Загоскин Михаил Николаевич. Искуситель (часть 2)

   - Все это ничего не доказывает, барон, но если б в самом деле я имел несчастье понравиться Днепровской...
   - Несчастье!..
   - То уж, конечно, не я стал бы искать случая с нею встретиться. ~ Ну, - прервал барон, - на вашем месте француз был бы гораздо вежливее. Теперь я вижу, вы настоящий русский.
   - И вовсе не жалею об этом.
   - Как жалеть! Вы, я думаю, этим гордитесь! - На смешливый тон барона зацепил за живое мое национальное самолюбие.
   - Да, барон, горжусь! - сказал я. - И что тут странного? Я уверен, вы также любите свое отечество.
   - Отечество? Какое?
   - А разве у вас их два?
   - Может быть, и больше. Да что такое отечество? Оте чество умного человека там, где ему хорошо. Я покраснел от досады.
   - Если это справедливо, барон, - сказал я, помолчав несколько времени, - то вы заставите меня ненавидеть ум.
   - Полноте, что вы! Ему, бедному, и от глупцов поряд ком достается! Да скажите мне, что такое отечество? Ваши приятели, друзья? Вы их можете иметь везде. Родные? Да от них иногда не знаешь, куда деваться. Вот, например, князь Двинский хочет уехать из Москвы оттого, что у него здесь двое дядей, три тетки и пятнадцать кузин. Итак, ваше отечество - земля, на которой вы живете? Поздрав ляю! Следовательно, вы должны любить голые степи, всегда непостоянную погоду, вьюги, снежные бугры, мороз в три дцать градусов. Ведь все это ваше отечество? Конечно, о вкусах спорить нечего; быть может, вам очень приятно зи мою отмораживать нос, не сметь летом выехать в дорогу без шубы, в мае месяце любоваться на голые деревья, а в августе на желтые листья - все это прекрасно, но за что ж вы обязаны любить это даже и тогда, когда вам это не нравится? Уж не потому ли, что вы имели несчастье родиться в России, а не в Италии? Так не смейтесь над камчадалом, если он предпочитает всем ароматам Востока запах вонючей рыбы и не хочет никак променять свою землянку на ваши мраморные палаты. На этот раз красноречивые софизмы барона не сделали на меня никакого впечатления.
   - Ваше определение совершенно несправедливо, - ска зал я. - Перенесите всех русских с их нравами, языком, обычаями и верою в другую часть света, и она сделается моей родиною. Следовательно, я признаю отечеством не зем лю, не поля, не леса, не реки, а это собрание людей, которое мы называем народом и который я люблю потому, что он исповедует одну со мной веру, говорит одним языком, повинуется одной власти, потому что его слава и могущество веселят, а бедствия и унижение сокрушают мое сердце. Приятелей и друзей можно найти везде - это правда, но найду ли я на чужой стороне людей, с которыми провел всю жизнь мою, которых дружба ко мне началась с самого ребячества, с которыми я могу и на краю гроба вспоминать о своей молодости. Не все дяди и тетки надоедают своим племянникам. Князь Двинский хочет бежать из Москвы от своих родных, а я убежал бы для того, чтоб навсегда остаться жить вместе с моими. Вы все, господа иностранцы, говорите только о наших ледяных степях, как будто бы у нас, кроме льда и степей, ничего нет, вы думаете, что мы круглый год живем по уши в снегу. Конечно, большая часть России не может похвалиться своим климатом, однако ж и у нас солнышко иногда проглядывает и розаны цветут не в одних оранжереях. Отморозить нос точно так же неприятно, как и задохнуться от жары, но я думаю, никто не обязан находить это хорошим, никто не заставляет англичан любить их вечные туманы, римлян заразительный воздух их окрестностей, неаполитанцев разрушительные извержения Везувия, испанцев нестерпимый летний зной, а жителей Перувии беспрерывные землетрясения и ураганы. Они точно так же на это жалуются, как мы жалуемся на свои вьюги и морозы.
