Страница:
– Я спасу вас, сударь, я напишу для вас сочинение.
– Что? – крикнул Кольцов. – Вы хотите сами это сделать, мой расчудесный, золотой мой месье Пердри? – Он обхватил маленького человечка за тело, поднял его в воздух и завертелся с ним. – Но как, позвольте спросить, нам это удастся? – произнес подпоручик, водружая месье Пердри обратно на землю. – Потому что мне, скажу прямо, проще было бы дважды на дню стричь и пудрить медведя, чем написать хоть одну строчку на вышеозначенную тему.
– Как, спрашиваете? Как я сделаю это, юный Леонид? – ухмыльнулся старый пройдоха танцмейстер. – Неважно! Главное, вы получите сочинение, parole d'rtonneur [3], только никогда не задавайте вопрос, как именно я его написал.
Прошло несколько недель.
Кольцов постоянно лишь на несколько минут по вечерам заходил к княгине, а кроме того редко показывался на людях, всем своим видом подчеркивая, что с головой погружен в свои штудии.
Между тем танцмейстер, месье Пердри, действительно зарылся в настоящие горы книг, он нагромоздил вокруг себя все, что из философской и естественно-исторической литературы ему удалось раздобыть в резиденции Екатерины Второй, и писал, наугад запуская руку в книжную массу и ампутируя то один, то другой том, здесь Аристотеля, там Гиппократа, потом Вольтера, Кенэ или Бако, и еще раз Аристотеля – надо сказать, что слова «списывать» и «обкрадывать» только весьма приблизительно передают характер той зверской резни, которую старик учинил среди философов – и писал, и читал, и снова писал, и за неполные четыре недели соорудил в итоге внушительный манускрипт. Разумеется, ни одна мысль, ни одна фраза или хотя бы оборот речи ему не принадлежали, однако он сумел с присущей его народу ловкостью расположить все в ясном порядке и – что полуобразованному человеку было под силу лишь на таком строго разработанном языке, как его родной – изложил на бумаге добротным, внятным, а местами даже элегантным французским.
Кольцов, прочитав манускрипт, на титульном листе которого красивым солидным шрифтом были выведены слова: «Человек и природа, философический опыт И. Кольцова, подпоручика гвардии Преображенского полка», был так восхищен своим собственным произведением, даже растроган, что на глазах у него выступили слезы, он назвал месье Пердри спасителем жизни, обнял его, расцеловал, протащил по пяти кабакам, щедро угощая в каждом за счет Лапинского, и под конец, тоже из кармана Лапинского, вручил ему гонорар в десять рублей, сумму по тем временам и в самом деле весьма значительную.
Лапинский, впрочем не понявший из «Человека и природы» ни слова, тоже был в полном восторге.
Таким образом Кольцов теперь мог с сознанием светоча науки предстать перед красавицей Людмилой. Уже тем же вечером он читал вслух трактат танцмейстера, в собственном авторстве которого был сейчас и сам твердо убежден, княгине, которая время от времени прерывала его восклицаниями «как остроумно!», «превосходно!» или «действительно совершенно оригинально, абсолютно ново!», так что в итоге, исполненный праведной гордости, он дал ей и самому себе слово не останавливаться на этом первом шаге, каковой он так скромно назвал «опытом», а продолжить движение по столь удачно начатому пути к вящей славе своей и отечества.
Так случилось, однако, что из рук красивого майора «Человек и природа» попали к княгине Дашковой, которая в свою очередь показала манускрипт царице. Екатерина Вторая, эта гениальная женщина со смелым взглядом великого мужчины, сей труд прочитала. А прочитав, высказалась:
– В нем, конечно, нет ничего нового, однако ж чувствуются глубокие познания, и он весьма складно написан.
Эта реплика снова повернула фортуну лицом к молодому офицеру.
Спустя несколько дней после императорского чтения он получил патент капитана и был назначен в Тобольский полк, которым в ту пору точно так же командовала дама, красивая амазонка, госпожа фон Меллин. А рукопись французского танцмейстера была напечатана за счет Петербургской академии.
Победное ликование философствующего офицера было немного омрачено лишь тем, что «капитан» Кольцов, автор книги «Человек и природа», добился не большего успеха в осаде прекрасной амазонки, чем подпоручик Кольцов, медвежий парикмахер.
Кокетливая красавица с прежней изворотливостью и упорством уклонялась от всякой вразумительной определенности в отношениях с ним.
В конце концов случилось так, что однажды вечером Кольцов застал у любезной Людмилы другого. Этим другим оказался красивый поляк Чарторыский, сопровождавший польского посланника в Петербурге; он отличался близкими его нации истинно французской элегантностью и непринужденностью общения, был знаком в Париже с модными писателями и умел с одинаковым блеском порассуждать как о физиократической системе [4]и правах человека, так и о туалетах маркизы де Помпадур или устройстве оленьего парка.
Покидая княгиню, он скорее с любезным, нежели почтительным взглядом поцеловал ей руку, и княгиня ответила на этот взгляд улыбкой.
Кольцова, у которого внутри уже давно все клокотало, аж в дрожь бросило. Едва поляк оставил покои, как он осыпал Людмилу упреками, которые та выслушала спокойно, даже равнодушно.
– Стало быть, это ваш новый идеал? – с искаженным от ревнивой ярости лицом выкрикнул в завершение капитан.
– А вы в самом деле проницательный человек, – возразила княгиня, – вы угадываете то, о чем другие едва ли догадываются. В эту минуту вы объяснили мне мои собственные чувства. Да, этот поляк мой идеал, он…
– Надолго ли? – резко перебил ее Кольцов. – Помнится, было время, когда у вас был другой идеал.
– Именно так, другой, – с усталой улыбкой тихо проговорила княгиня, – у меня уже много идеалов было.
Кольцов принялся широкими шагами с нетерпением расхаживать по благоухающему будуару из угла в угол, отчего белые занавески на окнах вздулись как паруса, а фарфоровые китайцы на каминной полке начали качать большими головами. Вот он остановился перед высокомерной женщиной, которую против воли превосходно развлекал разговором, и очень серьезно, почти торжественно произнес:
– Нам нужно прийти к какому-то результату, мадам!
– Так давайте придем к результату, – насмешливо отозвалась Людмила.
– Еще сегодня?
– Еще сегодня!
– Пожалуйста, откровенно и без оговорок ответьте на мои вопросы!
