстве она бегала без надзора с детьми крепостных, даже ездила верхом поить крестьянских лошадей. Она развилась в деревне. Любила читать рассказы Тургенева и даже сказала однажды Алексею, что вот, мол, во многих книгах изображается светская жизнь или битвы, воинственные подвига, великие преобразования, а как бедны мыслью многие такие книги по сравнению с рассказами Тургенева о ничтожных, казалось бы, рабах. Какой высоты современной мысли достигает Тургенев в изображении бедных крестьян! И у него в рассказах, как это ни странно, простор уму.
Да, это был их милый мир, может быть, бедней, чем мир «света», но в котором, как в рассказах Тургенева, был простор для мысли и чувства.
На повороте дороги встретились лейтенант Энквист, матросы Маточкин и Рудаков и мецке Танака. Матросы и японцы встали в ряд и вытянулись. Энквист рапортовал.
Путятин спросил про Лесовского.
– Степан Степанович был болен. Сегодня первый день как встал. Дорогу дальше размыло, надо идти вниз и по берегу под обрывом. Александр Сергеевич там ждет, приготовлены баркасы.
Японцы уже известили Лесовского и Мусина-Пушкина, что посол приближается и что он с успехом заключил договор. Они придавали большое значение прибытию посла и намекали офицерам, что надо устроить торжественную встречу.
– Хотели сами устроить церемонию, но мы взяли на себя...
– А где Степан Степанович?
– Он упал на стапеле, чуть спину не сломал и отлеживался эти дни.
Адмирал велел задержаться матросу Маточкину. Энквист пошел вниз с Посьетом.
– Что у вас нового? – спросил Путятин.
– А вот пойдете на шлюпке, ваше превосходительство, так все увидите. Климат тут плохой. Онемеют голени, все болеют.
– А в лагере?
– Все пока слава богу... Все живы.
– А корова дает молоко?
– Корова доится. Только Пушкин арестовал Берзиня и отставил от дойки.
– Как? – остолбенел Путятин. – За что же?
– Не могу знать.
– Кто же за ней ходит?
– Да все!
– Что же с капитаном?
– Был в жару, да сегодня уже поправился, но доктор не велел выходить из дому, а он уж кричал... Я слышал...
– А Колокольцов работает?
– Они также на квартире у старосты и вместе работают хорошо.
– У старосты? – переспросил Путятин.
Оставалось каких-нибудь полверсты, и пока их идешь, еще можно чувствовать себя простым человеком.
– Алексей Николаевич, и почему вы все стараетесь знакомиться с японками, а нет у вас дружбы с самими японцами?
«Вы сами ведь тоже не с англичанами дружны, а англичанку выбрали!» – хотелось ответить Леше.
– Вот я... японцам посоветовал лучших и самых разумных плотников отправить в Европу или Америку учиться. Это будущие инженеры и строители новой Японии. Так?
– Да, так точно, Евфимий Васильевич!
– Почему же ни у кого из вас нет дружбы с ними? Посмотрите в будущее. Уйдем и будем хвастаться победами над дамами!
– А вы подружились с кем-нибудь из японцев, Евфимий Васильевич? Они ведь народ уклончивый...
– А японки не уклончивы? Я когда-то дал вам приказание и совет, еще на корабле, обучаться японскому языку у Гошкевича. Тогда вы на меня посмотрели, как американцы говорят, с синим видом, а теперь благодарны мне. Японский язык еще как вам пригодится! Хотя и не всегда для дела! Вот теперь я даю вам совет: подружитесь с молодым энергичным японцем, у которого есть будущее. Это нужно и вам, и России! Ведь вам придется жить с соседями. Вот отец Махов подружился с бонзами, Гошкевич – с докторами и учеными. Азию надо изучать. Из-за невнимания к азиатским странам, из-за нашей провропейской устремленности, из-за неумения отличать великие страны Азии и великие цивилизованные народы от племен, обитающих в лесах, мы можем быть ввергнуты в ужасные несчастья. Какая-то, мол, отсталая цивилизация... Подумаешь, столько-то ей тысяч лет! А мы Европа, с пушками и с театрами. Конечно, хорошо, певицы хорошие, и балет есть. Но знать, изучать, увидеть, найти в каждом народе то, что заслуживает уважения... И тогда не будет неожиданной резни, не прорвется веками накопленная обида. Дружите. Изучайте. Знайте. И жандармы для вас не помеха. Им надо объяснить, у них тоже есть головы на плечах.
– Есть ли? – сказал все тот же Зеленой. – Как я рад!