   - С тою только разницей, - прервал барон, - что у них есть вознаграждения: у одних роскошная природа, у других науки, художества, просвещение, но там, где все сряду дурно...
   - То есть у нас?
   - Я не виноват, Александр Михайлович, что сами от кликнулись. Да к тому же я повторю только слова ваших единоземцев. Я тысячу раз слышал это не только за грани цею, но даже здесь, в Москве, и могу вас уверить, что это говорят не мужики, не безграмотные, а люди воспитан ные...
   - Иностранцами! Да, барон, к несчастью, это правда, я сам встречал людей, из которых одни не хотят, а другие не смеют сказать доброго слова о своем отечестве, их так запугали, бедняжек, что они не верят собственным своим чувствам и даже не смеют наслаждаться, если предмет или причина этого наслаждения не привезена из чужих краев, а родилась и образовалась в их отечестве.
   - Так что ж? - сказал с насмешливою улыбкою барон. - Вы, русские, народ набожный и, может быть, делаете это по чувству смирения.
   - Нет, барон! Чувство, которое мертвит и убивает воз никающий талант, обдает холодом пламенную душу художника и поэта, это чувство не может проистекать из чистого источника. Безотчетное пристрастие ко всему иноземному, желание не быть, а казаться только просвещенным, глу пость и невежество - вот основные причины этой явной несправедливости, не всех - боже сохрани от этого! но, к сожалению, весьма многих, ко всему тому, что принадлежит нам - нам одним - без всякого раздела с другими народами.
   - Послушайте, Александр Михайлович, - сказал барон. - Вы человек умный, образованный, так с вами говорить можно. Ну, будьте справедливы, скажите, что ж такое принадлежит вам одним?.. Старые предрассудки, ненависть к просвещению, фанатизм, суеверие... Эти слова возмутили мою русскую душу: в ней пробу дились чувства справедливости и негодования, усыпленные сладкими речами барона.
   - Вы ошибаетесь, - сказал я, - мы ненавидим не про свещение, а то, что вы называете просвещением, мы не вос станем против законной власти, не превращаем публичных танцовщиц в богинь разума, церквей в конюшни и театры, не хвастаемся своим безверием, не стараемся закидать грязью небеса - нет, барон! Благодаря бога, народ русский верует, народ русский любит царей своих! Он верит, что всякая власть от господа, потому что верит словам Спасителя. Лицо моего гостя вытянулось на целый аршин. Я про должал.
   - Да, барон! Мы не покинули еще старой привычки, в радости благодарить бога, в горе прибегать к нему с мо литвою, мы думаем, что без религии нет просвещения, и, несмотря на пример вашей просвещенной Франции, уверены, что не палачи, а одно время и общее мнение могут иско ренять предрассудки. Если все это, барон, по-вашему, невежество, так дай бог, чтоб мы его никогда не променяли на ваше просвещение. В жару разговора я не замечал, что барон совсем изме нился в лице: глаза его сверкали, но щеки были так бледны, и все черты выражали такое тревожное, болезненное состояние, что я испугался.
   - Вы, кажется, нездоровы? - вскричал я. - Что с вами?
   - Ничего! - прошептал барон, закрывая платком ли цо. - Пройдет!.. Я вижу, мне должно непременно пустить кровь... Вот и прошло!.. Знаете что, Александр Михайло вич? Будемте вперед говорить о чем-нибудь другом: от этих философических диспутов у меня всегда кровь бросается в голову. Да и к чему нам спорить? У каждого свой взгляд: вы видите вещи одним образом, я другим. Ну что? Скажите мне: вы решительно не едете со мною к Днепровской?
   - Право, не могу.