– Хорошо.
– Откровенно и без оговорок?
– Откровенно и без оговорок.
– Вы меня еще любите? – начал допрос Кольцов.
Княгиня молчала.
– Я прошу вас ответить, – уже несколько неучтиво воскликнул Кольцов. – Вы меня еще любите?
– Как я должна ответить на это? – прошептала княгиня.
– Вы обещали мне ответить, ответить откровенно и без оговорок, – трясясь от бешенства, продолжал Кольцов, – итак, отвечайте!
Княгиня все еще колебалась.
– Вы меня еще любите? – все напористей повторил свой вопрос Кольцов.
– Не знаю, – ответила княгиня, пожимая плечами.
– Но вы, вероятно, знаете, любите ли вы того господина? – закричал Кольцов.
– Это я знаю так же мало, – промолвила княгиня.
– Во всяком случае я здесь, похоже, лишний, – заявил Кольцов и взял шляпу. В ту же секунду кокетка вскочила на ноги и задержала его.
– Вы не должны уходить, – с твердостью командира сказала она, – я вам запрещаю.
Кольцов бесцеремонно по-мужицки расхохотался на это и пошел было к выходу, ибо был доведен до крайности, когда он уже собирался захлопнуть за собой дверь, произошло то, чего он меньше всего ожидал: княгиня разразилась рыданиями, опустившись на пол, и забилась в истерике. Кольцов поспешил на помощь и, таким образом, был снова пойман.
Месяц, который Лапинский выговорил себе на то, чтобы его женить, давным-давно истек, однако Кольцов этого, похоже, не заметил, он и не собирался стреляться. Как и прежде, он ежедневно являлся к княгине, ежедневно готов был вот-вот задохнуться от гнева и ревности, каждый раз хватался за шляпу, чтобы уйти навсегда, и каждый раз оказывался пойманным красивой кокеткой в новые сети.
И он с этим делом в жизнь не покончил бы, если бы снова не вмешался его верный товарищ Лапинский.
– Ясно, княгиня любит тебя, – в один прекрасный день заявил он Кольцову, который пожаловался ему на свои страдания, – кабы она тебя не любила, то уже давно сошлась бы с поляком, а тебе бы дала от ворот поворот, поскольку в действительности ты не такой любезный, не такой остроумный, каким, несмотря на твое сочинение «Человек и природа», себя мнишь; следовательно, не только занимательность беседы с тобой, видимо, делает тебя в ее глазах таким ценным, что у нее тотчас же начинаются припадки, как только ты собираешься дать тягу. Она тебя любит, используй же свое необыкновенное везение и настаивай на принятии ею решения, а коль скоро она, как я думаю, откажется это сделать, ты однажды и в самом деле больше не появись, будь мужчиной, стоит только недельку проигнорировать ее слезы, судороги, упрашивания и письма, и она твоя.
Не откладывая в долгий ящик, Кольцов тем же вечером отправился на осуществление того, что так доходчиво растолковал ему друг. Он принял намеренно серьезный, даже важный вид и вначале оставался таким немногословным, что княгиня нашла своего поклонника крайне скучным, и когда даже самая теплая похвала, высказанная ею в адрес поляка, не вывела его из молчаливого равновесия, красивая женщина начала зевать и, в конце концов, принялась играть со своей обезьянкой.
– Пора положить этому конец, – довольно суровым тоном начал капитан.
– Чему, позвольте, пора положить конец? – отреагировала княгиня, с удовлетворением увидевшая, что ситуация оживляется.
– Игре, которую вы затеяли, – пояснил Кольцов.
– Кто может мне запретить играть со своей обезьяной? – зло огрызнулась Людмила.
– Стало быть, я для вас обезьяна, – вспылил Кольцов.
– Помилуйте, кто ж говорит о вас? – с холодной улыбкой перебила его княгиня.
– Тогда о ком же мы говорим?
– Я о своей обезьяне, вот этой очаровательной зверушке, – ответила Людмила, ласково прижимая ее к груди.
– А я говорю о себе, – вернулся к исходной теме Кольцов, – о вас, о нас.
– Ах! Поговорите об этом, пожалуйста! – жеманно прошептала Людмила. – Мне очень нравится слушать, как вы говорите.
– Вы позволили мне добиваться вашей благосклонности, вашей руки, – продолжал капитан, – сегодня я пришел, чтобы решить наконец свою судьбу, и не уйду до тех пор, пока не получу от вас этого решения.
– Но вы только представьте себе, капитан, что скажут люди, если вы у меня поселитесь, – ехидно возразила Людмила.
– Таким образом, вы отказываетесь дать мне решительный и внятный ответ?
– Нет, я не желаю ничего отвечать, – отрезала княгиня, – и если вы не прекратите так кричать и буянить, то мне придется вспомнить, что я ваш начальник.
– Ну, это уж слишком! – пробормотал Кольцов, у которого от ярости перехватило дыхание. – Известно ли вам, сударыня, что за кокетка, бессердечная кокетка?
– Возможно, – ответила Людмила и расхохоталась.
– Смейтесь надо мной сколько угодно, – вне себя закричал капитан, – но вы моя и ни один человек вас у меня не отнимет!
С этими словами он бросился к своему прекрасному начальнику и заключил его в объятия. Княгиня позвала на помощь, в то время как Кольцов покрывал ее поцелуями, однако на помощь никто не пришел, кроме маленькой обезьянки, которая, увидев свою хозяйку в опасности, запрыгнула Кольцову на спину и до тех пор кусала его и царапала, пока обезумевший поклонник не выпустил княгиню и, истекая кровью, не устроил со шпагой в руке охоту на ее освободительницу.
Но теперь Людмила поспешила на помощь своей любимице.
Во всей величественности встала она перед разъяренным гостем.
– Господин капитан! – командирским голосом крикнула она. – Я приказываю вам немедленно убрать шпагу в ножны.
И когда Кольцов, хотя и явно смущенный, не сразу повиновался, она, топая ногой, в ярости продолжила:
– Знаете, что вы совершили? Это нарушение субординации. Поэтому я отправляю вас на гауптвахту!
Кольцов хотел было извиниться.
– Молчать! – крикнул красивый майор. – Отдайте мне свою шпагу…
Кольцов передал возлюбленной шпагу, поклонился и вышел.