– Степан Степанович хороший! – говорил Маточкин. – Вернулись и все о нас заботятся. И все подавал пример, купался в холодном море и нас уговаривал. Выйдет из воды и стоит на ветру, не торопится, пока денщик вытрет его полотенцем. А придет в казарму и чихнет. Глухарев говорит: «Вы нездоровы, ваше высокородие, не заболейте от купанья. Сейчас не время». – «Много ты, старый дурак, понимаешь! Это полезно для здоровья. Идя на войну, моряку надо закалиться». Пока холодно было, и ему обходилось. А стало теплей, он упал на стапеле и сразу слег. Горел, говорят, как в огне, бредил и все призывал плотников, кричал: «Спасите меня!..»
«Упал, анафема, с доски, – думал про себя матрос – Может, кто-то подстроил живодеру!»
«Да уж известно, что могло присниться, если не знал, выживет ли! – подумал Путятин. – Возможно, теперь стихнет».
За деревьями открылась бухта. Все вышли на берег.
Около двух шлюпок стояли матросы в киверах и с ружьями. Четырехугольником построился духовой оркестр и сияет медными начищенными трубами. Гребцы сидят в баркасах и держат весла вверх.
«Вот и конец отдохновения души!» – подумал Путятин. Предстояло снова стать грозным адмиралом, морским королем и всех забрать в свои руки, в жесткие рукавицы.
Воздуха много, горы расступились, солнце сияет в голубом воздухе, Фудзи растаяла, в небе висит лишь одна ее шляпа.
В шлюпке Путятин встал от удивления. В ущелье Быка площадь застроена, по ущелью сделана лесотаска со спуском бревен на веревках, край которых намотан на блоки внизу, и вверху, на горе, что-то вроде подъемного шкафа на американском пароходе, но без паровой силы. Стоит стук, грохот, звенят молоты, свистят пилы.
Лесовский болел, Колокольцов долго был в отлучке, а дело тут, как видно, ни на час не останавливалось.
Не разрешив офицерам разойтись по квартирам, Путятин приказал немедленно собраться всем в храме Хосенди.
Капитан Лесовский сидел за столом в старом, выцветшем сюртуке. Он похудел и был бледен; надо ожидать, что стал еще злее.
– Ежедневно после молитвы и завтрака приказываю назначать строевые ученья, – заговорил адмирал. Он говорил о том, что людей надо воодушевить... пересмотреть оружье, обувь, одежду... инструменты... Парусные ученья, занятия, молитвы...
Про постройку пока не говорили, надо сначала все посмотреть.
«А вот вы говорили, что у Сайлеса и Джексона рожи как у обезьян. А мы сами? Вот все офицеры в сборе. Что за рожи! У Пушкина так лицо сморщилось, что торчит лишь нос картофелиной и усы. У второго штурмана и у артиллериста появились бороды. Еще один, – Путятин на миг позабыл фамилию этого офицера, – щупл, мал, а каким козырем держится! Лыс, а виски фабрит, усы как у таракана, у другого – моржовые. Еще видна лысеющая голова, как из седых гвоздей, – стрижка «ежом». А каковы физиономии, таковы и интересы: сплетни, обиды грошовые, размышления о наградах и выгодах. Барон Шиллинг блондин, белый совершенно, поминутно меняется выражение узкого лица, все время выражает оттенки важности, собственного превосходства. У этого усы нежно выхолены. А вот Зеленой – как пивная бочка!»
– Господа! – заговорил капитан тускло, своими как бы мертвеющими глазами зорко приглядываясь ко всем. У него лик вечного придиры, нудного служаки. – Напоминаю вам, что в новом уставе нашего флота, который составлен его высочеством генерал-адмиралом великим князем Константином, отменены шпицрутены. Устав гуманен. Но это не значит, что мы можем распускать людей.
Прошу всех запомнить и действовать согласно уставу! – сказал капитан тягучим, противным голосом. – Офицер не только командует. Офицер подает пример соблюдения высокой нравственности нижним чинам и несет как за себя, так и за них полную ответственность. Действуя личным примером. Личный пример, господа офицеры... Это все, что я хотел сказать. Займитесь с людьми уставом, господа, и заново выучите этот параграф: пусть знают, что офицер помнит свой нравственный долг, несет полную ответственность и служит примером.
Леша вышел со всеми вместе. Вот он и дома. Вот родник у дома Нода, каменные ворота.
Офицеры веселой гурьбой вошли в тихий, теплый от солнца двор своего храма, спеша к восьмикомнатной пристройке. Дверь ее распахнулась, и навстречу выбежала Оюки. Лицо ее сияло, волосы из-под светлой наколки торжественно лились агатовым ливнем по оранжевому кимоно. Большая, со стройными ногами, распахнув сильные руки и сияя, как наскучившийся ребенок, она кинулась с разбега к Сибирцеву прямо на грудь и крепко обняла его за шею и поцеловала.