   - Так приезжайте сегодня вечером ко мне. Я встретил здесь много карлсбадских знакомых, они почти все ино странцы, и я хочу дать им послушать ваших московских цыган. Мы поужинаем, выпьем шампанского, не станем говорить о политике и, право, проведем время очень ве село. Я дал слово барону. Он пробыл со мною около часа, рас сказывал мне о своих путешествиях, и, между прочим, весь ма много об Испании, в которой, по его словам, он прожил более двух лет. Говоря об окрестностях Гранады, он пленил меня своим пиитическим воображением. И подлинно, нельзя было не дивиться жизни, с которою барон описывал этот земной рай, эти вечно голубые небеса счастливой Андалузии. Слушая его, мне казалось, что я гуляю вместе с ним по очаровательным садам Хенералифа и любуюсь ве ликолепными остатками роскошный Альгамбры. Барон про стился со мною, заставил меня повторить снова обещание приехать к нему вечером. Я отправился к нему часу в восьмом. В прежних комнатах барона дожидался меня жокей, с которым я был уже знаком. Он попросил меня на дурном французском языке идти вслед за ним и сказал мне дорогою, что его господин переменил квартиру и занимает теперь почти весь бельэтаж венецианского дома. В передней встретили меня двое слуг в богатых ливреях, а в зале и у дверей всех гостиных стояли официанты... Меня поразило великолепное убранство комнат. Бронзы, зеркала, картины, мраморные статуи, все было очаровательно. Я не мог также не заметить, что сюжеты картин и мраморных групп были все без исключения более чем анакреонтические. Барон ожидал меня в угольной комнате, он сидел на турецком оттомане, обитом какой-то восточной тканью, подле него, на малахитовом столике из серебряной жаровни, клубился благовонный дым, а в широком зеркале, которое занимало почти всю стену над диваном, отражался тусклый хрустальный шар, который, опускаясь с потолка, отделанного палаткою, освещал всю комнату.
   - Что это, барон! - сказал я. - Какое великолепие! Какая роскошь!
   - Да, эти комнаты довольно опрятны, - отвечал барон, пожимая мою руку. - Садитесь, Александр Михайлович, вот здесь, подле меня.
   - Неужели они были всегда так убраны? - спросил я.
   - О нет! Я отделал их на мой счет.
   - Да когда же? Помилуйте?.. Когда вы успели?.. Ну, право, это волшебство!
   - А что вы думаете? - прервал с улыбкою барон. Быть может.
   - Откуда взялись эти картины, мраморы?..
   - Из ваших меняльных лавок, а остальное из магази нов. Я не знал прежде, долго ли проживу в Москве, и для того не хотел заводиться домом, но теперь это дело решен ное: я остаюсь у вас, по крайней мере, на год. Сегодня назвались ко мне гости, а в том числе и дамы...
   - Как дамы? - вскричал я. - Что ж вы не сказали? Я в сюртуке.
   - Ничего! Ведь это не ваши чопорные русские барыни. Я не хотел принять их в старой моей квартире и вот, как видите, в два дня довольно порядочно отделал эти комнаты. Надобно сказать правду, у вас в Москве можно найти все, конечно вчетверо дороже, чем где-нибудь, но я не слишком хлопочу о деньгах. Меня гораздо более пугала мысль, что в России мне не на что будет их тратить. Нашему разговору помешал приезд гостей. Через четверть часа, когда их собралось человек десять, мы перешли в гостиную. Сначала хозяин знакомил меня с своими прия телями, но под конец он едва успевал сам сказать по не сколько слов с каждым вновь приезжающим гостем. В числе их было пять итальянцев, почти столько же англичан, два или три немца и, кажется, двое русских, а остальные все французы. Все они, казалось, принадлежали к хорошему обществу, все, даже англичане, говорили самым чистым французским языком, но из всех этих различных физиономий не было ни одной, которая пришлась бы мне по сердцу. Многие из гостей были весьма замечательной наружности, некоторые могли даже назваться красавцами, и у всех глаза блистали умом, но что-то лукавое и предательское проглядывало почти на всех лицах. Меня особенно поразила физиономия одного молодого человека: вдохновенный и вместе мрачный взгляд, исполненная презрения улыбка и спокойствие, похожее на ту минутную тишину, которая так страшна для мореходца, которая, как предтеча бури, возвещает гибель и смерть, - все это выражалось с такою силою на его бледно-мраморном челе, в его мощных огненных взорах, что я не мог скрыть своего любопытства и спросил о нем у хозяина.