Отсидев на гауптвахте двадцать четыре часа, Кольцов получил свою шпагу обратно. Этот акт княгиня не сопроводила со своей стороны никаким изъявлением чувств; она сидела в будуаре и смеялась больше обычного, ожидая после освобождения увидеть поклонника перед собой раскаявшимся грешником.
Однако тот не явился.
Прошел день, прошел другой, миновала неделя, а Кольцов так и не появился. Майор Симбирского полка и капитан полка Тобольского старались переупрямить друг друга точно два капризных ребенка. Пешим и конным, ценимый душевной тревогой, Кольцов как неприкаянный блуждал по пустынным окрестностям Петербурга, он не спал, он не ел, он чувствовал себя в высшей степени обездоленным; но он поклялся себе ни за что на свете не делать первого шага к примирению с княгиней, и непреклонно держался принятого решения. Людмила же Меншикова терзала своих камеристок, своих солдат, свою обезьяну, свою собаку, и прежде всего, конечно, терзалась сама; но она была слишком горда, чтобы признать, что зашла слишком далеко, что затеяла с Кольцовым негодную кокетливую игру, и прежде всего была слишком горда признать, что любит его; а вот это она теперь чуть ли не со стыдом чувствовала день ото дня все сильнее; ей очень недоставало его, она по нему тосковала, она плакала в подушку от ярости, но не могла пересилить себя и первой протянуть ему руку для примирения, сколь бы охотно ни схватила бы его руку сама.
А между тем события шли своим чередом, и однажды во время развода караула полковым командиром, госпожой фон Меллин, офицерам Тобольского полка был представлен их новый товарищ, подпоручик Софья Нарышкина.
Этим новоиспеченным подпоручиком была одна из прелестных девушек тогдашней русской аристократической элиты. Выросшая на природе, в идиллическом уединении небольшой русской деревушки и в атмосфере патриархальных нравов русских помещиков, Софья Нарышкина, подобно многим женщинам и девушкам тех дней, ослепленным сиянием Екатерины и завороженным в семейном кругу рассказами о фантастических приключениях, тоже решила вырваться за пределы узкого женского мирка и стать амазонкой, в то же время оставаясь невинной, доброй, скромной девушкой, в характере которой аристократические манеры и прирожденная природная смекалка гармонично сочетались с благородною простотою образа мыслей, которая в ту пору при Петербургском дворе была не менее редким явлением, чем при дворе Версальском.
Человек никогда не склонен влюбиться более, чем в тот момент, когда он обижен, обманут или покинут возлюбленной.
Кольцов увидел в себе игрушку, которую красавица Людмила использовала для приятного времяпрепровождения, а потом за ненадобностью отбросила. При мысли об этом все, что составляет природу мужчины, возмутилось в нем, и вполне естественно, что в первое же мгновение, увидев красивую высокую девушку с чудесными голубыми глазами, он полюбил ее и чуть ли уже не на следующее утро осознал это. Впечатление, произведенное молодым капитаном на Софью, тоже оказалось очень благоприятным. Товарищеские отношения способствовали сближению, и таким образом вскоре Кольцов и барышня Нарышкина стали неразлучны, и оба находили взаимную любовь столь естественной, что совершенно забыли сказать об этом друг другу и договориться о своих планах на будущее.
Тем пристальнее ими озаботился свет, он сразу назвал барышню Нарышкину невестой капитана Кольцова, более того, поспешил назначить день бракосочетания еще прежде, чем наши любящие успели впервые поцеловаться.
Молва об этом, естественно, достигла и княгини Меншиковой, и красивая женщина вдруг обнаружила, что с неукротимой страстью любит мужчину, которого подвергла изощренному испытанию, которого сама от себя оттолкнула; она изводилась от ревности и тотчас же решила приложить все усилия, чтобы опять вернуть его. Он по-прежнему любит ее, убеждало себя ее тщеславие, и только потому, что она так скверно обошлась с ним, он с отчаяния бросился в объятия другой. Что привлекательного он мог найти в этой неотесанной провинциальной девчонке! Достаточно одного кивка ее, красивой, элегантной, остроумной женщины, и он как и прежде будет ее рабом.
Она написала ему, впрочем, все еще надменно, несколько коротеньких строк, она позволяла ему прийти. Однако Кольцов достаточно неучтиво проигнорировал ее послание и означенным позволением не воспользовался. Она написала вторично, это уже больше походило на извинение, а когда Кольцов тем не менее и теперь не явился, она попросила у него прощения и настоятельно пригласила его навестить ее. Кольцов по-прежнему не подавал признаков жизни. Тут гордыня красивой кокетки оказалась сломленной; она потеряла для себя мужчину, которого любила, обладание которым казалось ей необходимым для счастья, да к тому ж потеряла в пользу другой, которая любила его и которую он любил взаимно. Она написала еще раз, она призналась в своей любви, выдала свою страсть, свою ревность и умоляла дать ей возможность поговорить с ним.
Кольцов хотя и вежливо, но категорично ответил, что ему нечего сказать княгине, и ничего из уже сообщенного ею и из того, что она еще могла бы ему сообщить, не в состоянии изменить ситуацию. Как когда-то она разочаровалась в своем идеале, так и он давно уже избавился от прежних иллюзий, избавился окончательно и бесповоротно, чтобы и впредь поклоняться ей. Таким образом, он просит ее не настаивать на желаемом разговоре.
Между тем капризу случая было угодно, чтобы через два дня после того, как княгиня получила его ответ, Кольцов повстречал ее коляску в одном из узких переулков, где разминуться было никак невозможно.
Княгиня велела остановиться и не стала дожидаться, пока спрыгнет лакей; она сама поспешила открыть дверцу и протянула обе руки навстречу Кольцову.
Однако капитан не принял их, он с холодной учтивостью отвесил поклон и, справившись о самочувствии княгини, со столь же церемонным приветствием быстро последовал своей дорогой.
А княгиня забилась в угол кареты и горько расплакалась.
За короткой русской осенью наступила суровая зима; северная столица закуталась в снежную шубу; бедный крепостной люд теснился теперь по избам, мещане – по кабакам, а богачи и вельможи собирались у каминов своих дворцов; концерты чередовались с театральными представлениями, званые вечера сменялись балами. Княгиня Людмила Меншикова забыла, казалось, своего беглого поклонника, а Кольцов и барышня Нарышкина все еще не были женихом и невестой. Между тем автор книги «Человек и природа» с помощью французского танцмейстера месье Пердри благополучно спустил со стапелей новую книгу «Размышления о прогрессе человеческого духа» и этим в еще большей степени привлек к себе внимание петербургского bureaux d’esprit [5]и императрицы Екатерины Второй.