– А-ре-са! А-ре-са! – в восторге восклицала девушка. – Говорю по-русски! Говорю по-русски! – Она держала его за рукав и вела в дом...
– Молока почему нет? – спросил Путятин, садясь с капитаном обедать. Он после заключения договора всю дорогу шел и думал, что придет в Хэда и попьет молока. Это была мечта и отрада.
– Молока нет больше, Евфимий Васильевич, – безразлично ответил Лесовский, – тут не до молока.
«Он в своем уме? – подумал Путятин. – Как? Зная, что это так важно для меня. Весь мой труд зависит от здоровья... Такая неделикатность... Скотство какое-то! Он и со мной не должен быть черствым, живодером, как его матросы зовут... Впрочем, он болел...»
– Почему же нет молока? – Путятин сильно обиделся в душе, как давно с ним не бывало. Много ли ему надо самому! И даже этого не могли! Он и так скромен до крайности!
Тем временем Лесовский, кажется, опомнился и с большим вниманием сказал:
– Александр Сергеевич Мусин-Пушкин посадил матроса Берзиня, доившего корову, под арест, и корову некому стало доить... Я был болен все это время и только сегодня узнал...
Суть дела не менялась. Евфимий Васильевич обратился к адъютанту:
– Ко мне лейтенанта Мусина-Пушкипа!
Старший офицер вошел с сознанием полной правоты и готовности головой отвечать за все, что тут им сделано во время болезни капитана.
– Почему у вас Берзинь под арестом? Зачем лучших матросов наказываете?
– Какой же он лучший? Он лгал. Он уличен в преступлении, Евфимий Васильевич.
– Пожалуйста, подайте рапорт. И я вам сейчас не Евфимий Васильевич. Почему Берзинь под арестом? А? Я вас спрашиваю! Отвечайте! Где молоко? Молчать! Корова не доится?
– Какая там корова! Честь России, ваше превосходительство... Берзинь уличен в сношениях с экономкой хозяина, которому принадлежит корова. Он предстанет перед военным судом, как в военное время.
– Вы в уме? Да вы спятили?
– Я в уме, ваше превосходительство! Я знаю, что делаю. Я этого матроса боготворил! Теперь он для меня никто! Он опозорил экипаж!
– Чем он опозорил?
Пришел Берзинь с часовым.
– Почему корова не доится? – спросил адмирал. – Ведь если вымя запущено, все пропало... Как тут быть? Я ни жить, ни работать тут не смогу без молока. На корабле у меня лекарства были, да все потонуло. Теперь одна надежда...
– Евфимий Васильевич, – заговорил похудевший, изможденный матрос, – корова-то ничего...
– Как ничего? – Путятин, казалось, рехнулся. – Как? Молчать! – завизжал он. – Как ничего? Как ничего? Как же! – Он вскочил и ударил матроса по уху. – Я тебя! Я тебя... Я тебе... Ах ты...
– Евфимий... Евфимий Вас... корова-то доится... корова доится... Клянусь вам! – приговаривал Берзинь под оплеухами. – Вай-вай-вай! – заорал матрос.
– Доится? – Адмирал опустил руки. Отчаянный крик привел его в себя.
– Да теленок ведь у нее, он сосет. Я справлялся.
– Видите, каков подлец? Он под арестом, а справлялся! – сказал Мусин-Пушкин.
«Сволочь, какая рука крепкая!» – подумал Берзинь.
– За корову не беспокойтесь, Евфимий Васильевич. Дозвольте мне взять с собой часового и сходить. Мы живо доставим вам молоко!
Адмирал схватился за голову: «Какой позор!»
Берзинь не мог сказать, как он старался, помнил, из-под ареста по ночам лупил через городьбу и ходил к японке, никто, кроме часовых, не знал об этом, и все старались ради адмирала и советовали Янке стараться и ублаготворить экономку самурая, и он по ночам отдаивал корову, чтобы не заболело вымя. Но сказать всего этого нельзя адмиралу, приходилось съедать оплеухи.
– Я не забыл интересы вашего превосходительства, – оправдывался Мусин-Пушкин. – Я посылал доить унтер-офицера... Матросы отказывались, говорили, что не казацкое дело...
– Я вам этого не прощу, – сказал Путятин в то время, как Берзинь и часовой внесли два кувшина из-под сакэ, наполненные молоком. – А ты ступай под арест и там сиди, пока не будет суда, – сказал адмирал. – Спасибо тебе, братец, но закон есть закон...