   - Ага! - сказал барон. - Вы заметили необычайную физиономию этого поэта?
   - Так он стихотворец?
   - Да, стихотворец, но только не приторный Расин, не щеголеватый Вольтер, не жеманный Попе, не правоверный Клопшток, и, конечно, не ваш физик-поэт или поэт-физик Ломоносов, вдохновенный певец, грозный как бурное море, неумолимый враг всех предрассудков и детских надежд человека, певец неукротимых страстей и буйного отчаяния, готовый на развалинах мира пропеть последнее проклятие тому, что мы называем жизнью. О, если бы вы знали, сколь ко энергии в этой необычайной душе, с какой силою сры вает он покров с горькой истины, как убивает все счастье, всю надежду в сердце человека...
   - Что вы, что вы, барон? - прервал я почти с ужа сом. - Да вы описали мне падшего ангела, Мильтонова Са тану...
   - И, полноте! Сатана Мильтона почти набожная ста рушка перед этим гигантом. Я вам предсказываю: он создаст новый мир поэзии, и когда мощный голос его раз дастся по всей Европе...
   - А он еще не раздавался?
   - О нет еще! Никто, кроме меня, не знает его стихов, этот секрет между им и мною. Ему торопиться нечего. Те перь, быть может, его поймут в одной Франции, а для его гения нужен простор.
   - Дай бог, чтоб ему не было никогда просторно. А как зовут его?
   - Его зовут, - сказал барон вполголоса, - или, лучше сказать, его будут звать... Но, извините!.. Я вижу, приехали дамы...
   VI
   МОСКОВСКИЕ ЦЫГАНЕ
   Барон побежал навстречу к двум молодым женщинам. Одна из них была видного роста, другая целой головою ниже, одна высока и стройна, как пальма, другая воздушна и легка, как бабочка. Правильные и даже несколько резкие черты лица первой, черные как смоль локоны, которые падали на ее атласные плечи, глаза томные и как будто бы усталые, но которые при встрече с вашими готовы были вспыхнуть и прожечь ваше сердце, - все изобличало в ней пламенную итальянку, можно было побиться об заклад, что в порыве страсти она не остановится и умереть за своего любовника, и зарезать его собственной рукою. Вторая прелестная блондинка с голубыми глазами, которые блиста ли веселостию и умом, она была так грациозна, так плени тельно улыбалась и так ловко показывала свою ножку, обу тую почти в детский башмачок, что не было никакой воз можности ошибиться и не узнать в этой милой шалунье очаровательную парижанку. Обе они одеты были по послед ней тогдашней моде, то есть раздеты немного поболее ны нешних балетных танцовщиц. Когда эти дамы вошли в гос тиную, почти все мужчины окружили их, каждый торопился сказать им что-нибудь приятное, кроме поэта и одного рослого итальянца, который, сидя за огромным круглым столом, строил пирамиды из империалов. Не прошло пяти минут, как вся эта толпа любезников отхлынула от краса виц и поместилась вокруг стола: итальянец начал метать банк. Хозяин подвел меня к дамам, которые вдруг осиро тели, как оставленные Дидоны.
   - Рекомендую вам моего приятеля, - сказал барон, он не играет в карты и будет вашим кавалером. Синьора Карини! - продолжал он, обращаясь к итальянке. - Мой приятель не любит или, лучше сказать, не понимает итальянской музыки: обратите его на путь истинный, а вы, мамзель Виржини, постарайтесь ему вскружить голову, только я вам говорю вперед, это нелегко: он помолвлен и влюблен до безумия в спою невесту. Синьора Карини взглянула на меня так быстро, что, казалось, хотела опалить своим взглядом, а мамзель Виржини захохотала как резвое дитя, и, указывая на канапе, сказала:
   - Садитесь здесь! Вот так - между нами.