На первом придворном балу этой зимы он появился уже с совершенно новым сознанием, сознанием слывущего образованным и остроумным человека, окруженного словно ореолом благосклонностью царицы. И на этот раз он, как обычно, не затерялся в блестящей толпе товарищей, рассматривая с ними дам, вышучивая их туалеты и обобщая их хронику, а присоединился к группе из нескольких ведущих дипломатов и прославленных ученых из Петербургской Академии наук.
Кольцов, даже Софье Нарышкиной, вошедшей в зал вскоре после него, только учтиво и сдержанно кивнул в знак приветствия головой, а княгиню Меншикову, с горделивым видом прошелестевшую мимо него, казалось, попросту не заметил.
В толчее бала обе соперницы впервые столкнулись лицом к лицу и обменялись враждебными взглядами. Сколь бы великолепным, даже упоительным не был облик княгини в тяжелом белом, расшитом букетами разноцветных роз платье, в сверкающих бриллиантами украшениях, Софья спокойно, с насмешливой улыбкой выдержала угрожающий взгляд ее агатовых глаз, ибо, как ни посмотри, она ведь была победительницей, и побежденная сама признала, что эта стройная девушка с большими, преданными и наивно вопрошающими глазами просто обворожительна.
Краткая встреча наших героинь была прервана заявлением царицы. Все взгляды мигом обратились в сторону величавой гениальной монархини, которая с естественной непринужденностью плыла по залу.
Екатерина Вторая по-прежнему оставалась красивой и, как ни одна другая женщина, всегда умела одеться так, чтобы ее красота приобретала всепобеждающее звучание.
На ней было фиалкового цвета бархатное платье, четырехугольный, обрамленный горностаем вырез которого приобнажал ее ослепительно пышный бюст. Полосы горностая, перемежаемые кокардами из того же меха, сбегали вниз до самой кромки одеяния с широким горностаевым кантом, которая перетекала сзади в роскошный шлейф. Зачесанные в высокую прическу и до снежной белизны напудренные волосы ее украшала небольшая бриллиантовая булавка с греческим крестом, а между ниспадающих на чело локонов слезинками дрожали отдельные бриллианты.
Нынешним вечером императрица по всем приметам была в особенно хорошем расположении духа, она с благосклонной снисходительностью отвечала на благоговейно почтительные, едва ли не подобострастные приветствия своих царедворцев, с прелестной улыбкой на пухлых губах маленького рта обращалась с тем или иным словом к различным особам и, наконец, в любезно шутливом тоне вступила в продолжительный разговор с зоологом Лажечниковым, который был одним из известнейших членов Петербургской Академии наук и одновременно считался чуть ли не самым красивым мужчиной России.
Оркестр, как в ту эпоху было принято на славянском Востоке, открыл бал исполнением полонеза. Императрица взяла руку графа Панина и двинулась с ним во главе колонны. Вторым танцем был менуэт.
Княгиня Людмила Меншикова, раздраженная и доведенная до крайности видом соперницы и равнодушием Кольцова, осмеливавшимся игнорировать ее, прославленную красавицу, гордую владычицу четырех тысяч душ, прибегла теперь к последнему, тираническому средству, чтобы сблизиться с мужчиной, который еще недавно был ее покорным рабом, она воспользовалась правом гофдамы и княгини и в приказном порядке пригласила капитана на танец.
Однако Кольцов позволил себе неслыханное, чего в этих стенах никогда не случалось, он отказался повиноваться этому приказу, извинившись перед передавшим его камергером, и… начал танцевать с Софьей Нарышкиной, в этот вечер затмившей собою всех придворных дам и ставшей предметом всеобщего восхищения. Это переполнило чашу терпения княгини.
Оркестр успел сыграть только несколько тактов менуэта, когда княгиня Меншикова, уже не владея собой, пробилась сквозь шеренги танцующих, чтоб уязвить барышню Нарышкину.
– Я пригласила вас на танец, капитан, – промолвила она, обратившись сперва к Кольцову, – и вы осмелились… – говорить дальше она не могла, голос ее прервался от бешенства.
– Я подчинился более раннему приказу барышни Нарышкиной, – холодно парировал Кольцов.
– Ах! С каких это пор принцесса должна уступать дорогу служанке, какой-то бродяжке! – в приступе крайнего гнева закричала Людмила.
– Вы забываетесь, – осадил ее Кольцов, тогда как барышня Нарышкина, у которой побледнели даже губы, сделала шаг навстречу княгине.
– Я требую удовлетворения за нанесенное оскорбление, которого не заслужила, – запинаясь выговорила в крайнем негодовании честная девушка.
– Будет вам сейчас удовлетворение, – крикнула княгиня и, потеряв самообладание, замахнулась было веером, чтобы ударить соперницу. В этот момент столпившиеся вокруг гости, возмущенные поведением Людмилы, разняли спорящих, однако публичный скандал был налицо; царица велела обеим дамам без промедления покинуть зал.
Те послушно исполнили высочайшее повеление. Княгиня была отведена графом Орловым к своей карете, где разразилась конвульсивным плачем.
Тем временем барышня Нарышкина, всхлипывая на шее матери, с наивным выражением обратилась к Кольцову:
– Ничем не могу вам помочь, теперь вы обязаны на мне жениться.
Кольцов вне себя от восторга, позабыв место и обстоятельства, прижал красивую обиженную девушку к груди, и барышня Нарышкина покинула Зимний дворец лишь после того, как представила всем капитана в качестве своего жениха.
Однако на этом дело не кончилось.
На следующий день, не ставя в известность родителей и жениха, барышня Нарышкина послала госпожу Ядвигу Самарину к княгине Людмиле Меншиковой с вызовом на поединок, и княгиня «с удовольствием» его приняла. В течение следующего часа секунданты обеих сторон, госпожа Ядвига Самарина, офицер Тобольского полка, и графиня Салтыкова, майор полка финских стрелков, договорились об условиях единоборства.
Решили, что оружием станут пистолеты и что противники должны стрелять по команде одновременно с расстояния в тридцать шагов, и притом трижды.
Если после этих трех попыток раненых не окажется, то честь таким образом будет считаться восстановленной, а поединок законченным.