   - Как вы хорошо делаете, что не играете в карты, шепнула итальянка. - Посмотрите на этих игроков: походят ли они на людей? С какою жадностью смотрят они на эти кучи золота! Это их божество, их идол!
   - Не правда ли, - прервала с улыбкою Виржини, есть идолы, которым поклоняться гораздо приятнее?
   - Не поклоняться, а любить, как любят в Италии, сказала синьора Карини.
   - Да! По-вашему, - подхватила француженка, - с кин жалом в руках? Фи! Я ненавижу эту африканскую любовь. Французы боготворят женщин, а мы делаем их счастливыми и всегда расстаемся друзьями. Будет с нас и того, что мы твердили беспрестанно: "Свобода или смерть", если б вместо этого стали говорить: "Вечная любовь или смерть", то я ушла б на край света, в Америку, в Сибирь!.. Да, да, в Сибирь, и хоть это снежное царство должно быть настоящим адом...
   - Оно превратится в рай, когда вы будете в нем жить. - Эта пошлая вежливость невольно сорвалась у меня с языка.
   - Вы очень любезны! Но что я говорю? Я совсем за была, что вы любите свою невесту и, верно, хотите любить ее вечно? Не знаю почему, но мне вовсе не хотелось говорить о Машеньке с этими бойкими красавицами, вместо ответа я уклонилась.
   - О, я вижу, барон хотел пошутить над нами! - про должала француженка.
   - Я была в этом уверена, - прервала синьора Карини. - Невеста почти жена, а жена и любовь, как я ее понимаю, могут ли иметь что-нибудь общего между собою? Любить более своей жизни, любить на краю могилы и до последнего вздоха не признавать ничего, кроме любви, можно только тогда, когда и нас точно так же любят. А что такое женитьба? Какую жертву приносит девушка, выходя за вас замуж? Вы прекрасный мужчина и будете вечно принадлежать ей, она отнимает вас у всех женщин и пристроит себя к месту - прекрасное доказательство любви! Да почему вы знаете, быть может, и малейшая жертва показалась бы ей непреодолимым препятствием, быть может, она отдает вам свою руку потому только, что вы прежде других за нее посватались? Она будет вам верна да это ее обязанность, она станет любить вас - да за это превознесут ее похвалами, как добродетельную женщину. Нет! Пусть она не изменяет вам, несмотря на убеждения родных, на слезы отца и матери, пусть любит даже и тогда, когда весь мир назовет эту любовь преступлением... О, тогда и я позволю вам любить ее вечно и не замечать, что есть другие женщины на свете!
   - Ах, та chere! Вы меня пугаете! - вскричала Виржи ни. - Не слушайте ее, - продолжала она, обращаясь ко мне, - эта бешеная любовь хороша только в трагедиях. Усыпать свой путь цветами, ни на чем не останавливаться, а скользить по жизни и стараться, срывая розу, не уколоть себя шипами - вот философия французов, и, поверьте, она, право, лучше всякой другой. Официант подал нам на золоченом подносе в хрустальных бокалах ароматический ананасный пунш. Дамы отказались, я последовал их примеру.
   - Что это вы не пьете? - вскричала Виржини.
   - Боюсь опьянеть еще более, - отвечал я с улыбкою.
   - Так что ж? Тем лучше: вы будете откровеннее. Возь мите.
   - Я никогда не пью пунша.
   - Так начните.
   - Хоть вместе с нами, - сказала итальянка. Обе дамы взяли по бокалу.
   - Попробуйте теперь спросить стакан воды, - шепнула Виржини, погрозив мне своим розовым пальчиком. Я выпил мой стакан пунша и должен был выпить еще другой, чтоб помочь моим соседкам, которые поделились меж собой одним бокалом. Мы не опьянели, но я сделался гораздо развязнее и смелее, а мои дамы несравненно ласко вее. Виржини задирала свою приятельницу, шутила со мною и беспрестанно смеялась, чтоб показать свои жемчужные зубы. Огненные взоры итальянки становились час от часу нежнее. Сначала она призналась, что ревность - чувство неприятное, что можно расстаться с своим любовником, не зарезав ни его, ни себя, а под конец согласилась с фран цуженкою, что любовь становится блаженством и счастьем нашей жизни тогда только, когда она свободна, как воздух, и прихотлива, как дитя. Наш разговор делался ежеминутно живее, обе мои соседки старались очаровать меня, обе они были очень милы и, признаюсь, если я не пускался еще в любовные объяснения, то это потому, что не мог решить, которая из них мне более нравится. Меж тем игра кончилась, хозяин подошел к нам.
   - Вы много выиграли? - спросила его Виржини.
   - О, конечно, много! - отвечал барон. - Все понтеры остались без копейки, а я ничего не проиграл.
   - Да кто же выиграл?
   - Разумеется, кавалер Казанова. Разве он умеет проиг рывать?
   - Всегда, когда играю с милыми женщинами, - сказал, подойдя к нам, высокий итальянец.
   - Право? - вскричала француженка. - Вы до такой степени любезны?..
   - Вольно ж вам было не понтировать, мамзель Виржини? Вы испытали бы это на самом деле.
   - Как мне жаль, Казанова, что вы игрок! - сказала синьора Карини, - Эта страсть когда-нибудь вас погубит.
   - Что же делать! - отвечал итальянец. - Я люблю все сильные ощущения, люблю, чтоб сердце мое замирало, и одна азартная игра, эта адская забава, производит еще какое-то впечатление на мои чувства. Ах, синьорина! Они вовсе притупились под свинцовой кровлею венецианской тюрьмы. Мне давно хотелось взглянуть на этого Казанову, кото рый пожаловал сам себя в кавалеры, вероятно потому, что вежливые французы зовут отъявленных плутов "кавалерами промышленности" (chevaliers d'industrie)! Этот картежный шулер и патентованный вор, всегда готовый стреляться на двух шагах за честь свою, был очень видный мужчина, но в жизнь мою я не видал лица наглее и бесстыднее. Он не только у нас в России, где уж привыкли баловать иностран цев, но везде умел втираться в хорошее общество, всех обыгрывать, сыпал деньгами и о дружеских связях своих с знатными людьми и королями говорил с такой неподражаемой простотою, что добрые москвичи не смели даже и усом ниться в истине его слов. По желанию дам этот знаменитый шарлатан принялся было нам рассказывать, как он вырвался из рук венецианских инквизиторов, но хозяин не дал ему кончить и попросил всех в столовую. В прекрасно освещенной зале приготовлен был роскошный ужин, померанцевые деревья, фарфоровые вазы с цветами, серебряные корзины с бархатными персиками, душистыми ананасами и янтарным виноградом отражались в вели колепном зеркальном плато. На хорах загремела музыка, и все гости уселись за стол. Барон поместил меня по-прежне му между двух красавиц. Мы сидели очень тесно, при ма лейшем движении руки мои невольно прикасались к рукам моих соседок. Когда резвая Виржини наклонялась ко мне, ее дыхание сливалось с моим, и в то же время я чувствовал с другой стороны, как шелковые кудри итальянки скользили по моей щеке. В таком близком расстоянии друг от друга не нужно говорить громко: обе они перешептывались со мною, а кто из нас в цвете молодости не испытал, как очарователен этот женский шепот, как соблазнительны эти приветливые речи, когда они говорятся вполголоса, тайком от других, как тревожат они наше сердце и волнуют кровь. Я почти ничего не ел, но зато пил очень много. Сколько я ни отговаривался, все было напрасно: мои соседки не хотели ничего слышать.
   - Я буду пить с вами из одной рюмки, - шептала мне на ухо итальянка, пожимая мою руку.