– Что? – крикнул Кольцов. – Вы хотите сами это сделать, мой расчудесный, золотой мой месье Пердри? – Он обхватил маленького человечка за тело, поднял его в воздух и завертелся с ним. – Но как, позвольте спросить, нам это удастся? – произнес подпоручик, водружая месье Пердри обратно на землю. – Потому что мне, скажу прямо, проще было бы дважды на дню стричь и пудрить медведя, чем написать хоть одну строчку на вышеозначенную тему.
– Как, спрашиваете? Как я сделаю это, юный Леонид? – ухмыльнулся старый пройдоха танцмейстер. – Неважно! Главное, вы получите сочинение, parole d'rtonneur [3], только никогда не задавайте вопрос, как именно я его написал.
Прошло несколько недель.
Кольцов постоянно лишь на несколько минут по вечерам заходил к княгине, а кроме того редко показывался на людях, всем своим видом подчеркивая, что с головой погружен в свои штудии.
Между тем танцмейстер, месье Пердри, действительно зарылся в настоящие горы книг, он нагромоздил вокруг себя все, что из философской и естественно-исторической литературы ему удалось раздобыть в резиденции Екатерины Второй, и писал, наугад запуская руку в книжную массу и ампутируя то один, то другой том, здесь Аристотеля, там Гиппократа, потом Вольтера, Кенэ или Бако, и еще раз Аристотеля – надо сказать, что слова «списывать» и «обкрадывать» только весьма приблизительно передают характер той зверской резни, которую старик учинил среди философов – и писал, и читал, и снова писал, и за неполные четыре недели соорудил в итоге внушительный манускрипт. Разумеется, ни одна мысль, ни одна фраза или хотя бы оборот речи ему не принадлежали, однако он сумел с присущей его народу ловкостью расположить все в ясном порядке и – что полуобразованному человеку было под силу лишь на таком строго разработанном языке, как его родной – изложил на бумаге добротным, внятным, а местами даже элегантным французским.
Кольцов, прочитав манускрипт, на титульном листе которого красивым солидным шрифтом были выведены слова: «Человек и природа, философический опыт И. Кольцова, подпоручика гвардии Преображенского полка», был так восхищен своим собственным произведением, даже растроган, что на глазах у него выступили слезы, он назвал месье Пердри спасителем жизни, обнял его, расцеловал, протащил по пяти кабакам, щедро угощая в каждом за счет Лапинского, и под конец, тоже из кармана Лапинского, вручил ему гонорар в десять рублей, сумму по тем временам и в самом деле весьма значительную.
Лапинский, впрочем не понявший из «Человека и природы» ни слова, тоже был в полном восторге.
Таким образом Кольцов теперь мог с сознанием светоча науки предстать перед красавицей Людмилой. Уже тем же вечером он читал вслух трактат танцмейстера, в собственном авторстве которого был сейчас и сам твердо убежден, княгине, которая время от времени прерывала его восклицаниями «как остроумно!», «превосходно!» или «действительно совершенно оригинально, абсолютно ново!», так что в итоге, исполненный праведной гордости, он дал ей и самому себе слово не останавливаться на этом первом шаге, каковой он так скромно назвал «опытом», а продолжить движение по столь удачно начатому пути к вящей славе своей и отечества.
Так случилось, однако, что из рук красивого майора «Человек и природа» попали к княгине Дашковой, которая в свою очередь показала манускрипт царице. Екатерина Вторая, эта гениальная женщина со смелым взглядом великого мужчины, сей труд прочитала. А прочитав, высказалась:
– В нем, конечно, нет ничего нового, однако ж чувствуются глубокие познания, и он весьма складно написан.
Эта реплика снова повернула фортуну лицом к молодому офицеру.
Спустя несколько дней после императорского чтения он получил патент капитана и был назначен в Тобольский полк, которым в ту пору точно так же командовала дама, красивая амазонка, госпожа фон Меллин. А рукопись французского танцмейстера была напечатана за счет Петербургской академии.
Победное ликование философствующего офицера было немного омрачено лишь тем, что «капитан» Кольцов, автор книги «Человек и природа», добился не большего успеха в осаде прекрасной амазонки, чем подпоручик Кольцов, медвежий парикмахер.
Кокетливая красавица с прежней изворотливостью и упорством уклонялась от всякой вразумительной определенности в отношениях с ним.
В конце концов случилось так, что однажды вечером Кольцов застал у любезной Людмилы другого. Этим другим оказался красивый поляк Чарторыский, сопровождавший польского посланника в Петербурге; он отличался близкими его нации истинно французской элегантностью и непринужденностью общения, был знаком в Париже с модными писателями и умел с одинаковым блеском порассуждать как о физиократической системе [4]и правах человека, так и о туалетах маркизы де Помпадур или устройстве оленьего парка.
Покидая княгиню, он скорее с любезным, нежели почтительным взглядом поцеловал ей руку, и княгиня ответила на этот взгляд улыбкой.
Кольцова, у которого внутри уже давно все клокотало, аж в дрожь бросило. Едва поляк оставил покои, как он осыпал Людмилу упреками, которые та выслушала спокойно, даже равнодушно.
– Стало быть, это ваш новый идеал? – с искаженным от ревнивой ярости лицом выкрикнул в завершение капитан.
– А вы в самом деле проницательный человек, – возразила княгиня, – вы угадываете то, о чем другие едва ли догадываются. В эту минуту вы объяснили мне мои собственные чувства. Да, этот поляк мой идеал, он…
– Надолго ли? – резко перебил ее Кольцов. – Помнится, было время, когда у вас был другой идеал.
– Именно так, другой, – с усталой улыбкой тихо проговорила княгиня, – у меня уже много идеалов было.
Кольцов принялся широкими шагами с нетерпением расхаживать по благоухающему будуару из угла в угол, отчего белые занавески на окнах вздулись как паруса, а фарфоровые китайцы на каминной полке начали качать большими головами. Вот он остановился перед высокомерной женщиной, которую против воли превосходно развлекал разговором, и очень серьезно, почти торжественно произнес:
– Нам нужно прийти к какому-то результату, мадам!
– Так давайте придем к результату, – насмешливо отозвалась Людмила.
– Еще сегодня?
– Еще сегодня!
– Пожалуйста, откровенно и без оговорок ответьте на мои вопросы!
– Хорошо.
– Откровенно и без оговорок?
– Откровенно и без оговорок.
– Вы меня еще любите? – начал допрос Кольцов.
Княгиня молчала.
– Я прошу вас ответить, – уже несколько неучтиво воскликнул Кольцов. – Вы меня еще любите?
– Как я должна ответить на это? – прошептала княгиня.
– Вы обещали мне ответить, ответить откровенно и без оговорок, – трясясь от бешенства, продолжал Кольцов, – итак, отвечайте!
Княгиня все еще колебалась.
– Вы меня еще любите? – все напористей повторил свой вопрос Кольцов.
– Не знаю, – ответила княгиня, пожимая плечами.
– Но вы, вероятно, знаете, любите ли вы того господина? – закричал Кольцов.
– Это я знаю так же мало, – промолвила княгиня.
– Во всяком случае я здесь, похоже, лишний, – заявил Кольцов и взял шляпу. В ту же секунду кокетка вскочила на ноги и задержала его.
– Вы не должны уходить, – с твердостью командира сказала она, – я вам запрещаю.
Кольцов бесцеремонно по-мужицки расхохотался на это и пошел было к выходу, ибо был доведен до крайности, когда он уже собирался захлопнуть за собой дверь, произошло то, чего он меньше всего ожидал: княгиня разразилась рыданиями, опустившись на пол, и забилась в истерике. Кольцов поспешил на помощь и, таким образом, был снова пойман.
Месяц, который Лапинский выговорил себе на то, чтобы его женить, давным-давно истек, однако Кольцов этого, похоже, не заметил, он и не собирался стреляться. Как и прежде, он ежедневно являлся к княгине, ежедневно готов был вот-вот задохнуться от гнева и ревности, каждый раз хватался за шляпу, чтобы уйти навсегда, и каждый раз оказывался пойманным красивой кокеткой в новые сети.
И он с этим делом в жизнь не покончил бы, если бы снова не вмешался его верный товарищ Лапинский.
– Ясно, княгиня любит тебя, – в один прекрасный день заявил он Кольцову, который пожаловался ему на свои страдания, – кабы она тебя не любила, то уже давно сошлась бы с поляком, а тебе бы дала от ворот поворот, поскольку в действительности ты не такой любезный, не такой остроумный, каким, несмотря на твое сочинение «Человек и природа», себя мнишь; следовательно, не только занимательность беседы с тобой, видимо, делает тебя в ее глазах таким ценным, что у нее тотчас же начинаются припадки, как только ты собираешься дать тягу. Она тебя любит, используй же свое необыкновенное везение и настаивай на принятии ею решения, а коль скоро она, как я думаю, откажется это сделать, ты однажды и в самом деле больше не появись, будь мужчиной, стоит только недельку проигнорировать ее слезы, судороги, упрашивания и письма, и она твоя.
Не откладывая в долгий ящик, Кольцов тем же вечером отправился на осуществление того, что так доходчиво растолковал ему друг. Он принял намеренно серьезный, даже важный вид и вначале оставался таким немногословным, что княгиня нашла своего поклонника крайне скучным, и когда даже самая теплая похвала, высказанная ею в адрес поляка, не вывела его из молчаливого равновесия, красивая женщина начала зевать и, в конце концов, принялась играть со своей обезьянкой.
– Пора положить этому конец, – довольно суровым тоном начал капитан.
– Чему, позвольте, пора положить конец? – отреагировала княгиня, с удовлетворением увидевшая, что ситуация оживляется.
– Игре, которую вы затеяли, – пояснил Кольцов.
– Кто может мне запретить играть со своей обезьяной? – зло огрызнулась Людмила.
– Стало быть, я для вас обезьяна, – вспылил Кольцов.
– Помилуйте, кто ж говорит о вас? – с холодной улыбкой перебила его княгиня.
– Тогда о ком же мы говорим?
– Я о своей обезьяне, вот этой очаровательной зверушке, – ответила Людмила, ласково прижимая ее к груди.
– А я говорю о себе, – вернулся к исходной теме Кольцов, – о вас, о нас.
– Ах! Поговорите об этом, пожалуйста! – жеманно прошептала Людмила. – Мне очень нравится слушать, как вы говорите.
– Вы позволили мне добиваться вашей благосклонности, вашей руки, – продолжал капитан, – сегодня я пришел, чтобы решить наконец свою судьбу, и не уйду до тех пор, пока не получу от вас этого решения.
– Но вы только представьте себе, капитан, что скажут люди, если вы у меня поселитесь, – ехидно возразила Людмила.
– Таким образом, вы отказываетесь дать мне решительный и внятный ответ?
– Нет, я не желаю ничего отвечать, – отрезала княгиня, – и если вы не прекратите так кричать и буянить, то мне придется вспомнить, что я ваш начальник.
– Ну, это уж слишком! – пробормотал Кольцов, у которого от ярости перехватило дыхание. – Известно ли вам, сударыня, что за кокетка, бессердечная кокетка?
– Возможно, – ответила Людмила и расхохоталась.
– Смейтесь надо мной сколько угодно, – вне себя закричал капитан, – но вы моя и ни один человек вас у меня не отнимет!
С этими словами он бросился к своему прекрасному начальнику и заключил его в объятия. Княгиня позвала на помощь, в то время как Кольцов покрывал ее поцелуями, однако на помощь никто не пришел, кроме маленькой обезьянки, которая, увидев свою хозяйку в опасности, запрыгнула Кольцову на спину и до тех пор кусала его и царапала, пока обезумевший поклонник не выпустил княгиню и, истекая кровью, не устроил со шпагой в руке охоту на ее освободительницу.
Но теперь Людмила поспешила на помощь своей любимице.
Во всей величественности встала она перед разъяренным гостем.
– Господин капитан! – командирским голосом крикнула она. – Я приказываю вам немедленно убрать шпагу в ножны.
И когда Кольцов, хотя и явно смущенный, не сразу повиновался, она, топая ногой, в ярости продолжила:
– Знаете, что вы совершили? Это нарушение субординации. Поэтому я отправляю вас на гауптвахту!
Кольцов хотел было извиниться.
– Молчать! – крикнул красивый майор. – Отдайте мне свою шпагу…
Кольцов передал возлюбленной шпагу, поклонился и вышел.