   - Oh, il faut vous griser, vous serez charmant! (О, вам надо пить, чтобы ощутить блаженство! (Фр.)) - по вторяла беспрестанно Виржини, умирая со смеху. Меж тем общий разговор становился час от часу шумнее, по временам он совсем заглушал музыку. Вот пробка первой бутылки шампанского полетела в потолок.
   - От этого вина вы, верно, не откажетесь? шепнула синьора Карини. - Его пьют за здоровье друзей своих.
   - Так он выпьет два бокала, - сказала француженка, - только не забудьте, - прибавила она так тихо, что я с трудом мог разобрать, несмотря на то что розовые ее губы почти касались моей щеки, - не забудьте: первый за мое здоровье! Слышите ли, за мое! - повторила Виржини, и ее прелестная, обутая в атласный башмачок, ножка прижалась к моей. Я не совсем еще потерял рассудок, но все чувства мои были в каком-то упоении, а голова начинала порядком кружиться. Вдруг музыка замолкла, хозяин встала с своего места и, держа в руке бокал шампанского, сказал: Господа! Я предлагаю тост, мы пьем за вечную славу просветителей человечества, знаменитых французских фило софов и главы их, бессмертного Вольтера.
   - Виват! - закричали почти все гости.
   - Честь и слава истребителю предрассудков! - проре вел один толстый англичанин, выливая за галстук свой бокал шампанского.
   - Да здравствует Вольтер! - пропищал какой-то на пудренный маркиз. - Я знаю наизусть его "Орлеанскую деву" - великий человек!
   - Долой Вольтера! - прошептал один растрепанный француз, который сидел подле поэта. - Не надобно Вольтера! Он был аристократ!.. Да здравствует Жан-Жак Руссо!..
   - Приятель принца Конде и герцога Люксембургского! - прервал с улыбкою хозяин.
   - Он не был с ними знаком - не был! - закричал француз. - И если кто осмелится говорить противное...
   - Тише, господа, тише! - сказал итальянец Казанова. - Я предложу вам тост, который, верно, понравится. Да здравствуют богатые дураки, оброчные крестьяне всех умных людей!
   - Да, да! Честь и слава дуракам: они созданы для нашей потехи! - закричал толстый англичанин, выливая за галстук второй бокал шампанского. - Годдэм! (Бог прокляни! (Англ.)) - прибавил он, пощелкивая языком. Что за дьявольщина? В этом проклятом вине нет никакого вкуса!
   - Не надо дураков! - сказал маркиз, стараясь выговаривать каждое слово и едва шевеля языком. - Я не люблю дураков: они слишком глупы.
   - Да здравствуют прекрасные женщины! - закричал един из гостей.
   - Я пью охотно! - подхватил другой. - Моя жена дурна собою.
   - Да здравствует вино!
   - Только хорошее.
   - Виват!.. Гоп, гоп!.. Гура! Шум становился час от часу сильнее, поминутно летали пробки, и шампанское лилось рекою.
   - К черту бокалы! - закричал хозяин. - В стаканы, господа, в стаканы!
   - Браво!.. Долой бокалы.
   - Тише, тише!.. - сказал Казанова. - Наш поэт встает: он хочет говорить. Слушайте!.. Слушайте!
   - Господа! - сказал поэт. - Вы пили в честь французских философов, которые писали, я предлагаю тост за вечную славу их учеников, знаменитых философов, которые действовали. Первый бокал в честь главы их, в честь того, кто не знал сожаления к другим и не требовал его для себя, который играл жизнью людей, потому что презирал и жизнь и человека, который был неумолим, как смерть, грозен и велик, как морская язва, который...
   - Фи!.. Что это? Не надо! - раздалось со всех сторон. - Мы не хотим пить за эту воплощенную чуму - не хотим!.. Да здравствуют женщины, вино и веселье!.. Виват!.. Семпер (Всегда (ит.)) - виват! Поэт взглянул с презрением на всех гостей.
   - Так! Я опередил мой век! - прошептал он мрачным голосом. - Веселись, глупая толпа, веселись! Ты не можешь понимать меня!