Отсидев на гауптвахте двадцать четыре часа, Кольцов получил свою шпагу обратно. Этот акт княгиня не сопроводила со своей стороны никаким изъявлением чувств; она сидела в будуаре и смеялась больше обычного, ожидая после освобождения увидеть поклонника перед собой раскаявшимся грешником.
Однако тот не явился.
Прошел день, прошел другой, миновала неделя, а Кольцов так и не появился. Майор Симбирского полка и капитан полка Тобольского старались переупрямить друг друга точно два капризных ребенка. Пешим и конным, ценимый душевной тревогой, Кольцов как неприкаянный блуждал по пустынным окрестностям Петербурга, он не спал, он не ел, он чувствовал себя в высшей степени обездоленным; но он поклялся себе ни за что на свете не делать первого шага к примирению с княгиней, и непреклонно держался принятого решения. Людмила же Меншикова терзала своих камеристок, своих солдат, свою обезьяну, свою собаку, и прежде всего, конечно, терзалась сама; но она была слишком горда, чтобы признать, что зашла слишком далеко, что затеяла с Кольцовым негодную кокетливую игру, и прежде всего была слишком горда признать, что любит его; а вот это она теперь чуть ли не со стыдом чувствовала день ото дня все сильнее; ей очень недоставало его, она по нему тосковала, она плакала в подушку от ярости, но не могла пересилить себя и первой протянуть ему руку для примирения, сколь бы охотно ни схватила бы его руку сама.
А между тем события шли своим чередом, и однажды во время развода караула полковым командиром, госпожой фон Меллин, офицерам Тобольского полка был представлен их новый товарищ, подпоручик Софья Нарышкина.
Этим новоиспеченным подпоручиком была одна из прелестных девушек тогдашней русской аристократической элиты. Выросшая на природе, в идиллическом уединении небольшой русской деревушки и в атмосфере патриархальных нравов русских помещиков, Софья Нарышкина, подобно многим женщинам и девушкам тех дней, ослепленным сиянием Екатерины и завороженным в семейном кругу рассказами о фантастических приключениях, тоже решила вырваться за пределы узкого женского мирка и стать амазонкой, в то же время оставаясь невинной, доброй, скромной девушкой, в характере которой аристократические манеры и прирожденная природная смекалка гармонично сочетались с благородною простотою образа мыслей, которая в ту пору при Петербургском дворе была не менее редким явлением, чем при дворе Версальском.
Человек никогда не склонен влюбиться более, чем в тот момент, когда он обижен, обманут или покинут возлюбленной.
Кольцов увидел в себе игрушку, которую красавица Людмила использовала для приятного времяпрепровождения, а потом за ненадобностью отбросила. При мысли об этом все, что составляет природу мужчины, возмутилось в нем, и вполне естественно, что в первое же мгновение, увидев красивую высокую девушку с чудесными голубыми глазами, он полюбил ее и чуть ли уже не на следующее утро осознал это. Впечатление, произведенное молодым капитаном на Софью, тоже оказалось очень благоприятным. Товарищеские отношения способствовали сближению, и таким образом вскоре Кольцов и барышня Нарышкина стали неразлучны, и оба находили взаимную любовь столь естественной, что совершенно забыли сказать об этом друг другу и договориться о своих планах на будущее.
Тем пристальнее ими озаботился свет, он сразу назвал барышню Нарышкину невестой капитана Кольцова, более того, поспешил назначить день бракосочетания еще прежде, чем наши любящие успели впервые поцеловаться.
Молва об этом, естественно, достигла и княгини Меншиковой, и красивая женщина вдруг обнаружила, что с неукротимой страстью любит мужчину, которого подвергла изощренному испытанию, которого сама от себя оттолкнула; она изводилась от ревности и тотчас же решила приложить все усилия, чтобы опять вернуть его. Он по-прежнему любит ее, убеждало себя ее тщеславие, и только потому, что она так скверно обошлась с ним, он с отчаяния бросился в объятия другой. Что привлекательного он мог найти в этой неотесанной провинциальной девчонке! Достаточно одного кивка ее, красивой, элегантной, остроумной женщины, и он как и прежде будет ее рабом.
Она написала ему, впрочем, все еще надменно, несколько коротеньких строк, она позволяла ему прийти. Однако Кольцов достаточно неучтиво проигнорировал ее послание и означенным позволением не воспользовался. Она написала вторично, это уже больше походило на извинение, а когда Кольцов тем не менее и теперь не явился, она попросила у него прощения и настоятельно пригласила его навестить ее. Кольцов по-прежнему не подавал признаков жизни. Тут гордыня красивой кокетки оказалась сломленной; она потеряла для себя мужчину, которого любила, обладание которым казалось ей необходимым для счастья, да к тому ж потеряла в пользу другой, которая любила его и которую он любил взаимно. Она написала еще раз, она призналась в своей любви, выдала свою страсть, свою ревность и умоляла дать ей возможность поговорить с ним.
Кольцов хотя и вежливо, но категорично ответил, что ему нечего сказать княгине, и ничего из уже сообщенного ею и из того, что она еще могла бы ему сообщить, не в состоянии изменить ситуацию. Как когда-то она разочаровалась в своем идеале, так и он давно уже избавился от прежних иллюзий, избавился окончательно и бесповоротно, чтобы и впредь поклоняться ей. Таким образом, он просит ее не настаивать на желаемом разговоре.
Между тем капризу случая было угодно, чтобы через два дня после того, как княгиня получила его ответ, Кольцов повстречал ее коляску в одном из узких переулков, где разминуться было никак невозможно.
Княгиня велела остановиться и не стала дожидаться, пока спрыгнет лакей; она сама поспешила открыть дверцу и протянула обе руки навстречу Кольцову.
Однако капитан не принял их, он с холодной учтивостью отвесил поклон и, справившись о самочувствии княгини, со столь же церемонным приветствием быстро последовал своей дорогой.
А княгиня забилась в угол кареты и горько расплакалась.
За короткой русской осенью наступила суровая зима; северная столица закуталась в снежную шубу; бедный крепостной люд теснился теперь по избам, мещане – по кабакам, а богачи и вельможи собирались у каминов своих дворцов; концерты чередовались с театральными представлениями, званые вечера сменялись балами. Княгиня Людмила Меншикова забыла, казалось, своего беглого поклонника, а Кольцов и барышня Нарышкина все еще не были женихом и невестой. Между тем автор книги «Человек и природа» с помощью французского танцмейстера месье Пердри благополучно спустил со стапелей новую книгу «Размышления о прогрессе человеческого духа» и этим в еще большей степени привлек к себе внимание петербургского bureaux d’esprit [5]и императрицы Екатерины Второй.
На первом придворном балу этой зимы он появился уже с совершенно новым сознанием, сознанием слывущего образованным и остроумным человека, окруженного словно ореолом благосклонностью царицы. И на этот раз он, как обычно, не затерялся в блестящей толпе товарищей, рассматривая с ними дам, вышучивая их туалеты и обобщая их хронику, а присоединился к группе из нескольких ведущих дипломатов и прославленных ученых из Петербургской Академии наук.
Кольцов, даже Софье Нарышкиной, вошедшей в зал вскоре после него, только учтиво и сдержанно кивнул в знак приветствия головой, а княгиню Меншикову, с горделивым видом прошелестевшую мимо него, казалось, попросту не заметил.
В толчее бала обе соперницы впервые столкнулись лицом к лицу и обменялись враждебными взглядами. Сколь бы великолепным, даже упоительным не был облик княгини в тяжелом белом, расшитом букетами разноцветных роз платье, в сверкающих бриллиантами украшениях, Софья спокойно, с насмешливой улыбкой выдержала угрожающий взгляд ее агатовых глаз, ибо, как ни посмотри, она ведь была победительницей, и побежденная сама признала, что эта стройная девушка с большими, преданными и наивно вопрошающими глазами просто обворожительна.
Краткая встреча наших героинь была прервана заявлением царицы. Все взгляды мигом обратились в сторону величавой гениальной монархини, которая с естественной непринужденностью плыла по залу.
Екатерина Вторая по-прежнему оставалась красивой и, как ни одна другая женщина, всегда умела одеться так, чтобы ее красота приобретала всепобеждающее звучание.
На ней было фиалкового цвета бархатное платье, четырехугольный, обрамленный горностаем вырез которого приобнажал ее ослепительно пышный бюст. Полосы горностая, перемежаемые кокардами из того же меха, сбегали вниз до самой кромки одеяния с широким горностаевым кантом, которая перетекала сзади в роскошный шлейф. Зачесанные в высокую прическу и до снежной белизны напудренные волосы ее украшала небольшая бриллиантовая булавка с греческим крестом, а между ниспадающих на чело локонов слезинками дрожали отдельные бриллианты.
Нынешним вечером императрица по всем приметам была в особенно хорошем расположении духа, она с благосклонной снисходительностью отвечала на благоговейно почтительные, едва ли не подобострастные приветствия своих царедворцев, с прелестной улыбкой на пухлых губах маленького рта обращалась с тем или иным словом к различным особам и, наконец, в любезно шутливом тоне вступила в продолжительный разговор с зоологом Лажечниковым, который был одним из известнейших членов Петербургской Академии наук и одновременно считался чуть ли не самым красивым мужчиной России.
Оркестр, как в ту эпоху было принято на славянском Востоке, открыл бал исполнением полонеза. Императрица взяла руку графа Панина и двинулась с ним во главе колонны. Вторым танцем был менуэт.
Княгиня Людмила Меншикова, раздраженная и доведенная до крайности видом соперницы и равнодушием Кольцова, осмеливавшимся игнорировать ее, прославленную красавицу, гордую владычицу четырех тысяч душ, прибегла теперь к последнему, тираническому средству, чтобы сблизиться с мужчиной, который еще недавно был ее покорным рабом, она воспользовалась правом гофдамы и княгини и в приказном порядке пригласила капитана на танец.
Однако Кольцов позволил себе неслыханное, чего в этих стенах никогда не случалось, он отказался повиноваться этому приказу, извинившись перед передавшим его камергером, и… начал танцевать с Софьей Нарышкиной, в этот вечер затмившей собою всех придворных дам и ставшей предметом всеобщего восхищения. Это переполнило чашу терпения княгини.
Оркестр успел сыграть только несколько тактов менуэта, когда княгиня Меншикова, уже не владея собой, пробилась сквозь шеренги танцующих, чтоб уязвить барышню Нарышкину.
– Я пригласила вас на танец, капитан, – промолвила она, обратившись сперва к Кольцову, – и вы осмелились… – говорить дальше она не могла, голос ее прервался от бешенства.
– Я подчинился более раннему приказу барышни Нарышкиной, – холодно парировал Кольцов.
– Ах! С каких это пор принцесса должна уступать дорогу служанке, какой-то бродяжке! – в приступе крайнего гнева закричала Людмила.
– Вы забываетесь, – осадил ее Кольцов, тогда как барышня Нарышкина, у которой побледнели даже губы, сделала шаг навстречу княгине.
– Я требую удовлетворения за нанесенное оскорбление, которого не заслужила, – запинаясь выговорила в крайнем негодовании честная девушка.
– Будет вам сейчас удовлетворение, – крикнула княгиня и, потеряв самообладание, замахнулась было веером, чтобы ударить соперницу. В этот момент столпившиеся вокруг гости, возмущенные поведением Людмилы, разняли спорящих, однако публичный скандал был налицо; царица велела обеим дамам без промедления покинуть зал.
Те послушно исполнили высочайшее повеление. Княгиня была отведена графом Орловым к своей карете, где разразилась конвульсивным плачем.
Тем временем барышня Нарышкина, всхлипывая на шее матери, с наивным выражением обратилась к Кольцову:
– Ничем не могу вам помочь, теперь вы обязаны на мне жениться.
Кольцов вне себя от восторга, позабыв место и обстоятельства, прижал красивую обиженную девушку к груди, и барышня Нарышкина покинула Зимний дворец лишь после того, как представила всем капитана в качестве своего жениха.
Однако на этом дело не кончилось.
На следующий день, не ставя в известность родителей и жениха, барышня Нарышкина послала госпожу Ядвигу Самарину к княгине Людмиле Меншиковой с вызовом на поединок, и княгиня «с удовольствием» его приняла. В течение следующего часа секунданты обеих сторон, госпожа Ядвига Самарина, офицер Тобольского полка, и графиня Салтыкова, майор полка финских стрелков, договорились об условиях единоборства.
Решили, что оружием станут пистолеты и что противники должны стрелять по команде одновременно с расстояния в тридцать шагов, и притом трижды.
Если после этих трех попыток раненых не окажется, то честь таким образом будет считаться восстановленной, а поединок законченным.